Топор

После 1991 года страна пошла как-то не так. Всё разваливалось и развалилось в один момент – резко. Люди лишились денег и озлобились. Мир терял основания. Он и до этого был не очень равномерным, а после путча расшатался совсем: кто-то взлетал, кто-то падал. Мы упали.
По воскресеньям мы с мамой ездили на кладбище – папа умер за два года до распада Союза – в Кены. На шестом или девятом троллейбусе мы доезжали до Пирожковой, там пересаживались на сорок первый автобус и ехали до конца – на Костинку. От Костинки до самых Кен уже шли пешком, сначала полем, с одной стороны которого острыми елями торчал лес, потом по краю кладбища с трепещущими осинами. По пути туда, а потом и обратно мы собирали пустые бутылки и сдавали их тут же в магазине на конечной остановке. На вырученные деньги покупали что-нибудь из еды. Если сборы были удачными, то ещё и мороженое.
В это время у соседа слева от рака умерла жена. Соседями они нам были так себе: пили запойно и громко – не приведи господь кому иметь таких. Матерились почём зря, от души, со всей страстью, кроме этого, он её ещё изрядно и постоянно бил – в общем, оба получали друг от друга удовольствие.
После смерти жены мужик остался один и продолжил пить, но уже тихо и в одиночестве. Маленький, согбенный, весь сухой, с глазами мутными, как болотная тина, он пил беспросветно. Иногда же отойдёт, бывало, от пьяного забытья и давай материться – по старой памяти о жене. Матерился он долго, умело, с наворотами, доставшимися ему от сантехнической профессии и лиричных отношений с женой.
Когда та была жива, с ними жила ещё и собачка – громкая и бестолковая. Но после похорон эта собачка куда-то делась.
На улицу сосед практически не выходил, потому что шаг имел неровный, а сознание мутное. Всё больше дома сидел. Пенсию ему тоже на дом носили.
Однажды, часов уже в десять – по летним меркам ещё совсем светло, за гаражами Удмуртавтодора, тогда ещё не снесёнными, раздался истошный женский крик, влетевший к нам в окна:
– Помогите! Насилуют!!!
Все – к окнам, а выходить не выходят. Боятся. Только через стекло на улицу смотрят: боязно же, но любопытно, что там у людей за гаражами происходит. Кто-то, правда, сразу же вызвал милицию.
– На помощь! – надрывается женщина. – Помогите! По-мо-ги-те! – захлёбывается истошным криком.
И мне кажется, что губы у неё непременно красной помадой накрашены. Не знаю почему, но непременно красной, как звезда на Красной площади.
Дура, надо «Пожар!» кричать – и все выбегут. А она продолжает своё:
– Насилуют! На помощь!
Как она ещё такие длинные слова кричать умудрялась, отбиваясь?
– По-мо-ги-те!
А в ответ ей лишь молчание летнего вечера, душного и стоячего, предгрозового. И на улице, как назло, никого.
Вдруг, видим, разрывая душное напряжение, из-за угла дома, схватившись обеими руками за рукоятку топора, выбегает этот наш запойный сосед:
– Аааааааа!!!!
Кричит и несётся вперёд. Забежал за гаражи.
– Убьёт он его… – прошептала мама.
В ответ раздавалась тишина…
Все чего-то ждали, никто не выходил наружу. Чувствовалось, как всё замерло, как за стенами точно так же, как мы, у окон стоят любопытствующие, замершие в ожидании развязки соседи. Окна превратились в глаза, прикрытые, словно веками, тюлем и люрексом, – глаза напряжённые, следящие. Никогда, наверное, до этого люди, жившие в этом доме, не чувствовали подобного единения – единения испуганных и трусливых. Единения обездвиженных.
Мне надоело дышать на стекло, и я двинулась боком к балкону. Мама схватила меня за руку чуть ниже плеча и больно сжала посиневшими от страха пальцами, остановив. Я пискнула.
Тут из-за гаражей выбежал испуганный мужик – не наш, другой какой-то, и, подтягивая штаны, побежал по улице в сторону Колтомы куда-то. Навстречу ему, нервно визжа сиренами, въехала в проулок машина милиции. Они успешно разминулись, и мужик побежал во дворы, а машина поехала к гаражам. Там, онемевшие, стояли двое – наш сосед с топором в опущенной руке и жертва несостоявшегося насилия, грозная и суровая. Он – бледный и всклокоченный, она – румяная, встревоженная и пышная. И, конечно же, с красной помадой на губах.
С этого момента вечер пообещал стать ещё более интересным. Сотрудники милиции, заперев великолепную пострадавшую и обмякшего подозреваемого в машине под присмотром водителя, опрашивали, переходя из квартиры в квартиру, весь дом. Полночи мы, даваясь смехом, доказывали им, что дядя Коля не насильник.
Через двадцать лет после этого случая в нашем доме произошёл пожар. В три ночи нам позвонила соседка снизу с вопросом:
– Ирина, вы не горите?
Мы не горели. Горела соседняя квартира, где жил закуривший и уснувший сосед – естественно, нетрезвый. Я видела, выглядывая, навалившись на подоконник, на улицу, красно-синие с жёлтыми шапками языки пламени, вылетавшие из окна сгоравшей квартиры. И мне было страшно.
Приехавшие пожарные эвакуировали весь подъезд, кроме нас. Вскрыв дверь в горящую квартиру, они поставили её, напрочь заблокировав нам выход наружу. Стоявший внизу на улице пожарный на мой вопрос: «Какого хрена?» – велел нам покинуть квартиру, единственным путём из которой был путь на балкон.
Три февральских часа, собственно, мы провели на холодном балконе. Но всё закончилось хорошо: пожар был потушен, жители дома – возвращены в квартиры, пожарные шланги – убраны.
А дядя Коля сгорел.
История же с топором осталась.