Шесть дней

Шесть дней.

потом наступило «после», а что было «до», я не знаю. Теперь не знаю. То есть можно предположить: знал, да не помню. Теперь не помню. Выходит, знал и помнил? Может и так, но не теперь. Какой-то бред, нелепица, абсурд, бессмыслица и что-то ещё... Вспомнил!
Вначале было «это». Потом, всё разделилось на «до н. э.» и «после н. э.» (где «н. э.» — «наступление этого»). Не больше, но и не меньше. Хочу поспешить добавить, поспешить, пока не ускользнула, не покинула мысль: «после» — пожалуй, чересчур сказано, потому как «это» — едва-едва свершилось, а «после» — не то, чтобы где-то тут, близко, при дверях, но уже нос в самые двери сунуло, ботиночек в щель выставило, чтобы не захлопнулись двери-то перед носом, или — хрясь! — по носу. А скоро и само в ту щель — в дверях — влезет, вползёт, протиснется. Мол, вот и я, здрасьте!
 Ну, с этим самым «после» вроде разобрались — пускай ещё там потрётся. Понятно: скоро уже объявится, очень скоро, да не теперь. С «до» тоже относительно ясно, хотя, честно сказать, ни хрена не ясно вовсе! Такая точка зрения приемлема, если исходить из теперешнего состояния. В том состоянии, именно она показалась бы полным бредом, галиматьёй, ахинеей, лапшой, дичью, околесицей, трёпом, враньем, трандой, брёхом, байдой, лажей, туфтой, гоневом, хренью, фуфлом, пургой, мудотенью, фигнёй, чушью. Как пить дать! Как два пальца об асфальт! Клянусь и даю голову на отсечение (пожалуйте на эверест самоиронии).
Теперь перейдём к подведению сомнительных итогов, тощих результатов, неутешительных финалов: того, что было до «н. э.», я не знаю, не помню, не ведаю. (Уф, мой синонимотворящий орган, вероятно, вышел из строя после первой, относительно удачной попытки.) Так сказать: не был, не состоял, не участвовал. Впрочем: был, состоял и участвовал, но не я. По крайней мере, не этот я, или — все-таки я, но не там. Разобрались? Вполне возможно…
Итак, известно следующее: что будет после «н. э.», пока не ведомо, ибо ещё не наступило. Однако, у меня закрадываются определённые сомнения: ну, что что-то там наступит. Здесь повисает бооольшой вопросище. Откуда могу я знать, если не побывал ещё в этой шкуре, не понюхал, так сказать, незнакомого воздуха?! Не в буквальном, конечно, смысле. С другой стороны, побывал же я где-то до «н. э.» — должен был побывать! Следовательно, была у меня и какая-то шкура, и определённый воздух я там вдыхал, а вот не помню об этом ни фига! Ну вот, хвост и голову дрожащетвёрдой рукой отсекли, а теперь осталось... Что же тут осталось после возни в мутной водице, от улетучившейся дымки из туманных смыслов, от этих мыльных, лопающихся, пучных мыслей? В том-то и дело: ни болта, ноль без палочки, зиро, дырка от бублика, пшик, хрен под нос! Хвост — позади, голова — впереди, а здесь — щель в пространстве. Сказать точней: разрез, полоса пустоты, отделяющая одно от другого. Грань и граница времён, знаменитое «это», делящее всё на «до» и «после», но само из себя не представляющее ничего. Представляющее абсолют ничего: ни заменителя гильотины, ни разреза, ни хлынувшей крови, ни отделившихся позвонков, ни грань и никакую не границу. И настала тьма, и всё, что было, — перестало быть, и вот: только тьма над бездною. И пусто, и безлюдно, и безводно — беспросветно. Ничего хорошего, когда и отделить уже нечего от чего-либо... и не было ни дня, ни утра — ничего! Тьма и только тьма, то самое «это». И вот я здесь.
Как я попал сюда? Уже говорил — не знаю. Или не говорил? Ну, даже если и говорил, не грех и повториться — не знаю. Не знаю: откуда я здесь; не знаю: почему я здесь; не знаю: зачем я здесь; не знаю, и долго ли я здесь пробуду... Сомневаюсь, что сие кому-либо известно. Впрочем, не сомневаюсь — некто осведомлён об этом весьма основательно!
 Я не один. Я слышу их, хотя они не издают звуков. Не возьмусь утверждать, что звуков вовсе здесь нет — это было бы ложью, недальновидным отступлением от истины. Звуки есть, правда, они тут совсем иного характера: их не слышишь, их чувствуешь. Чувствую ваш вопрос: разве можно здесь чувствовать? Это чувство особого рода. Я не знаю, как его выразить. Не стану биться головой о стену — ничего это не даст. Нет, даст: разбитую голову, залитую кровью стену, неприступную стену, сокрушённую голову. То бишь — с какой стороны посмотреть!
Я слышал, слышал... что-то падало сверху. Плотное, сухое. Сначала было звонко, потом — всё глуше, глуше. Дошло до шелеста, он был сух, далёк, печален. Затем начались постукивания... Стук был не зовущий, не требующий, не проверяющий, не подающий сигнал, но ровный, безразличный, прихлопывающий. Ещё был звук, который я не понял: будто коротко, сильно, входяще прошуршало сверху вниз. Всё стихло. Наступила всеобъемлющая, всепроникающая, всеукутывающая тишина тьмы и покоя, и она становилась глуше, полнее, бездонее. Тогда я понял: звуки можно не только слышать, но и чувствовать. Думаю, нужно объяснить. Это... ну, как если бы научился читать чужие мысли, или начал видеть будущие события, или давным-давно минувшие. Не знаю точно, я никогда не обладал такими дарами. Или обладал? Не помню…
В голове моей ветер гонит, кружит сонмы мыслей, фантазий, ничем не связанных, мучая и истязая меня. Не чувствую ни мучений, ни истязаний… или время их ещё не приспело, и ещё могу пребывать я в праздном неведении? Этого тоже не знаю. Проверим эмпирически. Иного способа, пожалуй, не отыскать.
Самое любопытное: качество звука никаким образом не меняется, но преимущество заключается в возможности — посреди кромешной тьмы — получать представление о происходящем вокруг. Я стал подобен подводной лодке, погружённой в таинственные недра, которая чутким своим сонаром обследует обступившую её враждебную тьму, выбирая направление движения. Зачем мне двигаться куда-либо? Похоже, я здесь надолго застрял, и ещё долго не видать мне света…
Как это было? Сейчас припомню: земную жизнь пройдя (здесь исчисления излишни, поэтому, не стесняясь, отбрасываю прочь), я очутился в сумрачном лесу. Так? Не уверен, но близко, близко, рядом... Или я хочу так думать? Хочу думать... Хочу ли я думать? Не уверен, но мыслей — тьма, то бишь много, очень-очень много и не проглянет за этой долбаной тучей луч надежды! Только не сюда.
 Туда, сюда, вниз, вверх — по всей моей маленькой неказистой сфере... Роем, клином, лавиной, потоком... Вот опять этот хаос, хоровод, этот хренов ветер-поток-кружение. Не можешь противиться — не противься, не можешь совладать — не борись, не можешь остановить — не пытайся.
Корни растут вниз. Конечно, вниз, куда же ещё? Ну, в сторону, точно непослушный вихор волос — торча и завиваясь... Только не вверх! вверх растёт остальное дерево. Я плыву в своей субмарине, внимательно обследуя сонаром пространство. Шумов много, что меня и успокаивает, исключая возможность столкновения с препятствием. Откуда здесь препятствие? Не знаю, не знаю…
Шумов действительно много: жизнь не бывает бесшумна. Вот слышу: кто-то освобождает себя. Звуки эти я ни с чем не перепутаю. Сначала сжатый воздух с шумом выходит наружу, шум может быть разной степени: от негромкого полушёпота до громоподобного раската, затем шлёпается или стукается о землю исторгаемое, потом, если ничего не путаю, наступает краткое ощущение счастья... Ну и выбрал местечко! Уверен: это мужчина — звук удаляющихся шагов тяжёлый, женщины не ходят так. Впрочем, мне всё равно. Пару раз был звук дождя: часто, сильно, непрерывно, шлёпно, плотно колотило довольно долго. Ревела мощь громов, и содрогалась почва, вдавливающаяся в страхе от жутких этих рыков. Потом первый дождище выдохся. Стала сыпаться легкая манна колкого дождичка, мелким бисером шурша по земле. Громы звучали не так жутко — вдалеке, едва слышно, будто заткнули их перинами… Или я ошибаюсь, и то был один дождь, один долгий-длинный-долбанный дождь, один дождь в двух актах, без антракта? Или был антракт? Не уверен, не помню, может, и был.
Мне не любопытно. Мне не страшно. Мне всё равно. Я фиксирую звуки, будто датчик, оповещающий о землетрясении, только данные мои никому не нужны. Мне тоже... Я брошен. Я позабыт. Я один. Я не могу остановить их. У меня нет сил. Как это действует? Не знаю. Мне незнакомо. Мне неведомо. Ведомо это не мне. Звуков бывает совсем немного, но — неважно: когда звуков нет, движение потока не ослабевает. Что-то давит глыбу мыслей. Она движется, движется, по пути разламываясь, крошась, падая дождём обломков, вторгаясь в пределы моей головы, как куски льда вываливаются из ледника в океан. И здесь и там обломки уносятся неясно куда. Нет, ясно — туда, туда, в Неизвестность... Я не в силах пересечь границ этой Неизвестности. По крайней мере, пока.
Не знаю, сколько прошло времени: день, два, три... Надеюсь, не шесть, ибо тогда надежды на то, что источник мыслей выдохнется, прекратится, иссякнет — рухнут. Терпение моё на исходе. Фонтану не видно конца. Неужели кто-то ошибся в расчётах, допустил, чтобы погрешность, помноженная на вечность, забралась в аргументы, и никакой демонстрации не вывести из них путей к туманному, желанному, шестидневножданному, вожделенному тезису. А что если, этот недотёпа я? Остаётся ещё надежда: седьмой день не настал. Для этого есть причины. Интересно, какие? Элементарные подсчёты могли бы помочь, но я не помню пришедшего в голову уже минуту-другую спустя. Не скажу, что вовсе не помню: размытый факт незримо присутствует, только неподконтрольный поток непрекращающихся мыслей дезориентирует механизм определения времени. Иными словами: пришедшее на ум минут десять тому, чудится, что было пару дней назад, а то, о чём думал вчера, мнится случившимся всего лишь четверть часа. Чувствую ваш вопрос: откуда могу я об этом знать? Да я и не знаю, я бессилен здесь что-либо сделать. Как же мне быть? Бедный я, бедный! Кто избавит меня от этого наваждения? Остаётся надеяться: шесть дней не вытянутся в сознании в год, в десятилетие, в четверть века, в полвека, в столетие, в полтора столетия... Заставляю себя прекратить дальнейшие варианты — от мыслей, которые могут увлечь в данном направлении, жутко становится.
 Моя голова живёт отдельной жизнью. Интересно, это возможно в принципе? На неуклюжие попытки литературных авторов, разумеется, обращать внимание не стоит. Я хочу признаться и заявить со всей ответственностью: да, действительно возможно, и в переносном, но — и в буквальном смысле тоже. Всем... всем... всем! Чрезвычайное событие, невероятное происшествие, таинственное явление! Мистическое чудо, не явленное даже Мессией, не говоря уже о Его апостолах или иных последователях! Детям до 14 лет не рекомендуется знать, во избежание ужасных сновидений, нездоровых фантазий... Только кому до этого есть дело?! Впрочем, когда объявится автор, который пожелает поведать о том, забегая вперед, пожелаю ему быть непреклонным, и не обращать ни на кого внимание, ибо в таких туманных да тёмных вопросах — никто не эксперт. А ещё — иметь голову на плечах... Ха-ха-ха-ха-ха! (Удачно сострил.) Теперь остаётся запечатать послание и бросить за борт: кому следует, тот и получит.
Даже перерыва на сон не предусмотрено: чудовищный, сплошной адов non-stop. Надеюсь, недолго осталось. Одно время показалось — второе дыхание открылось, и всё нипочём. Весело стало... Теперь — нет! Мерзко, гадко, пакости хочется совершать. Стать, например, птицей и нагадить кому-нибудь сверху на голову. Шлёпнуть так с высоты смачно! Можно ещё на столб взгромоздиться и хрипло, грязно чертыхаться, посылая мир куда подальше. Или делать это изысканно, грациозно, и даже отчасти эстетски: полураскидывая крылья, слегка наклоняя вперед тело, в полупоклоне, но ругаться также грязно, отвратительно хуля всё, что видит озлобленное око и сознаёт мерзкий, испорченный ум. Хулить не непрерывной бранью, изливая из себя потоки ругательной грязи, а тщательно подбирать мерзейшие, гнусные словечки, извергнув которые, готовить в изощрённом сознании новые поганые словеса и немедля выблёвывать их на окружающий мир. С неизменным полупоклоном, с полураспущенными в стороны крыльями (подобно закопчённому римскому орлу), даже с приседанием на полусогнутых лапках; и совершать весь этот ритуал снова и снова, и снова: обдумать, выдержать паузу, точно опытный декламатор, выхаркнуть с гадким хрипом мерзейшие хулы... О да, я начинаю понимать ворон!
Я устал. Я выдохся. Я обессилел. Хотел было сказать — устал смертельно, но, кажется, это mauvais ton. Появилось ощущение: плотность потока уменьшилась, да-да уменьшилась, образовались небольшие пробелы, секундные паузы, которые едва-едва заметны, но облегчение приносят значительное. Или мне это только мерещится, и желаемое — наиболее из всего желаемого мной! — выдаю за действительное? Если не так, думаю, скоро голова моя разлетится ослепительной вспышкой, вернее — тёмным разрывом. Тело тут ни при чём! Оно тихо, оно смиренно, оно покойно. Бури угасли. Тело тишайше ждёт обещанного серебряного сигнала. Оно не способно взорваться, да и голова тоже — это всего лишь метафора, рождённая невыносимой усталостью.
Да, да, да! И еще раз: ДА! Я не ошибся! Вернее — доверился правильному направлению. О, возлюбленный мой Незнакомец, оставивший нам такие незамысловатые расчёты, которые дороже всяких редких формул, грозных заклинаний, сложных, богопротивных обрядов. Я преклоняюсь пред Твоей мудростью. Этот ненавистный поток действительно иссыхает, уменьшается, исчезает, тает. Отличная новость, пусть она и влечёт за собой новые, новые проблемы (они неизбежны!). Я чувствую пустоты, значительные паузы, островки покоя, куски тишины. Лавины, плотного потока больше нет. Есть тоненькая, прерывистая струйка, которая должна вот-вот закончиться, волоча за собою (как крошечный буксир — большой лайнер) огромный пласт покоя и тишины. Я почти дождался. Я собрал в пригоршню, в комочек, в щепоть оставшееся терпение. Я терпеливо жду, когда последняя мысль появится на горизонте сознания и приблизится, и уйдёт, и освободит пространство для чего-то нового, неведомого мне. Вот... вот... я вижу: плавно, неуклонно, величественно движется она. Могу сосчитать то немногое количество мыслей, которое осталось до неё. Исчезла одна... вторая... третья... Я ослаблен. Я измождён. Я счастлив. Я немного волнуюсь из-за того неведомого, нового, надвигающегося. Никакие звуки больше не тревожат меня. Наползающая тишина покрывает всё. Так и было предсказано, и грядёт. Ей, гряди!
Вот сейчас! Наступает! Что же будет потом