С. Чемберлен. Исповедь бродяги

27
Ночь в доме Викторина.

Осенью 1847 года генерал Вул перенес свою штаб-квартиру в Монтерей. Наша эскадрилья и батарея Шермана сопровождали его и мы разбили лагерь в лесах Сан-Доминго, или Уолнат-Спрингс, где дубы и ореховые деревья, украшенные серебряными лентами из испанского мха, создавали приятную тень, а из-под земли били источники холодной, кристально чистой воды. Наш лагерь был в изобилии снабжен всевозможными тропическими фруктами, а деревни Сан-Фернандо, Сан-Доминго и Сан-Николас, с их очаровательными сеньоритами и побланами, с их фанданго, комбатиур и их народной игрой в карты «монте», доставляли нам массу удовольствий, когда мы были не при исполнении служебных обязанностей, что случалось примерно девять дней из десяти. Уолнат-Спрингс был настоящим солдатским раем. Какие чудесные времена мы пережили за восемь месяцев пребывания лагерем в этом месте! Какие безрассудные приключения с партизанами и драки с интриганами margaritas  на окрестных ранчо!


Солдат в армии можно разделить на три класса: во-первых, это dead beats (бездельники, паразиты) - люди, которым никогда нельзя доверять; они неряшливо выглядят и большую часть службы сидят на больничном. Эту прослойку ненавидят их товарищи и презирают офицеры. Во-вторых, это старые солдаты, люди, выполняющие свой долг тихо и умело, они всегда под рукой в лагере, никогда не валяются в караульном помещении, никогда не напиваются и не тратят лишние деньги, часто такие становились капралами, но очень редко сержантами. Их не любят некоторые, которые подозревают их в том, что они шпионы офицеров. В-третьих, это dare devils (смельчаки, дерзкие дьяволы, исп.). Эти люди первыми вступают в бой, униформа сидит на них как перчатка, и она всегда безукоризненно чиста, их оружие, лошади и снаряжение всегда в исправном состоянии, они добросовестно исполняют все поручения, но когда их нет, то никакая сила не сможет удержать их в лагере. Они часто появляются в караульном помещении, но никогда в больнице, это «дневальные» полка, гордость офицеров и восхищение их товарищей. Меня вполне справедливо относили к третьей категории.   


А так как Мексика — страна романтики, у меня была своя доля приключений. Офицеры часто говорили со мной по поводу моей нестабильной, бродячей жизни и всегда напоминали, как я вредил всем вероятным возможностям продвижения по службе своим беспутством, но какое мне было до всего этого дело? Одна ночь «фанданго» (танцы) в доме Викторина (Victorines’ Casa) привлекла меня намного больше, чем какие-то нашивки и шевроны. Ранчо Сан-Николас располагалось на дороге, ведущей к Обиспадо, в полутора милях от лагеря. Дом Валер (el Valer) в этом месте содержали две сестры, Рамонда и Паскуале Викторин. Дом этих очаровательных, но корыстных девушек был излюбленным местом отдыха всех; офицеры и солдаты, драгуны, артиллеристы, рейнджеры и добровольцы приветствовались, если готовы би пожертвовать своими кровными  mucha plata (много денег). Но такое положение дел не устраивало наших офицеров, которые запретили всем драгунам покидать лагерь в ночное время и приказали патрулям забирать всех солдат, пойманных в этом месте, в то время как сами они устраивали вечеринки, посещали танцевальный зал фанданго и проводили ночь за ночью в Сан-Николас, в обществе грациозных сеньорит.

Теперь это не устраивало нас, драгун, точно также так же, как прежнее положение дел не устраивало наших офицеров, поэтому мы решили собрать  большой совет. В результате, ни один офицер больше не мог посетить дом Викторина после наступления темноты, не подвергнувшись перекрестному обстрелу, или не не угодив в петлю лассо. Это положило более чем эффективный конец всем Fandangos de los officiales, и благодаря нашему мудрому и чуткому управлению ситуацией, мы вскоре заполучили все ранчо тепленьким, целиком иполностью в полное распоряжение себя любимых, и всех своих друзей. Одним из постоянных посетителей дома Викторина была Марти Мартизнес, священник и партизан. Он не жаждал отдыха, а казалось, был простым любопытным наблюдателем. Одетый в живописный костюм ранчеро-рико (богатого владельца ранчо), он частенько угощал солдат вином, пульке и мускалем (мускат, либо мескаль), не танцевал и не флиртовал с дамами, и не «крутил» в монте, пытаясь сделать себя более популярным.  Между мной и этим типичным мексиканским падре возникло сильное чувство дружбы, которое не раз оказывало мне большую услугу.

Однажды ночью, с группой избранных товарищей я посетил дом Викторина, и после нескольких часов предания всем прелестям этого места, чувствуя усталость и сонливость, я выскользнул из танцевального зала в боковую комнату за висящее одеяло, и вскоре крепко уснул на  banqueta (скамейка), которые стояли у обеих стен комнаты. Не знаю, как долго я спал, но проснулся и обнаружил в комнате Рамонду, раздевающуюся при тусклом пламени свечи. Одеяло, свисающее с веревки, скрывало меня в тени, но когда она стояла только в своей  camisa (ночная рубашка), я сказал со смехом: «Su humilde servidor, mi bonita camadre» (твой покорный слуга, моя милая подруга).

Рамонда казалась испуганной, но не за себя, и она умоляла меня выйти через черный ход как можно скорей и бежать в лагерь. Будучи упрямым из-за действия мескаля, я отказался, решив что в этом деле замешан любовник, и решил остаться из чистого озорства. Услышав голоса в танцевальном зале, я, несмотря на уговоры девушки, нагло вошел в комнату. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять свою ошибку! Я вдруг совершенно протрезвел и меня пронзил холодный озноб, за которым последовала смертельная усталость. Как бы я хотел теперь последовать совету Рамонды и уйти в лагерь! В комнате курили и пили не менее двадцати головорезов злодейского вида, словно сошедших с картин Сальватора Роса. Мое внезапное появление заставило их вскочить, обнажить смертельно опасные клинки и окружить меня со свирепыми возгласами carrajos! (проклятия).

Я подумал, что мое время наконец пришло, но решил не сдаваться без боя. Я отпрыгнул за большой стол, использовавшийся также в качестве бара, вытащил запчасть от своего карабина Холла (которую я всегда носил в кармане), произнес короткую молитву и встал, хладнокровно и собранно, перед этими чертями партизанами.

 

Там был один седой мужик, который казался более свирепым, чем все другие, и у него был только один глаз, который глядел на меня с яростью дикого зверя. Он бросился к столу, как будто собирался перепрыгнуть через него, когда вид маленькой железной трубки, направленной прямо на его одиночную оптику, заставил его резко затормозить. Несколько свечей отбрасывали слабый свет на дикие лица передо мной; крики «Муэртэ! Муэртэ! Еl ladron Americano, que meure el yanqui burro» (убей! американский вор! убей осла янки!)  доносились со всех сторон комнаты, но никто пока не собирался наносить удар. В тот момент двадцать разбойников были остановлены моим странным оружием, которое, как они подозревали, могло оказаться смертельным как минимум для одного из них. Они бросились в угол, где были сложены их эскопеты, и вся эта трагическая сцена должна была через мгновенье получить логическое завершение.  И все же мне показалось, что я все еще имел один слабый шанс на спасение:  дверь, через которую я вошел, и ведущая в комнату Рамоны, все еще не была закрыта, а в той комнате имелся еще один запасной выход во двор, а оказавшись снаружи в темноте и густом лесу, я был бы в полной безопасности!

 

Собрав все свои силы, я взмахнул левой рукой и нанес страшный удар по единственному сверкавшему глазу моего гризлеобразного противника, а когда он упал, я выхватил его нож, прыгнул через стол и с диким воплем бросился к заветной двери.  Я влетел в комнату Рамоны, когда меня вдруг схватили в мощный захват. Я яростно махнул ножом назад, но тщетно, ибо тут же был повержен наземь и обезоружен самим падре Мартизнесом. Сальтеадоры собрались вокруг меня, как дикие звери, жаждущие моей крови, но партизанский жрец отмахнулся от них и закричал: «Компаньерос! Esta mi amigo!» (это мой друг). Но «старый гризли» поднялся с окровавленным лицом и поклялся Девой Гуаделупской, что выпьет кровь из моего сердца, прежде чем выйдет из этого дома! Мартизнес произнес перед негодяями горячую речь, которую они выслушали молча, а в конце ее со смехом радостно заорали: «Bueno! Bueno! el Comba! el Tuerto tj el Yanqui burro!» (Хорошо! Хорошо! Драка! Одноглазый с ослом янки!).

Мартизнес теперь заговорил со мной на ломаном английском и сказал, что он сделал предложение своим людям, чтобы «Эль Туэрто» (одноглазый) получил привилегию убить меня лично в честной драке на ножах, с запретом на их метание в процессе боя. Это предложение безмерно понравилось шутникам-головорезам, которые предвкушали, что это зрелище, пожалуй, будет похлеще, чем corrida de toros (коррида, бой быков). Он сказал, что Рамона предупредила его о грозящей мне опасности и спросил, не хочу ли я подраться на подобной дуэли; он сказал, что если я не хочу рисковать, то он готов  сдержать бандитов, пока я не окажусь в безопасности в лагере. Хотя я и желал оказаться в лагере, подальше от всех этих неприятностей, я принял бравый вид и ответил, что с удовольствием принимаю его предложение!


Разбойники подготовили помещение для боя - тяжелые столы были отодвинуты к стене, и вдруг, к моему величайшему удивлению, на арене неожиданно возникли с полдюжины полусонных и улыбающихся сеньорит, в скудных ночных одежках, которые расселись по столам, видимо в качестве зрителей. Мы должны были снять верхнюю одежду, и вскоре уже стояли в одних штанах. Все «гризеры» были просто в восторге и бойко делали ставки на  конечный результат схватки, и к моему удивлению, почему-то именно я оказался их фаворитом. Я полностью успокоился, и теперь, когда мой противник был раздет, я был почти уверен, что останусь в полном порядке, потому что он показался мне слабым и истощенным, а его единственный глаз был заплывшим и почти не открывался, после моего удара.

 

Священный талисман, дар Франсеиты, который я носил на шее, привлекал внимание и рассматривался с большим интересом, а когда я для пущего эффекта приложился к нему губами, раздались крики: «Эль солдато не еретико, мучо буэно христиано!» а дамы активно подбадривали меня жестами и весело щебетали, как сороки. Мартизнес выставил нас и закричал: «вайя!», и седой бросился на меня с ловкостью кошки. Я развернулся и его выпад прошел слева от меня, а когда он по инерции пролетал мимо, я сильно махнул своим левым кулаком навстречу его носу, похожему на орлиный клюв, с такой силой, что расплющил этот чертов отросток напрочь, и швырнул его обладателя назад и на пол с глухим ударом, только ноги сверкнули. Итак, бой был закончен! Крайне расстроенные тем, что никто из нас не погиб, партизаны собрались вокруг меня, и каждый грязный негодяй настаивал на том, чтобы обняться со мной и приложиться губами к моей «священной реликвии». Мой незадачливый противник валялся без сознания, и глава партизан Мартизнес заверил меня, что я теперь нахожусь в полной безопасности, и что, за исключением разве что самого одноглазого Эль Туэрто, каждый из его банды будет защищать меня всегда и везде, даже ценой собственной жизни. Каким бы приятным ни было это известие для моих ушей, но я почувствовал себя еще более уверенней, когда он вернул мне запчасть моего карабина, и даже отдал мне на память страшный испанский нож Эль Туэрто.

 
28
Награда за службу.

На следующий вечер на строевом смотре адъютант зачитал приказ, подписанный майором Д. Х. Рукером, о назначении меня на высокую и важную должность капрала! Заслуги Наполеона, наконец-то вознаграждены! Как тщательно я следил за процессом пришивания моих шевронов, чем решила заняться миссис Чарли Макгерри, и как я гордился их первозданной красотой на красном фоне, этими моими «боевыми нашивками»! Я не собирался отдавать рядовым приказы или сажать какого-нибудь непослушного простого солдата в караульное помещение. Я сделал лучше. Я получил увольнительный пропуск на весь свой отряд, и устроил им грандиозный ужин в доме Викторина в Сан-Николасе. Рядом с каждым смелым драгуном сидела его подружка, а мой друг Мартизнес почтил меня своим присутствием. Рамона вместе с остальными поздравила меня с заслуженным повышением! Мы весело провели время, и я позаботился о том, чтобы оставаться трезвым и следить за тем чтобы все вернулись в лагерь вовремя, к указанному часу.

Действительно, как казалось, это повышение сделало меня более хорошим человеком и солдатом. Это придало мне больше уважения к себе, и я решил, что доверие Рукера ко мне не должно быть неуместным, и что в будущем я постараюсь заслужить эту честь. Но госпожа Фортуна через одну короткую неделю разрушила все мои призрачные мечты! Однако, я тороплю события.

Майор Томас В. Шерман со своей батареей конной артиллерии расположился лагерем на другой стороне ручья, известного как Уолнат-Спрингс. Его рота с батареей Брэггса образовала артиллерийский лагерь, совершенно независимый от нашего, драгунского лагеря. Шерман был офицером эксцентричным, слабым, с тираническими замашками, не давал своим людям никаких привилегий и прибегал к самым суровым наказаниям, за самые незначительные проступки. В один мрачный день - самый неудачный в моей жизни – я был на дежурстве в качестве начальника караула, майор Ракер отсутствовал в Монтейи, лейтенант Сэм Стерджис был дежурным офицером, и как обычно в подобные дни дежурства, исполнительным офицером лагеря. Около часу дня я увидел, как майор Шерман миновал ручей и подошел к нашему караульному помещению. Когда он подошел, никто не предъявил оружия, и майор сердито спросил:  «Почему часовой не приказал караулу выйти?». Я подошел, отдал честь и почтительно ответил, что у часового не было никаких инструкций делать это, поскольку я не был уверен, что он имеет право на такую честь.

«Ладно!», сказал он. «Кто командует этим лагерем?» Я ответил, что считаю майора Ракера таковым. «Но когда майора Ракера нет, кто тогда командует, ты что ли, чертов пес?». Я ответил: «Лейтенант Уиттлси, как старший офицер, майор», когда Шерман громко дал мне понять, что это он командует обоими лагерями в отсутствие Ракера, и предложил мне послать группу людей к Лоу-Спрингс и арестовать там человека, занимавшегося продажей водки солдатам, уничтожить его запасы, разобрать его воловью упряжку и привести его в караульное помещение, а затем доложить ему лично.

Он вернулся к себе, я послал людей куда договорились, а затем отправился на поиски лейтенанта Стерджиса, но он покинул лагерь со своим ординарцем, и единственным офицером, которого я нашел в лагере, был лейтенант Уилсон, который недавно присоединился к нам из Нью-Мексико. Он выглядел встревоженным и сказал: «Если бы я знал, что для меня закончится хорошо, я бы подчинялся приказам майора Шермана». Я вернулся в караульное помещение и по прибытии пленного проинструктировал его, перешел ручей и сообщил об этом учтивому майору, а затем вернулся к своей страже. Обвиняемым был ирландец, некто Джон Догерти, уволенный из Первого полка добровольцев штата Иллинойс из-за инвалидности, вызванной ранами, полученными в Буэна-Виста. В тот день какой-то совершенно конченый мерзавец донес на него самому подлому офицеру войска, Баттери Шерману, отчего и последовал его арест.

Вскоре появился и сам Шерман, охранник был быстро выдворен, а затем майор приступил к допросу преступника, чтобы заставить его признаться в ужасающем характере своего преступления. Великий инквизитор Шерман, не удовлетворившись полученными ответами, приказал привязать обвиняемого к столбу, и нанести пятьюдесят ударов плетью! Он взял кнут для погонки мулов и сказал мне: «Капрал, назначьте самого сильного человека из вашей охраны, чтобы выпороть злодея». Я самым почтительным образом отказался сделать это, после чего он впал в страшную ярость и с проклятиями попытался сорвать с меня шевроны, но благодаря добросовестной работе миссис Чарли Мак-Кри, ему не удалось преуспеть в этом начинании. Затем он приказал мне снять ремни, раздеться и «заткнуть рот кляпом».

Я осмелился возразить, когда маньяк закричал: «Ты перечишь мне, ты чертов ублюдок! Я выпорю тебя до полусмерти! Раздевайся, ты, проклятая собака!». Я стоял перед нашими сложенными в пирамиду карабинами, положив левую руку на один из них. Снова на меня нашло то странное чувство, которое я часто испытывал прежде, когда оказывался в крайней опасности - холодный озноб, сменяющийся смертельной слабостью, как будто сам Ангел Смерти стоял рядом. Прекрасный мир, казалось, удалялся от меня далеко, и никогда он не казался мне более дорогим, чем в этот краткий миг. Но я принял такое решение: если Шерман будет настаивать на том, чтобы меня выпороли, я пущу ему пулю в голову, сяду на лошадь и поеду искать пристанище у Мартизнеса, и даже если меня поймают, я предпочту смерть от расстрела, чем быть разорванным на куски кнутом для мула.

Глядя майору прямо в глаза, я тихо заметил: «Майор Шерман, вы меня не выпорете» — и, сам того не осознавая, выдвинул карабин на себя. Шерман отшатнулся и ответил: «Ну! хорошо! Я отдам тебя под трибунал, черт побери! Хватайте его, парни!». Я тихонько подчинился, чтобы меня схватили, и злодей засунул мне в зубы большой кол от палатки, причинив мне сильную боль. Теперь он приказал одному из охранников выпороть Догерти, но мужчина отказался, и быстро оказался рядом со мной. Был выбран  еще один, но с тем же результатом, и еще, пока шестеро охранников не бросили со мной возле палатки! Седьмой человек, получив приказ, ответил:

«Полагаю, я должен повиноваться майору», снял ремни и куртку и, несмотря на ругательства моих связанных товарищей, приступил к дьявольской работе. Размахивая своим страшным оружием - орудием пытки куда более страшным, чем русский кнут, он с тяжелым, тошнотворным звуком обрушил его на спину бедняги, который кричал в агонии и умолял своего мучителя застрелить его и немедленно покончить с его мучениями. Это было ужасно! Я будто на себе ощущал каждый удар! Я забыл о своих собственных страданиях, при виде ужасных мучений бедняги, который теперь умолял Святую Деву защитить его. Палач Дэвис, казалось, обезумел. Он бил куда попало и полосы рассеченной кожи появились на животе Догерти.


 

Я был зол на себя за то, что не выстрелил в этого черта Шермана, когда у меня была такая возможность! Было нанесено пятьдесят ударов плетью, прежде чем демон закричал: «Стой!» а затем обмякшее бесчувственное тело было отвязано Дэвисом, и Шерман приказал охраннику вынести его из лагеря и оставить, независимо от того, жив парень или умер. Но драгуны отправили его на носилках на ранчо Сан-Николас и оставили на попечение доброй Гонсальво. Наша эскадрилья собрала для него приличную сумму, и я думаю, что он добрался до Иллинойса, но уже в виде полной развалины. Майор Шерман, послав за новым караулом, приказал нам два часа не шевелиться. Я сильно страдал, ибо чертов  кляп раздвинул мои челюсти до предела, причиняя им сильную боль, в то время как я страдал еще и от пульсирующей головной боли. Я чувствовал, что не смогу больше терпеть, и что скоро сойду с ума от этих своих ужасных страданий. Даже мой старый враг Горман, который был сержантом новой гвардии, казалось, пожалел меня, но был слишком труслив, чтобы вынуть кляп, хотя об этом умоляла вся гвардия.

Стерджис въехал в лагерь как раз в тот момент, когда Ракер вернулся из города, и они вместе поехали к сторожке, и нас отпустили. Когда у меня изо рта вынули огромный кляп, мои челюсти сомкнулись, причинив мне такую сильную боль, что я потерял сознание, но пришел в себя благодаря применению алкогольного стимулятора. Затем появился майор Шерман, и между двумя майорами произошла оживленная ссора. Шерман приказал арестовать Ракера, но Ракер отказался признать его власть, поехал обратно в город и сообщил обо всем генералу Вулу. Послали за Шерманом, между двумя майорами произошло примирение, и они вернулись в лагерь лучшими друзьями. Всех охранников отпустили, кроме меня. Шерман перечислил все накопившиеся обвинения против меня, за которые, если бы они все были доказаны, меня расстреляли бы дюжину раз. Вскоре был созван военный трибунал, председателем которого был майор Джон М. Вашингтон, 3-й Артиллерийский полк, и лейтенант Уайтинг - офицер, с которым у меня бывали проблемы и раньше - судья-адвокат. Какие шансы были у меня, когда сам президент сказал, что он «придаст больше значения мнению одного офицера, чем показаниям под присягой дюжины рядовых?».

По всему длинному списку обвинений, прочитанному Уайтингом, я с саркастической ухмылкой заявил, что ни в чем не виновен, хотя знал, что суд был просто фарсом, и что приговор был ясен у еще до заседания, и этот приговор — смертная казнь! Шерман дал свои показания, караульные тоже дали свидетельские показания, дело было закрыто, и меня спросили, хочу ли я вызвать каких-либо свидетелей для защиты. «Да - ответил я - одного».   «Его имя?», спросил майор Вашингтон. «Джон Догерти -  ответил я – тот человек, которого высекли». Но моего единственного свидетеля так и не вызвали. Майор Вашингтон спросил, что я собирался делать с карабином, который взял. Старый дух безрассудства овладел мной, и я решил показать себя храбрецом хотя бы внешне, несмотря на внутренний холод, и я ответил: «Застрелить майора, если он будет настаивать на том, чтобы меня выпороли, потому что я предпочитаю быть расстрелянным, чем высеченным кнутом». «Я думаю, что ваше желание, по всей вероятности, будет исполнено» - таков был утешительный ответ, и меня вернули в мою уютную каюту в роте «Q».

Каким был мой приговор, я так и не узнал, но должно быть, это была смертная казнь. Через неделю меня в кандалах вывели на ротный плац и зачитали заключение военного трибунала, за исключением приговора; в заявлении говорилось:

«Выводы утверждены, но приговор не утвержден, а заменен каторжными работами на двенадцать месяцев, с 12-фунтовой гирей, прикрепленной десятифутовой цепью к левой ноге, прекращением выплаты всей заработной платы, за исключением пятидесяти центов в месяц для прачки, в течении этого времени. По приказу генерала Джона Э. Вула Ирвин Мак-Дауэлл, лейтенант и адъютант».

Меня отвели в кузнечную мастерскую, и я получил свою награду за службу с приличествующей герою скромностью. Джим Шеррод заклепал скобу, а по возвращении в караульное помещение я обнаружил, что штырь можно вытащить пальцами. Спасибо, Шеррод, спасибо!  Каким вздором кажется исполнение приговора Военного трибунала, когда человек находится в помещении роты!  Моя «каторга» заключалась в том, что я время от времени вместе с другими подметал плац и играла в покер с охраной! Не раз при попустительстве друга, начальника охраны, я сбрасывал с себя кандалы и с револьвером за поясом посещал Сан-Николас, и казался самым веселым из всех весельчаков. Я содержал себя опрятным и чистым, даже свой «орден за службу» я шкурил наждачной бумагой и полировал до тех пор, пока шарообразная гиря и каждое звено цепи не начинали блестеть, как серебряные. В устных преданиях Первых Драгун этот полированный шар и цепь надолго останутся в памяти.

Я провел в этом строгом заключении две недели и довольно располнел, когда генерал Вул нанес визит в лагерь.  Охранника, конечно, он должен будет проверить, а заключенные будут стоять слева. Я узнал об этом визите накануне, благодаря любезности цветного слуги генерала Денниса, и я подготовился к этому случаю, невзирая ни на какие расходы. Там я и стоял, ростом шесть футов два дюйма, одетый в новый мундир, сидящий на мне как влитой, с начищенной до блеска каждой пуговицей, а массивные звенья моей цепи, свисавшие изящными гирляндами с моей шеи, даже затмевали своим блеском карабины охранников. Когда это великолепное зрелище предстало перед глазами генерала, он показался ослепленным, и вполне возможно, что так оно и было.

Он узнал меня и сказал: «Это ведь тебя хотели расстрелять, да? Жалкий ты негодяй, жалкий негодяй!». А на следующий день… меня помиловали! Снова я стал свободным, и снова рядовым в строю! Первое, что я собирался сделать – и сделал – будучи свободным человеком, это избить огромного скота Дэвиса почти до состояния желе, из-за чего он попал в госпиталь, а я вернулся в свою старую комнату в караулке, но только на одну ночь. А сам Дэвис, вернувшись обратно в строй, был всеми проклят и вел жалкую собачью жизнь, пока по собственной просьбе не был переведен в 16-й Пехотный полк.