Многоточие

Эта история несколько месяцев назад и сама уже стала историей, но ...
 МНОГОТОЧИЕ все таки осталось. Великий Владимир Набоков так и говорил: "Многоточие - это следы на цыпочках давно ушедших слов..."


драма
в двух действиях



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Старик – 96 лет.
Семен – 25 лет.
Социальные работники № 1 и № 2 – женщины неопределенного возраста.

Минск 2019





ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.
 
Старик. Пожилой очень грузный еврей 96-лет прикован к инвалидной коляске. Седые коротко стриженые волосы торчат в разные стороны.. Крупное морщинистое лицо напоминает видавшую виды курагу, нос торчащий, как Эйфелева башня над Парижем, живет своей жизнью, находясь в каком-то непрерывном странном движении. Беззубый рот, искривленный саркастической улыбкой, дополняет общую картину. И только глаза, большие карие глаза свидетельствуют о том, что в этом искореженном жизнью и годами теле еще бурлит жизнь. Характер у старика склочный и невыносимый.
Семен.  Возраст  25 лет. Среднего роста, слегка полноват, с короткой стрижкой, в очках, которые его не портят, скорее, наоборот дополняют его и без того интеллигентный вид. Почти всегда с книжкой в руках. Совсем недавно переехал в эту страну. У него нет ни денег, ни работы, ни друзей. Один в целом мире, никому не нужный, никому не интересный. Человек, который очень нуждается в работе, поэтому и согласился ухаживать за стариком, несмотря на то, что его предупреждали: «У него никто надолго не задерживается, имей в виду…».

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ.
Небольшая двухкомнатная квартира. По аскетической обстановке и наличию довольно обшарпанной мебели, по разбросанным где попало баночкам с лекарствами, должно складываться впечатление, что в этой квартире живет одинокий старик. Квартира двухкомнатная. Одна большая комната типа гостиной. Вторая комната почти в два раза меньше первой, расположена на сцене справа, огорожена от гостиной прозрачной перегородкой. Это спальня. В спальне стоит большая почти на всю комнату кровать. Возле кровати – тумбочка. На ней стоят баночки с лекарствами, стакан с водой, в котором лежит вставная челюсть. Тумбочка с открытыми полочками. На нижней полке виднеется корешок книги с едва различимым названием. Если присмотреться, можно прочитать одно из двух слов: Кеннеди. Возле задней стены невысокий широкий встроенный шкаф. Он сконструирован так, чтобы инвалид мог сам пользоваться шкафом. Комната аскетичная, ничего лишнего. Напротив входа большое широкое окно с почти прозрачными матовыми занавесками. Возле окна – кровать. Старик иногда смотрит в ночное небо, когда у него бессонница. Пол белый потертый, с въевшимися следами колес от инвалидной коляски.
Гостиная на переднем плане. Посреди комнаты большой круглый стол. На нем навалена куча всякого барахла. Но все это барахло свалено к середине стола: какие-то вазочки, ножницы, нитки с иголками, открытый кошелек  с разбросанными вокруг монетами. Не очень чистый огромный носовой платок. На столе много фотографий в рамочках. На фотографиях старик, как правило, изображен один. Лишь на одной фотографии он, значительно моложе  с молодой очень красивой улыбающейся женщиной. Позади стола стоит один единственный стул. Слева на сцене стоит небольшой диван, покрытый вязаным цветастым пледом. На заднем плане арьерсцены вверху висит белый экран, на котором периодически появляется текст. Снизу, словно продолжение белого экрана полупрозрачная матовая перегородка, высота которой равна высоте потолков стандартной квартиры. За ней просматривается коридор. В коридоре - слева с краю входная дверь, напротив сцены дверь в ванную комнату и туалет, с краю справа – выход на кухню. Когда в коридоре появляются люди, их силуэты напоминают театр теней.
Адон (иврит) – господин.





ДЕЙСТВИЕ 1.

Сцена 1.

В комнате полумрак. На большом круглом столе горит неяркий светильник. За столом вполоборота к зрителям в инвалидной коляске сидит старик. Он что-то неразборчиво бормочет себе под нос. За сценой раздается звонок в дверь. Старик никак не реагирует. Через какое-то время звонок прозвенел снова.
Старик.   Кхе-кхе (тяжело кряхтит и медленно едет к входной двери, расположенной на заднем плане слева, за полупрозрачной перегородкой). За перегородкой видно, как открывается входная дверь, мелькают силуэты двух женщин.  Раздаются голоса: женские и мужской. Громче всех кричит старик.
Старик.   Опять приперлись. Я вас не звал.
В комнату въезжает рассерженный старик. За ним идут две тетки и молодой парень. Парень проходит к дивану и замирает с растерянным видом. Тетки останавливаются в дверях с приторно-добрыми улыбками. Тетки неопределенного возраста, с незапоминающимися лицами, похожи друг на друга. У обеих прически с высоким плотным начесом, обе одеты во что-то серое.
Одна из теток (заискивающе). Адон Сэм, как вы се6я чувствуете?
Старик.  Не дождетесь, старые дуры!!! Чего приперлись? Посмотреть, не сдох ли я еще?
Тетка (пятясь к двери). Ну, что вы, адон Сэм. Зачем вы так? Мы вам нового помощника привели. Вот познакомьтесь, Семен. (Тетка кивает головой в сторону молодого человека).
Молодой человек робко делает шаг вперед.
Тетка. Вот Семен перед вами очень уважаемый человек. Участник нескольких войн. Адон Сэм получает английскую военную пенсию. (усмехается.) Человек он очень требовательный (старик с ненавистью посмотрел на социального работника, тетка слегка запнулась, и поспешила добавить), но справедливый.
Старик, не обращая внимания на молодого человека, берет со стола кружку с водой и бросает  в них. Вода расплескивается, стакан летит на пол, а из стакана вылетает вставная челюсть и со стуком бьется об пол. Старик в бешенстве бросает все, что попадается под руку, но вещи не достигают цели. Да, старик, по большому счету, и не старается попасть в теток.
Старик.  Убирайтесь отсюда, старые дуры. Не сдох я еще, не сдох…
Женщины испуганно выбегают за перегородку. Видно как одна из социальных работниц яростно дергает ручку входной двери, голова ее дергается в такт ручки входной двери.
Одна тетка другой.  Сумасшедший старик, когда это все, наконец, закончится.
 Хлопает входная дверь, тетки исчезают.
Молодой человек находится в растерянности. Он не знает, что ему предпринять: то ли уйти, то ли остаться. Он переминается с ноги на ногу. Но все же остается стоять возле дивана.
Старик.   А ты, что здесь стоишь? Убирайся отсюда.
 Семен.   Я не могу. Мне нужна эта работа.
Старик. То есть ты меня называешь своей работой?! (криво усмехается).
Семен прямо смотрит в глаза старику.
Семен. Так получается.
Старик глухо смеется.
Старик. Так как ты говоришь, тебя зовут?
Семен. Семен.
Старик. Я буду звать тебя «эй».
Семен молчит.
Старик. Эй, для начала, убери тут все, не люблю беспорядок.
Семен принялся резво убираться. Все это время старик внимательно наблюдает за ним.
Старик.   А ты сам откуда?
Семен.   Из Минска.
Старик.   И что тебя сюда занесло.
Семен молчит.
Старик. Фотографии аккуратно расставь на столе.
Семен бережно расставляет фотографии. Старик придирчиво смотрит. Семен берет в руки одну из фотографий, на которой изображен человек лет 30-ти (по всей вероятности старик) и молодая девушка. Фотография черно-белая, изрядно потертая.
Семен. Какая красивая девушка. А это вы рядом с ней?
Старик. Не твое собачье дело. Ты пришел сюда за мной дерьмо выносить?! Вот и выноси, и не суй свой вонючий нос, куда не надо.
Семен поспешно ставит фотографию на стол. Она падает.
 Старик (с ненавистью). Дерьмо собачье.
Семен. Извините, адон Сэм.
Старик. В туалет хочу.
 Семен. Я вам помогу.
Старик (зло рычит). Отвези меня до туалета, там поменяешь дощечку и спустишь мне штаны.
Семен отвозит старика за матовую перегородку (в коридор). Все происходящее за перегородкой напоминает театр теней. Видно силуэты и действия. Семен с трудом приподнимает старика. Старик упирается руками в подлокотники и пытается удержаться над сиденьем. Молодой человек вынимает нижнее сиденье, нечаянно задевая старика.
Старик (материться). Настоящий придурок.
Семен пытается установить сиденье с дырой, помогает снять старику штаны. Когда молодому человеку все это удается, старик тяжело опускается в кресло. Он устал. Все эти действия сопровождаются комментариями старика.
Старик. Да не сюда, придурок. Сначала возьми седалище в туалете, теперь убирай доску, клади седалище, нормально, клади. Теперь снимай с меня штаны. Аккуратнее, придурок. Все теперь вали отсюда, дальше я сам. Вали отсюда.
Семен возвращается в комнату. Он растерян, у него заметно дрожат руки.
 На белом экране начинает проступать слово «старость». Сначала неявно, еле различимо, затем все ярче и ярче. Затем появляется текст. Текст движется снизу вверх, когда строка доходит до верхнего края, она постепенно исчезает с экрана, оставляя лишь слегка незаметные следы. Текст постепенно «уходит». 
Экран (дневник Семена). Господи, как все-таки старость – печальна и зависима. Мне и в голову не приходит задумываться над такими элементарными вещами, как сходить в туалет, умыться, одеться, выйти в ближайший магазин за сигаретами. Ведь все это так естественно, что все это я делаю автоматически. Для старика же элементарные вещи - это круг практически неразрешимых проблем, которые приходится решать каждый день, снова и снова. Бедный старик.
Экран гаснет.
За перегородкой видно, как старик борется с креслом в коридоре и чертыхается. Затем он замирает.
Семен. Вам помочь, адон Сэм?
Старик молчит, только видно, как его плечи дрожат, затем раздаются приглушенные рыдания.
Старик (рыдая). Что же я за дерьмо такое, если до туалета не могу доехать. Во что я превратился?! У меня нет простаты, чертов сахарный диабет, гнилое сердце. Я – полное дерьмо.
Семен выбегает за перегородку, подходит к старику и робко гладит его по спине.
Подсвечивается только пространство за перегородкой.
Семен. Успокойся, старик, все нормально, сейчас все уберем, помоемся. Все будет хорошо. (пауза.) Мы все будем стариками, если, конечно, повезет.
На сцене и за перегородкой гаснет свет. Светится только белый экран. На нем проступает первое слово, а затем появляется текст.
Экран (дневник Семена).   Я все убрал, вымыл старика и отвез его в комнату. Он больше не произнес ни слова. Однако, я почувствовал: что-то изменилось. Как будто многометровая устрашающая толща льда задрожала, зашевелилась и пошла трещинами. Льдины надвигались одна на другую, трещали, ломались. Казалось, что я даже слышу, как ударяясь друг о друга, гигантские осколки уничтожают сами себя. Холодная темная вода просачивается сквозь них, и река, так долго спавшая подо льдом, пробуждается, заявляя о своём праве на жизнь. Я понял, что у меня больше нет выбора, я понял, что люблю этого старика.

Сцена вторая.

Все та же гостиная. Возле стола сидит старик в инвалидной коляске. Он смотрит перед собой и не двигается. Его правая рука лежит на столе. Пальцы слегка подрагивают. За столом на единственном стуле лицом к зрителям сидит Сема. Он опустил голову и теребит край книжки Карла Юнга «Психологические типы». Он то открывает книгу, то закрывает. Вокруг полумрак, только на круглом столе горит светильник. Лица хорошо освещены. Стоит гробовая тишина. Герои некоторое время молчат. Загорается экран. Мысли старика.
Экран (мысли старика).   Сидит, не смотрит на меня. Боится поднять глаза, слово подбитый звереныш. Вон скорчил рожу, будто у него какашка под носом. А то чего хуже, жалеет меня. Придурок. Все они молодые одинаковые. В молодости кажется, что вся жизнь впереди, нет ничего невозможного, и весь мир у твоих ног. В зрелом возрасте, когда жизнь более-менее налажена, думаешь, «ну, все, можно расслабиться, теперь всегда так будет, старость еще так далеко. Да и чего ее бояться, собственно говоря, главное, душа-то у меня молода. В душе-то я еще ого-го!». И вот она пришла эта старость. Мне 96 лет, я сижу в инвалидном кресле, у меня сахарный диабет, у меня нет простаты. У меня, как в том анекдоте про золотую рыбку. «Хорошо, мужик, загадывай желание. Мужик: «Хочу, чтобы у меня все было!!!». Рыбка вильнула хвостом и ответила: «Ну, что ж, мужик, у тебя уже все было…». Жалеет он меня! Да, я и сам себя иногда жалею. Знаешь, как иногда трудно осознавать, что у тебя уже нет прошлого, вернее оно есть, но это прошлое – туман, зыбка, словно, все не со мной было. О своем прошлом я могу думать только, как сторонний, случайный свидетель. У меня нет будущего, со мной уже ничего не может произойти, ну, разве что я могу умереть в любой момент. Так себе перспективка. Неужели же это можно назвать будущим?! У меня есть только сейчас, одинокое, однообразное «сейчас». Для меня «сейчас» - это синоним боли, унижения, беспомощности и одиночества. Для всех, кто меня еще замечает, я только работа, грязная, тяжелая, ежедневная, неблагодарная, выматывающая работа, как рана, которая никак не заживает и все время кровоточит. Вот тебе и «ого-го»…
Экран гаснет. Через секунду загорается снова.
Экран (мысли Семена).    Ничего, старик, ничего.
Экран гаснет.
Старик (поет). Я гимназисточка шестого класса, пью самогончик я вместо кваса.
Семен, читавший книгу, медленно поднимает голову и испуганно смотрит на старика.
Старик продолжает петь.
Старик.   Эх, за последнюю пятерку найму я тройку лошадей, и дам я кучеру на водку, эй, погоняй, брат, поскорей…
Семен.   Старик, ты кто?
Старик.   А ты думал, что я англичанин?
Семен молчит, словно, у него пропал дар речи.
Старик. Ты спросил, кто я? Да, я и сам не очень понимаю. Англичане были уверены, что я – шотландец, потому что в паспорте местом моего рождения указан город Такмак. Для английского уха это звучит очень по-шотландски. А на самом деле, я еврей, который родился в городе Такмак Таврической губернии.
Семен (вопросительно смотрит на старика).   Это то, о чем я думаю?
Старик.  Скорее да, чем нет. Я родился в Украине. Потом с семьей эмигрировал в Палестину.
Семен.  Тогда, адон Сэм, почему вас все считают англичанином?
Старик.   Это долгая история.
Семен.   Я никуда не спешу.
Старик (усмехается). Так, может, я спешу? (хитро смотрит на Семена.)
Семен (улыбается).   Старик, куда нам с тобой спешить, у нас с тобой все впереди.
Старик впервые искренне смеется, но глухо, чуть-чуть закашлявшись.
Старик.   Так что, рассказать?
Семен встает и протягивает через стол  старику руку. Семен напряженно смотрит ему в глаза. Рука на пару секунд зависает в воздухе, пока старик пристально изучает парня. Через секунду старик протягивает дрожащую руку. Семен ловит его пятерню и руки замирают в крепком рукопожатии.
Старик (смущенно). Ладно, расскажу, только иди вначале чаю мне сделай.
Сеня встает и выходит за перегородку.
Старик (кричит).  И не думай, там себе, что ты перестал быть придурком.
Семен (кричит из кухни).   Я и не думаю.
Пока Сема готовит на кухне чай, старик подъезжает в коляске к месту, где сидел парень и берет в руки книгу, корешок которой Семен все время теребил. Затем перемещается к другому краю стола и сидит лицом к зрителям.
Старик пытается на столе найти футляр с очками. Не находит. Открыл было рот, чтобы позвать Семена, но передумал. Читает, отводя книгу, как можно дальше от глаз (у него сильная близорукость). Читает вслух по слогам.
Старик.   Ка-рл Ю-нг «Пси-хо-ло-ги-че-ские ти-пы».
Ненадолго замолкает, осмысливая, затем опять по слогам.
Старик.   При-ду-рок.
За перегородкой мелькает силуэт Семена. Он входит в  комнату с подносом в руках. Ставит поднос на стол и удивленно смотрит на старика.
Старик трясет перед ним книгой.
Старик.   И ты это читаешь?
Семен (недоуменно).   Ну, да.
Старик.   Ты любишь, читать? Зачем тебе это? Разве читать интересно?
Семен.   Ну, да, очень.
Старик (саркастически).  Воспитанный интеллигентный еврейский мальчик?! Да, еще и из России?
Семен.   Из Беларуси.
Старик.   Ты, может, еще и на скрипке играешь?
Семен молчит.
Старик (издевательски).   Ну, как же иначе…А я вот тоже одну книгу читаю. Про Кеннеди.
Семен.   Давно?
Старик.   Всегда.
Семен.   Ну, и как?
Старик.   Не знаю. Еще не дочитал.
Семен со стариком смеются. Семен, застилает салфеткой стол и  выставляет перед стариком вазочку с малиновым вареньем, тарелку с двумя ароматными булочками  и большую кружку чая.
Старик пыхтит от удовольствия.  Делает большой глоток, горячий чай обжигает ему рот.
Старик ворчит, но больше из вредности.
Старик.   Ты что чай не мог охладить, придурок.
Берет булочку, отламывает большой кусок и кладет в рот. Начинает шамкать беззубым ртом, запивая чаем.
Старик.   Мы бежали в Палестину через Турцию. Мой старик припас небольшой кожаный докторский саквояжик царских золотых червонцев. Времена были смутные, на границе дали взятку, нас  и пропустили. Что интересно, еврей деньги взять отказался, а русский взял. Дай ему Бог здоровья. Приехали в кибуц, папа верил в идею коллективного труда, отдал почти все из саквояжика главному в этом кибуце. Эта скотина его поблагодарила, а ночью смылась вместе со всеми нашими деньгами.
Старик смеется.
Семен.   Почему ты смеешься?
Старик.   А что, разве не смешно? Уезжали, чтобы начать новую, не нищенскую жизнь, а все вышло наоборот. Видимо мое «счастье» - это вещь наследственная. В общем, пришлось нам всем вкалывать на табачных плантациях. Ты хоть представляешь себе, что такое табачные плантации?! Это до сих пор только ручной труд. Вначале собирают нижние листья, через несколько дней средние, и уже потом самые верхние. Из них-то и получается самый лучший табак. Его хотят курить все, но позволить могут не многие. А о «болезни зеленого табака» слышал что-нибудь?
Семен (отрицательно машет головой).   Нет.
Старик.   Руки от табачной смолы чернеют, никотин впитывается в кожу, голова кружиться, тошнит. По всему телу сыпь, краснота. В общем, дерьмо.  Привычка курить – дорого обходиться человеку.
Старик смеется.  Семен невесело усмехается, непроизвольно дотрагиваясь до кармана на рубашке, где лежит пачка сигарет.
Старик. Короче помыкались, скопили немного деньжат, добавили оставшихся их саквояжика и купили небольшой участок земли. Это, конечно, не табачные плантации, но труд на земле тоже тяжел. Мать не справилась, померла. А мне так все осточертело, что я дал себе слово, обязательно сбежать при первой же возможности. Я парень был видный, статный, высокий.
 Старик горделиво улыбается, расправляя спину, затем протягивает руку к фотографии.
Старик.   Вон посмотри на фотографии. Та, что в черной рамочке. (На столе половина фотографий в черных, половина в серых рамках.) Ты что дальтоник? (Старик сердится.) Вон стоит! Придурок!
Семен беспомощно разглядывает все фотографии подряд, с трудом отыскивает самую маленькую. Ее трудно заметить.
Семен.   Эта?
Старик (удовлетворенно).   Да.
Семен облегченно вздыхает.
Старик.   Дай мне посмотреть. (Берет фотографию в руки.) Видишь, какой красавец?
Семен. Вижу, а как же.
Старик (протягивает фотографию Семену, строго).  Посмотрел, поставь на место.
Старик.  Я был не только красивый, но еще и умный. Вовремя смекнул, что у англичан деньги есть, поэтому при любой возможности я терся возле них, выучил английский язык, а когда пришло время, вступил в английскую армию. Понял?! (Удовлетворенно хихикает.) Так я и стал англичанином. Убирай со стола. Нечего тут грязь разводить. Да крошки смети.
Семен поспешно убирает посуду на поднос, пытается смести крошки с салфетки рукой.
Старик со всей силы бьет его по руке.
Старик.  Ты что совсем болван, тебя, что не учили: крошки нельзя убирать рукой, а  то денег в доме не будет. Ты, придурок, хочешь лишить меня последней радости в жизни?
Семен  (испуганно).   Нет. А какой радости?
Старик.   Денег, болван.
Семен поспешно уходит на кухню. Пока он моет посуду, слышно, как течет вода, старик ездит по сцене взад-вперед, что-то бормочет себе под нос.
Семен возвращается в комнату и садится на диван. Старик все также катается туда-сюда. Наконец, он подъезжает к дивану почти вплотную, Сема от неожиданности даже приподнимает ноги. Старик упирается руками о ручки кресла, близко наклонятся к его лицу.
Старик.  Еще рассказать?
Семен кивает головой.
Старик удовлетворенный отъезжает к столу, берет одну из фотографий, и снова подъезжает к Семену.
Старик.   Сначала я служил в Египте. Вот, видишь, какой красавец. Сует фотографию прямо под нос парню. Семен кивает головой, и некоторое время послушно смотрит.
Старик резко убирает фотографию, отъезжает к столу и ставит ее на место.
Старик.  Был у нас там один кэптан Стайн. Редкостная свинья и придурок. Только меня заставлял чистить ему ботинки. А когда проходил мимо, все время требовал, чтобы я снимал перед ним фуражку и склонялся перед ним в поклоне. Называл меня «джу бой», жидочек. (Старик бормочет ругательства себе под нос.) Да пошел он. Зато отпуск в начале 39-го я провел в Европе. Вот это был отпуск! (Ностальгически вздыхает.) В сутки мне платили 2 фунта, так вот в Румынии за 1 фунт я мог позволить себе кушать в лучших ресторанах.
Семен.   Разве это возможно?
Старик.  Что б ты понимал!.. В Египте в те времена бутылка виски стоила 2 фунта, а у контрабандистов – целых 5. Смекаешь? В Англии побывал, в Польше. В Польше первый раз и женился на польской еврейке.
Семен (удивленно).   Прям так сразу и женились?
Старик.   Так сразу и женился. (Загадочно улыбается.)
Семен.   А вы отчаянный.
Старик (смеется).   Сразу и женился. Правда, это был фиктивный брак. Родители ее умоляли меня, помочь вывезти дочку. Я согласился. По приезде мы сразу же развелись.
Семен.   И больше не встречались?
Старик.  Да, нет. (Задумывается.) Хотя, вру. Через год, по-моему, встретил ее. Она рассказала, что как только началась война, всю ее семью расстреляли. Никого не осталось.
Семен замирает на диване. Некоторое время все молчат.
Семен.   А как получилось, что вам назначили персональную военную пенсию? Это же заслужить надо.
Старик (угрожающе).   А с чего это ты решил, что я не заслуживаю?
Семен (торопливо).   Да, нет, вы не так меня поняли.
Старик (примирительно).  Ладно, расскажу. Во время войны меня ранило, и я отлеживался, лечился, в плавучем военном госпитале.
Семен.   Это как?
Старик.  Очень просто. Госпиталь размещался на корабле. Один раз лежим себе, болтаем, в общем, почти помираем со скуки, и тут в палату влетает военврач. Весь взъерошенный, глаза бешеные, руки трясутся. «Всем, кто может, построится на палубе». Мы смотрим на него, ничего не понимаем. Он орет: «Строиться я сказал, это приказ». Мы кое-как, как кто мог, повскакивали с коек, одежду нацепили и - на палубу. А там – дурдом. Все мечутся, орут. Короче, построились с Божьей помощью. Выходит на палубу невысокий полный человек. За ним несколько генералов суетятся, хотя и держатся от него на расстоянии. Присмотрелся, и глазам своим не поверил: Черчилль. Меня аж в пот холодный бросило.
Семен (недоверчиво).   Ну, да?..
Старик.  Вот тебе и ну, да. А он идет вдоль строя, такой важный. Внимательно смотрит, разглядывает каждого. Проходит мимо меня. Останавливается, и обращается прямо ко мне: «Солдат! Выйти из строя!». У меня ноги подогнулись. Я как закричал: «Есть, сэр!». Сам испугался. А Черчилль мне: «Солдат, хочешь получать военную пенсию?». Я опять кричу: «Да, сэр!». А Черчилль: «Будешь». Сказал и пошел. А я так и остался стоять. Генерал мне говорит: «Стать в строй!». А я стою, как оглушенный, ничего не слышу. Опомнился только тогда, когда генерал похлопал меня по плечу, и сказал: «Сынок, вернись в строй». Я хочу крикнуть «есть, сэр», а голос пропал. Уж, не знаю, чем я этому Черчиллю так приглянулся.
Старик замолчал и сразу как-то осунулся. Он устал.
Старик.  Ладно, давай спать укладываться, что-то устал я. Ты меня в спальню отвези, а сам на диване ложись. Постель в шкафу.
Семен везет старика в спальню. Сцена перемещается. Спальня становится ближе. Опять за перегородкой, но уже в спальне, только здесь перегородка прозрачная. Вначале Семен за ручку, которая расположена сбоку, поднимает сиденье кресла на уровень кровати. Ручки опускаются, как и спинка сиденья. Старик, как будто лежит на носилках. Затем Семен перекладывает одну ногу и перекатывает старика на кровать.
Старик (кричит).   Ой, мамэ, мне больно!
Семен (спокойно).   Терпи, старик.
Когда одна половина туловища лежит на кровати,  Семен передвигает одеяло, которое под ним, ближе к окну, таким образом, он кладет вторую половину тела старика на кровать. Этот  процесс напоминает процесс, когда перекладывают инсультного больного, только старик сам может и сам перекатывается. Старик все время причитает.
Старик.   Ой, мамэ! У меня ничего нет, у меня нет простаты, у меня нет ног, я – полное дерьмо! Дай мне яду, сынок!
Семен.   Старик, будешь много говорить, я и вправду, дам тебе яду! Тихо разбавлю в стаканчике, и ты тихо умрешь.
Старик замолкает.
Старик (через паузу).   Придурок.
Семен.   Старик, доброй ночи!
Старик молчит. Он отворачивается и смотрит в окно
Семен уходит. Он проходит в гостиную и стелет постель. Ложится.
На сцене затемненный свет. В комнате у старика за окном появляется полная луна. Страшная, полукровавая. И отблески – страшноватые отблески полной луны. Тихо и страшно, потому что луна и одиночество – это одно и то же, и всем всегда страшно.
Загорается экран. Идет текст, все также снизу вверх, все также вверху строки исчезают.
Экран (мысли Семена).   Старик, мне страшно.
Экран гаснет. Через секунду загорается снова.
  Экран (мысли старика).   Что ты знаешь о страхе?!
Экран гаснет и загорается.
Экран (мысли Семена).   Старик, мне одиноко.  Я выброшен на обочину жизни. Ни денег, ни работы, ни друзей. Один в целом мире, никому не нужный, никому не интересный. Рядом со мной бурлит, ни на минуту не останавливаясь, чужая не моя жизнь. А я - человек, заключенный в хрустальный шар.  Все происходящее я вижу через призму стекла, и никак не могу пробиться наружу. Меня никто не видит, я для всех незаметен. Никто не видит огонька моей сигареты, никто не чувствует ее запаха, никто не замечает след пепла, который я оставляю за собой. Да и пепел ненадолго остается моим следом: горячий колючий ветер подхватывает микроскопические частички моей золы и уносит их в безызвестность.
Экран гаснет и загорается снова.
Экран (мысли старика).   Что ты знаешь об одиночестве, юнец?! Твое одиночество временное. Ты еще и не встретил никого, кто мог бы навсегда обеспечить тебе твое одиночество без него, того, кого ты когда-нибудь встретишь! Не дай тебе Бог! Ты поселишь этого человека в себе, в своем сердце, а потом он уйдет. Не важно: предаст он тебя или умрет. Просто он умрет, умрет для тебя или умрет вообще. Его больше не будет. А ты останешься жить, всегда, всегда без него, как я живу без своей Элизабет.
На сцене гаснет свет.

Сцена третья.

 Утро следующего дня. В гостиной громко работает телевизор (трансляция ведется на экране). Передают новости. Мелькают кадры последствий теракта. Старик сидит за столом, внимательно смотрит на экран и ругается.
Старик.   Гребаные ублюдки.
На экране берут интервью у очевидцев происшествия.
Очевидец.  Да, никто не ожидал, а тут как рванет… Ужас, столько людей погибло. Представляете, я тут на остановке стоял, ждал другого автобуса. Подбегает мужчина, весь запыхавшись, спрашивает, не приезжал ли еще автобус № ... (не разборчиво). Я ему говорю, что точно не было. Он, пытаясь отдышаться, говорит: «Бегу с предыдущей остановки. Водитель перед носом двери закрыл. Я так разозлился! Решил: все равно сяду в этот автобус, назло этому водителю. Вот и бежал целую остановку. Повезло, что автобус в пробке застрял».
Корреспондент.   Что вы хотите этим сказать?
Очевидец.   А то, что этот человек все-таки догнал автобус, и погиб. А мог бы остаться жив, если бы не разозлился, и не попытался перехитрить свою судьбу. Всего лишь и нужно было: принять обстоятельства такими, как они есть.
Старик раздраженно нажал на кнопку пульта, экран гаснет. Старик в ярости бросает пульт на диван, но промахивается, и пульт с грохотом падает на пол.
Старик.   Гребаные ублюдки!
В коридоре хлопает дверь. В комнату входит Семен с пакетом в руках.
Семен.   Еще раз доброе утро, старик!
Старик.   Гребаное утро.
Семен.   Что случилось, пока я ходил в магазин?
Старик.   Опять эти гребаные ублюдки людей взорвали.
Семен.   Мне жаль, старик. Когда гибнут ни в чем не повинные люди – это всегда страшно, и всегда несправедливо. Но разве мы с тобой можем что-либо изменить?
Старик задумчиво смотрит в одну точку.
Семен.   Не расстраивайся, старик. Все в руках Божьих, отдай ему «и отмщение, и воздаяние».
Старик.   А ты, значит, веришь в Него?! (Поднимает голову вверх.)
Семен садится на диван, пакет кладет рядом с собой.
Семен.   Верю, старик.
Старик удивленно, слегка саркастически смотрит на Семена.
Семен. А разве ты, прожив такую долгую жизнь, ни разу не усомнился в своем неверии?
Старик.   Не знаю. Мне кажется, что любая религия - это больше про историю,  это больше про политику, чем про Него. Я не верю ни в то, ни в другое. Я не верю, что кто-то там, наблюдает за нами, дает оценку нашим поступкам, карает или милует. Но, даже, если допустить, что это и так, почему же Он позволяет твориться всему этому (кивает на экран), всей этой жестокости?!
Семен.   Старик, ты наделяешь Его человеческими чертами. А я думаю, что это не так.
Старик.   Интересно, тогда, как же.
Семен.  Трудно объяснить, ну, примерно, как у Губермана: «Всеведущ, вездесущ, и всемогущ…»
Старик.   Ты не отвечаешь на вопрос.
Семен.   Ты же не будешь спорить с тем, что решения принимает не Он. Бомбу взрывает не Он, бомбу взрывает конкретный человек. Предает, унижает, причиняет боль, убивает, обманывает - конкретный человек. Перед таким выбором рано или поздно стоит каждый из нас. Только мы сами: я, ты,  принимаем решения, мы сами решаем убивать или не убивать, воровать или не воровать, унижать слабого или не унижать, предавать или не предавать. Разве это Он обижает ребенка? Разве это Он отказывает в помощи старикам? Разве это так?
Старик.   Но Он же может этому помешать?
Семен.   Не уверен.
Старик нервно стучит пальцами о ручку инвалидного кресла.
Семен.  Вот тебе, старик, 96 лет. Как ты считаешь, тебе повезло прожить такую долгую жизнь, или такая долгая жизнь - наказание?
Старик (задумчиво).   Я никогда не думал об этом. С одной стороны, я – беспомощный старик, навсегда прикованный к инвалидному креслу, у меня букет болезней, я никому не интересен. У меня нет семьи, нет родственников, вернее, они есть, но они предпочитают меня не замечать, говорят, что «я сам виноват, что у меня очень скверный характер». Мои друзья, которые были частью моей жизни, свидетелями моей жизни, давно умерли. Последний человек, который меня любил, умер 20 лет назад. Я одинокий, больной старик. От такого, кто угодно взвоет. Я давно не боюсь умереть. С другой стороны, я прожил интересную жизнь, мне и сейчас жить интересно, как бы неправдоподобно это не звучало. У меня есть деньги, я могу себе позволить быть для кого-то работой, могу позволить себе заставить меня любить и уважать, пусть даже и за деньги. Счастье, конечно, сомнительное, но кто-то и этого лишен. Да, и потом, хочется посмотреть, чем же это, в конце концов, закончится.
Семен сидит на диване и теребит ручку пакета, этот звук раздражает, как писк комара во сне.
Старик берет со стола расческу и кидает в Семена.
Старик.   Да, прекрати ты скрипеть, и без тебя есть, кому меня бесить.
Расческа приземляется на диване рядом с Семеном. Семен улыбается.
Семен.   Так все-таки благо?
Старик пожимает плечами.
Старик.   Выходит, что да.
Семен.  Тогда, старик, ответь мне, пожалуйста, на другой вопрос. Как ты думаешь, почему (выделяется интонационно) ты так долго живешь?
Старик.   Тяжелый вопрос. Ну, может, потому что тогда, в 39-м я  спас польскую еврейку, когда женился и вывез ее из Польши?! А, может, из-за того курда…
Старик замолчал.
Семен.   Из-за какого курда? Расскажи.
Старик.   Я устал.
Семен.   Ну, пожалуйста, старик.
Старик (устало).  Это давняя история. Если ты хорошо учился в школе, то должен знать, что в 1956 году Израиль воевал с Египтом за Суэцкий канал. Вместе со мной воевал один курд, его на моих глазах ранило в живот. Прилетел вертолет, который собирал раненых и отвозил в госпиталь. Когда врачи увидели курда, они  отказались его брать на борт, потому что посчитали, что его рана смертельна,  он все равно обречен, только чужое место в вертолете займет. Ты когда-нибудь видел глаза человека, который знает, что умирает, но очень хочет жить?!
Семен.   Нет.
Старик.  А я видел. Не знаю, что на меня нашло. Я взвел автомат, направил его на санитаров, и сказал, что буду стрелять, если они не заберут этого курда.
Семен.   Они его погрузили?
Старик.   Нет. Они даже не испугались. Знаешь, война такое дело, на войне почти всегда нет места жалости, сочувствию. Страх за свою жизнь, конечно, никуда не девается, но он, как это сказать, притупляется что ли…
Старик замолчал.
Семен.   И что было дальше.
Старик.  А дальше я достал гранату, сорвал чеку, и сказал, что если они немедленно не погрузят этого человека, то мы все вместе взлетим на воздух. Выбор за ними.
Семен.   Старик, ты и, вправду бы взорвал гранату?!
Старик.  Не знаю. Честно говоря, тогда мне казалось, что у меня нет выбора. Или они его забирают, или…
Семен.   И тебе не было страшно?
Старик.   Нет. Я не знаю, как тебе это объяснить. Я ни о чем другом не мог думать, как будто с ума сошел. В общем, они погрузили этого курда и улетели. А меня арестовали и посадили в тюрьму.
Семен.  Ну, старик, ты даешь!!! Так ты еще и в тюрьме сидел. И сколько тебе дали?
Старик.   До суда я просидел три месяца. Было совсем не весело, мне грозил большой срок. Я уже и сам был не рад, что затеял тогда эту заварушку. Все равно, думаю, курд умер, я так никого и не спас, зато сам подставился.
Семен.   Так сколько же тебе дали?
Старик.  Нисколько. Меня оправдали. На суд пришли родственники курда, он, оказывается, выжил. Пришли, выступили в суде, и меня оправдали.
Загорается экран.
Экран (мысли Семена).  Старик, ты невероятен. Ты не кричишь на каждом углу о вере, ты просто живешь по Его законам, ты говоришь, что религия не для тебя, но ты ошибаешься. Без набивших оскомину слов о милосердии, о любви, о необходимости помогать ближнему, ты, рискуя своей жизнью, своей свободой спасаешь человека. Для тебя было абсолютно неважно в кого он верит, и верит ли он, вообще, ты просто помогал че-ло-ве-ку. Черт, опять эти красивые слова, опять в этой красивости, как в топком болоте тонет суть, исчезает главное. Попробую еще раз: ты спас человека, его будущее, его, может, даже и не родившихся еще, детей. И снова, откуда не возьмись, этот проклятый пафос, и снова все размыто, и снова я не нахожу слов, чтобы описать хорошее, простое и человечное. Видимо, проклятье этих слов заключено в них самих. Кто ты такой, старик?
Экран гаснет.
Семен.   Старик, так все-таки долгая жизнь – это Его награда, Его дар тебе?
Старик (еле слышно).   Я не прощу Ему Элизабет.
Семен.   Извини, я не расслышал.
Старик (громко и четко).   Я не могу простить Ему Элизабет.
Семен молчит.
Загорается экран.
Экран (мысли старика).   Наверное, пока ты с трудом представляешь себе, что жизнь может сузиться до одного конкретного человека.  Больше нет пространства рядом с тобой. Только вы, вы - рядом, вы – единое. А потом этого человека забирают, он перестает «быть». Казалось, что твое пространство должно расшириться, потому что на одного конкретного человека стало меньше. Но тебе-то стало еще теснее, невыносимее, тебе – страшно…страшно одиноко.
Экран гаснет.
Старик.  Элизабет моя третья жена. Она работала стюардессой на рейсе Тель-Авив – Лондон. В самолете мы с ней и познакомились.
Семен.   Ты очень любил ее, старик?
Старик.   Опять слова. Ради меня она приняла гиюр, мы поженились. А через три месяца она умерла от скоротечного рака. Моя Элизабет похоронена на еврейском кладбище в Лондоне.
Семен заерзал на диване.
Экран загорается.
Экран (мысли Семена).   Старик, твоя жизнь похожа на многоточие… Один писатель (Владимир Набоков) говорил, что многоточие – это следы на цыпочках давно ушедших слов…
Экран гаснет. Затем загорается снова.
Экран (мысли старика).  Я иногда лежу ночью, не могу уснуть. Смотрю в небо: там луна, звезды, такая бездна, и, может, где-то там Он. Но встретить Его так и не могу. А вот ты Его видел, ты Его встретил. Я точно знаю. Он живет в тебе. Ты – счастливый! Или несчастный. Может проще жить без Него?! Просто с историей? История дама продажная.
Экран гаснет.
На несколько секунд сцена погружается в темноту.
Когда свет загорается, возле стола суетится Семен. Он застилает стол салфеткой, приносит из кухни два бокала для шампанского и блюдо с бутербродами.
Старик (недоумевающе).   Что это ты делаешь? Зачем бокалы?
Семен.   Извините, адон Сэм, я без разрешения похозяйничал у вас на кухне, порылся в буфете и отыскал эти чудные бокалы.
Старик (недовольно).    Похозяйничал он, а бокалы зачем?
Старик наклоняется к блюду с бутербродами, нюхает содержимое.
Старик.   Это что икра?
Семен.   Да. Вы, может, забыли, но сегодня праздник. Я подумал, что было бы здорово нам с вами его отметить, вдвоем.
Старик (ворчливо).  Бутерброды с маслом? Но это же сплошной холестерин. Мне вредно.
Семен.   Адон Сэм, вам 96 лет, вам уже ничего не страшно. Разве вы кушаете такие бутерброды каждый день?!
Старик (заметно повеселев).   Ладно. А бокалы зачем?
Семен.   Так праздник же. Шампанское будем пить.
Старик оживился, заерзал в кресле, потрепал рукой волосы.
Старик.   Раз такое дело, неси мою челюсть.
Семен.   Вы же ее разбили.
Старик.   Я разбил ту, которая старая была, она мне уже надоела, а  у меня еще другая, новая есть. (Заговорщицки.) У меня племянник один, богатый придурок, стоматологом работает. Я когда мне скучно, или настроение плохое звоню ему и требую новые зубы. Так ему и говорю, что «мне нужны новые зубы, придурок, мне нужны новые зубы, придурок, мне нужны новые зубы придурок».  Он бесится, но отказать  не может. Наверное, ждет не дождется, когда я сдохну.
Старик громко смеется и смотрит на Семена, ожидая, что и парень посмеется вместе с ним. Семен пытается выжать улыбку.
Старик (настроение его мгновенно меняется).   Эй, ты что, оглох, неси зубы, говорю, придурок. Они в спальне на тумбочке.
Семен бежит в спальню и приносит стакан, в котором плавает вставная челюсть.
Старик поворачивается спиной к зрительному залу, надевает челюсть. Экран загорается. Он – зеркало. Старик задом к зрительному залу отъезжает на коляске и любуется своим отражением. Он то открывает широко рот, то натужно улыбается. Его не узнать. Спина ровная, взгляд надменный, ни дать ни взять английский сноб. Довольный, подъезжает к столу.  Экран гаснет.
Семен приносит из кухни бутылку шампанского. Старик ерзает в кресле в радостном предвкушении. Семен с шумом открывает шампанское, пробка громко вылетает из горлышка, и пенящийся напиток разливается по бокалам. Семен берет стул и садится за стол рядом со стариком.
Семен.    Ну, давайте, адон Сэм, выпьем за ваше здоровье!
Старик.    Согласен.
Семен хотел чокнуться, но старик демонстративно подносит бокал ко рту  и делает большой глоток, причмокивает.
Старик.   Эх, вкусно, давненько я не пил эту гадость, я, вообще-то виски люблю.
Допивает бокал, с шумом ставит его на стол и принимается за бутерброды. Не отрываясь, съедает три бутерброда подряд, откидывается на спинку.
Старик.    Наливай. Чего сидишь.
Семен с готовностью наполняет бокалы. Он еще не дожевал свой бутерброд.
Старик поднимает бокал и торжественно произносит.
Старик.   Весь мир – бардак, все бабы – …!!! (Слово запикивается.)
 Выпивает шампанское. Семен поперхнулся. Старик торжествующе смотрит на него.
Старик.   Похлопать?
Семен (откашлявшись).    Нет, спасибо. Ты чего, старик?
Старик.   А ты что еще ни с кем из этих (выделяется интонационно) не встречался?
Семен.   Ну, почему же.
Старик.    Ну, понятно. Пока еще колеблющийся.
Семен неопределенно пожал плечами.
Старик.   А ты знаешь, как я из армии уволился? Все из-за бабы. Я  охранял американское представительство одной крупной фирмы. И однажды зашел в одну из комнат за документами, а там жена посла  с негром. Она побоялась, что я ее сдам мужу, поэтому оболгала меня, сказала, что я к ней приставал. Меня, чтобы не раздувать скандал отправили в отставку. В приданое я получил два костюма, одну пару обуви, небольшую квартирку в предместье Лондона и небольшую военную пенсию. Правда, выплатили не то чтобы очень, но все же кругленькую сумму, как выходное пособие, но это был неприкосновенный запас. Жизнь - она непредсказуема, мало ли что. Пришлось быстро приспосабливаться к обычной жизни, искать работу, а я, как ты понимаешь, всю жизнь только и делал, что был военным.
Семен.   И куда вы устроились?
Старик.  Никуда. В начале, я решил съездить в Израиль. (Пауза). Поехал на свою голову.
Кто-то позвонил в дверь. Старик с Семеном удивленно переглянулись. Первым в коридор вышел Семен. За ним поехал старик. Слышны голоса.
Голоса.  Вам пакет. Распишитесь здесь.
 Старик остановился возле двери и все время наклоняется то вправо, то влево, пытаясь разглядеть, что там происходит.
Старик (кричит).    Кто там?
Семен (отвечает не сразу).    Курьер, какой-то пакет принес. И цветы.
Старик (удивленно кричит).    Цветы? А ты узнал, это точно мне?
Хлопает входная дверь. Старик въезжает в комнату задним ходом, перед ним идет Семен с пакетом и цветами в руках. Старик нетерпеливо вырывает пакет у Семена из рук.
Старик.    Дай сюда.
Некоторое время старик безуспешно пытается открыть пакет. Пакет шуршит, старик нервничает, теребит его еще больше, наконец, пакет не выдерживает натиска и рвется. На пол посыпались яблоки и прозрачные небольшие упаковки с разными орехами. Раздосадованный старик держит в руках рваный пакет и какую-то открытку. Старик протягивает открытку Семену.
 Старик.    Прочитай.
Семен (читает).   Уважаемый адон Сэм Левин! Поздравляем Вас с большим праздником Пурим. Примите он нашей социальной службы этот скромный, но от этого не менее ценный дар. Социальная служба.
Старик сидит с открытым ртом. Он смотрит то на Семена, то на «дары», рассыпанные по полу.
Старик.    Дай мне письмо.
Семен протягивает открытку, старик грубо выхватывает ее у него из рук и начинает яростно рвать на мелкие кусочки.
Старик.  Старые дуры, они, что издеваются надо мной?! Орешки с яблоками они мне прислали, я чем их есть буду! Я же тебе говорил, что все бабы – … (запикивание), а эти еще - и старые дуры.!!!!! Ну, ничего, придете вы еще ко мне, я вам такое устрою!..
Старик начинает в бешенстве ездить на коляске по кругу, пытаясь раздавить орешки. Семен торопливо собирает яблоки и орехи, все время уворачиваясь от колес инвалидной коляски. Создается впечатление, что старик преследует уже не только орешки, но и самого Семена. Наконец, старик останавливается посреди сцены и устало замирает в коляске. Семен поспешно все собранное относит в кухню, за перегородкой мелькает его силуэт.
Старик (один).  Да, теперь я старик, теперь надо мной можно издеваться, можно издеваться даже в Пурим.
Загорается экран, он снова зеркало. Старик отражается в нем. Старик подъезжает к столу, сидя спиной к залу. Одно забытое Семеном  яблоко, большое, красное, красивое, ударяясь о колеса коляски, отскакивает и катится по сцене. Старик провожает его взглядом. Затем наливает себе шампанского.
Старик подносит бокал ко рту.
Старик. Эх, жаль, виски нельзя.
Выпивает бокал залпом и закусывает бутербродом.
 В комнату возвращается Семен.
Старик.    Так хочешь знать, как я съездил в тот раз в Израиль?
Сема облегченно вздыхает, он боялся, что старик еще сердится.  Семен садится на диван.
Старик.   Я съездил и влюбился.
Семен.   Ты везучий, старик.
Старик.   Дурак, ты, придурок!
Семен.   Почему ты все время хочешь меня обидеть, старик?
Старик.   Разве я тебя обижаю, придурок?
Семен опускает голову. Его плечи подрагивают, то ли от слез, то ли от смеха.
Старик.    Я не обижаю, я просто боюсь, таких, как ты.
Семен.   Каких, старик?
Старик.   Таких… Хороших… Нетронутых… К таким как ты, почему-то не пристает грязь, ты – другой, непонятный, или (смеется) непонятый…
Семен.   Быть непонятным или непонятым для меня не страшно, я все могу вытерпеть, страшно, когда меня ни для кого нет, когда я ни для кого не существую…
Старик.   Сейчас не про тебя. Так вот (немного шамкает). Я встретил йеменку, прекрасную, юную. Она вся светилась невинностью и чистотой. Представляешь, я старый потертый солдат и она… (Вздыхает.) Я быстро себя одел, быстро потратил деньги, я стал хорошо пахнуть, я попытался не быть тем, кто я есть. Я хотел понравиться этой воздушной, хрупкой, неземной. Я влюбился. Как же Он надо мной посмеялся…
Семен.   Снова ты обвиняешь Его, но это же были только твои мечты, только твои фантазии, только твои желания.
Старик (машет рукой, типа «заткнись»).   Мы поженились. Она, она - эта девушка стала моей женой. Три месяца полного счастья. Три месяца мы были день в день, час в час, минута в минуту вместе. Мой неприкосновенный запас помогал мне в этом. Я не думал ни о деньгах (они у меня были), ни о работе (да, ну ее к черту), ни об умирающем без меня отце (он же уже старый, сам Бог велел). Я думал только о Ней.
Семен.  Значит, это она – любовь всей твоей жизни? Причем здесь тогда Эл...
Семен не смог договорить, старик его резко и грубо перебил.
Старик (срывается на крик).    Замолчи, придурок!
Семен выходит из комнаты. Он возмущен. Ему кажется, что старик играет. Силуэт Семена мелькает за перегородкой. Он прячется в кухне. Затем возвращается, силуэт снова мелькает за перегородкой, но останавливается возле двери, в комнату не входит.
Старик (один в комнате).   А потом я однажды вернулся домой из магазина и увидел. Она лежит на кровати и катает по животу бутылку, от которой идет пар. Я стою в дверях, как истукан, не могу даже слова вымолвить. А она все катает и катает, катает и катает. Со всей силы, тварь, катает. (Голос срывается на хрип.) Я же уже это видел. Так делают аборт. Она делала аборт самой себе. Она убивала моего ребенка. А я, трус, убежал. Да, я – трус. Я трус не остановил ее, я трус – убежал.
Старик всхлипывает.
Старик.   Я вернулся домой через сутки. Не спрашивай меня, где я был. (В комнате, кроме него никого нет, Семен прячется за дверью.) Я пришел домой, а на окровавленной простыне  лежит маленький комочек, то ли человек, то ли инопланетянин. Просто маленькая человеческая точка.
Семен вбегает в комнату ошарашенный.
Семен (кричит).   Старик!
Старик.   Да. Я трус! (Тихо плачет.) Не спрашивай меня, что я сделал. Я все равно никогда никому об этом не скажу. Все закончилось тем, что я три дня пролежал без движения на полу, хотя, я об этом и не помнил, друг рассказал. А потом обнаружил, что вместе с этой тварью из моей жизни исчез и мой неприкосновенный запас.
Старик замолчал.
Старик.   Вот тебе и съездил навестить папу. Они умерли вместе и без меня: мой папа и мой ребенок.
На сцене постепенно гаснет свет. Загорается экран.
Экран (появляется слово).     МНОГОТОЧИЕ.
Экран гаснет, свет на сцене загорается.
Старик то ли плачет, то ли смеется, не видно. Дрожат только плечи. Семен ошарашенный сидит на диване.
 Старик.    Зато, какой доброй женщиной была проститутка Маргарет.
Семен вскакивает с дивана и начинает ходить взад вперед по сцене.
Семен.   Какая проститутка, старик, о чем ты?! (Возмущенно разводит руками.)
Старик (невозмутимо). Проститутка Маргарет, прекрасная, добрая женщина!
Семен.    Старик, ты сошел с ума.
Старик.  Это ты, придурок, сядь на свой диванчик и успокойся, идьиот! Когда со мной все это произошло, я попытался найти работу. Ни работы, ни денег я так и не увидел. Я с горя купил себе бутылку виски, выпил ее на Горе и в отчаянии разбил о камень. Один осколок, чудом не перерезал мне вену. Когда я увидел кровь, я испугался. И решение пришло само собой: завтра я уезжаю в Англию.
Семен.    И что? Ты наутро передумал?!
Старик.  При-ду-рок! Вечером следующего дня я уже гулял по Лондону.
Семен.    А работа? А деньги? Как ты жил?
Старик.  Вначале, перебивался с хлеба на воду на свою военную пенсию, дарованную мне (с гордостью) премьер-министром. Потом устроился распорядителем в магазин «Марк&Спенсер». Кстати…
Старик быстро переезжает в спальню, подъезжает к шкафу, открывает его, и достает небольшой фирменный пакет с логотипом  «Марк&Спенсер». Въезжает обратно в гостиную и протягивает пакет Семену.
Старик.    Это тебе.
Семен.   Что это, адон Сэм?
Старик.    Подарок тебе, придурок!
Семен (неуверенно берет пакет).   Мне кажется, что я не могу это принять.
Старик.    Придурок, это от чистого сердца.
Семен раскрывает пакет и достает мужской шелковый шарф. Он в полоску: черный, лиловый, синий, вишневый, черный и так по очереди.
Старик.   Мне подарили его, когда я устроил им самую большую продажу в их жизни.
Семен.   В чьей жизни?
Старик.    В жизни «Марк&Спенсер», придурок.
Семен.    Что-то я уже в этом даже не сомневаюсь.
Семен обматывает шею шарфом, и вдыхает его запах. Запах ему нравится.
Старик.   К нам в магазин приехали арабские шейхи. Выбрали себе дорогущие плащи штук 50. (Утвердительно кивает головой, смотрит на Семена.) Если я говорю много, значит это так и есть. Если бы они купили плащи, то это бы была выручка магазина за два (поднимает палец вверх), за два месяца. Они смотрят, радуются, рассматривают каждый шов тщательно, и тут один глазастый замечает. На пуговицах изнутри написано: «Произведено в Израиле». Все так и отпрянули. Управляющий хватается за голову, кричит мне: «Придумай, что-нибудь, придумай что-нибудь, не будь придурком!».
Семен.    И ты придумал…
Старик.   Я просто пришел в бешенство. Взял ножницы и отрезал на хрен эти пуговицы. Управляющий – в шоке, шейхи – в шоке. Я – доволен.
Семен.   И что, тебя уволили?
Старик.  Нет. Когда шейхи, обалдевшие, купили все эти плащи, мне перепало 40 фунтов чаевых.
Старик многозначительно смотрит на Семена.
Старик.  Вот и посчитай.  Что ты моргаешь, придурок, я почти каждый год пересчитываю. Так вот на сегодняшний день я бы получил, примерно, 720 фунтов стерлингов. (Поднимает указательный палец вверх.) Вот. Деньги потихоньку возвращались.
Семен.  Да! Уж! (Пауза) Но я все-таки не понял при чем здесь Маргарет.
Старик (закатив глаза).   Маргарет!!! В то время только она меня и согревала. Каждое утро я ездил в одно и то же время в одном и том же автобусе  на работу в этот долбаный «Марк&Спенсер». И почти каждый день я там встречал Маргарет, которая возвращалась домой с работы. Когда я ее увидел в первый раз, я сразу понял, чем она занимается, слава Богу, в армии-то пришлось служить долго. (Недвусмысленно крякает.)
Семен опускает голову.
Старик.   Вижу – стоит: такая полная, грудастая, слегка пропотевшая, в короткой юбке, груди, прям, что не выплескиваются из майки. Я ее за попу, хвать. Легонько так. Жду реакции. А она посмеивается. Ну, я смелее: за грудь ущипнул. А она, знай, себе смеется. Ну, тут я осмелел. Начал ее тискать во всех местах.
Семен в ужасе уставился на старика.
Старик (заметил его взгляд).    Нет, ты не подумай, все было прилично и с ее согласия. Так у нас и повелось. Утром перед автобусом, чтобы поесть и согреть руки я покупал чипс-энд-фиш и стакан чая. Доедал в автобусе, вытирал руки платком, и уж только потом трогал ее за грудь, попу и … (От переживаемого им вновь удовольствия, закатывает глаза.)
Семен закашлялся.
Старик.   Что ты кашляешь, придурок. Я ни на одну бабу после той йеменки смотреть не мог. А организм же не железный!!!!. А тут она – добрая, хорошая (пауза) проститутка… Налей мне еще шампанского.
Семен выливает последнее из бутылки старику.
Старик подъезжает к краю зрительного зала, поднимает бокал и произносит, глядя в зал.
Старик.    Весь мир – бардак!
Выпивает бокал залпом. Занавес закрывается.


ДЕЙСТВИЕ 2.

Сцена четвертая.

В гостиной Семен и старик. Старик пьет чай причмокивая. Семен листает книгу. Слышен шелест страниц.
Старик.   Что ты там шелестишь, на нервы действуешь.
Семен.   Извините, адон Сэм.
Старик.   Вот все тебе интересно, чего не бывает.
Семен.   Ну, почему, старик, не бывает. Есть такой жанр литературы, как мемуары. Почти всегда пишут правдиво.
Старик.   Так люди же пишут. Людям я не верю.
Семен.   Старик, ты какой-то злой.
Старик.  Жизнь долгую прожил, людей разных встречал. (Стучит пальцами по столу.)
Семен опять утыкается в книгу. Старик стучит пальцами еще громче. Семен не реагирует. Старик стучит еще громче, потом еще, пока его терпение не лопается и он не начинает стучать со всей силы по столу кулаком. Фотографии на столе подпрыгивают,  стекло в них дрожит. Наконец, Семён поднимает голову и вопросительно смотрит на старика.
Семен.   Старик, ты чего буянишь?
Старик (недовольно).   Подойди ко мне сними мне майку.
Семен (обеспокоенно).   Старик, тебе плохо? Тебя в жар бросило?
Поспешно бросает книгу на диван и быстро подходит к старику. Помогает ему снять майку.
Старик сидит голый по пояс. Семен вопросительно смотрит на него.
Семен.    Что я еще могу для тебя сделать, старик?
Старик.    Отойди от меня на два метра.
Семен отходит (пятиться задом).
Старик.    Нет еще немного. (Семен делает еще один шаг назад.) Вот так хорошо. А теперь внимательно смотри, что я умею делать.
Семен внимательно смотрит, но ничего не происходит. Старик так и сидит неподвижно, только выпрямил спину, расправил плечи и внимательно, даже напряженно смотрит на свою грудь.
Семен.    Старик, да, что с тобой?
Старик.   Смотри внимательно, придурок.
Семен (присмотревшись, недоуменно).    Ты что дергаешь сиськами?!
Старик громко и удовлетворенно смеется во весь свой беззубый рот.
Семен молча подходит к старику и помогает надеть ему майку. Старик продолжает удовлетворенно хихикать.
Семен.  Знаешь, мне это напоминает одну игру. Называют ее по-разному: «Крокодил» или «Бегемот», это неважно, суть одна. Один человек загадывает слово, другой должен его показать только с помощью жестов или мимики, короче без слов. Все остальные отгадывают. Так вот. Дело было 1 января. В компании собрались, в основном, молодые семейные пары. Мужчинам, конечно, хотелось просто выпить, но уступив желанию молодых жен, они согласились на игру. Загадали слово «любовь». Показывала, естественно, девушка. Она нарисовала в воздухе сердечко, а потом начала трясти руками в области сердца, имея в виду, что «сердце начинает биться в груди часто-часто, когда в нем живет любовь». Девушки, заговорщицки, молчали. Мужчины от резких действий – раздражались. Один Паша, врач-стоматолог, с интересом наблюдал за происходящим, а потом спокойно «поставил диагноз»: стенокардия.
Старик внимательно слушал, когда Семен закончил, посмотрел на него, как на придурка.
Старик.    И что, он отгадал?
Семен.   Старик, ты издеваешься?! Я же сказал, что загадали слово «любовь».
Старик.   Тьфу, ты.
Семен.  Старик, ну, неужели у тебя не стучало сердце, когда ты был влюблен?
Старик.  Оно у меня стучит тогда, когда начинается приступ стенокардии, и это я хорошо помню, а остальное – чушь.
Семен смеется. Делает пару шагов назад, внимательно смотрит на старика.
Семен.   Старик, я тут подумал, а давай мы тебе бороду отрастим.
Старик.   Зачем?
Семен.   Будем водить к тебе людей на благословение. Тебе 96 лет, ты прошел войну, ты видел смерть, людей спасал от нее же, от смерти, уже почти все знаешь о ней, говоришь, что не боишься ее. Ты любил, ненавидел, любого человека читаешь, как открытую книгу.
Старик (внимательно слушает, а потом раздражаясь).   Опять ты за свое. Причем здесь книга.
Семен.  Это я к тому, что ты в людях разбираешься, они перестали быть для тебя загадкой.
Старик.   Это да. Давно уже.
Семен.    Ну, так, давай. Ты же не мизантроп.
Старик.    А как же Он? (Поднимает голову вверх.)
Семен.   Ну, Он же даровал тебе такую долгую жизнь, значит, для чего-то Он это сделал?
Старик.  Ты сравниваешь меня с теми, кто «эти (выделяется интонационно) книжки» изучает и имеет право благословлять?!
Семен (улыбается).   А почему нет? Они книжки изучают, а ты – жизнь.
Старик усмехается и сидит, облокотясь, одной рукой на стол.
Старик.  У меня родственник был, один из немногих, кто ко мне заходил по доброй воле, навещал, в общем, многое обо мне знал. Так вот, он сильно заболел, врачи ничего не обещали, скорее, даже наоборот. Ему было страшно, ему было одиноко. Однажды он пришел ко мне в полном отчаянии. Мы просто с ним пили чай и молчали. И вдруг этот человек посмотрел на меня, ты бы видел его глаза в этот момент, опустился передо мной на колени и попросил его благословить. (Пауза.)  Странное чувство.
Семен.   И что ты сделал, старик?
Старик.   Благословил.
Семен.   И что, что было дальше, не тяни.
Старик.  Он умер, почти сразу же. Вот так. (Пауза.) Ну, что ты замолчал? (Смотрит пристально на Семена и усмехается.) Страшно?! И правильно, с этой дамочкой шутки плохи. Эта дамочка представилась мне еще в детстве, и, видимо, пообещала быть моей верной спутницей, пока она же нас и не разлучит.
Семен.   Старик, ну, ты прямо философ.
Старик (многозначительно). Иди в ж …(запикивание), придурок. Что ты о ней знаешь?
Семен.  Я знаю только, что каждому из нас придется с ней столкнуться.
Старик.   Это просто слова пока ты один раз не почувствуешь ее запах,  от которого ты уже никогда не сможешь избавиться.
Семен.  Ты прав, старик. Однажды в детстве, я выходил из школы и хотел перейти дорогу, но не смог. По дороге, которая шла, и, наверное, до сих пор идет на спуск, спускалась похоронная процессия. Моя школа стояла напротив старого Кальварийского кладбища. Я первый раз видел такое. Впереди - оркестр со странными музыкантами, который играет странную, тревожную музыку. За ним люди, которые на вытянутых руках несут гроб, и я, стоя на обочине, вижу руки этого человека, лежащего в гробу. За гробом  -идут венки, за ними - огромная процессия, одетых в черное людей. А потом я почувствовал запах, приторный, сладкий, ни с чем несравнимый запах. Я запомнил его на всю жизнь. Теперь, когда я слышу его, я знаю – там страшное. Иногда так пахнут живые люди. И мне всегда - страшно.
Старик.  И правильно. Это, значит, что ты что-то знаешь. (Усмехается.) Только не пойму, почему. Меня научила жизнь, а тебя кто? Может твои эти (кивает в сторону дивана) книги? Да, (миролюбиво), ты все-таки, придурок.
Старик (закатил глаза).   А я в первый раз столкнулся с ней, сидя у папы на руках. Именно тогда я впервые посмотрел ей в глаза, этот взгляд с тех пор постоянно и пристально сверлит мне спину. Мне, иногда кажется, что у меня там в том месте на спине тонкая прозрачная кожа. И, когда мне грозит что-либо, там начинает чесаться.
Семен.   Это как?
Старик.   Не веришь? Сам посмотри. Я могу майку снять, если ты еще не налюбовался моим торсом.
Семен подходит к старику и пытается помочь снять ему майку.
Старик (сопротивляясь).   Ты что, дурак?!
Семен отходит на несколько шагов и замирает. 
Старик.    Для того, чтобы это увидеть у тебя должен быть прозрачный взгляд.
Семен.   Это как?
Старик.   Не знаю. Прозрачный и текучий.
Семен.   Как время?
Старик (раздражаясь).   Да,  не знаю я. Ты, что видел взгляд времени? Я даже не могу себе этого представить. Ну, разве что сидя в кресле, я иногда подъезжаю к зеркалу и смотрюсь в него. Оттуда на меня смотрит старик, с которым я мало знаком. Хотя, отражающая поверхность этого гребаного зеркала всего на всего возвращает мне самого себя. А я кричу: «Ну, это же не я, черт побери, не - я!».   
Старик сидит, опустив голову, плечи его трясутся. Непонятно смеется он или плачет.
Семен все также стоит, замерев напротив него. Загорается экран.
Экран (мысли Семена).     Ничего, старик, ничего
 Экран гаснет. Старик поднимает голову, он сидит спиной к залу.
Старик.   Налей мне воды!
Семен убегает в кухню, его силуэт мелькает за полупрозрачной перегородкой.
Загорается экран.
Экран (мысли старика).    Я сидел у папы на руках и с любопытством рассматривал все вокруг. «Папа, а что это? Папа, а что то?» - спрашивал я. Мимо пролетела какая-то толстая птица, она чуть не задела меня крылом. Так мне показалось. Папа махнул своей сильной рукой и защитил меня. Так мне показалось. «Папа, а почему птица нас не боится? - спросил я. Ты же говорил, что они пугливые». Папа мне ответил, что «это – ворона, и она больше никого не боится». «Значит, она – сильная», - сказал я. А потом вдоль дороги стали встречаться люди. Они просто лежали и спали. «Папа, они что спят? – спросил я. Почему они спят здесь?». Папа молчал. У него затряслись руки, и чтобы меня не выронить, он опустил меня на землю. Пока папа доставал платок, пока он протирал глаза, я пошел посмотреть на мужчину, который спал на обочине. Мне было интересно, как это - спать на земле. Мне иногда и самому хотелось лечь и заснуть на теплой травке. Я подошел к нему, наклонился, он очень неприятно пах. «Наверное, давно не мылся», - подумал я. И еще у него были открыты глаза. Они были такие страшные. Прозрачные. Я испугался и побежал к папе. Папа уже протер глаза и схватил меня на руки. «Папа, они, что - спят?» - спросил я. «Папа, почему они спят?» - снова спросил я.  «Сынок, они не спят, они все умерли», - сказал папа. Это было время первого голодомора в Украине. В моем городе детства, городе Такмак.
Экран гаснет.
 В комнату входит Семен со стаканом воды, ставит его на стол перед стариком. Старик поднимает голову, отъезжает от стола и поворачивается к Семену.
Старик.   А скажи-ка мне, придурок, почему это ты в таком возрасте, да еще с таким образованием ухаживаешь за мной, 96-летним стариком? Как тебя такого молодого, крепкого угораздило?
Семен молчит.
Старик.    Люди? Хорошие люди выкинули тебя на эту обочину?
Семен молчит.
Старик (утвердительно).   Люди! Всё они – люди! Гребаные ублюдки!
Семен молчит.
Старик.    А ты им отомсти!!!
Семен.   Зачем?
Старик.    Месть – это моя судьба. (Хохочет с беззубым ртом.)
Семен.   Старик, ты говоришь страшные вещи.
Старик.   Тошно тебя слушать. Опять слова. В жизни – все по-другому, слабак.
Семен снова садиться на диван и берет в руки книгу.
Старик.    Помнишь, я тебе рассказывал про кэптана Стайна? Он меня заставлял чистить ему обувь и кепку снимать перед ним? Называл меня презрительно «джу бой» - «жидочек». Помнишь?
Семен.   Помню, старик.
Старик.    Хочешь узнать, что с ним произошло?
Семен.   Ты его убил, старик?
Старик.   И да, и нет.
Семен.   Как это?
Старик.   Когда я служил в Египте, из Египта в Палестину курсировал  поезд. Ходили слухи, что кэптан Стайн, приторговывает травкой и перевозит ее в этом самом поезде. Однажды мы встретились с ним в вагоне. Он прошел мимо меня с большой сумкой через плечо и, как всегда, презрительно бросил в меня словами: «Хеллоу, джу бой», усмехнулся и прошел в конец вагона. Я стал внимательно наблюдать за ним. Смотрю, что он как-то нервно реагирует на любого пассажира, входящего в вагон. Плечи вздрагивают, глазки бегают. Сопоставив все, я решил, что, скорее всего, его сумка до отказа забита гашишем. Я даже повеселел. «Ну, теперь ты у меня в руках, придурок», - удовлетворенно подумал я. В вагон зашел военный патруль. Я смотрю на кэптана. Он заерзал, противно заулыбался, полез за удостоверением в карман. Руки подрагивают. Патруль идет по вагону, проходит мимо меня, я достаю свою бумажку и, когда начальник патруля наклоняется ко мне, я тихонько на ухо говорю ему «взятка», и показываю на кэптана Стайна. Парень кивает мне и  прямым ходом направляется к этому придурку. Я смотрю ему глаза, он смотрит на меня и все мгновенно понимает. Если бы ты видел его взгляд. Это был взгляд ненависти, презрения, страха и отчаяния. Я же был удовлетворен и торжествовал. Патруль попросил его открыть сумку. Сумка была доверху набита гашишем. Его арестовали. Больше я его никогда не видел. Но взгляд его помню до сих пор. До сих пор, когда я об этом вспоминаю, у меня поднимается настроение.
Семен.   Старик, даже не знаю, как охарактеризовать твой поступок. Ты же это сделал не из неприязни к наркотикам, а из-за личной неприязни к этому капитану?!
Старик.   Какая к черту разница. Я ему отомстил. Этого достаточно. Я ненавижу снобизм и высокомерие, особенно, если это касается меня лично. Он презирал меня, я – презирал его.
Семен.   Презрение презрению – рознь.
Старик.  Ты, придурок, как всегда много болтаешь без толку. Как, ты, еврей, отнесешься к тому факту, что в Англии перед войной перед входом в бар висела вывеска: «евреям и собакам вход воспрещен!». Да, «еврей» было написано с маленькой буквы.  Как тебе такое?!
Семен (внимательно смотрит на старика).    Это отвратительно.
Старик (насмешливо).    Да?! А вот многие так не считают. Разве ты не в курсе? Ты же сам еврей!
Семен.    Я не люблю об этом говорить.
Старик.    И правильно. Все равно без толку. Вот я никогда не говорил. Я надевал военную форму и шел в бар после службы. Бармен рожу кривил, когда меня видел, но сделать ничего не мог – я, хоть и еврей, но в форме английской армии. Он, нехотя, наливал мне кружку пива и смотрел на меня исподтишка, наблюдал. Я неспешно выпивал эту кружку, потом подзывал бармена и со всей дури разбивал бокал о его челюсть. (Старик хохочет.) Бармен в ярости, но пойди, тронь меня. Я думаю, что его главной мечтой было хоть раз увидеть меня без формы, в гражданке. Я думаю, что он каждый раз, видя меня, обдумывал план мести. Но… Месть – это МОЯ (выделяется интонационно) судьба. (Снова громко хохочет.)
Семен опускает голову и, молча, листает книгу.
Старик.  Эй, включи-ка телевизор. Там сейчас будет розыгрыш лотереи. Джек-пот - 10 миллионов.  Хочу посмотреть, повезет ли на сей раз какому-нибудь придурку.
Семен ищет на диване пульт.
Экран загорается. На экране ведущий достает шары и называет цифры. Старик внимательно смотрит.
Семен (удивленно).   Старик, только не говори, что ты тоже играешь в лотерею…
Старик.   Да, иногда играю. Только вот ни разу не выигрывал. Я человек, у которого нет удачи. (Старик кричит, Семен от неожиданности вздрагивает.) Гребаные ублюдки, кто-то выиграл. Гребаные ублюдки!!! А я вот ни разу не выиграл!!! Нет мне удачи!!!
Старик возбужденно перебрасывает предметы на столе и бормочет что-то себе под нос. То ли ругается, то ли сетует.
Старик (оживляясь).   Хотя один раз и мне повезло. Рассказать?
Старик подъезжает к Семену, стараясь наехать ему на ноги. Семен, уже один раз испытав это, поднимает ноги, и немедленно соглашается.
Старик удовлетворенно отъезжает.
Старик.   Наша часть располагалась недалеко от железной дороги. И вот как-то раз пропал целый вагон виски. Представляешь? Нам поручили расследовать это дело. Ну, сам понимаешь, дело гиблое. Если кто осмелился на такое, то уж о том, чтобы спрятать виски он точно позаботился. А рядом с нашей частью был бар, который принадлежал арабам. Я подумал, пораскинул мозгами и решил: чем черт не шутит. Переоделся евреем и пошел в бар. Подхожу к бармену и осторожно так интересуюсь. У моей сестры, говорю свадьба скоро, нельзя ли где-нибудь виски раздобыть. Сам понимаешь, говорю ему и подмигиваю. Араб на меня посмотрел внимательно, а потом рассмеялся и шепчет на ушко, чтоб я, мол, вечером приходил с деньгами. Я кивнул и вышел.
Старик, заговорщицки, замолчал.
Старик.   Вечером мы с ребятами окружили бар, и нашли в подвале этот самый вагон виски. (Хохочет и подмигивает Семену.) (Гордо.) Мне за этот виски ефрейтора дали. Так что удача иногда и на моей стороне была. После этого случая и меня все стали побаиваться.
Семен.  Я, старик, тоже тебя боюсь. Всегда, думаю, как в человеке могут уживаться такие разные вещи. Как человек, одновременно, может быть и святым и подлецом. Не понимаю.
Старик (раздраженно).   Ты все какие-то ярлыки пытаешься навесить. А я не святой и не подлец. Я тот, кто есть. В жизни - каждый за себя. Иначе – раздавят.
Семен.   Старик, ты сам себе противоречишь. Ты же все-таки спас этого курда, значит, все же ты не тот, кем хочешь казаться.
Старик.   Спас, потому что дураком был.
Семен (улыбается).    Нет, старик, все не так, как кажется.
Старик пьет воду, рука у него дрожит. Ставит стакан на стол.
Старик.   Ты, придурок еще так молод. Ты даже не представляешь, какими могут быть люди, так что лучше не зли меня.
Экран загорается.
Экран (мысли старика).  Ты еще не знаешь, что зло, которое ты совершил - становится частью твоей личной истории. Оно никуда от тебя не уходит, оно становится частью тебя, отделить его от себя – уже  невозможно. Ты больше ничего не в силах изменить и исправить. Отныне - оно навсегда поселилось в тебе и живет в тебе. Отныне твое зло - часть тебя.
Экран гаснет.
Семен.   И что я  больше никогда не смогу вернуться к самому себе?
Старик (усмехаясь).   Ты всегда был и останешься самим собой, только, однажды, переступив черту, тобой станет и тобой останется то зло, которое ты совершил. Отныне – оно часть тебя.
Семен.   Я так не хочу, старик.
Старик.    Я тоже.
Экран загорается, как телевизор. На экране лицо счастливого обладателя 10 миллионов. Он дает интервью, путается, и, явно, не понимает, что с ним случилось.
Старик (смеется).   Придурок, он счастлив и уж точно не понимает, что его ждет. (Закатывает глаза.) Повезло придурку. А, может, и нет. (Смеется язвительно.)
Старик.   А же тоже когда-то выиграл джек-пот.
Семен.   А скажи мне, старик, было что-нибудь в твоей жизни, что с тобой не случалось?
Старик.   У меня не было детей. Моих детей. Ты слышишь, придурок, МОИХ детей.
Семен снова листает страницы книги, опустив голову.
Старик.    Что ты там опять копошишься. Может, это и к лучшему. Я бы никогда не дожил бы до 96 лет, если бы они у меня были. Нервы бы не выдержали. А еще не дай Бог, девочка, и вовсе бы сошел с ума от любви, ревности и тоски. (Негромко.) Где-то я это уже слышал?!
Семен.  Старик, ты чудной. Ты боишься того, чего с тобой никогда не случалось.
Старик.  Придурок, я не боюсь… Я просто опасаюсь. Если я чего-то и боюсь, так это только самого себя. И то уже все реже и реже.
Семен перелистывает страницы книги.
Старик.   Опять ты, придурок, шелестишь страницами. А я вспоминаю шелест тех денег, которые я однажды «выиграл». С хрустом тех денег мало, что может сравниться.
Семен (осуждающе-снисходительно).   Старик…
Старик.   Что ты понимаешь, мальчишка?! Это было в то время, когда я работал управляющим в магазине «Марк&Спенсер». А на работу ездил с прекрасной и доброй проституткой Маргарет.
Семен.   Ты уже рассказывал, старик.
Старик (сокрушенно).    Да, я уже рассказывал. Но все равно, хруст тех денег принес мне радость и смерть.
Экран загорается.
Экран (мысли Семена). Старик, наша с тобой встреча напоминает мне археологические раскопки. Мы по камушку, по черепку собираем осколки наших с тобой жизней. Надо сказать, что твоя корзина гораздо тяжелей, однако и моя, она тоже не такая уж невесомая. Благодаря тебе я понял, что все, что  случалось со мной всего лишь обыкновенная жизнь. Но ты, как ни странно, заставил меня поверить в эту жизнь. Благодаря тебе старость, смерть, терпение, милосердие, молодость, радость, беспомощность стали частью и моей жизни. И это - хорошо. За это я тебе благодарен. Способность видеть это - способность увидеть это, способность обратить на это внимание, это, как врожденное чувство самосохранения, присущее каждому живому существу. Оно просто есть, просто должно быть.
Экран гаснет и загорается снова.
Экран (мысли старика).    Спасибо, что дал мне возможность снова почувствовать себя существующим, снова ощутить полноту жизни. Позволил мне в этом зеркале отыскать самого себя, позволил мне вспомнить о самом себе.
Экран гаснет.
Раздается звонок мобильного телефона. Звук не очень приятный, дребезжащий, навязчивый, тревожный. Семен ищет телефон в кармане, снимает трубку.
Семен.   Алло.
Выходит в коридор, за полупрозрачной перегородкой виден его силуэт. Отвечает односложно: «да», «нет», «спасибо». Все это время старик с интересом прислушивается к разговору, он даже немного подался вперед в кресле, что называется, попытался приклеить ухо.
В комнату входит Семен. Он несколько растерян.
Старик (настороженно).    Что-то случилось?
Семен (все также растерянно, как бы, извиняясь).    Да, нет, я бы даже сказал, наоборот. Мне предложили хорошую работу, и я согласился. (Виновато смотрит на старика.) Это наша последняя неделя с тобой вместе, старик.
На сцене тишина. Слышно, как в огромных напольных часах маятник отбивает ритм: тик-так, тик-так, тик-так. Старик засуетился в кресле, поправил плед на коленях, опустил голову.
Старик (голос глухой).    Я много чего видел в жизни. Но ничто меня так не завораживало, как человеческий взгляд. (Поднял голову и посмотрел на Семена.) Ты знаешь, что в разных ситуациях, даже если эта ситуация – смерть, люди смотрят по-разному?!
Семен покачал головой.
Старик.   Я видел, как люди в отчаянии, потеряв от голода разум, пытались отобрать у моих братьев мешок муки. Вооружившись железными прутьями и палками, шестеро мужчин, мои братья и их друзья, вошли в здание почты, папа получил мешок муки и взвалил его на плечи. Образовав своеобразное кольцо, внутри которого находился папа с мешком, они вышли на улицу. Рядом со зданием почты толпились люди. Разглядев человека с мешком, толпа загудела, сомкнула ряды и попыталась отнять провиант. Ничего не оставалось делать, как пустить в ход палки и железные прутья. Обезумевшие от голода люди, как будто не чувствовали боли. Они снова и снова пытались пробиться к заветному мешку. Одни падали, другие занимали их место. Кровь, крики, стоны. Но здесь уж было не до сочувствия. Либо – ты, либо – тебя.  Так, мои родственники и окружившая их толпа людей двигались, шаг за шагом, связанные одной целью: первые – донести мешок, а, значит, выжить и не умереть с голоду, другие – отобрать мешок, чтобы не умереть с голоду. Вскоре толпа отступила, и принялась стеречь другую, более легкую добычу. В те времена было трудно сохранить в себе человеческое: достоинство, сострадание, доброту. Слово «жизнь» сузилось до маленького, на один зубок, кусочка хлеба. Синонимы смерть и голод царствовали безраздельно. Смерть утратила свою сокральность. Глаза обезумевших людей ничего не выражали, они были прозрачными.
Семен.    Старик, зачем ты мне это все рассказываешь?
Старик.   Еще я помню глаза своего отца, когда у него в кибуце украли все его сбережения. Это было отчаяние от крушения надежд, доверия и веры в лучшее пусть трудовое, но справедливое и безбедное будущее. Помню глаза Черчилля, уверенный безапелляционный взгляд человека, могущего и способного принимать решения. Его глаза – власть, могущество, вверху надо всеми и даже над смертью. Глаза курда, умолявшего о жизни, глаза человека, не верящего в спасение и все же умолявшего о нем же. Глаза этой сучки йеменки, моей второй жены. Они были полны страха за себя, они не хотели осуждения и публичности. Это были глаза убийцы. Детоубийцы.
Семен.    Старик, прости меня, но я не могу отказаться от этой работы.
Старик (смеется).   Разве я тебя об этом прошу?! Просто послушай меня. Это мне для чего-то надо, придурок. Хотя я и сам еще не знаю для чего.
Семен.    Извини, я слушаю тебя.
Старик.   Глаза моей Элизабет перед смертью. Она ее не боялась, она просто боялась остаться без меня. Умирая, она умоляла меня жить, но ей было невыносимо от одной мысли, что я буду жить без нее. Элизабет все время держала меня за руку. «Посмотри на меня, - просила она. У тебя такие прозрачные глаза. В них такое одиночество! Ты видишь смерть? Я умираю? – спрашивала. Я, как дурак, начинал ее переубеждать. Она сжала мою руку и сказала: «Я вижу твои глаза. В них темный длинный коридор,  по которому движется прозрачный еле различимый силуэт. С каждым днем он все ближе и ближе. Я знаю, что это идет она. За мной. Я только не понимаю, почему для этого она выбрала именно тебя. Твои, мои любимые глаза?». Ты можешь себе представить, что в последний раз, посмотрев на меня, Элизабет испытала ужас, потому что встретилась с ней лицом к лицу. Просто, посмотрев на меня.
Семен сидел, опустив голову, его плечи вздрагивали.
Старик.    А теперь я вижу твои глаза. Глаза человека, который помог мне разглядеть этот тоннель.
Семен (в испуге).    Старик, что ты говоришь?!
Старик.   Расслабься. Ты думаешь, что предаешь меня?
Семен молчит.
Старик.    Расслабься, придурок, слишком много возомнил о себе. Кто ты? Человек, который зарабатывает деньги, убирая за мной дерьмо. Всего лишь!
Загорается экран.
Экран (мысли старика).  Да, я разочарован, но все же, как ни странно, благодарен тебе. Я называю тебя придурком просто потому, что я больше не способен запоминать имена людей. Слишком много их было в моей жизни, память – устала. Но тебе я почему-то поверил, а поверив, словно освободился от чего-то лишнего. Как будто, я вновь обрел себя. Ты помог мне вернуть самого себя. Осколки моей истории снова собрались воедино, обрели воплощение и форму, вновь соединились в мою жизнь, обретя мое имя. Когда ты старик – у тебя больше нет прошлого, у тебя больше нет будущего, у тебя есть только сейчас. Но ты умудрился трансформировать мое «сейчас» в рассказ о прошлом. Спасибо. Я даже не подозревал, как важны человеку воспоминания. Пусть, даже твои воспоминания, твое прошлое уместилось всего в несколько дней.
Экран гаснет.
Семен.   Мне кажется, что ты расстроился, старик. И меня это огорчает.
Старик (насмешливо).    Так не уходи, не бросай меня.
Семен.   Я не могу. Мне надо жить дальше.
Семену стало неловко от своих слов. Он бросается к старику.
Экран загорается. Сейчас экран – это окно, которое выходит на улицу.
Семен.   Смотри, старик. Видишь, по улице идут люди. Посмотри, как это удивительно. Мы с тобой здесь, а они там - за стеклом. У них свои проблемы, свои переживания, у них своя чужая, иногда, чуждая для нас с тобой жизнь. Мы им – чужие, но в том-то вся и заковырина, что они хоть и на миг, но все же появились в нашей жизни, зачем-то прошли по нашей с тобой улице. Хотя  никогда и не узнают об этом. Не знаю, как тебя, но меня это как-то успокаивает. Каждого из них, пусть на секунду, ты сам или воля случая, можешь сделать частью твоей жизни. Разве это…
Семен смотрит на стрика. Он сидит, склонив голову.
Семен (кричит).    Старик, старик!!! Эй!!!
Старик (раздраженно, поднимая голову).   Почему ты замолчал?! Почему ты всегда замолкаешь, недоговариваешь, как будто ставишь многоточие. Почему я должен додумывать, что ты хочешь сказать, или сказать не хочешь. Почему ты любишь многоточия? (Раздражаясь, еще больше.) Как будто, ты знаешь больше меня, будто ты знаешь что-то!!!... (Почти переходит на крик.)
Семен.    Старик, я не понимаю, почему ты на меня так сердишься?! За что?
Старик.    Да, потому что ты, придурок!!! Ты - придурок! (Трясет головой. Потом, успокоившись, негромко произносит.) Когда я первый раз понял, что все, сейчас сдохну, передо мной, как за стеклом пронеслась вся моя жизнь в картинках, а ты мне показываешь, что-то там за окном…
Оба, и старик, и Семен, молчат.
Старик.   Странно, но я сейчас тоже невольно поставил многоточие. Как странно. Что такое это многоточие?! Почему я о нем теперь знаю?! Почему я теперь всегда слышу его?!...
Семен отходит к дивану, шумно садится.
Семен.   Старик, я же тебе уже рассказывал, что один великий писатель Набоков называл многоточие «следами…
Старик (перебивает Семена).   У тебя все слова, слова… А у меня все следы, следы…
На экране все то же окно, сквозь которое видна улица, по которой идут прохожие. Семен пристально смотрит в это окно. Затем поворачивается к старику. Старик сидит, склонив голову набок. Семен подбегает к старику и начинает его трясти. Старик не шевелиться. Семен дрожащими руками достает из кармана трубку телефона, набирает номер.
Семен (кричит).   Скорая, скорая, ответьте же, наконец.
Старик (захрипел).   
Семен берет его за руку. Руки, и его, и старика, безвольно опускаются. На сцене постепенно гаснет свет. Загорается экран.
Экран (дневник Семена).    Отпусти меня, старик. Прошло столько лет, тебя уже давно нет, но не было и дня, чтобы я не помнил о тебе. Твой образ стоит у меня перед глазами и заставляет меня беззвучно плакать. Я больше не хочу плакать, старик. Прости меня. Я хочу перевернуть эту страницу. Я ее переворачиваю и ставлю многоточие…
После спектакля...
Вопрос из зала: -- А тогда старик все-таки умер?
-- Да, он умер, потому что пришло его время, -- прозвучал ответ.
- А Сема?! Что случилось с ним?!
- Сема так и не стал стариком, он умер в возрасте 48 лет, но именно он рассказал эту историю. А значит, он останется жить  в ваших воспоминаниях, вы его точно запомнили, и когда-нибудь вознесете за него молитвы!...

Занавес опускается.