Коты тоже умеют петь

Коты тоже умеют петь.
Я проснулась от скрипа и дребезга больничной каталки. По коридору везли кого-то после операции. Это уже шестая за ночь. В палате было светло, несмотря на то, что за окном - глубокая ночь. Наверное, полнолуние, подумала я, - поэтому мне и не спится.
Я повернула голову. На соседней кровати мирно посапывала Ирина Викторовна. Ее лицо было безмятежно и спокойно. Вряд ли ей что-либо сниться. Когда после наркоза врачи пытались ее разбудить, они спросили: «Как ваше имя?». Она открыла глаза и с достоинством произнесла: «Ирина Викторовна». С тех пор так ее и зовем.
Отвернувшись от всего мира, лицом к стенке, тихо спала наша маленькая девочка, всего-то 19 лет. Она свернулась калачиком, как младенец, укрывшийся в утробе матери.
Дверь в палату со стуком распахнулась, словно, кто-то со всей силы ударил по ней ногой, в комнату вкатили каталку. Две санитарки аккуратно выложили человека на свободную, спрятанную в алькове кровать, громко уточнили «удобно ли ей», пошептались о чем-то и ушли, с грохотом захлопнув дверь.
Когда все посторонние звуки утихли, в отделении наступила тишина. Только разве бывает в больнице тихо, особенно ночью?! Кажется, что именно в это время больничные стены обретают голос. Их голос хриплый, как будто наскоро слепленный рукой неумелого создателя из разных тембров: глухие стоны, покашливания, поскрипывания, не удержавшиеся в горле крики.
Утром принесли градусники. Вместо, привычных мне, ртутных, сейчас в больницах градусники электронные, легкие и безопасные. Только вот заставить их работать, довольно сложно. Мой градусник с удивительным упорством по истечении даже 10 мин показывал только одно значение: 35,7. У всех остальных в палате температура была примерно такой же. 
- Надеюсь, эта температура их устроит? – спросила я.
- Устроит, - пообещала девочка, выхватила у меня из рук градусник и полетела в процедурную.
- Как хорошо быть молодой, - тихо проговорила Ирина Викторовна.
- Хорошо, - согласилась с ней я.
- А знаете, когда меня оформляли в приемном покое, тоже попросили померять температуру. Я взяла градусник, повертела его в руках и засунула в рот. И вот сижу я такая с градусником во рту и смотрю на них. Они смотрят на меня. Проходит секунд 20. Медсестра осторожно спрашивает:
- А зачем вы его в рот-то засунули?
Я молчу, потому что не понимаю вопроса. Скажите, пожалуйста, куда я его еще должна была засунуть?! Перед моими глазами стоит картинка из американского фильма, где все больные меряют температуру, именно, так.
- Ну, они его еще и в другое место вставляют, - напомнила мне Ирина Викторовна.
- Вот-вот, я как раз тоже об этом вспомнила и с ужасом выдернула градусник изо рта. А потом еще и о короновирусе вспомнила. Я судорожно начала протирать рот влажной салфеткой.
- Не волнуйтесь, - попыталась успокоить меня медсестра, - они у нас все хранятся в дезинфицирующем растворе.
Когда градусник был водворен под мышку, а я оправилась от первого шока, опрос продолжился. Все как обычно.
- Замужем? Сколько было беременностей? Как предохраняетесь?
- Да. Две. Я не предохраняюсь.
Медсестра снова посмотрела на меня с опаской.
- Почему?
- А я никогда не беременею.
Молчание.
- Такой уж у меня организм.
- Но вы же рожали?!
- Так это когда было.
- У вас климакс?
- Вы что, с ума сошли! Мне всего 48. Просто мне везет.
Ирина Викторовна, отсмеявшись, внезапно, посерьезнела и спросила:
- А зачем вы градусник в рот засунули?
Тут уже и мне стало как-то не до смеха.
- Да, у меня мозг отключился. Меня, словно, переклинило. Как только я услышала, что меня кладут в больницу, организм включил режим самосохранения, и за всем происходящим я наблюдала уже со стороны. У меня такое бывает, Слава Богу.
В палату вернулась девочка.
- До завтрака еще два часа, а так есть хочется, - проговорила она и уселась на кровать.
- Вам кушать, а мне писать, - пошутила Ирина Викторовна. Но как только она встала на ноги, ее закачало. Она едва успела схватиться за ручку кровати, чтобы удержаться на ногах.
Девочка испугалась и помчалась за медсестрой.
Медсестра громкая большая женщина долго разбираться не стала. Померяла давление.
- Так, давление в норме, хоть в космос запускай.
- Я в туалет хочу, - настаивала Ирина Викторовна.
- Так в чем проблема, встаем и идем.
- Мне плохо.
- Ну, я же вас на руках не понесу?! Медленно встаем, идем и писаем.
Из туалета раздалось мерное журчание.
- Так, пописала и в кроватку. Отдыхать.
Я засмеялась.
- Девочки, надо наслаждаться моментом. Кто и когда еще хоть раз в жизни попросит нас просто пописать и отдохнуть?!
Время в больнице тянется долго и мучительно. Любое незначительное событие – уже происшествие.
За окном закричали коты. Кричали громко, протяжно. Весна, любовь, продолжение жизни. Природу не обманешь. Раньше их монотонные завывания, меня просто бесили. Особенно по ночам. Как только раздавался первый крик, меня начинало колотить. Этот крик почему-то всегда напоминал мне крик младенца.
А теперь я лежала в кровати и прислушивалась к их «мелодичному разговору». И, в правду, получается мелодия. Песня. Пусть неказистая, пусть одна и та же, но все же песня, распеваемая на два голоса. Вот ведь, как получается: кошки тоже умеют петь.
У Ирины Викторовны зазвонил телефон.
- Муж звонит, - пояснила она, и сняла трубку.
- Да, привет. Все нормально, только что-то плоховато. Как плоховато? Да, плохо и все тут. А у тебя что? Какая? Ты что придурок? Успокойся, все у тебя будет хорошо. Нет. Нет. Обещаю.
Ирина Викторовна нервно поправила подушку.
- Представляете?! Я тут лежу в этой гребаной больнице, держусь из последних сил, а у него, видите ли, температура поднялась.
- Так это же опасно, короновирус, - прервала молчание женщина, которую привезли ночью.
- Опасно?! – усмехнулась Ирина Викторовна. – Вот спросите, какая у него температура, спросите. И, не дожидаясь вопроса, выпалила: 36,9.  Но он, на всякий случай, подержал еще 20 минут, и температура зашкалила. 37 градусов. Так знаете, что он у меня спросил? «Ира, я не умру? Точно не умру? Ты обещаешь?». Ну, не придурок?
- Девочки, на завтрак, - прокричала в коридоре санитарка. – Все на завтрак, быстренько.
В коридор из всех палат повылазили больные и вереницей, кто быстренько, а кто еле передвигая ноги, потянулись в столовую.
Как известно, «в столовых и банях все равны». Возле входа всех встречала весьма упитанная санитарка, подвизающаяся на кухне. Строгим голосом учительницы она всех предупреждала: «В кружку наливать только один черпак компота. В черпаке 200 грамм. Каждому по стакану. А то нам приходится для всех остальных разбавлять его водой. Имейте совесть!».
Настроение как-то сразу поднялось, улучшилось, как в песне Гришковца. Поскольку я с детства терпеть не могла компот из сухофруктов, мы позволили себе распределить «лишние» 200 граммов между девочками из нашей палаты. За окном светило солнце.
- Что у нас там по расписанию? – поинтересовалась я, после возвращения в палату.
- По расписанию – УЗИ. Надо идти занимать очередь.
Возле кабинета, как всегда – толпа, но лица все те же. В узком коридоре не протиснуться. Слава Богу, почти все в масках. Мы с Ириной Викторовной умудрились пристроиться на диванчике. Девчонки кучкуются «по палатам», за время «после операции» все перезнакомились. Шутят, смеются.  Из лифта выходит мужчина в белом халате. Сразу видно - идет врач. Молодой. Врач разговаривает по телефону. Он вальяжной неторопливой походкой проплывает мимо нас и заходит в 8-ое отделение. Очередь почтительно замолчала. В нашем отделении мужчины не работают.
- Следующий, - раздается из кабинета. Коридор загудел. И как только показалось, что жизнь снова вошла в привычное русло, дверь восьмого отделения опять приоткрылась. Все тот же молодой врач, почти крадучись, осторожно, стараясь не шуметь, прошел в обратную сторону. От его вальяжности не осталось и следа. Не успели мы опомниться, как все та же дверь, бережно прикрытая мужчиной, распахнулась и, высунувшаяся из нее женщина, начальственным голосом  прокричала:
- Игорь Геннадьевич, вы ко мне заходили?
- Да. Но вас же не было.
- Так вот. Я пришла.
В коридоре воцарилась гробовая тишина.
- Вы пришли? – поникшим голосом спросил молодой врач.
- Я пришла, - констатировала начальница, и зазывно мотнула головой.
Мужчина поплелся за ней.
- Трындец тебе, Игорь Геннадьевич, - прошелестело по коридору.
До тихого часа никаких развлечений больше не планировалось.
Во время тихого часа жизнь в отделении замирает. Все чувствуют себя расслабленно, сонно. Не только больные, но и персонал как-то тяжелеет, становится ленивее что ли. Это те самые часы, когда можно тайком выйти на улицу, подышать свежим воздухом. Почему тайком? Потому что время такое. У нас хоть и не короновирусная больница, но карантин объявлен во всех больницах по всей стране.
Попасть на улицу в нашей больнице  тоже не просто. Сперва, нужно спуститься по служебному лифту, которым «больным пользоваться категорически запрещено», в приемный покой. Пройти по длинному коридору, и если тебя никто не остановит, выйти, наконец, на воздух.
Кампанию возглавили двое: я и наша девочка. Моя причина «побега» была банальна: мне нужно было сделать то, чего делать «нельзя». Таблички о запрете на «это» висят по всей больнице. Но у девочки-то все серьезно. У нее любовь. Против этого не работают никакие запреты.
Лифт бесшумно остановился на первом этаже. Медленно открылись двери, и мы вошли в приемный покой. Вошли и остолбенели. Прямо посредине коридора стоял высокий человек весь в черном в маске с изогнутым клювом, которые в Средние века носили врачи во время эпидемии чумы. Сзади за ним, чуть поодаль, прямо из земли россыпью «прорастали» сталагмиты, мерцающие неоновым светом. Казалось, что сияние исходит от самого человека в черном.
Я инстинктивно прикрыла рукой девочку.
- Какой-то больничный сюрреализм. Сальвадору Дали, наверняка бы понравилось.
- Что будем делать? – спросила я. – Пойдем дальше?
- Мне страшно, но надо идти, он там ждет. На улице, - добавила девочка и с мольбой посмотрела на меня.
Мы осторожно,  но сохраняя достоинство, двинулись вперед. Все-таки поговорка, что «у страха глаза велики» работает на все сто. При ближайшем рассмотрении оказалось, что страшный человек в чумной маске – это просто высокая мусульманская девушка. А растущие сталагмиты – необычайной красоты кварцевая лампа. Теперь бы нас никто не посмел остановить.
Вечер выдался на редкость теплым. Мы открыли окно в палате и просто лежали, прислушиваясь к звукам все еще бурлящего города.
 «Маруся, от счастья слезы льет», - донеслось из расположенной по соседству военной части нескладное солдатское пение.
- Наверное, идут на ужин, - сказала Ирина Викторовна. – Или с ужина.
Под окном снова запели коты. Они пели  монотонно и убаюкивающе, они пели колыбельную песню. День сегодня выдался таким насыщенным, таким богатым на происшествия. Видимо, поэтому сон пришел сам собой.
Проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыла глаза, повернулась и увидела человека в маске в темном костюме. Он склонился надо мной и что-то говорил. Спросонья, а больше от испуга я не могла соединить звуки в слова, они отлетали от меня, унося с собой свой смысл.
- Как вы себя чувствуете? У вас все хорошо?
Наконец-то.  Стало понятно, чего от меня хотят.
- Да, спасибо, у меня все хорошо, - вежливо ответила я. Что делать дальше, как поддержать завязывающийся разговор, я не знала.
- У вас ничего не болит?
- Нет, спасибо, - все так же с подкупающей вежливостью в голосе ответила я.
Было отчетливо слышно, как рядом, замерла, притаилась под одеялом, Ирина Викторовна.
- Прекрасно, Татьяна, тогда спите. Хороших вам снов, - проговорил человек.
И тут до меня дошло.
- Вы меня перепутали. Та женщина – на соседней кровати. Это она Татьяна, и это она после операции.
- Ой, извините, - сказала медсестра, и пошла будить Татьяну.
Утро началось как обычно. Уколы. Градусник. Призывный клич на завтрак. Однако… Не успели мы проделать и половину пути до столовой, как зазвучала пожарная сирена. Звучала она непрерывно и протяжно. Затем на всю больницу прогремел тревожный голос: «Пожарная тревога. Пожарная тревога». Мы с девочками переглянулись.
- Что-то у меня с самого начала не заладилось с этой больницей, - подумала я.
Проходящая мимо медсестра, покачала головой.
- Не обращайте внимания, - проговорила она и спокойно отправилась по своим делам.
Пожарная тревога, пожарная тревога - продолжала вопить сирена. - Первыми эвакуируются медперсонал и посетители.
Мы немного успокоились. До нас, если что, дело дойдет в последнюю очередь. Значит, успеем позавтракать. Война войной, а обед по расписанию. Как-то в последнее время стали актуальны, именно, пословицы.
Столовая постепенно наполнялась. Вой пожарной сирены мало кого испугал.
- Девочки, кушайте быстрее, - прокричала кухонная санитарка.
- А то что? – спросил кто-то из женщин.
- Неизвестно, - загадочно ответила санитарка.
Еще примерно час вой сирены то замокал на время, то тревожно разрывал тишину. Удивительно, но никто не паниковал, все занимались своими делами. Мы лично, отправились делать кардиограмму. Видимо, болезнь каким-то образом притупляет, делает не такой важной другую опасность – внешнюю. В этот раз возле кабинета собралось не только наше отделение. Пришли еще и беременные из соседнего. Какие они все трогательные, и сами как дети. Щебечут что-то, бережно охраняют свой живот, поглаживают его. В глазах какой-то неземной блеск, искринки какие-то.
- А вы слышали сирену? – обращается ко мне одна, самая непоседливая. И не дав мне произнести ни слова, продолжает тараторить:
- А я, главное, сижу, ем эту рисовую кашу. Она такая вкусная. Думаю, пока не съем, не уйду. Муж что-то вкусненькое принесет только вечером. Черт с ней, с этой сиреной, не оставаться же голодной.
Осмотр врача дело всегда серьезное и не всегда приятное. А уж осмотр врача-гинеколога и вовсе стресс, во всяком случае, для меня. Есть такая картина Гюстава Курбе «Происхождение мира». Она выставлена в музее Орсе. Эта картина была написана в конце 19 века, ее долго, почти 120 лет не выставляли, считали провокационной и скандальной. Да мало ли что считали. На ней изображена обнаженная по пояс женщина. Верхняя часть ее туловища прикрыта сорочкой, а нижняя – обнажена. Женщина возлежит на белых шелковых простынях с раскинутыми ногами. Картина в золоченой раме висит на темно-лиловой стене. Когда я в первый раз увидела ее, эту картину, была так поражена, что долго не могла от нее оторваться. Даже висящие в соседнем зале мои любимые импрессионисты, не могли ничего поделать. Эта картина была прекрасна.
Вот и теперь, стоя у кабинета гинеколога, я вспоминаю эту картину. Она говорит со мной. А говорит она всегда только одно: красота не может и не должна быть поругана. Ни чем. Я это знаю. Я в это верю. Значит, завтра меня выпишут.