Курение после полуночи

Обычный подъезд многоэтажки. На стене: «Сука -Люся». И черные отметины на потолке. Кое-где прилипли ловко повешенные и догоревшие спички. Слева плотная железная дверь. Оттуда раздаются звуки праздника. Справа – дешевый дерматин с когда-то позолоченными гвоздями. Двери открываются одновременно. Два человека выходят в тамбур, шаря каждый в пачке сигареты. Оба заметно пьяны.
- О! здоров сосед! Как сам?

- Здоров... Твою мать. – Пальцы срываются с фильтра. Никак не может достать сигарету. Левый помогает закурить.

Молча садятся на ступени. Каждый тянет свой глоток. Слышен женский крик из-за левой двери: «Отъебись, придурок! Ха-ха!» Толчок в дверь изнутри и вздохи.

Оба поворачивают шеи туда.

- Гуляют, - правый одновременно и злорадно и виновато.

- Ну их. – Выдыхая глубокий затяг левый. – Чё не зашел? Звал же. – Смотрит на соседа спокойно – с подъебцой.

- Да так…

Сидят пару тяг спокойно. Правый:

- Слушай, дай твою. Моя не тянется нихуя.

Левый протягивает, но сам не прикуривает. Молчат.

Правый:

- Да так, дела по дому были. Мамка ж неходячая.

Левый:

- Че не сдал? Давно говорю.

Помолчали. Достали по новой.

Правый:

- Слышал, пендосы че учудили?

Левый охотно:

- Ага. Спрашивается, чего не живется говноедам. Бывал там – все ровно и красиво. Подумал даже уехать насовсем. Тут меня прессуют за каждый чих, а там если что – адвоката возьму и отскочу, как мячик от стенки. Там бабки рулят. Хули я тут потерял? Сыну второму вот-вот два года. Был бы не дебилом: родил бы там – уже гринкард получал бы. А все моя тупая курица: «как там папа – как там папа?!!» Да ну нахуй… Слушай, а ведь твоего бывшая увезла к гансам, вроде? Вот ведь бабы… И где она этого недобитка себе нашла?

Правый, осажен:

- Угу.
Ушел в себя.

Левый.

- Слушай, давно спросить хотел: хата ж на мать твою оформлена?

Правый напрягся.

- Ну.

- Так че не переоформишь? - дурак ты, чес-слово.

Выдохнули по клубу дыма.

С той стороны левой двери раздался шансон. Оба подпели.

Левый достал четверть коньяку. Протянул:

- Давай.

Правый оттер горлышко и жадно засадил два глотка. Очевидно, так было не однажды. Сам завернул крышку и убрал коньяк в карман.

- Слышь? я вот чё думаю. Моя тут решила подъезд под себя взять. Ну там тэсэжэ-мэсэжэ, или как оно. Ты подтянешься, если чё? Баба дома сидит 24 на 7. Того гляди начнет ёбырей водить - пусть уж делом займется. Правильно я думаю?

Правый неожиданно разозлился:

- Думает он. Только подумайте, он, сука, думает!

- Э! Осади, братан! Че тебя понесло?

- Да заебали вы, хозяева жизни! Все вам мало, везде залезть хотите! Ну-ка, хер там стало.

Правый раздул ноздри и дышал тяжело. Левый сперва опешил. Но быстро нашел себя.

- А ну-ка. Осади, браток. Давай по пунктам.

Очевидно он готов был к разговору.

Правый начал заметно выдыхаться. Чем дольше левый держит паузу, тем спокойнее ноздри правого.

Наконец:
- Это че, значит, все башли под себя возьмешь?

Левый:
- Да ладно херней страдать. Ты эти лаве пристроить толково сможешь? Я там полез понимать - чердак уехал. Без поллитры не въедешь. Моя ж тоже эконом закончила, пусть вспомнит – как оно: бабло зарабатывать. Это я – диплом тупо купил. – Хохотнул.

Правый посидел. Достал четверть, хлебнул и убрал в карман, не глядя на соседа.
- Слушай, а ведь дед твой когда-то горсовет возглавлял. Прикинь, целым городом рулил, и  никто его в баблокрадстве не подозревал. Не, ну были, наверное, завистливые твари, но, сколько помню, кроме хорошего никто ничего о нем не говорил. Почему думаешь, что я не желаю искренне дому помочь? Я ж тут тоже живу, в конце концов. Ты глянь вокруг. - Видно было, что этот недолгий диалог левый давно и серьезно обдумывал. Почему-то он был важен для него именно с соседом. Оба обвели взглядом окружающие стены. Левый едва заметно вздохнул.

- А что мешает тебе сейчас дому помочь?

- Ха, шутку оценил. Я сделаю сегодня марафет, а завтра вы дружно все загадите. Или мне каждую субботу выходить на капиталистический субботник?

-Люди были другие. – Выдавил из себя правый явно не без усилия. – Воспитание…
Левый некоторое время думал.

- «Воспитание», говоришь. А чем я не так воспитан? Росли мы вместе. Я к тебе когда захаживал, дед твой всегда меня добром встречал. Да и вообще: че не так-то со мной именно? Или ты предпочитаешь какому-то левому говноеду свои деньги отдавать?

Правый свозь зубы процедил:

- Слишком красиво живешь.

- От оно чё! – левый начал заметно свирепеть. Глаз стал тяжелый и почти черный. – Это ты мне говоришь? Вот что. Ты пока пять лет в своем институте девок драл и водку жрал, я пахал, как папа-карла. И спал часов по пять в лучшем случае. Я не с****ил свои лаве ни у кого. Вот и сгоношил слегонца для старта. И потом не на дядю работать пошел, а сам шевелился. Че ты мне предъявить хочешь? Мои предки не жили с серебряной ложкой во рту. Ты это знаешь.. А знаешь, пошел ты нахуй! – сказав, повернулся и двинулся к своей двери, об косяк которой разбилась почти допитая четверть.

Резко развернулся багровым лицом, стоял секунды три, смотря в налитые кровью глаза соседа, на его скрученную напряжением и готовностью фигуру. Презрительно повел губой и ушел в свою дверь.

Правый через несколько мгновений рухнул на ступеньку, как будь то мешком ударенный. Минуту терзал зажигалку заметно подрагивающими руками. Потом сломал сигарету, бросил под ноги и ушел в свою дверь.

Через пару минут звуки музыки и крики многолюдного праздника стали громче и яростнее.

Внизу в подъезде хлопнула дверь и раздался звук поднимающегося лифта. На этаж вышли четверо подростков: три парня и девушка. Один, сказав: «Ща буду» - прошел в левую дверь.

- Ну и че ты ему ответила? – продолжил один из оставшихся начатый в лифте разговор. В его голосе, при внешнем нахрапе и вызове, сквозила неуверенность и что-то еще.

- Да ничё. Сказала, что тачка у него – говно, и в Турцию только лохи отдыхать ездят.

Поднялись в темноту на пролет лестницы выше.

Прошло минуты три. На лестницу выбежал левый, судорожно сжимая трубу у уха.

- А чё он сказал? И? Да херня все это, ты вот что ему скажи…
Жмет судорожно на кнопку вызова лифта.

- … это он накосячил в расчетах. Жди! Еду. Да, ****ь, выезжаю. Буду минут через пять. Пусть дождется. Договора подними. Покажи ему выписки по белым счетам. Ну ты понял…

Падает в жадную пасть лифта. Свет в коридоре три раза мигает. Лифт застрял. Где-то там, среди этажей. На площадку выходит правый. Закуривает.

Из левой двери появляется очень ухоженная дородная женщина с тонкой сигаретой между пальцев. На заднем фоне, все так же, звуки праздника.

- О! привет, Тём. – женщина пьяна.

- Привет, Мил.

- Че не зашел? – Задает вопрос сквозь кривые губы, пытающиеся прикурить.

- Не понял.

- Чё не зашел, говорю? – выпускает в потолок первый клуб дыма. Ровно в надпись на стене.

- Зачем?

- Ну так. Праздник, вроде.

Тянут так глубоко, как возможно. Время идет. Сидят.

- Вроде – праздник, - говорит он ядовито. – Я здесь при чём?

- Санька ж тебя любит… Ждет, если зовет…

- А ты? – выпалил сам от себя не ожидая.

Молчит. А он ждет. Пьяным – море по колено. Снизу раздается стук и оры.
Левая дверь открывается. Подросток кричит: «Мам, ну я пошел. Здравствуйте дядя Артем.» и тыкает в кнопку лифта. Лифт не отзывается.

- Эй, народ. – заглядывает в пролет лестницы. Оттуда бегут все трое. Бегут по лестнице вниз.

Мама, протянула пьяные руки, но чадо их не заметило – умчалось.
Густой, тягучей слюной правый плюнул на стену. Уткнулся носом с предплечье. Вытер сопли о рукав футболки.

Проводив отпрыска, Мила смотрела на надпись на стене. Сзади снова раздался шансон. Смотрели в разные стороны. Артём сидел в себе. Она курила и искала себя.

 И взорвалась:
- Не «за чем», а «почему», - и вдруг заплакала. Нет ничего отвратительнее пьяного плача женщины.

Тёма, сначала робко, а потом смелее обнял плачущую женщину.
- Ну тише, тише. Не надо. Ну, случилось – и случилось. Чего теперь-то. – бормотал он, как из книги читал. И гладил её по волосам. Гладил по волосам.

- Саша этого не понимает, - свозь сопли, содрогаясь говорила она, - Ему все бабки-бабки. А мне свободы нужно. Я – человек, я не купленная…

А он сидел и гладил её волосы, как двадцать лет назад. Рыдания остались всхлипами, а вскоре и те умолкли.

Вдруг глянула снова на стену:
- А ты случайно не знаешь, кто эту пакость написал?

Сузив глаза посмотрела в его.

- Да откуда? Ты чего, Мил?

Она вдруг резко оттолкнула его поднялась и нервно ушла в свою дверь. У порога процедив:
- Гондон завистливый.

Правый растер покрасневшие глаза. Очень тяжело поднялся и, шатаясь ушел к себе.
Какое-то время шансон звучал особенно яростно, раздавался топот и взвизги.
На площадку вышли двое.

Она - не по офисному хороша, а на нем все так же - черные брюки и рубаха в голубую полоску. Он не курил.

Она, закуривая:
- А чего это Василич сорвался так резко?

- Ну я так понял – аудиторы какие-то косяки нашли в отчетности. Ох и влетит ему, если это то, что я думаю. А я давно ему говорил, что так уже давно не обналичивает никто. Погорит он из-за своей жадности.

- Ты-то откуда знаешь, как он обналичивает?

- Так я ж с терпилы у него начинал. Это потом он понял, что я поумнее прочих. Ну я и вправду не дурак. Ты думаешь, я просто так к нему в рот заглядываю? Я учился у него, пока было чему, а теперь я больше его знаю. Я даже про его дела больше него знаю. Так что будет ему скоро цыганочка с выходом.

Засмеялась:
- Да ну тебя! Гений недоделанный! Был бы такой умный, давно бы свое намутил, а не бегал на побегушках.

Насупился, посмотрел в пол сначала, потом на нее. Сказал твердо, глядя ей в лицо:
- А я и мучу.

Смех осекся.

- Серьезно? А Василич в курсе? Ну, что за его спиной…

- А какое мне дело до его курса?

- Не красиво это. Он тебя в люди вывел.

На лице его отразилась неподдельная ненависть.

- "Вывел", говоришь. Вот так он в пьяном виде меня своим дружкам и представляет: "Смотрите, мол, вот этого я на помойке нашел" - шутит он так. Я ему, суке, напомню, как там на помойке пахнет.

Решительно придвинулся к ней ближе и почти в самое лицо прошептал:

- Надь, бросай ты этого старого козла. Или тебе приятно за ним болонкой болтаться и сраку его спиногрызу подтирать? Он же не бросит их никогда, ни щенков, ни эту мятую корову. А я вот отдою его еще немного и сам делом займусь…

Полез с поцелуями. Сопротивление заметно слабло, пока не прекратилось совсем.
Вдруг раздался отчетливый щелчок и, следом, звук поднимающегося лифта. Спохватившись скрылись за левой дверью.

Выйдя из лифта, Александр Васильевич грузно упал на лестничную ступеньку. В руке он крутит трубку телефона и мрачно смотрит на пол. Через полминуты вышел Артем и сел рядом. Он очень бледен и совершенно трезв. Достал привычным жестом пачку сигарет, вынул две и протянул соседу.

Минуты две молча курят.

- Ну вот и все, - сказал Александр, - допрыгался. Знаешь, это я про Людмилу написал, кивнул на стену. Чтобы не забывала, кто она есть. А мне бы самому, дураку – зеркало. Напишу, пожалуй, рядом «Саша - осёл». Обокрали меня и подставили. Найду – убью суку.

Артем молчал какое-то время, а потом спокойно и буднично:
- Мама умерла.