Весна Священная

«Скоро весна…», - сказал дедушка. Это значило, что пора идти в лес.

Непостижимое величие жизни заключено в том, что она постоянно кончается и при том не кончается никогда. На каждый мой шаг умирает человек, червячок или птичка, и на каждый второй рождается несколько мальчиков, девочек, берёзок, звёзд. После каждой смерти наступает рождение, но прежде каждого рождения случается смерть. Это рассказывал мне дедушка, когда я был малышом, и сколько я живу на свете, столько каждый год ждал Священного первого дня весны - дня, когда мы отдаём одну маленькую жизнь, чтобы Ярило привёл в мир новую, важную: умного человека, здоровый скот, богатый урожай.

Вот и снова настало это время. Самые сильные и ловкие парни собрались в лес изловить живого оленёнка. Мне было уже 15, и, честно говоря, я всю жизнь ждал, когда смогу пойти с ними, но теперь, когда меня отпустил дед и приняли в свои ряды ребята, я вдруг обнаружил еле-ощутимую тяжесть. Я тихонько сказал своему другу, что не хочу идти в лес:
- Что-о-о? Струсил? - во весь голос выкрикнул он, и все парни посмотрели на меня с усмешкой.
- Да не боись, - давясь смехом продолжил другой, - если тебя волк загрызёт, оленя ловить не придётся.
- Я не боюсь. - но в общем громком смехе меня уже никто не услышал. Тяжесть моя разрасталась.

В ту ночь мне снилось, как я бегу по большому полю, в лицо мне дует ветер, и я живой-живой, и чувствую это всем телом. А тело у меня большое, сильное, я скачу этим телом и ловлю на лету траву, а она такая сочная и сладкая, такая свежая. Я слышал голоса вдалеке, как ударяются о землю мои копыта, как кровь кипит в голове. Я был жив и так хотел жить, слышать всё это вечно, чувствовать вкус травы и бежать, бежать, бежать…

А утром я узнал, что вся деревня смеётся над моей трусостью. Дедушка ждал меня на разговор, я пришёл, сел рядом с ним и положил ему на колени голову. Я сказал: «Дедушка, мне не страшно. Они зря смеются». Дедушка гладил меня по голове и понимающе отвечал: «Знаю. Пойди в лес, поймай оленёнка, пусть им станет стыдно за злые слова».

И я пошёл. Тяжесть растекалась по мне вязко и медленно, но причина была мне непонятна. Я храбрился и смеялся вместе со всеми, я заставлял себя возрадоваться приходящей весне, я винил себя, что пришло время великого Ярилы, и кто я такой, чтоб не воздать ему благодарность за мою жизнь? И я как мог убедил себя в справедливости этой жертвы, как мог поверил, и шел, почти искренне надеясь стать героем, поймавшим жертвенное животное в эту весну.

Мы разошлись на опушке, и каждому досталось оружие - защититься от матери оленёнка, волка или лешего - от всех, кто будет против нашего пребывания в лесу. Я ушёл левее всех, искололся кустарниками, испачкался в липкой таящей грязи. Шёл долго, ушёл от голосов своих друзей, я уже и позабыл, зачем я в лесу. Но вдруг где-то очень далеко послышались разъярённые голоса ребят, а затем по лесу прокатился протяжный крик боли. Я вздрогнул и больше не мог никуда идти. Они зарезали олениху.

Это порядок жизни. Почему мне стало так больно? Минуту назад я знал, что умрёт олениха, защищая своё дитя, и лишь надеялся, что это не придётся сделать мне, что я смогу переждать этот миг вдали. А сейчас я стою в лесу, и руки мои в крови отчаянной матери, и сердцу сложно биться от пронзающей тяжести смерти. Но это же порядок жизни? Это не пустая жертва?

Я сел там, где стоял. Было стыдно за слабость перед смертью. «Если боишься смерти зверя, что будет, когда смерть придёт за тобой?» - говорил мне когда-то дедушка. Я должен был быть с друзьями, ловить оленей, а я сижу в снегу с мокрым от слез лицом, сокрушаясь о звере, цель жизни которого однажды умереть. Эти мысли вертелись в моей голове под звук приближающегося ликования: они поймали оленёнка и шли назад, в деревню, забыв обо мне. Как славно, что обо мне забыли.

И когда я наконец собрался встать, меня окликнули сзади.

- Здравствуй.
От неожиданности я подпрыгнул на месте, на корячках развернулся и выставил перед собой топор. Девушка стояла в снегу. У неё были белые, как снег, волосы, белоснежная, почти прозрачная кожа, белые лошадиные уши, и только огромные чёрные оленьи глаза выделялись на лице. Я вильнул глазами вниз, увидел, что она стоит босиком, но тут же морок рассеялся - у неё нет ног, у неё оленьи копытца.
Я поднял глаза в ужасе, а передо мной стоит обычная девушка, просто очень-очень светлая, зимняя, смотрит на меня обычными глазами, и я совсем потерял дар речи.
- Кто ты? Ты человек?
- Нет, не человек. - она снова моргнула оленьими глазами, а открыла уже девичьи, и я никак не мог уловить этот миг, когда её облик менялся.
- Ты Леший?
- Я мавка. А ты человек?
- Да. Ты убьешь меня?
- Нет, а ты меня?
Я ничего не понимал, разговор был дурным, непонятным, он звучал не от неё и не от меня, а везде и в моей голове, и моя голова кружилась, а тяжесть наваливалась с новой силой.
- Нет, я тебя не убью.
- А оленёнка?
- Нет, не я, я его даже не поймал.
- И не хотел, я знаю, потому я здесь.
Её лицо оказалось близко, я не успел понять, как она села рядом со мной и смотрела в глаза с глубоким отчаянием. Я будто очнулся от прижимавшей меня тяжести.
- Ты не убийца. - продолжала она, - Ты должен помочь мне.
- Нет, я должен смириться. Ты испытываешь меня? Ты пришла, потому что я сомневался? Нет, я благодарный человек, я хочу воздать честь своему богу!
- Какому богу нужна смерть? Богу войны?
- Жизни!
- И зачем богу жизни смерть?
Я не знал что сказать. В глубине души я задавал себе этот вопрос весь день, и стал говорить ей то, чем уговаривал себя:
- Ты не понимаешь. Я должен отдать жизнь оленёнка, чтобы родилась новая жизнь. Чтобы у меня родился крепкий сын, и чтобы родился хлеб, которым я буду кормить его и его мать…
- Тебе нужно убить моё дитя, чтобы родить своё?
Она давила в места моего сомнения, а я сопротивлялся, как мог, но всё больше хотел согласиться, предать свою веру, свою Родину и то, чему меня учил дед, предать высшую справедливость. Она смотрела мне в глаза и говорила мягко, и тяжесть моя была готова раствориться в её словах, но я крепко держал её в себе, как спасительный оплот.
- Что ты хочешь от меня получить? 
- Человечности. Отдай мне оленёнка.
- Да он же не у меня! Забери его сама, зачем тебе я?
- Ты можешь его забрать, а я нет. Мне запрещено ходить в человеческое жилище.
- А мне запрещено воровать оленёнка! Ты просишь у меня невозможного! Я предам свою деревню!
- Тише… ты ведь можешь спасти жизнь. Смерть невинного только омрачит твоих родных. Я открою тебе истину, хочешь? Мир устроен сейчас жестоко и однозначно для тебя, человека, но пройдут века, и вы поймёте, что жизнь не нуждается в жертвах. Чтобы любить нужна только любовь, чтобы сотворить добро - только добрые помыслы, и чтобы жизнь продолжалась, её нужно только создавать, ведь закончится она сама.

Она растаяла в воздухе, забрав с собой тяжесть моей души, и решение  моё было ясно, будто я принял его ещё давно, но нечто маленькое внутри якорем держало меня против этой идеи. Выше честь перед собратьями или невинная жизнь? Предать себя или предать семью?

 Я встал и пошёл домой.

На крыльце меня ждал дедушка и пришивал рукав к рубахе, которую мне в подарок мастерила вся семья понемногу. В это время, перед весной, дед всегда был весел, а теперь пуще прежнего, ведь я возвращался со своей первой охоты. Он поднял на меня весёлые глаза и что-то мне стал говорить, только я не слышал его, а в голове крутились слова лесной паночки. Я улыбался дедушке в ответ, но сам о своём, и вдруг выдал:
- Деда, а куда оленёнка посадили?
- У друга твоего сидит в сарайчике. Поглядеть хочешь?
- Хочу. А ты его уже видел?
- Да что на него смотреть, завтра утром посмотрю. Олень как олень, не волчонок поди.

И я пошёл к оленёнку. Но чем ближе я подходил к дому, тем тяжелее мне становилось снова. Я иду по велению сердца, я и раньше чувствовал, что детёныша мне жалко, но легко ли предать то, чему верна твоя семья, все твои друзья, все твои собратья? Легко ли предать то, во что сам верил всю жизнь?

Оленёнок лежал в загоне и почти не шевелился, изредка тяжело вздыхая. Он был обычным оленем, ничем не отличающимся от прошлогоднего или всех других оленей в лесу. Только смотрел он на меня совсем не наивно и не пугливо, как зверь, а печально, как отрок, с трудом понимающий другого отрока. «Наверное, у тебя есть имя», - подумал я. Он безразлично положил голову на копну сена, в которой лежал.
За спиной скрипнула дверь. Это вошёл мой друг.
- Здравствуй. Посмотреть пришёл? - сказал он.
- Да. Кто поймал?
- Я. А где был ты?
- В лесу, лешего отвлекал.
Друг посмеялся.
- Хороший олень, только я ему случайно ногу сломал, пока ловил. - задумчиво говорил он.
Мы помолчали немного.
- А ты никогда не думал, что мы зазря убиваем зверя? - вдруг вырвалось у меня.
- Как зря?! - лицо его исказилось, - Ты как с ума сошёл! Отцы наши приносили жертву, деды приносили…
- Я знаю, знаю. Я просто спросил.
- Что-то я тебя совсем не понимаю. Все в лес попасть мечтают, а ты идти не хочешь, все ждут праздника, а ты говоришь «зря»… Ты не заболел?
- Не заболел. Ты только не говори никому, что я сказал, ладно?
- Ладно, мне и говорить некому. Да только ты эти мысли брось. Сам знаешь зачем это делается. Возрадуйся, мы поймали здорового оленёнка, будем вознаграждены, и ты с нами ходил, мы ж герои. Нельзя жалеть благодарности Яриле, он тебе жизнь дал, мне дал, всем дал, а ты говоришь «зря»!
- Да не ругай, сам всё знаю. Ни к чему я сказал.

И друг мой знал, о чем говорил, знал точно, что для него верно, а я уже ничего не знал. Мне стало стыдно перед ним, что я хотел лишить нас Священного дня. Мне стало страшно, что теперь, если пропадёт олень, мой друг поймёт, что это был я. Мне было страшно всё время перед гневом Ярилы, я каждой мыслью кликал на себя беду. И я понимал, как мелки мои страхи и волнения перед жизнью этого оленёнка, но с этой тяжестью уходил от него.

«Не прощай меня, я и сам себя не прощу», - пронеслось в моей голове. 

Мавка стояла у ворот и смотрела на меня. Я не знал, куда скрыться от её взгляда, переполненного болью и сожалением. Она вдруг мороком появилась передо мной.
- Ты не смог.
- Не смог. Прости меня.
- Кто я, чтобы тебя прощать?
- Мне очень жаль твоего оленёнка, знала бы ты, как я разрываюсь. Я сам гибну вместе с ним…
- Но не погибнешь. Ведь и спаси его, ты не погибнешь!
- Не погибну, но жизнь моя здесь кончится. Поверь мне, эта жертва справедлива, мы не зря совершим её…
- Нет, истинную жертву ты совершить не смог.
Её гордые оленьи глаза рассеивались, морок отходил, и только где-то в моей голове гулял шум её голоса: «Где завтра казнят моё дитя?» Я со всех сил заорал в пустоту: «На холме! На холме!»

Так до конца я ни во что не верил: ни в Ярилу, ни в мавку, ни в справедливость. А стоит ли жизнь оленя моей жизни? Но я вспоминал свой сон и понимал, что стоит. Да ведь нет ничего особенного в этой мавке! Так много на свете мавок! И надо же, какая-то мавка пошла против самого Ярилы. Но мавка ли это была, или голос моего сердца? И Ярило ли против неё стоит, или голос человечества?

Всю ночь меня лихорадило этими мыслями, а утром я поплёлся со всеми на холм. Я знал, что увижу там мавку, искал её глазами и не находил, а оленёнок уже лежал с перевязанными ножками на жертвенном столе. Он вдруг посмотрел мне в глаза, когда дедушка уже занёс над ним нож, и взгляд его был пронзительный и отчаянный. Меня кольнуло.

«Нет!» - я закричал и кинулся к ним, но нож уже вошёл в шерстяной живот зверя. Я упал на колени в ужасе, крича в землю, вцепившись руками в волосы, народ шумел и убегал, а дедушка стоял перед столом как вкопанный, с окровавленными руками, и не верил своим глазам.

На жертвенном столе лежала девушка с оленьими глазами, пронзённая ножом, и стеклянным взглядом смотрела сквозь меня.
__________________________________

Прошло очень много лет с тех пор, Ярило подарил мне большую, сытую семью. Я сам стал дедушкой, но больше не поведывал внукам историю, которую мне рассказывал мой дед. Быть может, я выживший из ума старик, но покуда я жив, с моих уст не сойдёт история мавки, в которой человечности оказалось больше, чем в человеке, и жертвенности которой хватило, чтоб спасти две жизни сразу: мою и оленью. Её вечная мудрая жизнь против двух наших, маленьких.

Так пусть она вечно живёт в моей сказке.