Слабая старуха

Жила у нас дома старуха - бабушка. В 60 лет она потеряла все зубы и иссохла. А к 80 годам она стала похожа на двуногого цыпленка, обтянутого измятой кожей с редкими волосами где придется. Была она такая не страшная даже, а жалкая. Не понять мне было отчего человек может так скукожится и превратится из розового пухлого младенца в почти живой скелет. Особенно она поражала меня, когда надевала очки с толстыми линзами. Не очень понятно зачем: читать она не умела и ставила крест на ордер при выдаче пенсии почтальоном. Одежду ей никто не покупал, носила она разные обноски. Но мне одежду тоже никто не покупал - я донашивала ее от старшей сестры, - и потому мы как-то роднились.
В общем эта старуха была настоящей повесой в 18 лет: играла на гитаре и водила шашни с московскими заезжими людьми. А до войны в Москву откуда только не ехали люди из деревень. Кто бежал от голода, кто от раскулачивания, кто скрыть свои дворянские корни, а кто просто не дотягивал до заграничного бегства. Наполнилась Москва разными людьми, которые здесь реализовывали свою мечту: в деревне их все знали и все было по-писанному, а тут такая свобода. Представлялись они кем хотели по вечерам. А днем кто трудился, а кто и воровал - разное было. Жили они в бараках на Таганской заставе - на койках. В общем жизнь у них была похожа на жизнь современных узбекских рабочих, за исключением одного - вечером они гуляли, если было на что.
Работы особенной не было: устраивались в основном на фабрики. Она тогда работала разнорабочей на фабрике по производству духов. Сначала духи шли на привлечение мужского внимания. А когда дочка родилась, а семья не завелась - пошли духи во внутреннее употребление. Так за пятнадцать лет спилась наша красавица и пошла бы она дальше по рукам, если бы мать моя ее не приютила как кошку. Как они жили почти 70 лет мне не ведомо. Знаю только, что приходилось им туго вдвоем: денег не хватало и голодные обмараки были не редкость. Все что я застала: когда между ними уже образовался животный симбиоз. Старуха помогала с детьми, а мать не гнала ее. Жила она тихо - сидела на батарее целый день, питалась в основном сухарями с чаем из-за отсутствия зубов. В день пенсии мне было поручено следить когда придет почтальон, чтобы забрать все более или менее значимые купюры, оставив ей разную мелочь не больше рубля. Все это она тратила в свое удовольствие - пьянство. Покупала всего, что найдет и пила на сколько хватит денег. Придешь бывало из школы, дверь нараспашку, в квартире накурено так, что ничего не видно. А она хорошо, если сидит, а то валяется где-нибудь в углу как есть. Один раз задержалась я в школе и пропустила почтальона: два дня ее не было, а на утро третьего дня позвонили в дверь и убежали какие-то мужики, а она осталась на придверном коврике лежать. Затаскивали мы ее в квартиру вместе. Когда я деньги забирала она кричала и махала грозно палкой, которую носила не понятно зачем - для солидности что-ли.
-Грабят. Жизни мне нет!
А потом как будто забывала все и целый месяц ничего не просила и не говорила пока не придет почтальон. Меня постоянно стыдили в школе как взрослые, так и дети:
 - Твоя бабка - пьяница.
При этом почти все из них повторяли:
- И ты будешь такая.
А я им не объясняла, что никакая она не моя, а что пьяница - тут и возразить нечего. В общем понятно было, что врут они, хотя доказать переходящее по наследству свойство оскатиниваться пьянством мне кажется не удалось пока никому. Но не знаю, здесь как говорится не чистый эксперимент. По воздуху это заболевание точно не передается. Да и не страдала я от этого. Мне, наоборот, было жаль ее. Упадет она где на холодном полу, перетащу ее на постельку, прикрою теплым одеялом. А то и воды поднесу попить утром.
Но здоровье ее было такое, что когда мать неожиданно заболела - она превратилась в доктора-сиделку и ухаживала за ней так, что никого за деньги не сыщешь, чтобы так помогать.
Вот эта старуха играла в нашей семье важную роль - на правах вседозволенности и уважения к старости без относительно оценки ее жизни и навешивания ярлыков. Роль эта состояла в том, чтобы обеспечивать равновесие в различных спорах. Поскольку оставшееся количество членов семьи было четным, то всегда, когда голоса по важным вопросам распадались надвое все спрашивали мнение старухи. Я заметила эту странную вещь и решила использовать ее голос в своих целях, особенно когда мои интересы состояли в покупке какой-нибудь ерунды или игрушек, которую поддерживал мой маленький брат.
Проработка старухи начиналась с самого утра, поскольку важные решения обычно принимались после совместного ужина. Иногда и сильно заранее, если речь касалась крупных материальных покупок или выбора летнего отдыха.
Когда все разбегались по своим делам и она оставалась одна медленно начинала я разговор:
-А не купить ли нам велосипед на лето. Может быть не получиться уехать в лагерь, так мы с братом будем кататься. Бабуль, ты умеешь кататься на велосипеде.
-Когда-то умела. Сейчас не знаю. Прекрасно было. Я и на лошади каталась в деревне. Лошадь даже лучше велосипеда, но за ней уход нужен. А в конюшне...
-Бабуль, ты что, какая лошадь? Посмотри вокруг.
Она выглядывала в окно где тянулся бесконечный яблоневый сад, а в далеке стояла деревня, светящаяся огнями. Граница Москвы проходила у меня прямо за окнами и люди, до которых было можно дотянутся глазами и даже увидить их тени в ярком желтом окне считались деревенскими жителями.
-Вон смотри, - говорила она. Видишь там деревня? Но она не настоящая. Там нет ни лошадей, ни даже коров или коз. Что это за деревня такая, совсем люди перестали хозяевами быть на своей земле.
-Ну да. Видишь когда-нибдуь переедут они в квартиру. Наверно сидят и ждут, когда и им построят новые дома. - отвечала я. А раз так, то животных куда потом девать. Вот от неопределенности и не заводят они никого.
-Да, - отвечала она.
Глаза ее начинали мечтательно бегать, натыкаясь то на большую икону, то на сундук, которые видимо были привезены еще из тех мест. Иногда она шла в комнату, доставала разные альбомы. Отбрасывая альбом с красивыми раскрашенными чернилами черно-белыми картинками непонятных и красивых молодых женщин и мужчин, который я листала без конца пока шел разговор. А она доставала свои деревенские фотографии: большие портреты молодой женщины с красивым лицом, которые были обычно в нескольких экземплярах, с подарочными надписями на обороте. Подписаны, но не отданы воздыхателям. В этой красоте еле-еле угадывались ее черты как слабые тени на стекле, если сильно прищурить глаза. Потом пачками шли фотографии умерших людей, на которых за гробом стояли все родственники. Эти события фиксировались видимо всегда, в то время как живые портреты стариков не делались вовсе, если только они не присутствовали при чьем то еще погребении. Тогда удавалось разглядеть бородатых мужчин в косоворотках, все они как один были похожи на грузного Л.Толстого. Женщины были одеты исключительно в платьях. Мы тогда еще не носили брюки тоже.
-Откуда у вас в деревне были такие красивые платья? - спрашивала я.
-Швея у нас жила. Была у нее машинка швейная немецкая. Шила она всем по заказу. Дорого брала, но работу свою хорошо делала.
Долгого листали мы эти фото из "мавзолея", которые меня страшно нервировали каким-то странным сочетанием праздника и великого несчастья как бы отделяющего умершего от остальных. Но и остальные не могли же радоваться в этот день, но своей торжественностью, отсутствием черных тонов в одежде (поскольку одевали видимо все самое лучшее) создавали невыносимую атмосферу неравенства живых и единственного мертвого. Они как бы возвышались над ним, иногда и в прямом смысле вставая на лавки и другие приспособления, чтобы все многочисленное семейство поместилось в кадр.
От этого было очень страшно и потом долго долго в ночной тиши мелькали эти фотографии перед глазами, но постепенно лица людей стирались в памяти и ужас пропадал сам собой, оставляя в памяти только очертание печального инветаря, который является единственно необходимым в этот последний миг.
Потом, наконец, эта экзикуция прекращалась и она радостно кричала:
-Вот она смотри. Это Лёлька катается на лошади. Она тогда еще жеребенком была. Как же ее звали?
Лёлька - это ее маленькая сестра, которая умерла между пятью и десятью годами (точно не помню), оставив неизгладимый след ужаса на всю ее жизнь. Казалось даже, что и такие яркие воспоминания о лошади связаны у нее с тем прекрасным и видимо очень коротким периодом, который она помнит ее живой. Умирла она от дурацкой простуды, когда ни докторов, ни лекарств в деревне еще не было, а леченье примочками и припарками так и не помогло. И было на ее лице и разочарование бессилия человека перед смертью, и какая-то тоска за то, что ее жизнь вот она есть, а этой нет.
Лошадь тоже скорее всего была соседская. Мне было известно, что отец старухи был кузнецом и ему лошадь была ни к чему. Еду приносили за обслуживание других лошадей. Может быть и катание на жеребце было некоторым знаком внимания односельчан к человеку, который подковывал в это время большую лошадь. Точно никто не знает и фотография этот момент не передает.
-Бабуль, ну так что с велосипедом. Скажешь маме, что это здорово кататься летом на велосипеде?
-Да, да. Конечно скажу. Как не сказать, - отвечала она. И про себя все еще шептала: "эх Лёлька, Лёлька".
-Ну бабуль? Про велосипед не забудь рассказать, ладно?
-Хорошо, конечно. Я же сказала, скажу. - уверенно отвечала она, не оставляя сомнений, что мы договорились.
Несколько дней мне снились сны как я учусь кататься на большущем велосипеде с высокой рамой. Во сне я легко преодолевала страх: запрыгивала и спрыгивала с него, сохраняя равновесия. И вот наступала последняя ночь, в которой страха от того, что кататься я не умею уже не было совсем. Но сон приснился такой. Качусь я на желтом велосипеде с горы, а в переди огромное море. Не понятно дорога под обрывом есть или нет, а велосипед летит с бешенной скоростью. И тут сон прерывается, но обратный отсчет показывает, что свалилась я с обрыва в эту пропасть и не помню как жива осталась. Наверно потому что проснулась, потому и жива. 
Вот наступал долгожданный ужин, когда мать приходила с получкой. На столе много быстрой еды в виде колбасы и хлеба. Чай и даже горсть конфет. Все наедаются. Потом рассказывают разные истории, анекдоты, ну про школу еще что-нибудь. И вот началось... обсуждение, что и как мы потратим. У меня, как я думаю все заготовлено. Бабуля подмигивает, не сходя со своей батареи. Но подозрительно, что она отдает свою порцию конфет всем.
-Что-то не так, - думаю я. Неужели предаст.
И вот я завожу свой разговор.
-Мамуль есть вероятность, что лагерь будет только одну смену. А потом что мы делать будем в Москве?
-Ну я слышала в школе будет летний лагерь,- отвечает она.
-Да, но это будет стоить 20 рублей, - говорит сестра.
Мать калькулирует в уме и понимает, что ей с бабкой придется жить на ее маленьку пенсию, если всех отправить в этот лагерь. В лагерь за городом ей как многодетной давали путевку от райисполкома. Обычно это были какие-то заводы или другие богатые организации, где детей было недостаточно у работников. Эти путевки перераспределялись разным служащим, которые работали в конторах, где такой материальной базы не было. Но для этого нужно было быть многодетной семьей. Если детей было мало, то воспользоваться этой лазейкой было невозможно и обычно летом одинокие детишки бродили по городу в отстутсвие друзей и искали себе новую компанию. Боже, какие это были отбросы. Их постоянно тянуло то драться, то воровать. Приходилось держаться от них подальше. Но каждое лето, если не получалось провести его целиком на зеленом газоне с пионерской линейкой и костром, мы испытывали себя и смыкались с ними, и каждый раз разочаровывались в этом своем порыве. Надо было что-то придумать, чтобы чем-то заняться без этой швали, чтобы обходить их за триста верст и не верить их слабым улыбкам летних беспризорников, которых родители не могут куда-нибудь сослать.
-Вот видишь, это стоит достаточно денег. А за 10 рублей можно купить сносный велосипед, и мы, по крайней мере, с братом можем на нем кататься по очереди - хоть во дворе, хоть в парке. А там, глядишь, мы и по всей Москве поедим, если на нем будет багажник. Я справлюсь, я уже тренируюсь.
-Где ты тренируешься, - ухмыльнулась старшая сестра. Ей не грозило уже научиться кататься. К тому же для нее нужно было бы велосипед побольше, но он был нужен ей одной и отстосять таку трату у нее точно не было шансов.
-Завидует, - подумала я. Уже в мыслях крутились у меня путешествия по пустой летней Москве с блестящими политыми свежей водой черными тратуарами. Я видела улыбающееся лицо брата, который был явно со мной.
Мать обожала брата. Он был последним ребенком и единственным мужчиной. Иногда казалось она готова на все ради его улыбки. И вот она щербатым ртом открывается ей. Он говорит:
-Мама, я тоже, я тоже хочу велосипед.
-Это будет велосипед на двоих, - отвечает мать.
-Хорошо, на двоих, - отвечает брат и смотрит на меня хитрыми глазами, видимо задумывая план как перехитрить меня в этой затее.
Но я знаю, что мы найдем способ кататься вместе. Он такой маленький и легкий. Я буду катать его в далекие московские парки, а он будет там кататься в доволь пока не устанет. Потом мы вместе будем возвращаться обратно. Мы найдем возможность использовать эту игрушку пополам, мы всегда находили способ дружить. В общем кажется нас трое и дело сделано.
-Вот все ты для своей Стасички делаешь, - говорит сестра.
И тут, неожиданно, мать выбирает справедливость.
-Раз нет возможности всех сделать счастливыми, то никому не куплю.
Она не хочет обижать старшую сестру, а на два подарка денег у нее нет. Но мне это ни почем: я знаю бабуля за меня, она говорила мне это так ясно.
-Бабуль, что ты думаешь, - взываю я к ней в полной уверенности в своей безусловной победе. Ей достаточно сказать "да" и все лето будет наполнено свежей росой и мягким ветром, огнями центральной Москвы и зелеными просторами нашего небольшого захолустья.
-Я как мать, - неожиданно отвечает бабуля.
-Ты, что, мы же договорились?
Я впадаю в слезы, а она уперлась и шамкая беззубым ртом повторяет:
-Я как мать, она правильно говорит, справедливо. Нельзя никого обижать, лучше всем одинаково!
Я в истерике:
-Достали вы со своей справедливостью...
Слезы льют рекой, но никому нет до этого никакого дела. Брат тихонько засыпает от увеличивающегося тепла, не замечая, что посиделки заканчиваются скандалом.
Когда понятно, что никого больше нет, слезы начинают течь уже самопроизвольно без всякой причины разрастаются всхлипывания и ни начала, ни конца вспомнить уже не возможно. "Справедливость" - это такая страшная вещь, которая делает нас несчастными. А в чем конкретно "справедливость"? Можно ли считать "справедливым" обездоливание других. Ей ведь и не нужен этот велосипед, она его даже не просила. Не она во сне училась управлять этим железным механизмом, она вообще даже не знает, что это такое за механизм. Она до сегодняшнего разговора даже не подозревала о том, что можно мечтать о велосипеде. И уж точно спроси ее:
- Если сейчас купим всем, нужен ли тебе тоже велосипед? Она выберет что-то еще, что мне тоже совсем не нужно. Просто на всех не хватит денег и поэтому невозможно всех удовлетворить. К тому же как можно удовлетворить тех, кто сам еще не знает что желает. Может быть когда появится ее желание будет возможность купить ей тоже что-нибудь. Но нет, это должен быть велосипед и сегодня. Такая "справедливость" не иметь всем, если на всех не хватает.
Но эта тоска меня разочаровывала меньше всего: хотя бы было объяснимо. Но кто, заставлял бабулю ляпнуть то, что она ляпнула. Рассказала бы про лошадь хотя бы... Но нет, она выбрала голос сильного. Хотела ли она сохранить солидарность не выступая против главного мнения? Этот трюк я проигрывала с ней потом еще несколько раз, чтоб еще и еще раз убедиться в том, что старуха никогда не скзажет ничего против приютившего ее хозяина. Даже если это будет ничтожная вещь, которая не приведет ни к какому скандалу.
Ну может быть она призывала к некоторому неравновесию поколений между нами и старшой сестрой, оторванной от нас огромной по тем временам разницей в целых шесть лет. Скорее всего она не имела возможностей что-то просить. Время бежало стремительно и жизнь улучшалась. Вот я не помню бараков на Таганке, сырого подвала, в котором ютилось вся крестьянская семья, приехавшая в Москву после раскулачивания колхозов и видимо за отсутствием лошадей, которых нужно было подковывать кузнецам, состоящая, кажется, из 15 человек. Я родилась уже здесь в теплой маленькой квартире с  удобствами и отдельной ванной, что еще долго - лет этак 50 - будет считаться роскошью для всех испытывающих счастье путем переезда в столицу нашей великой Родины: и творческой интеллигенции, и обыкновенных рабочих ЗИЛа. Пусть кроватей на всех не хватает - ну нет места их поставить, - но можно использовать раскладную мебель, которую успешно начала выпускать советская промышленность. А промторги предоставляли ее в кредит под жуткий процент, но из-за дефицита все раскупалось сразу без особых размышлений по поводу цвета обивки.
Хотя для меня это тоже коммуналка, в которой я по сути имею кровать, да и то только ночью, для них, старших, это было настоящим сокровищем - спать в отдельной комнате, мыться в своей ванной и не делить холодильник и плиту с разными другими хозяйками. Для них, переживших войну в Москве иметь вдоволь хлеба, сахара и чая - уже была большая удача. А для нас разница означала возможность получить хоть какую-нибудь вещь - вполне может быть, учитывая динамику развития промышленности и постепенного включения в потребности советского человека право что-то иметь под лозунгом "все лучшее - детям". Может быть для удовлетворения потребностей старшей сестры просто не было в то время предметов, которые она могла бы возжелать. И эта ее зависть скорее всего проявлялась в бесконечной реализации своего права "вето" на любое пожелание. А откат бабули от договоренностей, и ее солидарность со старшей сестрой, скорее всего был вызвана пониманием, что нам живется существенно лучше и так. Но ведь все это можно было выразить раньше, а этого каждый  раз не случалось. Она постоянно в ответственный момент как бы поддавалась влиянию - из лучших побуждений, - чем вызывала у меня какую-то жалость. Мне казалось, что это нечто свойственное животным, которые крутятся вокруг человека с колбасой в руках и им ничего не важно. Тогда я и стала смотреть на нее как на слабую старуху, хотя энергии и физической силы в ней было дикое количество, не смотря на ничтожную сущность. Передо мной был старый прошедший жизнь персонаж, переживший переезды, войну, голод. Когда она рассказывала истории своей жизни, она представлялась мне живой, мудрой, доброй. Я проходила с ней через все горе и несчастье, охватившее миллионы русских людей, тем же маршрутом, и она была счастлива, что теперь на этих тропинках жизни идет со мной. Но произнося неожиданные слова в пользу сильного, она превращалась для меня лежащим в гробу мертвецом, - как на тех фотографиях, - жизнь которого никому не интересна. Она не заслуживала ни жалости, ни сострадания, ни даже злобы, - ничего.
Старшая сестра рано начала заботиться о своем материальном благополучии и даже получала целых 45 копеек на учительский обед, когда мы питались бесплатной бурдой без всяких привелегий. Она научилась скапливать деньги и даже завела рисованные сберкнижки для себя и меня, когда мне тоже стало переподать на завтрак, не входящий в программу поддержки многодетных семей. Эти деньги мы использовали для покупки гостинцев, чтобы брать с собой в пионерский лагерь. Для разных там гуляний в ЦПКИО им. Горького с каруселью и мороженным. Она привыкала не просить - это выделяло ее силу, самостоятельность, готовность к жестокой правде жизни. И здесь ее приверженность к этому миражу справедливости - "всем по-ровну", - работала вполне себе адекватно на общее благо. Такая честность финансового посредника, соблюдающего правила жизни, не взирая на ситуацию за окном. Она хорошо вела бухгалтерию взносов, и всегда распределяла их соответственно. Но, когда из общего котла средства тратились со смещением в пользу просящих она всегда возмущалась, хотя сама никогда ничего не просила.  Позже я встречала людей, которые распределяли чужое и гордо несли флаг "благотворителя" показного и напыщенного, никогда не уличенного людьми. В ней же было какое-то противоречие другого свойства, а именно какой-то низкий порог желаний и стремление сделать других несчастными, исходя из глупой уравниловки не чего-нибудь, а денег или даже трат. Как бы расширяя возможности трат на тех, кому нечего желать или может быть ее желания рождались только при наличии денег. Эту загадку я не понимаю до сих пор. Человеком она выросла странным, мне не понятным, хотя и стремящимся к добру, но каким-то своим путем, мотивированным умножением несчастья, отразившимся и на ее ужасной судьбе.
А велик мы все-таки получили. Я нашла прокат на лето по цене 1 рубль или может 3 в месяц. Но так случилось, что появление велосипеда совпало с огромным несчастьем в нашей семье. Не зря мне приснился этот сон. И будь проклят этот велосипед.