Гугай. Голос из далёкого прошлого

                Составитель П.П. Сенаторов

                ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
У этой книги не совсем обычная история, рассказ о которой придётся начать издалека. Давным-давно, где-то в середине семидесятых годов прошлого века, я совершенно случайно заинтересовался жизнью и судьбой своего деда по материнской линии – Н.Е. Ончукова (1872-1942). До этого момента из скупых семейных рассказов я знал о нём крайне мало - собирал народные сказки, издавал в Сарапуле газету «Прикамская Жизнь» (дома случайно сохранился один номер), а в двадцатых годах уехал в Ленинград и, якобы, пропал. Неожиданно появившийся интерес вылился, в конце концов, в многолетний поиск, в результате которого я многое узнал о путешествиях Николая Евгеньевича, их результатах, о его обширном литературном наследстве и последних годах его жизни. В 2015 году вышла небольшая книга «Николай Евгеньевич Ончуков. Неизвестные страницы жизни», написанная мной в соавторстве с Т.А. Блаженковой. К этой книге, к публикациям самого Николая Евгеньевича, а также к работам других авторов о многогранной деятельности  этого выдающегося человека – увлечённого собирателя русского фольклора, этнографа, краеведа, журналиста - я и отсылаю тех, кого глубже заинтересует его личность.
О его жене - моей бабушке Александре Петровне (1884-1946) - я до самого последнего времени также почти ничего не знал . Речь о ней в нашей семье заходила очень редко, обычно по случайным поводам. Её дочь, а моя мама – Ариадна Николаевна - изредка вспоминала какие-то бытовые мелочи, да то, что бабушка работала в газете «Красная Татария». Редкие упоминания об Александре Петровне, в основном связанные с её публикациями в «Прикамской Жизни», позже стали встречаться мне в различных литературных источниках при работе над книгой о последних годах жизни деда.
Родилась Александра Петровна (в девичестве Тиханова) в 1884 году в г. Мензелинске Уфимской губернии (ныне Республика Татарстан). Её мать – Ксения Яковлевна Щипцова – жила при городской земской больнице. О ней мне почти ничего неизвестно, кроме того, что у неё была ещё и старшая дочь – Пелагея Петровна Щипцова (1872-1962). Несмотря на одинаковые отчества, отцы у сестёр были разные, как-то об этом обмолвилась моя мама. Косвенно об этом говорят и их разные фамилии.
Александра Петровна, по словам моей мамы, окончила Казанскую Мариинскую гимназию, что дало ей звание «Домашней учительницы» .
О жизни Александры Петровны после окончания гимназии никаких сведений нет. Когда, где и как она познакомилась с Н.Е. Ончуковым - неизвестно. К их знакомству, возможно, была причастна её старшая сестра Пелагея. Она в 1900 г. окончила Казанскую земскую фельдшерскую школу, в которую в том же году поступил Николай Евгеньевич. Пелагея Петровна работала в Мензелинске, Николай Евгеньевич – неподалёку и они, вероятно, общались, чему, кстати, способствовало развитое пассажирское судоходство на Каме.
20 декабря 1908 года Н.Е. Ончуков, давно уже живший в Санкт-Петербурге, обратился к Вятскому губернатору  С.Д. Горчакову с заявлением о желании издавать в городе Сарапуле газету под названием «Прикамская Жизнь». Он переезжает в Сарапул и уже 1 марта 1909 года, выходит первый номер газеты. Александра Петровна активно включается в газетную работу. Её первая публикация – маленький фельетон «Страшный сон» - появляется в 11-м номере газеты за 13 марта того же года.
Исходя из этого, наиболее вероятно, что Николай Евгеньевич в 1909-м году переехал из Санкт-Петербурга в Сарапул уже вместе с Александрой Петровной. При этом он представил её своей женой. Его женой её считали и горожане. Под его фамилией она неоднократно упоминается в разных номерах «Прикамской Жизни». Однако узаконили свои отношения они гораздо позже, незадолго до закрытия газеты. В метрической книге Никольской единоверческой церкви Сарапула имеется запись № 1 от 8 (21) января 1917 года о венчании сотрудника Петроградского археологического института Ончукова, 44 лет, православного, первым браком и домашней учительницы Тихановой, 33 лет, православной, первым браком.
Ончуковы обзаводятся собственным домом в Нагорной улице, № 31. Туда же со временем переводится и редакция «Прикамской Жизни».
Наиболее полно освещён сарапульский период жизни Александры Петровны - с марта 1909 по март 1917 года. Это время было заполнено работой в «Прикамской Жизни», а также активностью в соответствующих кругах Сарапульского общества. В Сарапуле того времени одновременно существовали два близких по целям и задачам клуба - Соединённое собрание и Общественное собрание, а также Музыкально-драматический кружок. В них организовывались любительские спектакли, концерты, маскарады…
«Прикамская Жизнь» пишет, например, что 2 января 1910 г. на благотворительном вечере в Музыкально-драматическом кружке «…любительницы Е.Г. Соколова и А.П. Ончукова исполнили разговор двух дам из «Мертвых душ» в костюмах того времени, откопанных в старинных сундуках…». Позже, вечером 8 и утром 12 декабря 1910 г. Александра Петровна участвует в представлениях пьесы Гоголя «Женитьба», а вечером 12 декабря играет в пьесе Ибсена «Привидения». В конце того же года, 27 декабря, она исполняет роль Красавиной в пьесе А.Н. Островского «Женитьба Бальзаминова». В «Прикамской Жизни» периодически упоминается об участии Александры Петровны в благотворительных вечерах, которые организовывало, в частности, Сарапульское благотворительное общество.
Узнать подробности о жизни А.П. Ончуковой в Сарапуле и её работе в «Прикамской Жизни» стало возможным лишь благодаря титаническому самоотверженному труду моего доброго знакомого – сарапульского уроженца Сергея Ивановича Еговкина, разыскавшего и оцифровавшего практически все номера «Прикамской Жизни» (единичные выпуски газеты им пока не обнаружены и, возможно, не сохранились). За этот труд я ему очень благодарен.
Оказалось, что Александре Петровне принадлежит множество публикаций самого разного характера: литературные зарисовки, маленькие фельетоны, публицистика, репортажи, рецензии… Отобрать их для этой книги оказалось непросто и без изъятия некоторых текстов по разным причинам не обошлось. Не все они представляют интерес для современного читателя, а многие фельетоны, бичующие давние пороки уездной жизни, будут непонятны даже жителям сегодняшнего Сарапула. Отобранные публикации не только характеризуют творческую личность А.П. Ончуковой, но и дают редкую возможность получить яркое представление об обыденной жизни жителей предреволюционного уездного городка, а, отчасти, и в целом о российской жизни в начале двадцатого века.
Печаталась Александра Петровна под псевдонимом «Гугай» – так в Олонецкой губернии в те времена называли филина. Слово это она узнала либо из разговоров с мужем, либо случайно встретила его в знаменитом сборнике Н.Е. Ончукова «Северные сказки». Любопытно, что это слово в сборнике упоминается один-единственный раз - в сказке «Видения вдовы», записанной М.М. Пришвиным (издание 1909 года, стр. 444). Почему Александра Петровна выбрала именно этот столь необычный псевдоним неизвестно. По всей видимости, в некоторых случаях она пользовалась и другими псевдонимами. Подозрения вызывают публикации, подписанные, в частности, А., А.О., А.П., Г. и др. Но, из-за отсутствия полной уверенности в авторстве Александры Петровны, от включения каких-то из них в эту книгу я воздержался. О единственном исключении немного позже.
Следует отметить, что Гугай, видимо, с первоначальной целью понадёжнее скрыться за псевдонимом, писала свои корреспонденции от мужского лица. Впрочем, уже вскоре её секрет стал «секретом Полишинеля».
Конец привычной жизни положила Февральская революция. Жителям Сарапула о событиях в Петрограде «Прикамская Жизнь сообщила 2 (15) марта 1917 года. Причём сделала это скромно - поместила на второй полосе телеграмму Исполнительного комитета Государственной Думы о том, что он «нашёл вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка». В тот же день Сарапульская городская Дума собралась на экстренное заседание, на котором гласные признали переход власти к Исполнительному Комитету. Через три дня, 5 (18) марта выходит последний номер «Прикамской Жизни». Сведений о том, кем и на каком основании газета была закрыта, найти пока не удалось. Встречаются лишь намёки на то, что её выпуск был прекращён местными властями из-за якобы монархической ориентации Ончукова. Мне это представляется сомнительным; по крайней мере, по публикациям «Прикамской Жизни» такой вывод сделать сложно.
С этого дня в Сарапуле начинается череда перемен власти и междувластий, а в биографии Александры Петровны - очередной «тёмный» период.
29 октября(11 ноября) 1917 года состоялось чрезвычайное заседание Сарапульской городской Думы, которая единогласно признала выступление большевиков изменой и злейшим преступлением против родины. Однако городские власти оказались не в состоянии поддерживать порядок.
С 8 по 10 (21-23) ноября 1917 года Сарапул охватил «пьяный бунт». События начались с погрома винного склада солдатами 166 запасного пехотного полка. После этого в городе был устроен погром со стрельбой и разбоем, подожжены тюрьма и здание окружного суда.
С 11 (24) ноября в городе объявляется военное положение. Под предлогом наведения порядка 17 (30) ноября в Сарапул прибыли две роты революционных солдат из Казани, отряды красногвардейцев из Ижевска и Камбарки. Начались обыски и аресты противников нового режима. После отъезда красногвардейцев обстановка в городе осталась напряжённой. Организовалось антибольшевистское сопротивление, подавленное вмешательством всё тех же казанских, ижевских и камбаркских солдат и красногвардейцев. Оформляется большевистская организация, в начале марта 1918 года проходят выборы в городской Совет рабочих и солдатских депутатов. Постановлением исполкома Совета от 10 марта Сарапульская городская Дума и городская управа были распущены. В городе началась организация советских органов власти и управления.
7 августа 1918 г. свержением советской власти в Ижевске начался т.н. Ижевско-Воткинский мятеж. 31 августа отряды повстанцев при поддержке своих сторонников заняли Сарапул. Мятеж продлился недолго – 5 октября город был занят войсками 28-й стрелковой (Азинской) дивизии красных. За отступающей Народной Армией восставших уходит из Сарапула резонно опасающийся за свою жизнь Н.Е. Ончуков.
Александра Петровна по невыясненным причинам остаётся в городе. Наверняка её пугали несомненные трудности и опасности эвакуации. Возможно, она осталась приглядывать за имуществом, включавшим обширную библиотеку и огромный архив «Прикамской Жизни». Возможно, была надежда, что с женщинами красные будут обходиться лояльно.
Надежда не оправдалась. Александру Петровну выгоняют из собственного дома, не позволив взять практически ничего. По словам её сестры, у неё было всё отобрано, из квартиры всё взято до последнего стула, ни одежды, ни денег, ни белья. Вскоре Александру Петровну арестовывают вместе с целой группой лиц, заподозренных в «белогвардейском шпионаже». Всего было арестовано до 15 человек, после допросов некоторых из них освободили. Остальным повезло меньше. Угроза со стороны приближающихся колчаковских войск вынудила красных вывезти арестантов в тыл, скорее всего,в Казань, а может быть и в какое-то другое место. Их дело слушалось Революционным Трибуналом 2-й армии в открытом заседании 13 апреля 1919 года. Трибунал в материалах следствия шпионажа не нашел, но, тем не менее, почти всех подсудимых посчитал виновными, «так как их действия и поведение косвенно отражаются в военных операциях».
Четыре человека, в т.ч. две женщины, признаны «для данного момента вредными членами общества» и приговорены к расстрелу. Ещё две женщины получили от одного до трёх лет тюрьмы с принудительными работами, а один подсудимый оправдан.
Троих подсудимых, включая Александру Петровну, «жену редактора бывшей «Прикамской жизни», муж которой убежал с белыми,….Трибунал признал в данный момент гражданской войны неблагонадежными элементами республики и постановил отправить их на всё время гражданской войны в концентрационный лагерь на принудительные работы».
В эти же дни, 11 апреля 1919 года, в Сарапул вступают части Сибирской армии Колчака, с которой в город возвращается Николай Евгеньевич. Однако уже 2 июня Сарапул занимает 28-я стрелковая дивизия 2-й армии красных.  С отступающими колчаковскими войсками Николай Евгеньевич окончательно покидает Сарапул и в будущем лишь изредка посещает родной город.
Заключение в лагерь было более мягким наказанием по сравнению с тюремным: узникам, проявившим трудолюбие, даже разрешалось жить на частных квартирах и являться в лагерь для исполнения назначаемых работ. Где и как отбывала Александра Петровна назначенное ей наказание неизвестно. По имеющимся данным на территории Поволжья действовали 10 концлагерей: три в Симбирской губернии, два в Нижегородской и по одному в Пензенской, Самарской, Саратовской, Астраханской и Царицынской. Впрочем, отбывала наказание она,по всей видимости, недолго и была освобождена по амнистии, объявленной Постановлением ВЦИК от 4 ноября 1919 года по случаю второй годовщины Октябрьской революции.
Новые сведения об Александре Петровне обнаруживаются много позже. В марте 1924 г. Народный Суд г. Мензелинска расторгает её брак с Ончуковым. Вскоре Александра Петровна выходит замуж за Леонида Ивановича Зыкова и той же весной, ещё до мая месяца, она вместе с ним, маленькой дочерью Ариадной и сестрой Пелагеей оказывается в Казани.
Об Л.И. Зыкове мне неизвестно почти ничего. По смутным обрывкам семейных разговоров припоминается, что был он вроде бы артистом, приятельствовал, якобы, с известным татарским композитором Салихом Сайдашевым  и, кажется, злоупотреблял спиртным. По этой ли причине или по каким-то другим обстоятельствам этот брак тоже через какое-то время распался.
Вот такая семья поселяется в квартире 65 дома № 17 по улице Чернышевского, бывшей Воскресенской, ныне Кремлёвской. Дом этот – одно из самых известных (теперь уже печально известных) казанских зданий - Александровский Пассаж. Семейной обителью становится крохотная – 14 квадратных метров - комната с наскоро сложенной дровяной печкой: калориферное отопление в Пассаже уже давно и уже навсегда перестало работать. По воспоминаниям старожилов комнатушка эта в гостинице, располагавшейся в Пассаже до революции, служила самоварной.
Поселившись в Казани, Александра Петровна устраивается репортёром в газету «Красная Татария». Её первая заметка, подписанная инициалами А.З., публикуется 11 мая 1924 года. Этими инициалами заметки подписываются до 28 мая этого года. После этого, до 25 марта следующего года публикации А.З. не встречаются. Заметка в номере от 25 марта 1925 года подписана совершенно необычным для «Красной Татарии» псевдонимом, прекрасно знакомым мне по «Прикамской Жизни» - «Стригун-трава»! Перечитав всё, подписанное этим псевдонимом в сарапульской газете, я нашёл доказательство его принадлежности Александре Петровне: в заметке «Стригун-травы», напечатанной в первом номере «Прикамской Жизни» за 1914 год, есть отсылка к рассказу Гугай «Заячий стан» (№ 6 от 8 января 1913 г.). Исходя из этого, наиболее интересные для современного читателя публикации «Стригун-Травы» помещены в «Приложении» к основному тексту этой книги.
Последующие заметки Александры Петровны вплоть до 15 января 1929 года подписаны А. Зыкова. После этой даты в «Красной Татарии» ещё долгое время встречаются публикации, подписанные инициалами «А.З.», «З.А», «З.» и даже «Z». Однако в это время в газете появляются заметки А. Злобина, А. Завояжевского и А. Заволжского, что делает невозможным установить принадлежность хотя бы некоторых из них А.П. Зыковой. Впрочем, абсолютное большинство публикаций «Красной Татарии» в те годы написано, независимо от автора, сухим официозно-канцелярским языком и никакой художественной ценности они не представляют. Заметки, опубликованные А.П. Зыковой в «Красной Татарии», также помещены в «Приложении».
По словам моей мамы, работа бабушки в «Красной Татарии» продолжалась и в тридцатые годы. Со второй половины 1930 года в её редакции стали проводиться периодические «чистки» и Александру Петровну с её сомнительной биографией вполне могли, что называется, попросить на выход, но информации об этом в газете я не нашёл . В каком году и по какой причине она ушла из газеты пока не известно.
Остаток своих дней Александра Петровна провела в пассажской комнатушке. Можно только догадываться какие воспоминания её преследовали. В 1945 году в семью вошёл мой отец - Пётр Сергеевич Сенаторов. Бабушка узнаёт о беременности дочери, но увидеть внука ей было не суждено, она умерла 12 марта 1946 года, ровно за пять месяцев до моего появления на свет, в возрасте чуть более шестидесяти лет. Могила её на казанском Арском кладбище утрачена в результате изменения его границ.
При подготовке к печати в текстах Александры Петровны сделаны лишь самые незначительные правки. Публикуются они без каких-либо сокращений.
Фотографии старого Сарапула взяты на сайте https://humus.livejournal.com.


                Сарапульские топонимы

          Для удобства читателей приведу встречающиеся в тексте прошлые названия улиц Сарапула и некоторых других мест этого города, а также их современные наименования. Источник информации – книга Н.Л. Решетникова «Топография старого Сарапула», Сарапул, 2008.
          Владимирская улица (ранее Зелёная) – Седельникова;
          Вознесенская улица (ранее Соборная) – Советская;
          Вятская улица – Раскольникова;
          Зелёная улица (позже Владимирская) – Седельникова;
          Нагорная улица – Гагарина;
          Никольская улица – Интернациональная;
          Рождественская улица – Карла Маркса;
          Соборная улица (позже Воскресенская) – Советская;
          Троицкая улица – Красноармейская;
          Соборная площадь (Базарная, Торговая). Ныне на её месте сквер и Красная площадь.
          Троицкая площадь – располагалась с западной стороны Троицкой церкви, сейчас здесь городской рынок.
          Буланкова гора - расположена на подъёме ул. Рождественской при её пересечении с ул. Никольской;
          Песьянка – в начале XX века район, находившийся в прибрежной части Сарапула;
          Шаровский сад – загородный сад в западной части Сарапула. Ныне – Парк им. Ленина.

                ГУГАЙ. ГОЛОС ИЗ ДАЛЁКОГО ПРОШЛОГО

          Пасхальный зарок
        (маленький фельетон)

          Пётр Захарович отправлялся с пасхальными визитами, в последний раз тщательно обдергивал фрак перед зеркалом и усердно запудривал красноватый нос, свидетельствующий об одной его слабости.
          - Сегодня полное воздержание, - размышлял Пётр Захарович, - шабаш!
          - В рот не возьму, проси не проси, - с напёрсток не выпью. А то скандал. На Рождестве вместо квартиры Ивана Лукича попал в прачечную и до смерти перепугал кухарку Матрену.
          - Не буду пить сегодня, - ещё раз решил Пётр Захарович и направился с визитами. Первые три визита прошли благополучно. Сколько хозяйки дома не упрашивали «попробовать наливки», как ни обижались их мужья за отказ «пройтись по единой», твёрдость Петра Захаровича /была/ непреклонна; он воздерживался, и хотя с завистью поглядывал на рябиновую, малиновую, «светленькую» и зубровку, но отчаянно глотал стакан за стаканом чая, хотя и чувствовал, что, кажется, заливается этой буровато-сладкой жидкостью.
          На четвёртом визите, у Ивана Лукича, твёрдость Петра Захаровича поколебалась. Анна Тимофеевна, супруга Ивана Лукича, так разобиделась, так расшумелась на модничанье Петра Захаровича, а смородиновая запеканка и шустовские «архиерейские сливки»1 так приветливо колыхались в бутылках, рюмки так заманчиво звенели, что Пётр Захарович разрешил.
          - И что, в самом деле, я за мученик! - подумал Пётр Захарович, и опрокинул первую рюмку. За первой последовала другая, третья... И когда Пётр Захарович под вечер выходил из дома Сидора Кузьмича, ноги его писали «мыслете», а улица и тротуары города Красногорска2 всё качались, то направо, то налево.
          - К Татьяне Петровне ещё непременно нужно зайти, - туго размышлял Пётр Захарович. Татьяна Петровна в это время провожала последнего визитёра и, увидав неверно шагавшего к ней Петра Захаровича, быстро захлопнула дверь и побежала в комнаты.
          - Няня, голубушка, Пётр Захарович пьяный идёт, скажите - дома нет.
Но было уже поздно: по всей квартире затрещал отчаянный звонок.
          - Что ты, батюшка, как трезвонишь? Никого дома нет, - встретила няня незваного гостя, отворяя дверь.
          - С празд... ик, иком, Татьяна Петровна, - лепетал Пётр Захарович. - С Новым Годом... ик... с Новым счастьем!...
          - Что ты, батюшка, что ты! - изумлялась няня, - какой тебе Новый Год, какая я Татьяна Петровна?
          - Желаю, ик, кучу деток! - продолжал, икая, Пётр Захарович.
          - Кучу деток, греховодник! - вдруг возмутилась няня. - Это старухе то в 65 лет!
          - Выйти замуж ещё пять раз желаю, хорошеть и расцветать... ик... как роза - не унимался Пётр Захарович и подвигался всё вперёд, несмотря на то, что старуха загораживала ему дорогу.
          - Христос Воскресе! - вдруг вспомнил Пётр Захарович и кое-как добрался до стола.
          - Да, матушка, Татьяна Петровна, - бормотал Пётр Захарович, опрокидывая в рот рюмку за рюмкой.
          - Какова Сербия-то, хочет съесть Австрию, каналья... ик... наших братьев немцев...
          - Ничего, батюшка, не знаю, ничего не понимаю, иди с Богом домой, - возмущалась няня.
          - Как домой? Домой гоните! Что же, уйду и не приду больше, - рассердился Пётр Захарович и принялся навёртывать на шею и свой шарф, и платок Татьяны Петровны, и полотенце, и салфетку.
          - Ишь ты, ишь ты, чего делает, - приходила в отчаяние няня. - Всё со стола собрал! Татьяна Петровна! Что же я буду делать? - взмолилась она по направлению к дверям. Но в это время в комнату уже входил кучер Парамон. Осторожно подталкивая Петра Захаровича к выходу, Парамон проводил гостя к двери в переднюю, там разбинтовал шею от платка, салфетки и полотенца, вывел под руки с лестницы и усадил на извозчика. Извозчик тронулся и в сумерках то там, то здесь раздавалось «Долой Лексу Эренталя3! Да здравствуют сизые воробьи и белые вороны.
№ 24, вс, 29.03.1909 г.

          На Пасхе
    (маленький фельетон)

          Дон, дон, дон!.. Торжественно и радостно гудят колокола, возвещая о наступлении великого праздника. По тёмным, с застывшей грязью, улицам торопятся Сарапульцы в церковь. Фигуры то скрываются в темноте, то опять появляются в светлом круге фонаря. Группа оживлённых улыбающихся лиц и белое платье мелькнут при свете и вдруг скроются в темноте ночи.
          Входим в Реальное училище. Церковь ярко освещена и украшена изящными зелёными гирляндами по потолку и стенам. Куда ни оглянешься, везде самая зелёная юность. Дети, подростки в белых, голубых и розовых платьях, реалисты в самых белоснежных воротничках. Детские голоса стройно и радостно поют о воскресении Христа. Появляется яркий розовый цвет бенгальского огня и лица мгновенно расцветают... Но только на ми-нуту: после красивого огня остается удушливый скверный запах. «Кхе, кхе!» начинает покашливать публика. «Пчхи!» раздаётся где-то в углу. И все наперерыв начинают кашлять и чихать упорно и долго. Лица морщатся, носовые платки так и мелькают, а удушливый запах лезет и в нос, и в рот... Всеобщее чихание и кашель совершенно заглушают пение, праздничный колорит теряется, и все досадуют, что за один эффектный момент приходится так дорого платить. И к чему, в самом деле, при таком скоплении народа, в закрытом помещении угощать жженым порохом?
          В Духовном училище кое-как устраиваемся на площадке. Кругом также празднично и нарядно, но такое впечатление, что люди стоят в ожидании чего-то, а кругом ничего не слышно, кроме гудения спиртового фонаря на потолке. Гудит он настолько сильно, что из пения доносятся отдельные слова. «Христос!» донесётся до нас и опять тихо. «Просветимся» достигнет уха и опять больше ничего, кроме «жж... жж...». После заутрени народ частью расходится, пробираемся ближе, и певчих уже слышно совсем хорошо. Уставшие и измученные за неделю, певчие поют не совсем стройно, только тенор чувствует себя хорошо и, любуясь своим голосом, то отстаёт от товарищей, то хватит вперёд. Но, в общем, хорошо и радостно.
          После обедни Сарапульцы уснули весной, а проснулись зимой. Чистый и белый снег, совершенно покрыл улицы Сарапула, а вместе с ними и многие сарапульские грехи... Снег падал целый день, то крупой, то большими хлопьями и засыпал прохожих. Когда люди входили в комнату и слышали на дворе свист ветра, казалось, что вот-вот посетители запоют «Рождество твое», но, отряхиваясь от снега, всяк произносил «Христос Воскресе!».
          Вечером по великолепному санному пути любители катались как по первопутку. Вечером мы отправились было в гости. В темноте пошатывались редкие фигуры запоздалых визитёров, слышались пьяные голоса, а кругом было тихо. В 9 часов весь Сарапул уже спал. Тёмные дома казались пустыми и только кое-где мерцали огоньки... То Лукерьи и Акулины, пошатываясь от усталости, домывали жирную праздничную посуду.
№ 26, сб, 04.04.1909 г.

          Грязно!
  (истинное происшествие)

          В один из последних дней Пасхи, принаряженный в новые сапоги с калошами Кузьма Поликарпович Подмёткин брел по Сарапулу домой от своего приятеля. В голове порядком шумело, и опущенные глаза бесцельно бродили по грязи.
          - Ну и грязь, - рассуждал Кузьма Поликарпович. - Вишь, негодная, и не шелохнётся, лежит себе, как свинья!
          Но в это время проехал тарантас, взбаламутил жидкую, как сметана, грязь и обрызгал костюм и лицо почтенного сапожника крапинками. Изумлённый Кузьма Поликарпович мутными глазами посмотрел на грязь, растёр на лице крапинки и, проговорив:
          - Ишь ты, зашевелилась! - благополучно вступил в другой сорт грязи.
          Да, это была другая грязь. Насколько жидкая, как сметана грязь разъезжалась и разлеталась под ногами, настолько эта другая, как тесто липла и к ногам, и к тарантасам, и к переходам через улицы. Покачиваясь, Кузьма Поликарпович доканчивал трудный переход с одной стороны на другую.
          - «Так ведь и липнет к ногам! - бормотал сапожник. - Я те полипну! Лучше не трогай, не задерживай калошу! - и, сделав последнее усилие, он очутился на тротуаре.
          Помутнённый взгляд упал на ноги. На правой ноге не было калоши, которая беспомощно торчала в густой грязи. Кузьма Поликарпович повернулся и направился спасать калошу.
          - Завязла, негодная! Я те завязну!
          И злополучная калоша очутилась в руках сапожника. Но когда он вышел снова на тротуар, уже на другой ноге не было калоши. Кузьма Поликарпович бросил спасённую калошу на тротуар и направился за другой.
          - Смеёшься, проклятая! - посылал он по адресу грязи, - другую калошу зализала! Я те полижу!
          Но в это время калоша попалась под руки, и Подмёткин выбрался на тротуар. Здесь раньше спасённой калоши не было.
          - Ушла, вот, ей Богу, ушла, - рассуждал Подмёткин.
          - Аринка, догони-ка калошу!
          Заорал он во все горло и направился к дому, взяв грязную калошу подмышку. Дойдя до угла, Кузьма Поликарпович немного постоял и решительно направился через улицу. Здесь была такая же грязь, так же липла к ногам, но новые сапоги крепко сидели на ногах и даже пробовали скрипеть. Вдруг калоша выскользнула из-под руки и полетела на тротуар.
           - А, так ты вот как! - совсем рассердился Подмёткин, поднял калошу и швырнул её в самую жидкую грязь. Грязь взволновалась и с удовольствием прикрыла злополучную калошу, которая, утопая, пускала пузыри.
          А Кузьма Поликарпович стоял в густой грязи и напряжённо слушал. Из-под Буланковой горы неслись вопли. Вода шумно и, как бы посмеиваясь над всеми, бежала с горы и начинала заливать нижние этажи домов и избёнок. Обыватели с криками и бранью спаса-ли свое имущество.
     Пожарный на каланче, спросонок, вообразил, что где-то пожар и отчаянно звонил в колокол. Испуганные Сарапульцы неслись по направлению Буланковой горы, спотыкались и падали в грязь, обрызгивали ею друг друга, но когда достигали низов, разочарованно говорили: «А мы думали, пожар!». И уже тихонько плелись по домам. Еще долго раздавались крики под Буланковой горой, а Кузьма Поликарпович спрашивал грязь:
          - Не, ты мне скажи, куда ты девала мою калошу?
№ 29, ср., 08.04.1909 г.

          Подкинули!
     (маленький фельетон)

          Терентий Иванович вернулся домой от всенощной, бережно снял новое пальто, смахнул с шляпы пыль и приказал Феклушке убрать в шкаф, а сам сел чай пить. На душе у Терентия Ивановича было так хорошо и спокойно после молитвы, самовар так приятно шумел, и Анфия Васильевна так усердно хлопотала у стола, что он умилился.
          - А хорошо помолиться, Анфия Васильевна, - рассуждал Терентий Иванович, - певчие так приятно поют, так вот и уносишься к Богу.
          Но не успела Анфия Васильевна ответить супругу, как из двери показалась Феклушкина голова, потом рука, делавшая ей призывные знаки.
          - Анфия Васильевна, пожалуйте сюда! На парадном крыльце-то... - шептала взволнованным голосом Феклушка.
          - Ну, чего на крыльце-то? - тоже заволновалась Анфия Васильевна.
          - Да пожалуйте сюда, - взывала Феклушка.
          Испуганная Анфия Васильевна бросилась за Феклушкой. На крыльце лежал какой-то свёрток, не то подушка, не то бельё. Феклушка и Анфия Васильевна наклонились над свёртком. К их изумлению, освещённый свечкой свёрток вдруг зашевелился и заорал во всё горло.
          - Господи Иисусе Христе! - отскочила в испуге Анфия Васильевна, но вдруг, осенённая свыше, бросилась в комнаты.
          - Батюшки, - кричала она исступлённым голосом, - ребёнка подбросили! Сраму-то, сраму на весь город!..
          Ничего не подозревавший Терентий Иванович всё ещё раздумывал о прелести церковной службы... Он не сразу понял, почему так кричит его супруга.
          - Какого ребёнка, чего ты кричишь? Откуда взялся?
          - Да, ребёнка, самого настоящего подкинули. На крыльце лежит! - рыдала Анфия Васильевна.
          - Батюшки, что будем делать? - пришел в отчаяние Терентий Иванович.
          - «В полицию», - осенила его мысль.
          Но в полиции совсем отказались от ребенка.
          - Да, куда же его нам? Девайте, куда знаете!
          Из полиции Терентий Иванович бросился в приюты, в убежище, даже во вдовий дом, но все, как будто сговорились и никто не желал взять ребёнка.
          Измученный волнениями и беготней, с ребёнком на руках, Терентий Иванович готов был на самоубийство.
          - Повешусь, право повешусь! - приговаривал он, направляясь тихонько домой и, оглядываясь во все стороны, чтобы незаметно сунуть ребенка на первое крыльцо без свидетелей. Но, как на грех, улица была полна народу, и Терентий Иванович брёл к дому, злобно поглядывая на свёрток. Вдруг он остановился и вспомнил:
          - А в редакцию-то!
          Потом быстро повернулся и радостно направился в редакцию. Когда он входил, редактор читал газету и совершенно не обратил внимания на свёрток в руках Терентия Ивановича.
          - Господин редактор, вот, пожалуйста, возьмите... - начал Терентий Иванович.
          - Пожалуйста, пожалуйста, буду очень рад, просмотрю, - бормотал редактор, не отрываясь от газеты, и думая, что Терентий Иванович принес статью. Обрадованный Терентий Иванович положил ребёнка перед редактором.
          - Что же это вы такое положили? - изумился редактор.
          - Ребёнка. Пожалуйста, возьмите, - умолял Терентий Иванович.
          - Нет уж, пожалуйста, возьмите его обратно, - испугался редактор, - я думал, вы статью даёте, а вы ребёнка... Да куда же его мне? Что же я с ним буду делать?
          Опечаленный и усталый Терентий Иванович принёс ребёнка домой. На другой день в 11 часов ночи богатые люди города N заботливо осматривали свои парадные и чёрные входы, облегчённо вздыхали и спокойно ложились спать.
№ 43, пт, 24.04.1909 г.

          На базаре
          (с натуры)

          Солнышко сильно греет. Небольшой ветерок ласково трогает ветки с листочками, которые чуть-чуть начинают распускаться. По направлению к базару тянутся лошадёнки, то с тарантасами, то с телегами, поднимая облака пыли. Ветер подхватывает её и несёт на прохожих, идущих на базар с мешками, корзинками, четвертями молока. На базаре торговля в самом разгаре. Бабы из соседних деревень продают сметану, молоко, яйца, масло и прочую снедь. То там, то тут пробуют пальцами сметану. Около одной молодушки ругаются барыня и какая-то мещанка. Последняя лазит пальцами по кринкам со сметаной.
          - Кто же после вас будет у неё покупать? - возмущается барынька, - что это за безобразие, погаными пальцами лазить по кринкам.
          - Почище твоих, матушка, - выкрикивает мещанка. - Это господа дома всякую дрянь жрут, а на базаре фыркают.
          - Мы ведь, матушка, люди росссейские, - вступается другая. - Не больно, жиды, брезговать-то.
          - Вишь, фря какая! - не унимается мещанка и уже ложкой поддевает сметану и не-заметно отправляет в рот. Но молодушка спохватывается и сердито выхватывает у ней ложку:
          - Купить-то, не купишь, а всю сметану слижешь.
          Пониже, на горке у собора, рваного мужичка и торговку квасом окружила целая толпа.
          - Нет, ты скажи, почему ты грошей4 не берёшь? - пристаёт мужик к бабе.
          - Не надо, не надо твоих грошей, - отказывается баба. - Отдай копейку за квас. А то, гроши, кому твои гроши надо?
          - Я то чем виноват, - оправдывается мужик, в казёнках гроши дают, а ты не берёшь, старая хрычёвка! Целый день хожу, двух грошей сбыть не могу. Ведь казна даст, дура! - совсем рассердился мужик.
          - Ну и неси в казёнку, бродяга! - визжит баба, а за квас копеечку отдай.
          Дело доходит чуть не до драки, но конный стражник восстанавливает тишину и спокойствие.
          В хлебных рядах тоже шумно.
          - Сюда, сюда пожалуйте! - слышится из каждого прилавка. - Не ходите к ней, у ней тараканы в хлебе запечены.
          - Я тебе покажу тараканов, - несётся из-за другого прилавка, - сама ты мышей запекаешь, пополам с землёй тесто месишь.
          Ссора разгорается, но внимание праздно шатающихся привлекает другая пара.
          - Разве у тебя мясо, - кричит через дорогу красный и толстый мясник, - ты ведь больных коров собираешь. Жеребятиной добрых людей угощаешь.
          - Сам-то ты хорош, - несётся с другой стороны, - вчерась врач у тебя нашел корову с сибирской язвой!
          - Сам ты сибирская язва! - выкрикивает толстяк. Но к обоим подходят покупатели и спор кончается.
          - Разрази меня Бог, свежая! - распинается плюгавенький мужичишка у корзинки с рыбой, - живая, вот лопни глаза, живая.
          - Ну, какая же живая, - возмущается высокий и длинный старик с корзиночкой,
          - на всю улицу от рыбы воняет, а ты говоришь - живая.
          - Ну и проходи, коли протухла. Сам прокис, я гляжу, а моя рыба живёхонька!
          - Люди добрые, что это такое! - вопит какая-то старушонка. - Не успела молоко вылить в ведро, а оно и прокисло. Полицейский, полицейский!
          - Не кричи, матушка, не кричи, смотрела бы в оба, - хладнокровно рассуждает баба, продавшая молоко, - денежки получены, неси с Богом молоко-то!
          - Двадцать копеек женина юбка! - выкрикивает оборванец.
          - Право, батюшка, совсем новая рубашка, раз надёвана, - треплет какая-то старушонка грязную, грязную рубаху. Парень с сапогами под мышкой внимательно и сосредоточенно рассматривает рубашку, попутно ловит вошь и хладнокровно убивает.
          А солнышко светит ярко-ярко, обливая светом и теплом гудящую толпу и всё, что носит и переваривает русский обыватель.
№ 52, вт., 05.05.1909 г.

          Вот так колбаса!
        (маленький фельетон)

          В маленькой квартире Карпа Ивановича, сапожника, весело шумел самовар. На столе были уже приготовлены чашки, а на тарелке лежала колбаса от Н-на в виде подарка жене Степановне, по случаю получки денег.
          Ребятишки давно сидели за столом и, глотая слюни, посматривали на колбасу. Время тянулось для них страшно долго и, ёрзая по лавке, они никак не могли дождаться, когда отец и мать сядут за стол и желанная колбаса попадёт им в руки.
          Наконец, все уселись и Степановна, вооружившись ножом, приступила к колбасе. Тонкая и длинная колбаса привлекала всеобщее внимание и возбуждала немалый аппетит. Но каково же было огорчение всех, когда Степановна, несмотря на все усилия и старания, не могла разрезать колбасу. От долго ли лежания в колбасной или от особого приготовления, она была как каменная. Острый сапожный ножик не слушался руки и никак не хотел перерезать колбасу. Степановна даже вспотела и с сердцем бросила ножик:
          - Купил добра, поганые зубы! Не нашёл лучше-то на всём базаре, пьяная харя! Подарочек принёс тоже, мослоглод!
          Смущённый Карп Иванович молча слушал такую благодарность супруги, потом взял колбасу, повертел в руках и попробовал переломить, но колбаса была, как железная.
          - Сейчас, добудем! - успокаивал расходившуюся жену Карп Иванович и со всего размаху ударил её о стол. Половина колбасы осталась в руке у Карпа Ивановича, а другая, к ужасу его, хватила по лбу Степановну и со стуком упала на пол. Не помня себя от гнева, Степановна выхватила у Карпа Ивановича роковую колбасу и принялась бить его по голове...
          Ребятишки, привыкшие к таким домашним сценам, потихоньку выбрались из-за стола и один за другим исчезли на дворе. Усевшись в уголку, они принялись было грызть её, но все попытки их были напрасны, колбаса не поддавалась.
          Решено было колбасу разрубить топором на полене на три части. Под шум и крики родителей ребятишки разрубили колбасу и с ожесточением начали жевать каждый свой кусок, но скулы их скоро не выдержали такой тяжёлой работы и отказались служить. Остатки колбасы были великодушно пожертвованы «Жучке», голодной и ободранной собаке, умильно вертевшейся около ребят.
          Три дня не показывалась «Жучка» на улице и не тявкала на прохожих. Она по целым дням жевала подаренную ей ребятишками колбасу и, не осилив, зарывала до следующего раза. Колбаса «Жучкой» была, наконец, съедена, но в результате у ней не хватило двух зубов.
          У Степановны на лбу красовалась огромная шишка.
№ 136, чт, 20.08.1909 г.


          На базаре
    (маленький фельетон)

          Когда входишь на базар, так и думается, что Сарапул записался в ряды вегетарианцев и кроме плодов и овощей ничего не вкушает. Куда ни посмотришь, везде плоды и овощи! В наскоро устроенных лавках в коробах, корзинках, навалены яблоки всех сортов. По полкам чинно, как московские купчихи на свадьбе, расселись жёлтые дыни и зелёные арбузы. Виноград из круглых корзин удивлённо рассматривает незнакомую обстановку. Торговля в самом разгаре. То там, то тут слышится:
          - Яблочков, не желаете ли купить?
          - Вот яблоки вкусные!
          - Пожалуйте, сударыня, ха-арошие яблоки, арбузы! - орёт на весь базар татарин и в то же время в пакет своей покупательницы подсовывает гнилых яблок. Та сердито их выкидывает, но татарин опять ухитряется положить два-три таких яблока, и покупательница, в конце концов, плюнув, отходит к другой лавке. На возах против лавок с яблоками тоже оживлённая торговля. Тут товар подемократичнее. На земле и на возах краснеет морковь, желтеет репа, вот развалилась толстая редька, и картофель скромно выглядывает из мешков. Бабы ловко выбирают товар похуже и, несмотря на протесты покупателей, вручают им покупку. Иногда торговля кончается ссорой.
          - Ну, смотри, матушка, чего же ты насовала мне? Дряни-то и подешевле можно купить. Зазнались вы нынче! - возмущается степенная Дарья Савишна.
          - Не бросать же для тебя саженое. Растила, растила, да буду выбрасывать. Ишь ты, расфуфырилась! Не бери, силом не заставляют - огрызается баба побойчее.
          Ясные тёплые дни заставляют посетителей базара усиленно пить квас и пиво. Торговки под открытыми зонтами, вылавливая из кваса мух и сор пальцами, не успевают наливать жаждущим напиться. У одной торговки, должно быть, осталась одна гуща. Прикрывшись зонтом и оглядываясь по сторонам, она быстро выливает туда полведра воды.
          - Кваску, кваску ядрёненького! - выкрикивает она через секунду и усердно подносит серым мужичкам разбавленный квасок.
          На другой стороне собора сезон мёда. Тучи мух разного калибра вьются над чашками с мёдом. Торговки не успевают вытаскивать завязших мух, и как старательно ни прикрывают грязными тряпками мёд, он все-таки облеплен мухами.
          - Плохая, матушка, торговля! - ноет торговка перед покупателем. - Времена нынче тугие, - приговаривая, снимает она чашку с мёдом с весов, но в это время гирька с другой чашки скатывается на землю и весы быстро наклоняются в сторону чашки, на которой вешается мёд. Баба моментально подхватывает падающую гирьку, ставит её на место и, как ни в чём не бывало, вешает мёд уже другому покупателю.
          На самой горе расположились огурцы. В плетёнках, на земле в корзинах, мешках, везде огурцы. Здесь оживлённо и шумно. Ничем так бойко не торгуют, как огурцами.
          - Пара, две, - отсчитывает старик с хитрым лицом какой-то рыхлой купчихе. - Десять, одиннадцать,... Слава Богу, урожай нынче, матушка.. семнадцать, восемнадцать, выдохнем немножко... двадцать...
          И с разговором старик незаметно обсчитывает купчиху штук на сто.
          На мясном базаре тишина. Огурцы, морковь, яблоки... завладели базарным царством, и всё остальное отошло на второй план. В мешках, корзинках и возами расходится всякая зелень по городу и съедается и малыми, и большими. Беспечно пожёвывает Сарапульский обыватель огурцы и запивает с мухами квасом и горя ему мало, что холера из Петербурга расползается по всей России и находится уже в соседях, в Пермской губернии.
№ 138, сб, 22.08.1909 г.

          На пристани
      (маленький фельетон)

          Тихий прохладный вечер сменил ясный августовский день. Кама, побледневшая от предчувствия близкой осени, погрузилась в темноту, и только гладкую поверхность воды прорезали то белые, то чёрные лодки, казавшиеся громадными рыбами. Тишина ночи нарушается звуками гармоники, чуть доносившейся песней, да шумом и говором на пристани Кашиной5. Пристань полна народу в ожидании запоздавших пароходов сверху и снизу. Отъезжающих, собственно, очень мало, большинство - гуляющие, которым, кроме пристани, некуда деться. Смех и говор наполняют воздух. Кокетство, заразительный смех, бесцельные и глупые разговоры доказывают, что развлекается самая зелёная молодежь и, несмотря на то, что пристань завалена товаром, все уголки заняты.
          - Пароход идет сверху! - проносится по пристани, и все начинают следить за огнями. Огоньки то мелькают, то скроются за горой. Порыв лёгкого ветерка донесёт стук колёс, и всё стихнет.
          Наконец, огоньки видны отчётливо, шум колёс слышен и без ветерка и через несколько минут чёрная громада со светлыми точками плавно и величаво подходит к пристани.
          - Ай, прилипло! - доносится в общем шуме.
          - Батюшки, ноги пристают! - басит реалист последнего класса. Оказывается, одна сторона пристани завалена бочонками с вареньем, которое пожелало выплыть на свет Божий, и разлилось по стенкам бочонка и по полу. Давка и теснота заставляют прикасаться к бочонкам и возгласы «Ай, липну! Ноги не оторву! Батюшки, подошвы остались!» то и дело прорываются в общем гаме.
          Молодёжь, перепачкавшая вареньем платья, брюки, ботинки и т.д., бросается на пароход. Но каково же разочарование! На пароход без билетов не пускают, так как пароход только что выкрашен.
          Незаметно подходит и другой пароход. В суматохе вся почти молодёжь наполняет только что пришедший пароход и весёлый говор и смех с пристани перебирается сюда. С Камы в это время несётся песня. Гуляющие с удовольствием слушают песню и хвалят её. Певцам, должно быть, очень нравятся доносящиеся до них похвалы, почему они всё время кружатся около парохода и услаждают невзыскательных слушателей песнями вроде «Налей, налей товарищ!».
          Один пароход уходит, другой снова пристаёт к пристани, но это не смущает никого и весёлый беспечный смех и говор не замолкают ни на минуту.
          Когда я схожу с парохода, молодой помощник капитана, должно быть, всё ещё находится под обаянием своей власти, стоит у сходней и небрежно приказывает матросу: «Публику без билетов не пускать. Нечего им тут делать!».
          Колокол на соборе отчётливо отбивает 10 часов. Из-за лесу выплывает огненный серп луны и кажется, что краем задевает верхушки тёмного леса. Яркие звёзды мерцают и задумчиво встречают луну. Вот одна звёздочка как бы сорвалась с небосклона, мелькнула и пропала в ночной темноте. На том берегу всё спит крепким сном.
№ 142, чт, 27.08.1909 г.


          Пожар
   (маленький фельетон)

          Праздничный вечер. Тихо проскальзывают задумчивые парочки, шумной говорливой толпой проходит молодёжь и пропадает в темноте наступившей ночи; изредка про-шлёпают детские босые ноги по направлению к саду, и снова тишина. Вдруг резкий тревожный звук набата прорезает воздух. Тишина сразу нарушается. Как испуганные птицы с воплем и страхом разлетаются звуки и зовут на помощь. Доселе весёлых, беспечных людей охватывает тревога, и они уже беспорядочной толпой несутся к месту пожара.
          Туманный белый столб дыма растёт и расширяется. Сквозь деревья мелькают красные столбы огня, и тёмный небосклон окрашивается в ярко розовый цвет. Толпа бегущего люда с каждой улицей разрастается и около самого пожара уже стоит плотной массой, наполняя собой тротуары и переулки, внося суматоху и беспорядок.
          Огонь, охвативший сразу два амбара, бушует и дышит жаром. Кругом светло настолько, что видно всё до мельчайших подробностей. В сравнении с громадным горящим костром люди кажутся муравьями и бестолково бегают и шумят, не в силах побороть стихию. Струя воды, которую с диким криком накачивают люди, моментально испаряется при приближении к огню. Пламя жадно охватывает сухое дерево. Минута за минутой бревно окрашивается в ослепительно золотистый цвет. Вот подгорели стропила и крыша, тяжело и грузно падает в самое пекло. Потревоженное пламя вспыхивает ещё сильнее, искры взлетают кверху и стаей носятся над огнём, повинуясь сильной тяге. Горящая головёшка, вырвавшись на волю, несётся по воздуху и падает, как августовская звезда. На громадное пространство пламя освещает строение и окружающую взбаламученную жизнь. На крышах в разноцветных рубашках сидят любители сильных ощущений. Внимательно следят они за каждым изменением огня и радостно вскрикивают, когда бревно падает. Два парня из вёдер поливают крыши своих домов. Дряхлый, белый как лунь, старик щурит полуслепые глаза, прикрывая их рукою, взглядывает на пожар и, опираясь на палку, бредёт к своей избушке. Какой-то оборванец, должно быть, разомлевший от жара, спит около бревна крепким сном, широко разбросав руки и не чувствуя ни тревоги, ни шуму. Испуганная семья из старенькой избёнки торопливо таскает незатейливое имущество на улицу, а старушка, маленькая, в тёмном платье, стоит на высоком крыльце и набожно поднимает и опускает икону, ограждая избёнку от пожара. Старческие губы шепчут молитву.
          Огонь то утихает, то с большей яростью охватывает строения. Прогорающие брёвна амбаров, разрушаясь, принимают самые причудливые формы ажурных золотистых кружев. Вот медленно закачалась одна блестящая стена амбара и с треском рухнула в пламя. Огонь взвился и ярким пятном отразился на иконе, высоко поднятой старушкой. Целый сноп искр взлетел на воздух и закружился в бешеном танце.
          Со всех колоколен в это время несутся отчаянные звуки набата и наполняют улицы страхом и тревогой. В соседнем с амбарами доме звенят стёкла, слышится хряст падающих вещей. Возбуждённые и опьянённые свободой действия люди безжалостно разбивают окна и швыряют со значительной вышины дорогую мебель, картины, наслаждаясь разрешённым погромом. Громадная, раскалённая от жару каменная стена стойко борется с огнём и грудью защищает соседние строения. Набат то утихает, то снова усиливается. На другом углу квартала стоит женщина с измученным лицом. Она усердно молится на церковь и тихо приговаривает: «Господи, спаси и сохрани! Утиши силу великую! Не дай погибнуть!».
№ 147, чт, 03.09.1909 г.

          Артисты приехали!
        (маленький фельетон)

          Пароход только что подошёл к пристани. Матросы, чуть успевшие вдвинуть на пароход сходни, отскочили в сторону, и быстрый человеческий поток выкатился на при-стань в самых разнообразных костюмах, с багажом в руках, на плечах и чуть ли не в зубах. Люди толкали друг друга, наступали на ноги, кричали и бранились. Пристань, мостки, набережная наполнилась народом, и жизнь вокруг ларьков забила ключом.
          - «Булочку гаряченькую пожалте!» - выкрикивал тоненький голос.
          - «Огурцов-то, господин, солёненьких!»
          - Печёнка свежая!
          - Куда встаёшь, куда встаёшь, нехристь, вишь, тут товар разложен. На-ка лезет. Курочку, сударь, не желаете ли купить? – сразу меняет тон торговка и уничтожающим взглядом обдает татарчонка, усевшегося с воблой впереди её товара.
          - «Ах, вобла хороша!» - вопит татарчонок и не обращает никакого внимания на толчки и руготню рассвирепевшей бабы.
          Жизнь вся сосредоточилась на набережной. Сама пристань опустела, и только изредка по сходням пробегал с багажом запоздавший пассажир, проходили болтающие матросы или, согнувшись в три погибели от 10-ти пудового тюка, красный молчаливый тащился грузчик. Но вот вход на пароход неожиданно загородился целой горой багажа. Течение на пароход остановилось. По мосткам двигались три матроса. Все они были так нагружены картонками, баулами и корзиночками, что, казалось, вещи чудесной силой сблизились вместе, вскочили на матроса и отправились с парохода. За матросом выступала необъятных размеров купеческая фигура в поддёвке, под руку с тоненькой, изящной и жгучей брюнеткой. Толстяк тяжело отдувался и яростно поглядывал на всех, кто осмеливался задеть его даму. «Ну, ты, посматривай!» - басил он татарину с котомкой, и внушительно толкал его в бок. «Осторожно, Анфия Ивановна, не оступитесь» - уже нежным тоном обращался он к своей спутнице. А пассажиры почтительно оглядывали  необъятную фигуру и невольно сторонились. «Пожалуйста, за мою спину прячьтесь». Жгучая брюнетка с уважением взглядывала на громадную спину и лукаво улыбалась сзади них шедшей паре. В противоположность жгучей брюнетке во второй паре шла толстенькая, но живая блондинка, с милым детским выражением лица, под руку с бритым господином в пенсне и котелке. «Господи! Как жаль расставаться» - печально вздыхал купчина и нежно взглядывал на брюнетку, не забывая награждать толчками проходящих. «А со мной не жаль расставаться»? – кокетничала с толстяком интересная блондинка. «И с вами очень жаль, Вера… Вера» и купец силился вспомнить, как величают блондинку. «Видно, что очень жаль расставаться» - подсмеивалась блондинка, - «Забыли даже и как величают меня».
          - «Ах, мои вещи»! – вдруг завопила брюнетка и, бросив нежного спутника, помчалась вперёд к ушедшим матросам. Толстяк, растерявшийся было от возгласа брюнетки, увидал, в чём дело и, несмотря на зов блондинки, бросился за брюнеткой. Один из матросов, ровно ничего не видевший из-за вещей, споткнулся и, увлекаемый горой багажа, рас-тянулся на мостках. Картонки, корзинки, ящики моментально разлетелись в разные стороны и усеяли мостки. «Не извольте беспокоиться, сударыня,- бормотал смущенный матрос, - только одну картонку помял».
          - «Надо бы всё, голубчик, надо бы всё»- волновалась Анфия Ивановна и беспомощно кидалась от одной вещи к другой. «А всё вы! жаль расставаться»,- вдруг напала она на толстяка. «Не волнуйтесь, Анфия Ивановна, самым скорым манером всё соберем» - бормотал опешивший купец от такого финала и так пыхтел, что казалось пароход выпускал пары и приготовился в поход. Наконец, вещи были собраны и благополучно внесены на набережную.
          - «Как жаль расставаться» - опять завздыхал купчина, но получив от брюнетки многозначительный взгляд, глубоко вздохнул и заулыбался уже ожидавшим их спутникам. «Ух, ну и высоко»! – задышал он как паровик и переступил последнюю ступеньку. Вещи уже все были на набережной и чинно дожидались на тротуаре извозчиков.
          - «Ну, до свидания»! – прощался купец со всеми спутниками и в последний раз нежно поцеловал ручку сперва интересной блондинке, а потом с чувством, ручку жгучей брюнетки. «До свидания, до свидания, одиннадцать, двенадцать, пятнадцать, до свидания»! – прощалась с купцом и считала вещи блондинка. Пароход уже давал второй свисток, и толстяк, бросив последний взгляд на брюнетку, покатился как шар к пароходу, широко размахивая руками. Брюнетка даже не удостоила его взглядом.
          - «Ай, ай, ай, бульна жирна атат!» - рассматривал купца худой оборванный татарин. «Ай, бульна жирна» прибавил он и облизнулся.
          Приезжие, между тем, наняли извозчиков. На одних дрожках уже сидели дамы, а на других бритый господин и извозчики складывали вещи. «Последняя»! проговорил извозчик и на высокий воз взгромоздил сломанную картонку. Потом снял шапку, почесал в затылке и обратился к господину: «Барин, а барин, ты на козлы полезай, а я буду поддерживать. Упадёт».
          «Сударыня, разрешите проводить» - послышался охрипший голос и около дрожек появилась качающаяся из стороны в сторону фигура оборванца в живописных лохмотьях и опорках. «Город чужой, могут принадуть».
          «Проходи, проходи!» - гнал его городовой.
          «Нет-с, не уйду. В чужом месте всякий может обидеть» - величественно заявлял оборванец и бросал на городового многозначительные взгляды.
          Бритый господин, между тем, подобрал полы своей накидки и, покрепче надев котелок, решительно забрался на козлы, и процессия тронулась по направлению к городу. Впереди ехал громадный воз, с господином в накидке на козлах. Извозчик бегал с одной стороны на другую и поддерживал вещи. Позади двигались дрожки с прелестными дама-ми, а за ними, неверно переступая ногами, замыкал шествие оборванец.
          «Я от всего сердца, значит, потому в чужом городе могут обидеть» - рассуждал он с дамами и балансировал руками, чтобы сохранить равновесие.
          «Тпру!» - раздалось с первого воза. От толчка злополучная коробка опять упала с воза, раскрылась и оттуда выпала нарядная чёрная шляпа.
          «Не беспокойтесь, подниму-с» - бросился оборванец, но запнулся и упал. Первая лошадь, не ожидавшая такого казуса с оборванцем, вздрогнула, дёрнула воз и все вещи, сопровождаемые котелком господина, рассыпались по мостовой.
          «О, Боже мой!» - уже только могла произнести брюнетка, и дамы, соскочив с дрожек, принялись подбирать вещи. Наконец, всё было на месте, и злополучная картонка водворилась к дамам, котелок на голову господина. Воз закачался, двинулись дальше и скоро остановились у номеров, бритый господин спрыгнул с козел и направился справляться о свободных номерах. Проходила минута, другая, а спутника всё не было. Казалось, он и забыл про существование дам и спокойно устроился в номер. Дамы начали волноваться.
          «Сейчас схожу, разузнаю» - заявил оборванец, очевидно желая доказать, что он полезен для дам, и, сохраняя насколько возможно равновесие, направился в номера. Через несколько минут он выходил с торжествующим видом, а за ним шел бритый господин. Номера были готовы для дам.
          Через час против 4 и 5 номера на доске красовались надписи «артисты».
          Вечером приезжие давали концерт, а оборванец сидел в грязной пивной и пропивал двугривенный, подаренный блондинкой. Свесив голову, сквозь сон, он бормотал:
          «Я ведь от всего сердца, потому что на чужой стороне всякий может обидеть. А городовой, что? Тьфу! И больше ничего».
№ 182, сб, 17.10.1909 г.

          Будущее поколение
        (маленький фельетон)

          Маленькие граждане, ростом от аршина и до двух, вздумали повеселиться и устроили вечер по самой разнообразной программе. Когда мы вошли в зал, стоял невообразимый шум, и доносились взрывы весёлого смеха. Мы осмотрелись. Всюду стриженые и с косичками головы маленьких граждан, целое море голов, заполнивших не только все стулья, но и окна зала. Перед публикой на возвышении сцена, красиво уставленная ёлками, которые так милы сердцу маленьких граждан на празднике Рождества. Тяжёлые красивые занавесы таинственно закрывают глубь сцены и ещё больше томят юные сердечки нетерпением. За кулисами аршинные и двухаршинные артисты переживают волнение первого выхода и шумят больше зрителей.
          Раздаётся последний звонок. Оживление и нетерпение зрителей растут. Но вот занавесы плавно раздвинулись, всё стихло, и представление началось. На сцене зима. Зелёные в снегу ёлки блестят и искрятся от света, на земле кучи снега, в стороне вся засыпанная снегом, с приветливым огоньком в окне избушка. Артисты разыгрывают трогательную немецкую пьеску, в которой добрые гномы одарили замерзающего мальчика одеждой и потом пояснили, для чего они живут на земле. Когда гномы спели заключительную песенку, занавесы также плавно сдвинулись и первое представление кончилось. Раздались шумные рукоплескания и крики. Успех пьеса имела необычайный. Такого успеха все артисты и любители игравшие, спокон веку в Сарапуле не запомнят. Затем пели и читали. Артисты очень старались обеспечить успех своего исполнения, но им много мешала оживлённость зрителей, которые и жадно смотрели, и непременно вслух выражали свои чувства. Несмотря на это, все пьесы имели огромный успех, и когда на сцене появилась собака, зрители повскакали с мест, залезли на стулья и так закричали от восторга, что одна большая, в белой кофточке, вскочила, обернулась и замахала белым платком. После спектакля отворили форточки и зал проветрили. Тогда начались весёлые и оживлённые игры. Играли в «кошку и мышку», в «города», в «соседи» и т.д. и т.д. Крики, шум, беззаботный смех, всё свидетельствовало о том, что эти граждане далеки от мировых, политических, земских, городских и всяких вопросов и вовсю пользуются редким случаем беззаботно и беспредельно повеселиться. Граждане с тихим и спокойным темпераментом мирно гуляли по коридору или сидели по уголкам и ели яблоки или грызли конфекты. Несколько суровых и молчаливых, с сознанием исполняемого долга, в зелёных сумках из картона разносили последнюю почту. С сожалением и неохотно расходились все граждане после звонка по домам и, необычно довольные, засыпали в своих постелях, забыв даже завтрашние уроки.
№ 212, вт., 24.11.1909 г.

          Рекруты
    (маленький фельетон)

          - «Последний нынешний денёчек гуляю с вами я, друзья»! – звонко  раздаётся в крепком морозном воздухе.
          - … «Наш славный Варяг»! – чуть доносится песня с другой улицы.
          Всюду, где не пройдёшь, куда не посмотришь, гуляют рекруты. Поодиночке, группами или со своими «молодайками»6, они ходят по улицам, распевают песню и наполняют здоровым смехом и шумом тихие улицы нашего города. По обычаю дедов, которые когда-то служили по 25 лет и почти всю жизнь проводили на военной службе, нынешние новобранцы, несмотря на 4 годовой срок, тоже считают долгом погулять напропалую. Одни, первый раз попавшие в город, ходят по улицам толпой и с детским любопытством заглядывают в окна магазинов; другие, «видавшие виды», катаются на тройке с бубенцами и колокольцами и пьяными голосами горланят песни.
          Молча, без слов, проходят «молодые», оба суровые, задумчивые. Говорить не о чем. Всё переговорено, но расставаться жаль, даже на минуту, ведь день, два – и угонят «молодого» на целых 4 года.
          - «Куда тебя, Вася»? – слышится вопрос и высокий, стройный рекрут останавливает маленького, коренастого будущего матросика.
          - «А во флот»! – беззаботно заявляет Вася. Ему некого пожалеть, никто не будет оплакивать его отъезд.
          - «Эй, ты, аржанушка»7! – заигрывает он с приезжей девушкой и, ухарски заломив шапку, которая каким-то чудом держится на темени, сильный и крепкий, весело и бесстрашно идет в новую и неведомую жизнь.
          - «Последние денёчки, Дарья»! – заплетающимся языком бормочет в доску пьяный, будущий гвардеец. А Дарья, задумчивая и грустная, изо всех сил старается поддержать падающего мужа. Невесёлые мысли в голове у ней. Тоскливо на сердце. Нет, нет, и выкатится слезинка, когда вспомнит про злую свекровь, про пасмурное солдаткино житье. Четыре года жить без хозяина!..
          - «Айда, зингей урманга»!... – что есть мочи выкрикивает пьяный распьяный татарин-рекрут. Он идёт по дороге, наступает на полы своего длиннющего и распахнутого азяма8, падает в рыхлый снег, поднимается и снова горланит.
          Вот идёт рослый парень, чуть навеселе, обняв за шею свою маленькую молодушку. В ярко-розовом сарафане, в нагольном полушубке, закутанная громадной шалью, с интересом посматривает она своими светло-голубыми глазами вокруг и не думает о том, что дня через три с криком и причитаниями будет хвататься за полозья саней, увозящих мужа в казарму и останется солдаткой в новой и незнакомой семье. Довольная в эту минуту, молодушка усердно грызёт семечки и всё пытается останавливать своего супруга, русская натура которого желает разве развернуться вовсю.
          Бережно поддерживая под руки подгулявшего сынка, пожилые мать и отец гуляют с ним по городу.
          - «Нет, ты мне скажи, отец ты мне, али нет? Гривенника рекруту жалеешь, сквалыжник»! – привязывается сын.
          - Айда, айда, иди!... Пойдем, айда … - твердит вместо ответа отец, поддерживая и подталкивая сына.
          Целая толпа рекрутов стоит у фонарного столба и с большим интересом наблюдает, как фонарщик зажигает огонь.
          - «Вишь ты, как долго не разгорается»!
          - «А чего горит!... карасин али шпирт»?
          - «Шпирт тебе, деревня – электричество, вот што! Машиной огонь добывают».
          - «А здорово, ребята, жарит! Вишь, как посветлело. К нам бы в Водяниху фонарь повесить».
          - «В Водяниху! На што в Водяниху? Али винную лавочку не сыщешь»?
          И ещё долго продолжаются разговоры. Потом рекрута бредут дальше, пока новое что-нибудь не остановит на себе их внимания.
          - «Последний, нынешний денёчек»! – несётся по улице. Усталая и измученная тройка пробегает по улице, звеня и громыхая бубенцами и колокольцами. В пивных и ресторанах шумят и галдят. Развязалась родительская мошна и щедро ублажает будущего солдата. Рекруты веселятся в ожидании дня, когда, сопровождаемые рыданиями жён и матерей, пойдут они из Сарапула по разным дорогам, растают в огромном русском море.
№ 217, вс, 29.11.1909 г.

          Перед Пасхой

          Цветы… В плетёнках, корзинах, ящиках – везде цветы. Ограда между лавкой и входом в собор вся утыкана букетами цветов. Цветы самых невероятных оттенков и причудливых форм, на которые сама природа глядела бы с большим изумлением. Громадных размеров незабудки розового цвета скромно выглядывают из букета лиловых роз и всё это смешано с дубовыми листьями. Впрочем, эта смелая фантазия нисколько не смущает покупателей, и цветочницы бойко торгуют цветами на вербу.
          - «Мне бы пофорсистей!» - заявляет какая-то бабёнка, только что распродавшая свой деревенский товар и заручившаяся деньгами.
          Она долго роется в букетах, переходит от одной цветочницы к другой и, наконец, выбирает самый аляповатый, без всякого признака естественности букет, и платит деньги.
          - «Мне бы вербочку!» - спрашивает девочка лет пяти у старого-старого дедушки, который стоит у корзинки с пышными пучками вербы. Верба серенькая и скромная, как-то особенно теряется среди кричащих букетов бумажных цветов.
          - «Две копейки, девушка, две копейки!»
          - «А у меня, дяденька, только копейка!» - печально заявляет девочка и нерешительно отходит от деда.
          - «Ну, давай, и копейка деньги. Бери вербу!» - кричит ей вслед старик.      Девочка радостно схватывает вербочку и через минуту жадно осматривает цветы.
          На другой стороне, где заманчиво на досках разложены конфекты, лимоны и апельсины, на земле пестреет ковёр настоящих цветов. Эти цветы, как и верба, проигрывают среди бумажных. Но как приятно пахнут левкой и какие-то бархатные колокольчики.
          - «Это, матушка, пьют от разных болезней. Грудь, али ноги заболят – выпей корню и как рукой снимет».
          Старушка торгует какими-то целебными корнями, только что вынутыми из земли и пахнувшими чем-то пряным. Она долго описывает их целебное свойство молодушке, бледной и худой, которую снедает тайный недуг.
          - «Не поможет! Чем ни лечилась, и не сосчитаешь» - возражает молодушка и, кашлянув в руку, опять рассматривает корень.
          - «Бери, говорю, молодафья9, толк будет. У нас Акулина два года так-то чахла…» - и старушка пускается в рассказ.
          Несколько баб и мещанок вертят у торговки старухи жёлтую юбку и тщательно осматривают каждый шов.
          - «Да ты что хаешь-то? Ну что ты хаешь? Распустила хвост и думаешь, барыня. В кармане-то, чай, свистит, а тоже – плохая!»
          - «Да я не хаю. Я говорю только «выносок»… А точно выносок. Не новая».
          - «Ну, «выносок», 40 копеек и стоит. Тебе бы за эти деньги, не шёлковую ли продать?»
          - «Эта форма! Да что вы, сударыня, лет сто проживёт» - позванивая жестяными формами для куличей, торгует какой-то бойкий паренёк.
          - «Вертишь, вертишь, а брать не берёшь. Убирайся! Все башмаки обмусолил!» - сердится сапожница на вотяка10, который чуть не полчаса вертит старые починенные ботинки.
          - «Не ната. На базаре мноко!» - хладнокровно заявляет вотяк и отходит к мужику, который с ног до головы увешан башмаками и сапогами. Здесь уголок старой обуви. Всё это брошено людьми, тщательно подобрано, ушито, подмазано и пущено в продажу. Сре-ди грубых ботинок и огромных сапог кокетливо выглядывают уштопанные туфельки и изящные ботинки сарапульских модниц. Всё это внимательно осматривается и долго критикуется невзыскательной публикой.
          Особенно много калош, чуть поношенных и изрядно залитых каким-то веществом. Берут их бойко, чтобы на другой день бросить, и поругать, на чём свет стоит, продавца.
          С другой стороны собора торговля обстановкой и домашней утварью. Чего тут нет! И стулья, и столы, и кровати с клопами, и рваные картины!.. вообще всё то, что пора сжечь и уничтожить за ненадобностью. Но покупатели и тут есть. Каждый старается купить что-нибудь, чтобы украсить своё убогое жилище. Озабоченно бегают Сарапульцы по базару и закупают всё к празднику.
          Скоро Пасха! Великий праздник христиан. Яркое и весёлое солнце ослепительным светом заливает и аляповатые цветы, и скромную вербу, и старую негодную обувь, и домашнюю утварь. При солнце как-то особенно ярко выступает убожество всего этого гряз-ного и ненужного хлама. Но, что же делать? Приходится брать. Скоро праздник, скоро Пасха!
№ 83, ср., 14.04.1910 г.

          В Великий четверток

          7 часов. Удар колокола напоминает о том, что сегодня в церкви читают о страданиях Христа. Печальные протяжные звуки медленно несутся со всех колоколен и наполняют воздух.
          Страсти Господни! Стояние!
          По непросохшим ещё от тёплого весеннего дождя тротуарам народ торопливо проходит в церковь. Медленно идёт старушка, вся в тёмном. В руках тоненькая свечка, бережно обёрнутая носовым платком.
          Реалисты в новеньких куртках (ведь они сегодня приобщались!) проходят в свою церковь. Гимназистки в кокетливо приколотых шляпках идут туда же. Звон стихает. Бегут одинокие запоздалые фигуры. Некоторое время тишина! Но вот пронёсся печальный одинокий звук колокола. Читают первое Евангелие. В другой церкви, в третьей… В церкви Реального11 полусвет. В воздухе запах от потушенных свечей. Толпа людей, вся в тёмном, молитвенно настроена. Вот опять читают Евангелие. Огней появляется всё больше и больше и, наконец, церковь освещается вся и священник читает Евангелие главу за главой и ярко встают картины из Страдания Христа.
          - «Слава долготерпению Твоему, Господи!» - шепчет рядом стоящий седой старик. Он кладёт большие поклоны и медленно опускается на колени.
          Вот последнее Евангелие. Закрывая зажжённую свечку рукой, люди двигаются к выходу.
          - Хоть бы донести до дому! – шепчет старушка. На улице тихо. Но ветерок шаловливо пронёсся над свечкой, и вот-вот погаснет «святой огонёк». Затем опять тишина, опять ветер.
          На улице темно. Облака заслоняют и луну, и всё небо. По той стороне улицы с шумом и криком движется толпа детворы с зажжёнными свечами. Какая прелестная картина! Как будто звёзды рассердились на тёмные облака, слетели на землю и движутся вдоль улицы вместе с молодёжью. Огни мерцают от ветра. Свечи гаснут. Шум и крик оживляют молчаливую улицу. Все прошли, огоньки скрылись.
          Тишина опять объемлет улицу. Вот слышны торопливые шаги и виден трепетный огонёк свечи. Реалист быстро несётся, догоняя товарищей. Пламя свечки трепещет, как пойманная птичка. То уменьшится, то вспыхнет, но угасать не хочет. Пробежал, и опять тишина, и только печальный звон колоколов в соборе возвещает о страданиях Христа.
№ 86, сб, 17.04.1910 г.

          Визитирует

          - Тьфу, прости Господи! Надушился, как двигатель Лиценмейра12, а вырядился-то, вырядился-то, от земли не видать, а тоже с фалдами. Тьфу! – ещё раз плюнула Акулина Евстигнеевна вслед квартиранту, заперла за ним дверь и, шумя палевым платьем, поплыла в комнату.
          - «Тили бом! Тили бом, тили бом, бом» - задорно отзванивали у Троицы13 колокола.
          - «Бум, бум!» - басил соборный колокол и тоненьким голоском подпевали колокольчики в Духовном училище.
          Аполлон Иванович Пустышкин, как звали квартиранта, зажмурившись от яркого солнца, причмокнул губами и осмотрел себя. Самодовольная улыбка появилась у него на губах. Такого костюма не было даже у экзекутора Крутоярска14. Серые, полосатые с искрой брюки плотно обтягивали его тощие ноги, обутые в жёлтые ботинки. Безукоризненный клетчатый фрак желтоватого цвета оттенялся бархатным вишнёвым жилетом, над которым кокетливо выглядывал жёлтенький галстух под цвет фрака. Серый цилиндр был хотя немного и смят (на него сели в уборной театра, когда Пустышкин играл в любительском спектакле), но не портил общего впечатления. Жёлтые перчатки и тоненькая трость довершали этот чудесный костюм. Аполлон Иванович закурил купленную за копейку в лавочке сигару, затянулся и произнёс:
          - Хорошо! Куда не поглядишь, солнце и солнце. Здравствуйте, Нина Григорьевна! Христос Воскресе! Поцеловал бы вас, да через улицу грязно переходить! – закричал он на всю улицу проходившей даме. Дама даже приостановилась.
          - Нахал! Невежа! Кричит на всю улицу! – наконец выговорила она от гнева. – Подумают ещё, Бог знает, что такое! – доносилось до Пустышкина.
          - Рассердилась, вишь ты, будто у фонтана постояла. И чего обиделась? – Недоумевал он. Потом помахал тросточкой, посвистел и направился визитировать.
          Когда он пришел к Киндербальзамовым, у них сидело несколько визитёров.
          - Иду я по Гоголевской улице, а Перепончикова, разодетая, шляпа «Шантеклер»… - начал рассказывать Аполлон Иванович, хвативши рюмку, другую.
          - «Шантеклер!! Неужели у нас продают «Шантеклер»? Господи, что же это такое, а я «Людовика» купила! – затараторила изумлённая хозяйка дома.
          - «Ах, душечка, не всё равно «Шантеклер», аэроплан или куриное гнездо. Хотя татарскую тибетейку надень, лучше не будешь. Ну, рассказывайте, Аполлон Иванович, что дальше было. Шляпа «Шантеклер»? – перебил её муж, очень любивший слушать занимательные истории. Жена надула, было, губки, но вспомнила, что рассказ только что начат и обратилась вся в слух.
          - «Платье на ней так обтянуто, так обтянуто, что…» - тут Аполлон Иванович заметил суровый взгляд хозяйки и замялся.
          - Ну, сами знаете, как… На лице пальца в два штукатурка розовая и белая…
          - Прошу без намёков! – обиделась опять хозяйка дома и густо покраснела под изрядным слоем пудры. Пустышкин завозился на стуле, потом встал, по пути задел рюмку, которая со звоном покатилась на пол, и совсем растерялся.
          - Уважаемая Наталья Дмитриевна, простите, ради Бога, я не знал, ну, право не знал, что вы белитесь!
          Все так и ахнули. Пустышкин даже присел, когда сообразил, что он сказал. Наталья Дмитриевна с шумом вскочила и, окинув презрительным взглядом Пустышкина, вышла из комнаты.
          - Ну, рассказывайте, голубчик, да будет вам ахать. Ну «под изрядным слоем пудры»… - одобрил Пустышкина хозяин.
          - «Стала она переходить через дорогу. На грех галоши застряли в грязи… Перепончикова… Апчхи! – чихнул тут Пустышкин.
          - Ну, ну, Господи! Да будет вам утираться. Рассказывайте! Ну, в грязи Перепончикова!.. – волновался Киндербальзамов.
          - «Перепончикова бросилась спасать галоши. Попала каблуком в дыру на мосту (вы знаете, какие у нас дырявые мосты на канавах), и во всём своём великолепном наряде растянулась. На беду, ехал извозчик, задел за шляпу, вуаль замотался за колесо, и «Шантеклер» стал неузнаваем. С Перепончиковой дурно! Из гидранта насилу водой отлили».
          - И жива осталась? – заинтересовались слушатели.
          - Живёхонька. Пошла по шляпным магазинам новый «Шантеклер» искать. Боже мой! Как я засиделся! Сколько ещё мне визитов. Пардон! Вы на моём цилиндре сидите. Ничего, не беспокойтесь, это с ним не в первый раз, - сквозь слёзы улыбался Аполлон Иванович, и чуть не плача, пошел визитировать дальше.
          Сколько потом сделал визитов и сколько выпил рюмок вина, Аполлон Иванович не помнил. В каждом доме рассказывал он про Перепончикову, а визита ей ещё не сделал. Размахивая тросточкой и напевая вальс «Наболевшее сердце»15, Пустышкин направился с последним визитом к Перепончиковой.
          В голове шумело. Скоро он забыл к кому шёл и когда позвонил, вообразил, что пришёл к закадычному другу, Шушу Завиткову16.
          - Милый Шушу! – лепетал он, усевшись на стул в передней, - а я к тебе ночевать. Как хочешь, а на диван я лягу. Что я тебе расскажу… - говорил он с горничной Марфу-шей, которая не знала, что делать с таким визитёром.
          - Как хочешь, а я переночую, устал – бормотал Пустышкин и принялся стаскивать жёлтые штиблеты.
          - Батюшки, раздевается! – закричала горничная. – Барыня, барыня! Одёжу снимают.
          Марфуша бросилась в комнаты. Когда перепуганная хозяйка выбежала в переднюю, Пустышкин в одном белье, пошатываясь, подвигался к сундуку и, балансируя руками, говорил:
          - Перепончикова в модном платье как растянется… «Шантеклер» на воздух, а она в обморок! На аэроплане подлетел Замухрышкин, схватил её в объятья и при всех, понимаешь, при всех, Христос Воскресе и чмокнул…
          - Милостивый государь! Вы забываетесь. Я честная женщина! Оскорблять себя не позволю. В чужом доме раздеваетесь и позорите беззащитную женщину. Не позволю. Вон отсюда! – надрывалась хозяйка и всё имела намерение упасть в обморок.
          - Не смеешь! – спокойно сквозь зубы бормотал Пустышкин. – Друг ты мне или нет?
          - Под суд, под суд. Не позволю – рыдала Перепончикова.
          На другой день, чуть забрезжило утро, Пустышкин вздрогнул и проснулся. Постелью ему служила водопроводная провалившаяся канава. Под ним на гидранте болтался клетчатый фрак и полосатые с искрой брюки. На самой верхушке красовался серый цилиндр в самом плачевном виде.
          Пустышкин вскочил, боязливо оглянулся и вмиг натянул свой чудесный костюм. Он отряхнулся и, как ни в чем не бывало, помахивая тросточкой, направился домой.
          - Кутили компанией после визитов, хозяюшка, и встречали первый пароход. Превесело было. Какие там гусли. Умопомрачение! – объяснил он заспанной и сердитой хозяйке своё долгое отсутствие.
          - Полуношник! – ворчала Акулина Евстигнеевна. Кутили! А сам, прости Бог, как канаву рыл, весь в глине вымазался. Валялся, верно, где-нибудь. Вот тебе и помрачение. Тьфу! Пропасти на вас нету! – с сердцем захлопнула двери Акулина Евстигнеевна. Коло-кола и в этот день усиленно звонили, как бы звали всех на улицу. Но Пустышкин уже не визитировал: не тянуло что-то.
№ 87, вс, 18.04.1910 г.

          Праздник мёртвых

          Праздник мёртвых! Радуница! Высокая гора, наверху которой раскинулось кладбище, сплошь пестреет празднично одетой толпой. Одни идут на кладбище с узелками и корзинками с «подаянием». Другие уже возвращаются с «праздника мёртвых» с пустыми корзинами и часто заплаканными глазами. Вспоминали и молились об умерших! От горы и до церкви на кладбище два ряда нищих и торговок. Идёт оживленная торговля сластями, а главное, питьём. Жаркий летний день вызывает жажду и заставляет жадно припадать к грязным кружкам и стаканам. Город мёртвых полон жизни и оживления. У каждой почти могилы сидят гости, заботливо украшают могилы венками, посыпают рисом и яйцами. На других могилах гости уже ушли и после них остались накрошенные яйца и белый хлеб.
          «Христос Воскресе!» - на разные голоса распевают дьячки и дьякона.
          - «Василья, Дарью, Анну, Марию…» - гудит голос священника.
          - «Со святыми упокой!» - доносится издалека. Всюду служат и поют панихиды. Запах ладана наполняет воздух. Какая-то женщина упала на могилу и вздрагивает плечами. Причитаний не слышно, разве на окраине повоет какая-нибудь молодушка о родимой матушке. Могильщик, ежеминутно утирая катившийся пот, роет могилу.
          - «Для кого, батюшка, роешь?» - интересуется какая-то старушонка.
          - «Деревенский помер. Не знай чей».
          Город мёртвых ожил. Живые собрались сюда, и сразу жизнь забила ключом. Только тихо и молчаливо стоят белые ряды крестов над схороненными на земский счет. Шум голосов и оживление чуть доносятся сюда от переднего кладбища. Никто не молится здесь над могилой, не поёт унылую песнь священник. Никто не плачет горько, припав к дорогой могиле. Одинокими и бездомными прожили они жизнь. Одиноко и сиротливо лежат теперь они и только простые белые кресты рядами возвышаются над ними.
          - «Бог с вами! Сколько вас» – ворчит какая-то старушонка, оделяя нищих.
          - «Опять, матушка, всю свору привела с собой и чужих прихватила. На тебя не напасёшься» - ворчит она на какую-то бабу, возле которой вертится около десятка худых и заморённых ребят. Праздник мёртвых и нищих. К вечеру кладбище опустеет. А поутру спуганные птицы слетятся в город мёртвых и весело чирикая, справят на могилах тризну и яйцами и рисом помянут мёртвых.
№ 91, ср., 28.04.1910 г.

          «Верное средство»

          Кама проснулась, сбросила оковы и разлилась. Начались человеческие жертвоприношения реке, которые она принимает холодно и безучастно и, покачав на своих волнах, выбрасывает на берег. Люди тонут, а их родные с тоской ощупывают реку и ищут, в надежде вырвать у Камы, хотя и бездыханное тело. Ищут долго, настойчиво, перепробуют все средства, но река крепко сторожит жертву и молчаливо катит свою тёмную воду. Ос-таётся последняя надежда на Бога и восковую зажжённую свечу.
          Надежда крепкая и верная. Обычай старинный. Ещё деды и прадеды, после неудачных поисков утопленника, творя молитву, спускали в реку горшок с зажжённой свечой, с глубокой верой в «святую» свечу, которая непременно укажет, где река прячет мёртвое тело. Как трогательна эта вера в зажжённую восковую свечу, поставленную в маленький горшок и пущенную, часто, по сердитым волнам!
          Вспоминается мне одна весна. Холодная и дождливая. Широко разлилась Казанка и на много вёрст затопила прибрежные луга. Серые тучи заволокли небо. Холодный ветер взбушевал реку и гнал чёрные волны. Белые гребни их зловеще сверкали на сером фоне. Пусто было кругом! Только небольшая лодка ныряла по волнам. В лодке старик работал вёслами, а напротив его сидела женщина в тёмном. Скорбное лицо и её взгляд, полный отчаяния, были прикованы к воде. Около лодки метался горшок, а в нём зажжённая свеча. Огонь, плохо защищённый, трепетал от порывов ветра и часто угасал. Скорбная женщина ловила горшок, опять и опять зажигала «святую» свечу. Это мать третий день искала сына, утонувшего в бурю, во время катания. Один сын, вся надежда, смысл её жизни утонул и разрушил все мечты и надежды. Не вернуть сына и не видеть его живым, - мать примирилась с этим, но найти хоть тело, вырвать его у холодной реки. И носилась по волнам за глиняным горшком с зажжённой свечой небольшая лодка. Искали люди и баграми, и сетями, осмотрели каждый куст и ямку, а сына всё нет и нет. Бросили искать все, даже за деньги отказались, и только мать, умолившая старика ехать, носилась по волнам, несмотря на холодный ветер и бурные волны и искала сына. Проездили долго, весь день почти, но без толку.
          К вечеру ветер утих. Успокоились волны. Горшок уже не метался по волнам, восковая свеча ярко горела и тихо таяла. Вдруг мать вздрогнула. У куста горшок заколыхался и остановился. Какой-то кусок материи задержал горшок. Если бы не старик, мать бросилась бы в воду. Старик потрогал багром. Труп отцепился от чащи и медленно поплыл. Дикий крик огласил пустынную реку. Мать узнала сына. С трудом втащила она со стариком в лодку труп и с дорогой находкой поплыла к берегу. Старик работал вёслами, а мать, не отрываясь, глядела на сына и не могла насмотреться.
          Скоро всё стихло. Труп увезли, а за ним ушла и скорбная женщина. Только посредине реки виднелся огонёк. Горшок, с зажжённой свечой, забытый матерью, тихо плыл по реке, свеча медленно таяла, мерцая как звёздочка, и пугала запоздалых прохожих по берегу. Всех страшил этот необычайный огонёк на реке в тёмную ночь, безмолвный свидетель материнской любви и скорби.
№ 98, чт, 06.05.1910 г.

          На базаре

          Зелень и всякая овощная снедь почувствовала, что весна вступила в свои права и солнце греет по-летнему, повылезла из парников и теплиц и расположилась в корзинах на базаре. Огурцы, приехавшие на «почтовом» пароходе, соперничают в яркости цвета с зелёным луком. Ранние и душистые огурцы привлекают покупателей.
          - Почём огурцы-то? – спрашивает чеботарь с запачканным лицом и руками и в твёрдом, как кол, фартуке. У него нет никакой надежды купить огурцов, но спросить всё-таки надо.
          - Всё равно не купишь! 4 копейки огурец! – небрежно бросает татарин и отворачивается.
          - Ого. Брат, и верно не купишь. Кусается! – простодушно отвечает чеботарь и отходит к зелёному луку. Связанный пучками лук наполняет корзины и бойко разбирается бедным людом. Вкусная закуска после «мерзавчика». Особенно «босоногих» много у это-го товара.
          - Тьфу, голоштанник! Весь лук изрыл. И чего ищет, прости Господи! – отплёвывается баба, выведенная из терпения «босяком», который вверх дном перерыл у ней лук и отошёл к другой бабе.
          - Женщина, не волнуйся! Бедность – не порок! – высокопарным тоном отвечает бабе «босяк» и покупает лук.
          Репчатый лук желтеет на рогожах и в корзинах. Теперь его пора. Деревенские жители покупают этот лук для садка. Его так много, что в первый момент думаешь, что сего-дня «луковый» базар. Потянул ветерок и донёсся запах дикого луку, который растет в лугах. Его покупают как десерт и едят с таким же удовольствием, как пряники. От всех почти крестьян несет прелестным запахом этого растения. Много и щавелю. Господская еда!
          - Господа всяку дрянь едят! – нарочно громко говорит расторопная бабёнка. – Принеси поганок и поганки съедят.
          - А от самой, матушка, луком воняет хуже, чем от свиньи – вступает с ней в спор какая-то дама в шляпе.
          Виден салат, укроп и очень много одуванчиков. Для чего продают эти цветы, не знаю. Как-то особенно чинно и солидно темнеют целебные корешки и травы. Целый ряд доморощенных «фармацевтов». Старые, страшные колдуньи с заговорами и причитания-ми, как будто превратились в благодушных старушек и расположились на базаре. Уходят в область преданий «вещие старухи», но сила целебного корня по прежнему обаятельна, и больные льнут к нему с надеждой исцеления.
          Пироги и квас оранжевого цвета расположились на одном лотке. Вотячёнок аппетитно уписывает пустой пирог и запивает его оранжевым квасом.
          Сиротливо и одиноко стоят у возов мешки с картофелью. Шутка ли, год доживают на свете! Пора потерять внимание покупателя. Скоро новая поспеет!
          Магазины готового платья и белья под горой ведут оживлённую торговлю. «Что хотите, то и купите». Всё – от драной вшивой рубашки пропойцы до кокетливого и элегантного платья сарапульских модниц болтается в «магазинах». Берут грязные заношенные вещи, часто с больных и заразных и разносят бациллы и бактерии по всему городу и уезду.
          Недалеко от «готового платья» торгуют рыбой. Покупателей мало. Не по карману! Живая ещё рыба трепыхается в кадках и медленно засыпает.
-Ма-а-рро-женное! Груши! – весело заливается мороженщик.
          А за базаром Кама! То и дело проходят по ней пароходы, скользят лодки и «ползают» перевозы. Жизнь бьёт ключом и на воде, и на земле. Комета17 пролетела, а вместе с ней исчезли и думы о мирском перевороте на целых 75 лет!
№ 105, пт, 14.05.1910 г.

          Зелёная18

          Зелёная! С тёмной полосой проезжей дороги притулилась она на краю города. Прихотливая природа высмотрела, что здесь тихая улица, редко-редко кто проедет по ней и оставит след, и накрыла её красивым бархатным ковром зелени. Благочестивые отцы города, разукрасившие улицы названиями с «божественным оттенком», не забыли и про «Зелёную» и дали ей другое название19. Но разве можно уничтожить то, что придумал народ! Он по-прежнему зовёт её Зелёной.
          Не мог и город изменить жизни в этом уголке. Здесь иная жизнь, иные нравы. Всё идёт «по старинке». Как будто уголок деревни пристроился к городу, прилепился к нему, но сохранил свои обычаи и нравы. На Зелёной каменные дома как-то не у места. Зато деревянные избушки и домики насажены как грибы. Есть избушки «на курьих ножках» в одно окно. Кругом ни кола, ни двора. Даже нет загородки. Никакого намёка на хозяйство, кроме зелёной лужайки перед окнами. Резиденция чеботаря, работающего на «хозяина». Но какой независимый вид у этих резиденций! Вот избушка в два окна с белыми занавесками и палисадником, который жалко смотрится от близости соснового бора. На окнах цветы: герань, фуксии… чувствуется заботливая женская рука, которая стремится украсить чем-нибудь своё жильё. На самом краю улицы, над оврагом, приютился крошечный домик с занавесками и цветами. Маленьким-маленьким кажется он от огромной площади, окружённой, как стеной, лесом. Прицепился домик к горе и терпеливо поджидает соседа. Город растёт, а площадь так велика, что ещё кварталов пять выкроится из таких домиков.
          По обе стороны Зелёной проложены тротуары или, скорее, намёк на тротуары. Правда, их когда-то строили, но беспощадное время разрушило их и только более крепкие доски устояли. Остальные сгнившие растаскали на дрова, а на их месте выросла пышная трава, окружив уцелевшие зелёным бордюром. Оригинальные в кружевах тротуары!
          Избушки на «курьих ножках» пестрят новыми и старыми ставнями, с крепкими железными болтами. Каждый вечер, особенно в воскресенье, звон идет по Зелёной. Жители заботливо притворяют ставни и крепко-накрепко запирают их болтами. Беспокойная улица! Так и кажется, что люд православный каждый день живёт под страхом набега басурманской орды и сторожит свои насиженные гнёзда. Но давно смирились нечистые басурмане, давно притихли вотяки и черемисы20, забыли уже, что такое набеги. На Зелёной свои басурмане есть. Воинственный пыл предков вятичей до сих пор живёт в чеботарях. Чуть что, и посыплются со звоном стёкла под плач и крики обиженных хозяев. Ставни только и спасают от воинственных наклонностей.
          На праздник этот деревенский уголок «веселится». Напьются и подерутся. В воздухе замелькают сапожные ножи. Какой-нибудь обезумевший от вина и брани юноша ударит ножом такого же пьяного товарища. Со стоном повалится раненый на зелёный бархатный ковер. Разгульная молодежь в ужасе перед случившимся, бросится бежать в разные стороны. Иногда убивают человека на месте, или он умирает по дороге в больницу. Схоронят убитого, поговорит, поволнуется Зелёная и… снова драки, снова убийства… Дёшево ценится человеческая жизнь на Зелёной!
          В будни улица тиха и молчалива. День работы и труда отнимает охоту «веселиться». Только к вечеру усталые чеботари вылезают на зелёный пышный ковёр, как чёрные тараканы на печку, и, усевшись в кружок посредине, ведут тихие беседы. О чём только не говорят! От житейских мелочей и до государственных вопросов, всё решается на этих беседах. Иногда взрыв хохота нарушит тишину. Кто-то удачно сострит. Кучка ребят перед сном возится на траве и играет с большой чёрной собакой. Молоденький парень лежит на животе, задрав ноги, и громко распевает какую-то песню.
          Совсем как в деревне! А попробуйте-ка лечь на Соборной площади и поболтать ногами или усесться в кружок. Блюститель общественного спокойствия сейчас заметит непорядок! А на Зелёной можно! В сумерки на улице совсем затихает жизнь. Люди спят и видят сны. Только промелькнёт мимо наглухо запертых ставен запоздалая фигура с гулянья. Ведь рядом город только начинает жить. В саду играет музыка. Трещат синематографы. Гуляют и катаются по Набережной. Но какое дело до этого Зелёной? У ней своя жизнь, свои нравы!
№ 111, сб, 22.05.1910 г.

          На пароходе

          С чего бы начать? Разве с того, что по Каме идет усиленный летний перелёт учащейся молодежи в родные гнёзда, для отдыха, после экзаменационной страды. Едут студенты, курсистки, технологи, художники, гимназисты…
          Из каких, каких только учебных заведений нет молодёжи! Фуражки и тужурки так и пестрят своей разновидностью.
          Пароход «Нева». Второй класс полон учащихся. Первый им не по средствам. Там ездят люди солидные, с толстыми карманами.
          Взрывы хохота, звуки песни доносятся из кают. Веселятся и наслаждаются поездкой всяк по своему. Вот из-за одной двери слышится сухое хлопанье карт по столу. Ни яркий солнечный день, ни красота суровых берегов Камы, ни чистый воздух не привлекают игроков. Карты, азарт и сильные ощущения притягивают их в нестерпимо душную каюту. Нервно и с шумом бросают они карты, по-видимому, игра идет в «банк»!
          - «Ой, полным-полна коробушка!» - раздаётся нескладная песня из рубки первого класса под ужасный аккомпанемент рояля. Три шалуньи девушки забились в рубку, поют и громко смеются, когда сфальшивят.
          На корме, через барьер свесились фигуры пассажиров и внимательно смотрят вниз. Под жгучими лучами солнца молодёжь мастеровых сидят в кружке, и открыто играют в «три листика». Кто «пауки» и кто «жертвы» заметно сразу. У «жертв» какой-то ухарски-добродушный взор. Играют они задорно. Всё сильнее разгорается в них страсть. Пауки часто шныряют глазами во все стороны. Спокойно, хищнически сгребают они гроши «жертв» и торопливо прячут их в кошельки. Особенно часто взглядывают они наверх, откуда видна вся процедура шулерства. «Паукам» неприятно, что сверху смотрят и замечают подтасовку карт. Вот один из них, быстро взглядывая наверх, с поразительной ловкостью подтасовывает карты и ставит 5 рублей. Сдаёт карты всем, затем смотрит свои. Один небольшой козырь и 2 простых карты. Игрок ещё раз взглядывает наверх и торопливо закрывает карты. «Жертвы», смущённые большой ставкой, пасуют. Только один долго смотрит в карты, думает, и, набравшись смелости, начинает шарить по карманам.
          - «Была не была, швырнём пятёркой!» - с удальством заявляет он. Тот, кто поставил, вдруг начинает волноваться и хочет взять деньги обратно. Но угрожающие жесты других игроков останавливают его порыв. Парень трогает колоду и опять смотрит свои карты. Вместо маленького козыря и двух простых карт, у него уже красуются три старших козыря!
          Противник его обшарил все закоулки своего костюма, но игра уже вытрясла у него почти все деньги, и до 5 рублей далеко.
          Какой-то пьяненький мужичок вызывается помочь жертве и выбрасывает в круг два рубля. Деньги со звоном катятся и ложатся у самых карт. Все напряжённо и томительно ждут развязки. Чья будет эта крупная ставка?!
          В стороне, наклонившись над корытом, долговязый матрос стирает бельё. Проворные руки так и бегают с мылом по красной рубашке. Дело привычное. Не в первый раз стирает! Он посматривает на игроков и что-то ворчит под нос. Не выдерживает и прекращает «азартную» игру в самый критический момент. Крупная ставка пропала! Все расходятся, кто куда.
          Вечереет! Огненный солнечный шар тихо уходит в реку и как бы тонет. Жара спадает, и второклассная рубка наполняется народом. Пьют чай и разговаривают. Мирно, тихо, но вот, кучка молодежи коснулась финляндского вопроса и горячо заспорила. Молодежь уже не та, что прежде. Теперь не стыдится любить родину, быть националистом и патриотом и высказывает свои взгляды открыто и прямо. Среди юношей идет раскол, и часть ярых ревнителей свободных воззрений переходит в противоположный лагерь. Молодёжь уже спорит не с кулаками и мироедами, не с помещиками и заводчиками, не с «чёрной сотней», а между собою, с товарищами, которые мужественно отстаивают «нераздельность и единство России» и громко хвалят речи Маркова 2-го и Пуришкевича21. Правда, их немного. Презрительный смех противников сопровождает смелые речи студента-патриота. Свободолюбивая молодежь в поисках за идеалами продолжает жить иллюзиями и мечтами, несмотря на Азефов и Гартингов22 и другие грязные стороны русской революции. Во имя будущего, она щедро сыпет благами и готова распластать Россию на автономии, под управлением центрального высшего органа…
          - «Красивы ваши теории, но на практике они неосуществимы» - горячится патриот. – «Борьба за существование самой природой заложена в основу человеческой жизни».
          - «Правительство душит Финляндию!» - волнуется свободолюбивый юноша.
          - «Нельзя уничтожить культуру и права целого народа!»
          «Культура», «общее благо», «равенство и свобода». Всё всплывает на сцену. Сыпятся фонтаном громкие, красивые фразы.
          - «Русский народ против насилия над финляндцами. Он никогда не одобрит этого постыдного поступка» - выкрикивает юноша.
          - «Как бы не так!» - вмешивается в спор не то купец, не то приказчик, - станет купец вступаться за Финляндию, когда он 6 копеек за каждого финляндца платит!»
          Спорят долго, горячо. Купец постоянно вмешивается в спор и всё повторяет о 6 копейках на каждого финляндца. Слушатели над ним весело смеются.
          Светает! Заря окрашивает восток. Протяжный свисток возвещает, что приехали в Сарапул. Спор внезапно прекращается и все расходятся.
          Минут через десять группа молодёжи стоит на набережной. Перед ними вертится намалёванная проститутка. Она заигрывает с молодёжью и что-то говорит по её адресу. Юноши, только что говорившие о культуре, о всеобщем счастье, о произволе и насилии, говорившие горячо и пылко, в свою очередь отпускают проститутке плоские шутки, громко хохочут и называют её на «ты».
          Спор о Финляндии остается неразрешённым. Жизнь на практике говорит сама за себя.
№ 124, ср., 09.06.1910 г.

          Тревога

          Родина тревожится! Пролетела над ней длиннохвостная гостья неба – комета и исполошила пространство. Каждый день холодный и порывистый ветер гнёт к земле деревья, хлещет по окнам ветвями и гонит по небу тучи. Тяжёлые и мрачные, проходят они, одна за другой, то плачут тёплым крупным дождём, то, как бы озлобившись на вечное скитание, вдруг разразятся громом и молнией и обсыпят землю градом. Стихнет ненадолго ветер, а потом с новой силой подует, рассвирепеет и превратится в ураган. Нет силы, которая остановила бы его безумство! Бешеный, с диким воем, коверкая с корнем деревья, пронесся ураган над Волгой, взбаламучивая воду и помётывая пароходы. Затем, равнодушный к людскому горю, умчался вдаль.
          А на западе изо дня в день солнце палит измученную от засухи землю.
          - «Нет дождя?» - проносится людской стон. А солнце ярко шлёт на край свои горячие лучи и как бы не замечает, что от засухи истомились люди и животные. Высохшие и обессиленные гибнут хлеба и травы и жизнь замирает. От засухи горят сёла и города. Страшный огонь с жадностью пожирает сухие строения. Улицы по нескольку раз охватываются огнём. А жители, беспомощные и маленькие перед бушующим морем огня в ужасе разбегаются в разные стороны, бессильные спасти своё добро. Горят леса, подожжённые от брошенных, не затушенных костров. На громадном расстоянии горит сибирская тайга. Медленно пожирает огонь роскошный глухой лес, зловещий дым на сотни вёрст стелется над землёю. Всё живое бежит из тайги и, кажется, нет предела этому страшному опустошению.
          С юга тихо крадётся старинная грозная знакомка – холера. Неустанно и трудолюбиво косит она на юге свои жертвы и забирается всё выше к северу. Засухи и нестерпимый жар как бы сговорились с ней и щедро припасают ей обильную жатву.
          Много ещё несчастий тревожит русскую землю. Всех не перечислишь. Безропотно и терпеливо сносит родина стихийные невзгоды.
№ 128, вс, 13.06.1910 г.

          В Петровки23

          Заговелись! Отводили весёлые хороводы и проводили весну! Не знаю, как здесь провожают весну, а у соседки – Уфимской губернии – сохранились глубокой старины обычаи. Парни и девушки маскируются, кто во что горазд. Чем безобразнее маска и костюм – тем лучше. С пучками зелени и цветов, под звуки гармоники и балалаек, с песнями и криком разгуливает молодежь по улицам, приплясывая и притопывая ногами. Провожают весну на околицу и бегут водить последний хоровод.
          Справили летний русский карнавал. Наступил пост, прозванный «Голодным». Нечего есть в этот пост! овощи ещё не поспели, а если и красуются на базаре, то больно бьют по карману многих «постников», и православный люд, неприхотливый насчёт пищи, только и знает, «что промывает кишки чаем» до самого Петрова дня. Базар знает это и уже не меняет своей «молосной»24 физиономии на «постную». Груды яиц белеют то там, то тут. Как солдатики выстроились четверти25 с молоком перед каждой бабой. То одна, то другая баба выливают в вёдра и банки молоко. Заметно несоблюдение поста.
          Белые ощипанные курицы, без головы, ног и крыльев, как бы казнённые по персидским законам, разложены по ящикам. Отрубленные конечности и внутренности связаны мочалкой и лежат тут же.
          Шум и писк наполняют базар! В корзинах, прикрытых сетками, бьются цыплята. Корзины движутся и шевелятся от беспокойных квартирантов, которые постоянно наступают друг на друга.
          Прошла Троица! Усиленно торгуют вениками! Зелёные и пышные, наваленные на плетёнках, они быстро раскупаются женщинами.
          На базаре новость! У торговок скромно алеет земляника. Как будто какая драгоценность, ягоды чуть покрывают дно корзинок и смущают покупательниц высокими ценами.
          - «30 копеек за две горсти!» - поражается какая-то женщина.
          - «Не изумруд, матушка, продаёшь!»
          Торговки, с раннего утра скупившие все ягоды, устроили синдикат и плохо разговаривают с женщиной.
          - «Купят, голубушка, купят! А ты вон луку покупай. Дёшево торгуют!»
          Появились грибы. Видны опёнки и маслята.
          - «Губ то, барыня, губ то!» - выкрикивает свой товар девица в красном платочке.
          - «Поганка, наверное» - брезгливо роется барыня в маленькой корзинке с маслятами и отходит.
          - «Поганки!» - сердится девица, - «сама поганка!»
          Но барыня уже далеко и пробует пальчиком сметану.
          Поспел молодой картофель! Не больше грецкого ореха, лежит он по корзинкам и тоже ценится, как редкость.
          Рядом ведро старой картошки. Как чист и светел молодой перед почерневшим и постаревшим старым!
          Свежая морковка приветливо выглядывает из пучков зелени и салата. Всё поспело понемножку и выползло на базар!
          На берегу Камы несколько возов с рыбой.
          Пузатые глиняные горшки расселись у дороги и нежатся на солнце. Звонко гончар постукивает по горшкам палкой и искусно вертит их на ладони.
          - «Не горшок, а загляденье!» - расхваливает он бабе зелёный лакированный горшочек.
          - «100 лет проживет и не расколется!»
          Перед заговеньем тут стояли тарантасы с кадками. В кадках была солонина всех сортов, от 5 копеек фунт, с запахом, от которого воротит нос, до 10 копеек свежего засола. Мигом расхватали солонину! Нужно же было чем-нибудь заговеться! На горке паренёк чем-то торгует из-под полы. Должно быть, краденое, потому что и покупатели подозрительно оглядываются по сторонам. Всё бывает на базаре!
№ 131, чт, 17.06.1910 г.

          На базаре

          Страда! Пышная высокая рожь разоделась в золотистый наряд и, наклонив от тучного зерна головки, приказывает поторопиться убрать её с поля.
          До базара ли теперь, когда того и гляди осыпется зерно и пустой колос гордо вздёрнет кверху голову! Потому Соборная площадь и на базар-то не похожа. С десяток тарантасов, да несколько деревенских баб, вот и весь базар. Зато торговки веселёшеньки! Деревенских нет, у них торговля. Забравшись на базар с раннего утра, они скупили и вы-жали из баб всё, что можно, и обставились лотками, корзинами и бутылками. Немногочисленные покупатели быстро расхватывают у них товар. Куда денешься, когда деревенские страдуют.
          На базаре малинный сезон! Современная мода рынка! Земляника, клубника, вишня редко, редко где появятся в небольших лукошках! Отошла их пора до будущего года, везде алеет малина!
          Красная ядрёная морковка давно на базаре. Она старая гостья!
          Лениво развалились мягкотелые пузатые помидоры. Забелел свежий репчатый лук.
          Яблоки целыми коробами красуются у лотков. Урожай на них ныне хороший!
          Мало торговцев на базаре, мало и покупателей. Должно быть, жарко! Барыни и кухарки как-то неохотно ходят по базару и нехотя прицениваются.
          Какая-то шляпка покупает вилок капусты.
          - Почём? – спрашивает она у торговки.
          - Двугривенный, сударыня, возьмите!
          - Батюшки, на вес золота продаёшь! Какая драгоценность!
          Торговка укоризненно смотрит на барыньку и вдруг заявляет:
          - Помянешь удельных-то26. Пожили мы при них в волюшку. Не выжимали из нас копейки-то. А вы что?
          Под горой тоже тихо, рыбы нет и покупателей нет. Зато у обжорок жизнь бьёт ключом. Кто идет в обжорку промочить просохшее от жары горло и побаловаться чайком, кто похлебать мутных щей с мухами и тараканами вместо мяса, а кто уже сытый выходит оттуда с довольным видом.
          - Слава те Господи! Сыт и пьян и нос в табаке!
          Появляется в дверях обжорки рыжий оборванец без шапки и босиком. Какие на нем лохмотья!
          Чёрные штаны, видавшие виды, на самом интересном месте заплачены бордо лоскутками. Пониже прореха, из которой видно голое грязное тело. Когда-то красная рубашка, давно, давно потерявшая свою молодость, так испластана, так истрёпана, что вот-вот слетит с плеч и беспомощно свалится к «мамашиным» штиблетам босяка. Он лениво сходит с крыльца и направляется в тень.
          После такого роскошного обеда и отдохнуть не грешно!
          У стены обжорки стоит столик, накрытый скатертью. На столе зеркало, мыло, какая-то посуда для бритья, щётки, все принадлежности парикмахерского искусства. Перед столиком сидит загорелый субъект, закутанный по горло во что-то подозрительно белое. Щёки его густо намылены и полголовы обстрижено. Цирюльник быстро, с сосредоточенным видом стрижёт другую сторону головы. Ни клиент, ни парикмахер не смущаются публичным положением и совсем не замечают снующего мимо них народа.
          Парикмахерская на полном ходу! Большая конкуренция Клемпнеру27!
          К этой оригинальной парикмахерской так должно быть все привыкли, что бегают взад и вперёд мимо неё и не обращают на неё никакого внимания. Подходят только те, которым нужно побриться и подстричься на вольном воздухе под палящими лучами солнца. Вот и всё о базаре!
№ 156, вс, 18.07.1910 г.


          Сентябрь
   (маленький фельетон)

          Сентябрь… подкатила осень на белых длинных паутинах и начала перестряпывать летнее украшение на свой лад. В золотой наряд оделась белая берёза. Пёструю мантию, зелёную с золотыми блёстками, накинула на себя липа. Лапчатый клён разрядился в пурпур и горит на солнце. Тополь подёрнулся серебристой дымкой. Уставшая за лето травка бросила тянуть из земли соки и пожелтела, сморщилась, как старушка. Подсолнечник под тяжестью созревших зёрен низко склонился к земле, и важно покачивает огромной шляпой на тонкой ножке. На верхушке яблони как красные пуговицы на тёмном зелёном платье алеют последние яблоки. На огороде пахнет коноплём и полынью, которая как будто и не заметила прихода осени и по-прежнему распустила свои седые листья.
          На солнцепёке в жёлтых и белых платьях развалились толстухи тыквы, прикрывшись зелёными зонтиками от прощальных лучей солнца.
          Самая ранняя осень!
          Коварная и шаловливая, прикрылась она голубым небом и ярким солнцем и потихоньку срывает листья и разбрасывает их по ветру.
          Падают листья, красные, жёлтые, серебристые и ещё совсем зелёные, кружатся в воздухе, дрожат и устилают землю.
          Увидала гулёна – учащаяся молодёжь, как переменили наряд деревья, как закружились в воздухе листья и залетали длинные паутины и порешила:
          - Будет, погуляла. Пора и за дело!
          Обняла родных, всплакнула на прощанье и полетела в город.
          Зазвенели и запели бубенцы и колокольчики. Потрусили крестьянские лошадёнки и помчались сытые кони. Начался великий слёт перелётных пташек на долгую зимовку.
          Слетелись пташки, помолились Богу перед учением и рассыпались по городу, наполнив улицы шумом, смехом и весельем.
          Гимназистки, реалисты и школьники то и дело гурьбой и в одиночку снуют по улицам, и как воробьи заглядывают в лавки и магазины, опустошая полки и прилавки. В любом магазине, где торгуют ученическими принадлежностями, необычайное оживление. Как будто перед великим праздником. Входят и выходят, маленькие, большие… Иногда наполнят весь магазин и так шумят, что ничего не слышно. Продавцы мечутся от тетрадей к карандашам и линейкам и всё-таки не успевают продавать.
          - Маруся, здравствуй! – радостные возгласы и громкие поцелуи. Две подружки встретились после каникул и так заговорились, что забыли, зачем пришли в лавку.
          - Говорят, тебе линейку надо!
          - Нет, углы велели купить!
          Два маленьких реалиста долго перекоряются у прилавка. Чинная, с сознанием собственного достоинства входит только что поступившая гимназистка.
          Серьёзное лицо!
          И как ей не быть серьёзной, только что вступила в новую для неё полосу жизни.
          - Дневник мне! – важно заявляет она продавцу.
          Полная противоположность ей новоиспечённый реалист. Конечно, интересно ходить в Реальное училище, но пока интереснее пускать «монахов» и московки28.
          - Здорово, парень, летает! Гребень большой, так жарит…
          - А сегодня будешь пускать? – спрашивает тоже новоиспечённый друг. Только что познакомились в училище. Весёлая и оживлённая постарше молодёжь ведёт свои интересные разговоры. Шум, говор, радостные восклицания не смолкают в лавках до тех пор, пока усталые приказчики не затворят дверей и не разойдутся по домам.
          Закрывается - «базар - всему миру свидание».
          А листья всё падают, кружатся в воздухе. И недалеко то время, когда отпадут совсем. Учебная жизнь войдёт в колею, закупит молодежь всё для учения, и магазины опустеют.
№ 196, вс, 05.09.1910 г.

          Невиданная диковинка
          (маленький фельетон)

          На Троицкой площади толпа ребятишек кольцом окружила что-то и с любопытством разглядывает.
          Торопливо подбегают отдельные фигурки и толпа растёт…
          - Тук, тук, тук! – сердито и скороговоркой вырывается из толпы.
          Мальчишки раздвигаются, и из толпы выезжает новенький, с иголочки моторный велосипед, на котором восседает с претензией одетый господин, с огромной жёлтой розой в петлице. Новинка плохо слушается седока и двое реалистов усердно подталкивают его сзади…
          Три реалиста следом тихонько едут на обыкновенных велосипедах, а за ними с криком и шумом несется толпа ребятишек.
          Момент.
          Ребятишки остаются далеко позади. Новинка мчится во весь опор по Троицкой улице, привлекая стуком взоры прохожих. Сзади три реалиста гуськом несутся на велосипедах в виде почётного конвоя. Должно быть, на всякий случай. Вдруг какая-нибудь сарапульская Жучка, пораженная необычайным зрелищем, тяпнет за заднее колесо! Вот и готова велосипедная катастрофа!
№ 198, ср., 08.09.1910 г.

          По санному пути
       (маленький фельетон)

          Вот и снег выпал!
          Блестящий, как стеклянный, мост, с прихотливыми украшениями из набежавших друг на друга льдин и так застывших, перекинулся через Каму.
          Теперь недурно прокатиться по первому снежку, по величественному и самому дешёвому мосту в свете, а главное устроить базар – «всему миру свидание».
          И устроили!
          Понаехали со всех ближайших деревень, пришли пешком, навезли и натащили всего, что прикопилось за целый месяц.
          Вот обезглавленные гуси, утки, куры виднеются на возах и прилавках. Казнённые на аутодафе, в каком-нибудь хлеву, только за то, что имели несчастье родиться вкусными.
          Жирный белый поросёнок улыбается и скалит зубы на всех прохожих. Коварный нож застиг его в самом расцвете его юности, когда он с наслаждением сосал мать, весело играл со своими братьями и сёстрами и пил вкусные помои.
          Беспомощные индюшки повисли на плечах вотяков, которых особенно много.
          - Эх! Крупичата, слатыка! – на весь базар горланит вотяк, потряхивая двух нежных небольших индюшек.
          Яйца, масло, молоко, всего нанесли запасливые крестьянки.
          Но… обывательскому карману не стало легче!
          Навезли всего много, а цены не сбавили. Решили, что подороже-то лучше.
          По другую сторону дороги расположились с хлебами. Лошадей!! Как будто смотр всем деревням и их заморенным клячонкам. Стоят они все чинно в ряд, а покупатели бегают, жуют муку, пробуют овес, горох, который напоминает о посте, и берут, покупают, как будто силятся насыпать необъятных размеров бочку.
          С хищным взором, высматривая, где что получше, шныряют перекупщики. И не думайте то купить, что он наметил.
          Уломает, уговорит мужика, сам возьмёт лошадь под уздцы и выведет из строя и купит дешевле вас.
          Это его профессия!
          Ожили бакалейщики, мануфактуристы, кожевенники, валенщики и т.д.!
          Разве базарники пройдут мимо их равнодушно? Все оставят денег в каждой лавке и повезут домой гостинцы и обновки.
          Наладилась базарная машина, теперь пойдет!
          Три раза в неделю будут съезжаться со всех концов. Невообразимый шум наполнит площадь. Из одного кармана в другой покатятся деньги; до тех пор, пока Кама не начнёт ломать хрустальный мост и скажет:
          - Будет, повидались! Посидите дома!
№ 262, вс, 28.11.1910 г.

          Пряники

          На базаре всегда что-нибудь да пестреет!
          Ягоды и фрукты, которые заманчиво выглядывали из лотков, от злого мороза, безжалостно хватающего их за самое сердце, попрятались в сахарный сироп и лавки.
          Грибы, плотно прижавшись один к другому, нежатся в соли и уксусе.
          Огурцы и капуста поселились в погребах и колодцах.
          Один пёстрый ситец остался на базаре!
          Но… ведь от ситца только у модниц разгораются глаза, и рука невольно тянется к алому платочку. А остальным-то чем полакомиться и порадовать детвору, которая в занесённых снегом избушках то и дело поглядывает в окна и ждёт не дождётся, когда покажется «карько», в санях, подвыпивший и весёлый «тятька», с гостинцами в кармане?
          Спасибо, выручили торговки из затруднения!
          Щеголяя одна перед другой, напекли пряников и разложили их по лоткам.
          Запестрело на базаре!
          Пылкая фантазия пекаря разыгралась во всю в пряничном искусстве!
          Чего-чего не настряпали проворные руки!
          Вот дамский ридикюль красный с жёлтой каймой.
          Рядом лихой казак в розовом мундире и синих штанах.
          Кокетливо поглядывая на казака, подбоченилась модница в кринолиновой29 шляпе.
          Жёлтый конь взвился на дыбы, того и гляди, спрыгнет с лотка.
          Розовый седок взобрался на белого коня и распустил ноги до самого пола.
          Не хотите ли покататься?
          Яркие расписные сани запряжены розовой лошадкой, лихо загнувшей голову.
          Пузатый самовар с красными полосками вот-вот закипит и пар взовьётся в морозном воздухе.
          По какому-то недоразумению залетели на лоток жёлтые и розовые жаворонки и, плотно прижавшись друг к другу, должно быть, от холода, расселись рядом с петербургской модницей.
          Не угодно ли зам;к, запирать свое богатство? Можно к нему подобрать и ключик.
          Это что такое?
          «Штафирка» - «руки в боки» и ревниво наблюдает, как модница в кринолине строит глазки лихому казаку.
          Чего доброго, и до дуэли недалеко! И торговка торопливо продает модницу за копейку подошедшей бабе.
          К вечеру какая-нибудь деревенская Феклушка завернёт её в тряпочку и будет баюкать, напевая песенку, потом не вытерпит и откусит у ней голову, съест руки и с аппетитом изгрызёт нарядный кринолин.
          Мужик долго вертит лихо скачущего коня и, наконец, платит копейку.
          Завтра босоногий Гаврюшка, присвистывая и покрикивая, заставит скакать жёлтого коня и потом, как татарин, съест его с головой, копытами и шерстью.
          Так съедят в деревне и казака и «штафирку», изнывающего от безнадёжной любви, и целые сани, вместе с лошадью, и ридикюли и замки и даже пузатый самовар.
          А вот вкусны ли пряники, право, не знаю.
          Спросите у Феклушки и Гаврюшки. Они скажут.
          А я не пробовал!
№ 268, вс, 05.12.1910 г.

          Предпраздничная суета

          На базаре суета!
          В воздухе чувствуется приближение большого праздника.
          Несмотря на то, что на дворе ещё пост, и целая неделя до Рождества, наши поставщики навезли и натащили всякой всячины, и для праздника, и для поста вплоть до ядрёной редьки, которую ещё постники должны покупать и есть целую неделю.
          Горы кур и уток!
          Бесчисленное количество поросят, и только что появившихся на свет и не успевших вкусить никаких сладостей жизни, кроме материнского молока и таких, которые уже узнали цену жизни и, умирая, отчаянно визжали по безвременно погибшим невозвратным дням.
          А вот и «Рождественский гусь»!
          Тот самый гусь, который так дорого ценится к Рождественским дням служилыми людьми на Святой Руси, получающими на него тысячами наград, а в старые, былые времена бравшими за гуся взятки.
          Давно это было!
          Теперь берут только на «интендантский пирог», а от взяток на Рождественского гуся остались одни воспоминания, да сам белый пухлый гусь, равнодушный и к «пирогам» и взяткам и более склонный сплясать перед своей супругой «гусиный танец».
          Вотяки развесили на свои грязные зипуны нежных и белых как барыни, индюшек, выстроились в ряд.
          Дороги эти дебелые дворники!
          Больно бьют они по карману скромных покупателей.
          Барыни, так барыни!
          - «Почём индюшка-то» - небрежно спрашивает торговка у молоденькой и круглолицей вотянки.
          Узенькие глазки вотянки раскрываются насколько могут.
          Она растерялась от вопроса и забыла, сколько стоит её белая барыня. Потом умоляюще взглядывает на молодого соседа, тоже с индюшками.
          - Рупь, рупь! - спешит на помощь элегантный кавалер.
          - Рупь! - убежденно повторяет вотянка, вероятно плохо понимая, что такое «рупь».
          - Рупь, рупь! У, образина! - пользуется торговка незнанием русского языка вотянкой. - По-русски не знает, а «рупь» лопочет! У, Быргындинская30 ведьма!
          Вотянка смотрит на торговку и улыбается во весь рот, скаля зубы. А если бы она знала по-русски!
          А меж тем народу всё пребывает. Пора запастись деньгами, закупить к празднику обнов и разных угощений, не ударить лицом в грязь перед соседями и на славу угостить дорогих гостей.
          Но плывут деньги по базару, и мчатся стремительным потоком из одного кармана в другой.
          Брякают гривенники, полтинники, семики, целые пятаки и копейки!
          Торопятся из одного кармана в другой.
          Скоро праздник! Скоро праздник!
          Торопливо рвут купчихи немудрёный ситец, вешают пряники, конфеты, сласти, ссыпают муку и разные крупы.
          Шелестит сухой овёс, стучит белый горох, который скоро спрячется до Великого поста.
         Деревенские модницы примеряют кольца и серёжки, алые расписные платки, руки так и тянутся к лаковому поясу с блестящей пряжкой.
         На святках женихи поедут по гостям, станут высматривать невест. Нужно показать товар лицом, в красивом праздничном наряде.
         Авось и свадьба наладится после Крещенья!..
         Продают, покупают, опять продают… Брякают, бегут деньги по карманам.
         Суетливый гул стоит над базаром.
         Скоро праздник! Скоро праздник!
№ 279, вс, 19.12.1910 г.

          Под Новый Год
       (из рассказов няни)

          В старинном доме, где со стен смотрели напудренные и нарумяненные предки, шла весёлая суматоха. Молодые девушки, юнкера, студенты, под командой весёлой тёти Оли, деятельно собирались на маскарад и, как всегда это бывает, одевались, и шили, и прикалывали, и скоро, под весёлый смех превращались то в турка, то в ведьму, то в медведя, то в боярышню... Миловидная горничная Маша вихрем носилась по комнатам, прикалывала, кое-что подшивала и, пробегая по зале, бросала на один из фамильных портретов недружелюбные взгляды.
          Какой-то страх внушал Маше этот портрет. Из рамок глядели на неё стальные и холодные глаза старой, но когда-то красивой женщины, и что было страшно Маше, всюду следовали за ней по зале. Это была прабабушка молодёжи, про которую ходили страшные рассказы. Старый, старый повар Анисимыч, сидя на печке, рассказывал в вечерние сумерки, что старая барыня была крута характером, обижала крепостных, держала их скверно и истязала, за что её слуги, сговорившись с крестьянами, задушили её в спальне, когда она усердно клала земные поклоны.
          - У, ведьма! Глядит-то как! - со страхом шептала Маша, и сердце её болезненно сжималось от непонятного страха.
          Все уезжали из дому, Маша оставалась одна в доме, с глухой старой нянькой, которая уже спала на лежанке, равнодушная к весёлой возне молодежи.
          - Ну, смотри, Маша, домовничай. Да не бегай в людскую. Смотри за домом хорошенько. Двери то, двери покрепче запри - давала последние приказания тётя Оля.
          С шумом, гамом сбежали маскированные, с хохотом расселись по саням. Звякнули бубенцы и лошади скрылись из виду.
          Маша крепко затворила двери, прислушалась. Потом заперла страшную залу и даже приставила стул.
          - Тихо-то как стало. Жутко даже.
          Подумала она и боязливо оглянулась на двери зала.
          - Погадать, разве? Всё, время поскорее пройдёт. В барышниных комнатах зеркало есть и свечка. Говорят, под Новый Год хорошо гадать. Авось, кого-нибудь увижу...
          Высоко подняв лампу и стараясь не шуметь, Маша на цыпочках пробралась в комнату барышень. Зажгла свечи и распустила свою русую косу, которой завидовали даже барышни.
          - А ведь, крест-то снять надо. Нет, страшно! А как вдруг старуха. Нет, да что я, дверь ведь на крючок заперта и в зале тихо.
          И Маша смело сдернула крест. Вдруг, в коридоре что-то застучало, как будто упал стул, и слышно было, как распахнулись двери.
          Первым движением Маши было схватить крест.
          Но как ни силилась она поднять руку, шагнуть к зеркалу, ничего не выходило, и онемевшее от ужаса тело перестало ей повиноваться. Губы у Маши тряслись, и расширенные глаза не могли оторваться от запертой двери. Вдруг напряженный слух её уловил чуть слышные шаги, которые приближались всё ближе и ближе.
          Вдруг дверь задергалась и распахнулась. Маша хотела крикнуть, позвать на помощь, но побелевшие губы только чуть-чуть шевельнулись.
          В дверях стояла бабушка с портрета, в изорванном белом пеньюаре. На искажённом и посинелом лице старухи светились злые, широко раскрытые глаза, горло было перетянуто верёвкой. Синими руками она судорожно хваталась за верёвку и тихо подвигалась к обезумевшей Маше.
          - Душно, душно, давит! – шептала страшная старуха.
          - Машка! Сними верёвку. Твой дед затянул её. Сними, тварь! Девка!
          Старуха была около Маши.
          - Не хочешь, мерзавка! Сними с души тяжкий грех! А, вот ты как!!
          И страшная старуха, со злым смехом принялась щекотить Машу. Обессиленная от ужаса, девушка не в силах вырваться, извивалась в руках старухи, которая тихо, но зло смеясь, щекотала её.
          - Дон!
          Донеслось из соседней церкви. Другой удар колокола, третий. Старуха охнула и вдруг исчезла. Падая и опять поднимаясь, Маша бросилась к дверям, сорвала крючки, и с безумным криком побежала по коридору. Ноги не слушались её, она падала, вставала, ползла по полу. Наконец распахнула дверь и бросилась в людскую.
          С распущенными волосами, с ужасом в глазах, почти безумная, с нечеловеческим криком неслась она по двору.
          - Старуха, старуха! Спасите! Умираю! – прорезало тихую ночь, и она как ветер распахнула дверь в людскую.
          - Спасите!
          Ещё раз вскрикнула Маша и грохнулась на пол.
№ 1, сб, 01.01.1911 г.

          Маленький скоморох

          На базаре внимание всех занимает мальчик лет семи. Он бродит из лавки в лавку и по столичному «стреляет». В одной лавке споёт «Верую», в другой спляшет под громкий хохот любопытных, в третьей гримасничая и кривляясь, споёт весёлую песню.
          Благодарные слушатели не скупятся на вознаграждение и в маленькую ручонку так и сыпятся пятаки, семишники и даже «серебрушки». Но «доброхотные жертвы», оказывается, пагубно отзываются на мальчике.
          - 6 рублей на Рождество насобирал, взял, да и пропил, - с комическим сокрушением рассказывает этот бойкий, вертлявый и не по летам нахальный мальчик.
          - Ты разве пьёшь? – спрашивают.
          - Ещё как! Где подадут, а где и сам зайду выпью.
          И ходит этот семилетний крошка по базару, шутит и паясничает, занимаясь скоморошьим делом. Смеётся и потешается над ним базарный люд, поит его вином, даёт деньги и в своей темноте не замечает, как губит детскую душу.
          Среди шуток и смеха, гримас и кривляния, вырастет ребенок без всяких нравственных устоев, без стыда и совести, с отвращением к работе и будет больше одним «зимогором» или безработным, от которых стонут города, Волжские и Камские пристани, железные дороги, и которые каждый день увеличивают кровавую хронику нашей повседневной жизни. Как вспомнишь, что бесчисленное количество таких «забавных» мальчиков и девочек шляются по городам и сёлам России, и страшно станет! Когда же люди поймут, что нужно не приучать детей к безделью, шутовству и кривлянью на потеху и веселье невежественной темноте и шумному базару, а сурово преследовать их словом и делом за скомороший труд и лёгкий заработок на базаре?
          Нужно беречь детей и не готовить из них будущих своих врагов и паразитов.
№ 10, пт, 14.01.1911 г.

          Свадебный сезон

          Свадебный сезон в самом разгаре!
          Деревенские женихи думают крепкую думушку, как бы выбрать хорошую невесту. Красивые девушки поглядывают в окна и ждут, не дождутся, когда покажутся на дороге желанные сваты.
          Но вот дело слажено, выговорен «калым» и думать приходится уже заботливым родителям о том, как устроить попышнее весёлую свадьбу.
          Раскошеливается деревня!
          Трещит по всем швам родительская мошна!
          Доморощенные клячонки то и дело пробегают по направлению к городу, с разодетой невестой, матерью и отцом или женихом со сватами.
          В городе ходят они из лавки в лавку и покупают.
          Нужно нарядное подвенечное платье, жениху сатиновую рубашку, дары для сватов и жениховой родне, гостинцы, вино и много-много чего такого, чтобы не было зазорно перед родной деревней и богатым женихом.
          Вздыхая и охая, развязывает мошну родитель и платит.
          Текут ручьём, без удержу, деньги, которые копили тяжёлым трудом денежка по денежке, грош по грошу!
          Жених не отстает от невесты.
          Он тоже бродит по лавкам и покупает гостинцы для невесты, нарядный сарафан, дары и пр. и пр.
          Вот выходят из магазина молодой парень и старушка в нагольных полушубках.
          Видно сразу, что «свадебные»!
          У жениха с озабоченным и деловым видом в руках свёртки и кулёчки, на одной руке болтаются щёгольские башмаки с высокими подборами.
          Подарок невесте!
          Старуха, закутанная в огромный платок, держит под мышкой какой-то огромный свёрток.
          Очевидно, байковое одеяло для молодых.
          Маленькие кулёчки и свёрточки того и гляди поскачут у него из рук и раскатятся по тротуару.
          - Чай будет, Фёдор, или ещё будем брать? – спрашивает она сына.
          - Вона, а дары-то рази забыла? – отвечает сын и идет к «бакалее».
          - Смотри, отец-то серчать будет, - чуть поспевает за ним старуха, и вдруг роняет свои кулёчки.
          - Разинула рот-то! – корит её сын, и они оба бросаются подбирать свёртки.
          А вот красивая высокая девушка, в суконной шубе, в новом платке, сосредоточенно поджав губы, плавно входит в мануфактурную лавку. За ней вваливаются степенные родители.
          Пришли свадебные покупатели!
          Свадебное настроение наполняет магазин!
          Летят на прилавок куски отборного ситца!
          Долго, долго выбирают покупатели дары и наряды. Сосредоточенно высчитывают каждый вершок.
          Ведь так много надо к свадьбе, что поневоле будешь выжимать каждый грош!
          Щупают, смотрят на свет и чуть не пробуют зубами.
          Наконец выбрано всё, отрезано, отданы деньги, и нагруженные свёртками «свадебные» покупатели отправляются в другую лавку.
          Женится и пирует деревня!
          Плывут родительские деньги, пока не запоют в церкви «На реках Вавилонских» и печальный великопостный звон не возвестит о конце свадебного разгульного сезона!
          Притихнет деревня, сосчитает свадебные расходы и со вздохом посмотрит на свою сильно похудевшую мошну.
№ 15, чт, 20.01.1911 г.

          Холодно

          Холодно!
          Так холодно, что захватывает дух, и слёзы выступают на глазах.
          Утром проснётся город и взглянет на небо с затаённой надеждой, не набежала ли маленькая тучка, не падают ли, танцуя в воздухе, фигурные снежинки.
          - Скоро ли тепло! – как один человек, мечтают люди, ёжась от холода.
          Но день за днём всплывает на чистом голубом небе пурпуровое солнце.
          Обольёт оно светом скованную и холодную землю и приветливо заиграет в миллионах снежных бриллиантов.
          Серый туман, как мрачный демон, закрывшись плащом от нестерпимого света, потихоньку уплывёт в беспредельную даль.
          Изумруды, рубины загорятся в белых хлопьях, повисших на голых сучьях берёзы…
          Но обманчиво яркое, ослепительное солнце!
          Не успеет оно взойти на небосклоне и начать ожесточенную войну с морозом из-за власти на земле, как покорное велению природы, снова закатится в голубой бездне.
         Чуть успеют тёплые лучи доползти до окоченевшей земли, как разъярённый мороз, неусыпный сторож своей жертвы, охватит их своими ледяными объятиями, высосет как кровь, тепло и сделает их бездушными и обманчивыми, как само зимнее солнце.
          Серый туман снова жадно окутает застывшую землю, и опоённый победой мороз загуляет над ней.
          Иногда расшалится, разыграется и начнет издеваться над всем живущим на земле. Схватит человека за нос, за щеку, заберётся под пальто и начнёт встряхивать живую душу.
          Заметит пьяного или запоздалого человека в поле вечернею порой, и вкрадчиво навевая ему сладостные сны, так сожмёт ему сердце, что оно остановится и перестанет биться.
          То, вдруг, тяпнет курицу, и та, помертвевшая, свалится с насеста и тихонько, неслышно заснет.
          Пройдёт по брёвнам дома, по берёзам, стряхнёт хлопья пушистого снега или треснет и вспугнёт трусливых, запуганных ребят, принявших озорника мороза за нечистую силу.
          Борются люди с трескучим морозом!
          Борьба идет жестокая, упорная!
          Целый день горят отечественные леса!
          С утра до вечера дымятся дома и избушки!
          Калится докрасна железная печка, приветливо трещат в камине охваченные огнём поленья и как бы подсмеиваются над бессильным морозом.
          А он злится!
          И как не злиться? Сильный и беспощадный с могучим солнцем, с его живительной силой, мороз не в силах справиться с маленькими, ничтожными против солнца, людьми, с их тёплыми и уютными квартирами.
          И злой, свирепый, он обрушивает весь свой гнев на тех, у кого нет сильного оружия против него: дров и тёплой шубы и жмёт их, хватает за сердце и студит кровь.
          Холодно! Холодно!
          Стонут люди в нетопленных избушках деревни, в сырых и мрачных подвалах города, безработные и неимущие, и ждут, не дождутся, когда солнце наберётся с силами, одержит победу над морозом и начнёт разрушать его зимнюю работу.
          - Скоро ли тепло? - мечтают уставшие бороться с холодом люди.
          Скоро ли тепло?
№ 24, вс, 30.01.1911 г.

          Тревога земли

          Беда за бедой наступают на Русскую землю, чуть успевшую отдохнуть от войны с Японией и от внутренней тревоги в годы освободительного движения.
          Чума, страшный народный бич, свила гнездо на Дальнем Востоке, на границе с Китаем и вырывает тысячами жертву за жертвой и русских, и китайцев и косит отважных бойцов фельдшеров, санитаров и всех тех, кто смело и бесстрашно смотрит в её страшное лицо и выходит с ней на смертный бой. Вырывает чёрная смерть обильную жатву и того и гляди перекинется в Западную Сибирь и Европейскую Россию и пойдет гулять среди беспомощного народа, бессильного в борьбе с иностранной гостьей.
          В то время, когда люди корчатся от чумы в предсмертной агонии и горы трупов растут всё больше и больше, земля колеблется в Семиреченской области. Рушатся грома-ды скал, засыпая дороги и даже целые озёра. Вода пропадает в огромных трещинах земли. Рассыпаются дома, лачужки, гибнут люди под развалинами домов, гибнет скот, хлеб, всё, что копилось таким упорным и тяжёлым трудом. Под открытым небом, в холодные дни ютятся измученные страхом люди и с ужасом ждут, что расступится земля, и страшная пропасть жадно проглотит их и навеки скроет.
          Холодный северный ветер носится над югом России. Валится день и ночь пушистый снег там, где так ещё недавно цвели розы и фиалки, засыпает виноградники и сады, дома, церкви и даже целые деревушки. Под его тяжестью рушатся крыши, замерзает голодный скот, привыкший иметь под ногами пищу. Застигнутые врасплох люди без жалости рубят фруктовые сады и виноградники, чтобы согреться от нестерпимых непривычных морозов. А где то в Западном крае притаилась холера и как бы выжидает подружку чуму, чтобы вместе с ней в тёплую ясную, летнюю пору сплясать победный танец смерти на людских трупах.
№ 29, вс, 06.02.1911 г.

          Накануне свободы

                I.
          Давно это было.
          Лет шестьдесят тому назад, когда моя няня, теперь дряхлая старушка, семилетней девчуркой бегала в посконной рубашке, укачивая на руках свою тряпичную куклу.
          Происходило в бойкой деревушке Кузайкине31 на большой дороге, которая вела в Сибирь.
          Здесь был пересыльный этап.
          Посреди огромной зелёной площади, на берегу быстрой речки, возвышался одноэтажный дом, длинный и низкий, огороженный заострёнными кольями, и запиравшийся тяжёлыми воротами. Заострённый частокол, часовые, тяжёлые ворота, всё сильно напоминало русскую крепость, к которой боязливо жались избушки крестьян с соломенными крышами, с ветхими крыльцами и кривыми калитками.
          Каждый день из-за околицы доносился лязг цепей, топот конских и людских ног, скрип телег и шумный говор.
          Звон цепей, блеск солдатских ружей, серые арестантские халаты, ругань ненадолго наполняли деревню шумом, столб пыли взвивался над толпой и широко раскрытые ворота жадно поглощали и солдат, и телеги, нагруженные убогим арестантским скарбом, и людей, полубритых32, измождённых долгим путём и цепями. Потом ворота затворялись, и неясный шум доносился из-за частокола до деревни, которая равнодушно встречала и провожала эти партии отверженных людей.
          Много народу шло через Кузайкинский этап.
          Тащились разбойники, убийцы и насильники. Проезжали на поселение рассеянные по Руси гордые и непокорные поляки, шли в каторгу политические вольнодумцы, или следовал развенчанный сумрачный вельможа, царедворец, быстро низведённый по приказу разгневанного Государя. Одинаково широко и гостеприимно перед всем этим людом распахивались этапные ворота, и уставшие арестанты вповалку отдыхали и засыпали тяжёлым сном в грязном вонючем доме, чтобы завтра снова тронуться в далёкий путь.
          И так шло изо дня в день, из года в год.
          Но в одно ясное весеннее утро деревня была взволнована необычайным известием. Разнеслась молва, что пригнали партию арестантов, которых в Кузайкине всенародно на-кажут плетями и сошлют на каторгу. Но более всего волновало крестьян то, что среди предназначенных к плетям была девушка из соседней деревни Тарасовки.
          Молва не обманула.
          Дня через два в околицу Кузайкина въезжала тройка худых заморённых кляч, с трудом тащивших огромную телегу, на которой возвышалось что-то огромное и странное, так непривычное для крестьян. Это был круглый помост с лесенками, посреди которого торчал высокий столб, а на нём зияла просверлённая дыра. И помост, и столб были выкрашены в чёрную краску.
          Два мужика с криком и гиканьем хлестали кляч, а сзади верхом два казака с ружьями за плечами, сдерживали горячих коней, которым томительно было тащиться за клячами. Покачиваясь и поскрипывая, огромная телега вкатилась на площадь и остановилась посредине. Горячие кони казаков сорвались с места и скоро скрылись за этапными воротами.
          Не прошло и полчаса, как толпа арестантов с уханьем и песнями сняла черный помост с телеги. Застучали топоры и завизжали пилы. И скоро среди зелёной лужайки чернел огромный эшафот, на котором возвышался столб и какой-то ящик с толстыми прибитыми ремнями.
          Вся почти деревня толпилась у эшафота и с любопытством осматривала странное и незнакомое строение.
          - Пороть будут, слышишь. Партию пригнали. Народ, бают, будут сгонять смотреть. Девку выпорют, - шептали жители и боязливо сторонились позорного места.
          Одни, вздыхая, насмотревшись на эшафот, уходили домой, другие шли смотреть, и к вечеру вся деревня, передавая молву о наказании из уст в уста, перебывала у эшафота и взволнованная разошлась по домам.
          Когда старый заслуженный унтер-офицер Маркелыч, начальник этапа, вышел из ворот, у эшафота было пусто, но на эшафоте происходило что-то для него дикое и непонятное. Маркелыч призакрыл глаза рукой от заходящего солнца и зорко стал вглядываться на эшафот.
          На черном помосте, на ящике, как птицы, щебетали и весело смеялись деревенские девчонки. В посконных рубашонках, босые, с белыми и чёрными лохматыми непокрытыми головами, они с увлечением играли в куклы. Укачивали их и напевали им колыбельные песенки, ходили друг к другу в гости, ссорились из-за лучшего места на чёрном ящике и, усевшись на нём, потряхивали ремнями, изображавшими вожжи, и весело катались со своими тряпичными куклами.
          Одна черноголовая, щебетавшая что-то девчурка, вскочила на ящик и вытянувшись на цыпочки, посадила свою куклу в просверлённую дыру на столбе, куда продевались руки преступника во время порки.
          - А моя-то барыней поедет! - сказала девочка и весело засмеялась.
          Маркелыч насупился и пошел к эшафоту.
          - Непорядок это, - ворчал он, поглядывая на шумевших детей.
          - Тут порка, а они игру развели. Бестолковые! Позорного места отличить не могут.
          Но дети так увлеклись игрой, что не замечали ни сердитого Маркелыча, ни въезжавшей из околицы телеги, в которой сидел чёрный толстый человек.
          Маркелыч подошел к эшафоту.
          - Вы что тут делаете, негодницы? А? Нашли место игру разводить. Вон он, палач-то едет, он вам задаст, бездельницы! - заворчал он на девочек. Те сразу бросили весёлую игру, съёжились и притихли, боясь тронуться с места.
          - Какой палач, Маркелыч, чего задаст? - полюбопытствовала девчурка, посадившая куклу на столб.
          - А вот разложит на этом самом ящике, да и выпорет вас, девок. Вот что сделает.
         - Куда тут заехать-то, служивый? - зычно донеслось до эшафота, и из телеги стал грузно вылезать толстый человек.
          Перепуганные девчонки с визгом и криком сорвались с места, скатились с эшафота и, что есть духу, помчались к избам, мелькая голыми пятками и крепко прижимая к себе тряпичные куклы.
          - Ишь ведь, прыснули, как зайцы. Бедовые! - посмотрел вслед девчонкам Маркелыч и, обернувшись к приезжему, спросил:
          - Палач, что ли, будете?
          - А ты почём знаешь?
          - Ждут тебя там. Пригнали.
          И Маркелыч указал на этап.
          - Давно всё готово. Завтра и приступай.
          Девчонки давно были дома и захлёбываясь, рассказывали, что приехал страшный черный мужик и хотел их пороть.
          Маркелыч и приезжий направились в этапный дом.
          Хлопнули ворота, и стало тихо.
          Площадь опустела.
          В вечерних сумерках рельефно выделялся черный эшафот.
          На столбе сидела задумчивая тряпичная кукла, которую девочка со страху забыла захватить с собой. Она бессмысленно смотрела вдаль своими вшитыми чёрной шерстью глазами и не замечала, что сидела на позорном месте, на эшафоте, одинокая и забытая своей хозяйкой.
                II.
          На другое утро, когда прогремел барабан, возвещавший о начале события, вход на эшафот охраняли конные казаки, а с другой стороны, скрестив ружья, солдаты сдерживали гудевшую огромную толпу зрителей. Оповещённый солдатами о наказании плетьми народ съехался с разных концов уезда. Из околицы то и дело въезжали телеги и тарантасы с разряженными, как на праздник, крестьянами, ехавшими со всей семьёй и даже с грудными младенцами.
          За толпой народа были раскинуты столы и палатки, в которых торгаши не успевали вешать деревенские сладости и разливать из бочонков русское пиво.
          Нарядные девушки и парни бродили в толпе, заигрывали друг с другом и щёлкали орехи и семечки. Слышались шутки, остроты, взрывы смеха.
          Казалось, народ собрался на весёлый праздник, и странно было смотреть на эшафот и на казаков с ружьями, которые были так противоположны весёлому настроению собравшихся людей.
          Вдруг толпа загудела сильнее и хлынула к этапу.
          Заскрипели и широко распахнулись ворота.
          Выехали два казака и стали раздвигать напиравшую толпу.
          Затрещал сильнее барабан. Показался барабанщик, постукивая палочками.
          Блеснули на солнце штыки. Вышли солдаты.
          Яркое пятно заалело в воротах. Важно выступая, в красной рубахе, с плетью в руках, появился палач.
          Гул прошёл по толпе, и она заколыхалась, когда в воротах показалась лошадь, запряжённая в неуклюжую чёрную телегу. На телеге стояла высокая скамейка, на которой, спиной к лошади, сидела девушка. В арестантском сером халате она всё время старалась прикрыть лицо маленькой косынкой.
          - Батюшки! Лукерья! Лушка из Тарасовки!!! - заволновалась толпа.
          Девушка вздрогнула и вдруг подалась назад, уставившись на толпу своими синими глазами, но потом нервно оправила за косынку прядь белокурых волос и выпрямилась. В толпе она увидела своих, из Тарасовки.
          Год тому назад сошлась она с парнем Трифоном из своей деревни и скоро почувствовала себя матерью. С ужасом и страхом перед неизбежным позором ждала появления ребенка. Измученная тяжёлыми родами и отчаяньем, тёмной ночью, хватаясь за стену, вынесла она своего сына на двор и бросила в хлев свиньям.
          Утром невестка Лукерьи пришла в хлев давать корму и наткнулась на крошечную детскую ручку, которую не успели съесть свиньи.
          С криком выбежала она из хлева и скоро вся деревня узнала о страшном преступлении и о матери, убившей своего ребёнка. Лукерью посадили в тюрьму, и суд приговорил её за детоубийство к наказанию плетьми и ссылке на каторгу, если Трифон не согласится взять её замуж.
          За девушкой на той же телеге двигались бритый татарин, какой-то рыжий мужик, бывший солдатик и ещё три человека. Все каторжники.
          Барабан смолк, и палач вошел на эшафот.
          Процессия подъехала к эшафоту.
          Приговорённые сошли с телег и встали у лесенки.
          - Снимай шапки! - зычно крикнул палач толпе. - Царёв указ читать будут.
          Толпа, как один человек, обнажили головы, и стало тихо.
          Маркелыч приказал писарю читать приговор.
          Читали долго обо всех приговорённых к плетям, о том, за что и почему они ссылались на каторгу. Тут были и насильники, и убийцы, и разбойники с большой дороги, раз-грабившие не один купеческий караван.
          - Ну, вводи, что ли, девку-то?! Приказал палач, когда писарь кончил чтение «Царева указа».
          Лукерья, до сих пор неподвижная, дико вскинула на палача глаза и шарахнулась в сторону. Но подскочили два солдата и схватили её за руки.
          - Не пойду! - отчаянно пронеслось над притихшей толпой и бившуюся девушку с трудом втащили на эшафот. С широко открытыми глазами и распущенной белокурой косой, она походила на сумасшедшую.
          - Ну, снимай халат! - и палач грубо дернул Лукерью за руку. -
          Разнежилась. Нечего, снимай, говорю!
          Но девушка, обезумевшая от позора, судорожно прижимала руки к груди, не двигалась с места и только отрывисто кричала:
          - Не пойду! Не пойду!
          Вдруг толпа загудела, закричала, заколыхалась.
          Из околицы показалась бешено скачущая лошадь. На ней сидел верхом человек и отчаянно махал белым платком.
          - Чего тут, не пойду, раздевайся! - и палач рванул с девушки халат.
          - Трифон! Тришка скачет! - радостно прокатилось по толпе и шапки замелькали в воздухе.
          - Совесть, верно, взяла! Скорее! Скорее!
          Возбуждение толпы росло. Но палач, казалось бы, не замечал происходившего и уже хотел привязывать девушку к черному ящику.
          Толпа взволновалась.
          - Не тронь! Не трогай! Видишь, едет! Выручит, значит! Не притрагивайся! Смей только, разнесём вместе с помостом! - понеслись из толпы угрожающие крики палачу.
          - Вы тише! - окрикнул толпу Маркелыч и приказал пока не трогать девушку.
          - Пустите! Пустите! Православные! Дайте дорогу! - и толпа расступилась перед молодым бледным парнем, который пробрался к эшафоту.
          - Ай да молодец, Тришка, по Божьи, значит! Заступился за девку! - гудело по толпе и люди очищали путь к эшафоту.
          Даже казаки поддались общему настроению и раздвинули коней перед махавшим платком Трифоном.
          - Чего тут! - зыкнул, было, палач.
          - Не смей трогать! Кровопийца! - заревела на него толпа.
          - Не мешай душе каяться! Правильно! Правильно! Маркелыч, не дай в обиду!
          Толпа напирала на конных казаков и солдат и, растерянные, они не знали, что предпринять с возбуждённым народом.
          - Отойди, ты! - вдруг Маркелыч приказал палачу. - По указу, значит, так надо!
          - Спасибо, Маркелыч! Правильно! По указу! По Божьи! - кричал народ.
          Меж тем, Трифон был на эшафоте.
          - Прости меня, Лукерья! Грех-то какой! Замуж тебя беру, не дам наказывать! - и Трифон повалился Лукерье в ноги. Потом повернулся к толпе, махнул платком и опустился на колени.
          В толпе сразу стало тихо.
          - Православные! - начал Трифон. - Я виноват! Надсмеялся над девкой и бросил. Я довел её до такого страшного греха. Каюсь, православные и хочу искупить тяжкий грех. Беру Лукерью замуж! Не дайте девку опозорить!
          - Триша! Голубчик!
          И Лукерья, рыдая, бросилась в ноги к Трифону.
          Невообразимый шум поднялся в толпе, замелькали шапки, разноцветные платки, многие плакали и смеялись от радости.
          - Отпустить девку! Отпустить! - неслось к эшафоту.
          И по приказу Маркелыча Лукерья и Трифон, обнявшись, спустились с эшафота и при восторженных криках толпы направились к этапу.
          - Эх, жалко! Бабу ещё пороть не приходилось! - с досадой посмотрел им вслед палач и вдруг заметил сидевшую на столбе молчаливую куклу.
          - Ишь, ты! Очереди дожидается!
          И он, как бы вымещая на кукле свое зло, с размаху швырнул её в толпу. У Маркелыча что-то зашевелилось в душе и ему вспомнилось вчерашнее, когда девчурки беспечно играли на этом позорном месте.
          - Чуть девку не осрамили. Ну, ты, будет прохаживаться-то. Начинай! - крикнул Маркелыч палача.
                ...
          - «Следующий»!
          Когда палач наказывал последнего каторжника, около эшафота не было никого, кроме казаков и солдат. Толпа, потрясённая непривычным зрелищем, не вынесла наказания, устала от сильных пережитых волнений, разошлась и разъехалась по домам.
          Унесли последнего наказанного плетьми, ушли солдаты и палач.
          На лужайке валялась одна одинёхонька тряпичная куколка, которая бессмысленно глядела на небо и была равнодушна к тому, что происходило на эшафоте.
№ 39, пт, 18.02.1911 г.

           Ждут работы
      (в Воткинском заводе)

          Была ночь, когда мы, ныряя по ухабам, как по бурным морским волнам, на паре усталых лошадей спускались с горы.
          Было темно и неясно. Но над этой темнотой, впереди, в огромной котловине, какая-то исполинская рука разбросала яркие электрические фонари, которые, как стая птиц, застыли в воздухе, бессильные побороть ночной мрак.
          - Вот и Воткинский завод. Но... малютки! - донёсся до нас голос ямщика.
          Показалась первая избушка.
          Блеснул красненький огонёк.
          Замелькали пустынные и тихие улицы завода, залитые электрическим светом.
          Кругом все спало. Только кое-где виднелись запоздалые огни.
          Весёлые люди доканчивали масленичную пирушку.
          - Какой культурный завод! - подумали мы, ослеплённые электрическим светом после тёмной ночи, снежного поля.
          Наутро мы стояли на плотине и через перила смотрели вниз.
          Перед нами расстилался целый железный город, нерв заводской жизни, который держал полтораста лет в своих железных объятиях озабоченных, бегающих мимо нас людей.
          И чем громче стучал и шипел железный город, чем гуще дымились его высокие трубы, тем веселее и бодрее люди смотрели вперёд.
          Перед нами был Воткинский завод, бесхозяйственный, расхищенный и полумёртвый от безработицы.
          Сбоку, как глазные впадины у скелета, виднелись окна в огромных стенах сгоревшего паровозного цеха. К нему жались амбары, цехи, домики маленькие, большие, и как бы старались прикрыть собой смертельную рану гиганта завода.
          Казалось, какой-то сумасброд и фантазёр архитектор, вдохновлённый внезапными идеями, строил эти домики, амбары, один над другим, без всякого плана и системы, прокладывал огромные трубы, а потом с плотины любовался хаотичностью и беспорядком своего строительства.
          Как старик, закоптелый и тёмный завод застыл и притих в ожидании министерского приговора...
          Откуда-то раздавался одинокий стук по железу и будил воспоминания о старых и лучших временах.
          «Быть или не быть?», чувствовался роковой Гамлетовский вопрос.
          По другую сторону плотины уходил вдаль огромный пруд.
          На плотине возвышался тёмный якорь с тяжёлой цепью.
          Большой и сильный, этот символ надежды, гордо и упрямо высился над водой и чего-то ждал из-за пруда, а вокруг него время делало своё дело.
          Запустение и бесхозяйственность тихо и незаметно подкрались к нему и коснулись его загородки.
          Она старалась вместе с заводом, но хрупкая и слабая не выдержала и обвалилась.
          Стеной тянулись, сложенные в мерку дрова и просвечивали, как решётки.
          Над заводом, как неусыпный сторож, высился грязный и закоптелый, когда-то белый дом, откуда ворочали делами расположенного внизу города.
          С потемневшими и запылёнными окнами, с обвалившейся штукатуркой, он походил на больного взъерошенного человека.
          Повсюду бродили и стояли задумчивые коровы, которые обильно удобряли улицы завода.
          По базару ходила озабоченная Хавронья-мамаша с многочисленным семейством и обучала малых детей уму-разуму.
          Невольные санитары, поросята и взрослые свиньи хлопотали между лавок и с аппетитом подчищали разные отбросы, и тут же снова загаживали улицу.
          То и дело отворялись калитки, и хозяйка хворостиной выгоняла на подножный корм свою бурёнку.
          Была суббота Масляной и празднично одетые люди пробирались между свиньями и коровами, зорко поглядывая под ноги, чтобы не запачкать нарядной обуви.
          - Смотреть изволите, господа! - подошёл к нам пожилой рабочий, которому, очевидно, хотелось поговорить со свежими людьми на тему о заводских делах.
          - Да... Что-то будет? - начал рабочий. Плохи наши дела. Совсем работы нет. Не поверите, по пять дней в месяц работаем. Ну-ка, попробуй, прокорми семью-то на пять дней? А ведь, у иного рабочего в семье-то по десять ртов и все кушать хотят. Распродали всё, размотали. В квартире, кроме скамьи да стола ничего нет. А чем топят, и Господь их знает! Вот, господа инженеры всё по-старому живут, недурно! Вон, Х., двадцать четыре тысячи в год проживал.
          - Что, много? - интересуемся мы.
          - Жалованья-то он тысяч восемь получал, да вот, квартиру ремонтировал, сено тратил, дрова казённые. Оно в год-то и набегало.
          - Может быть, очень дельные, да работники?
          Пробуем мы защитить инженеров.
          - Да ещё бы, как не дельные!
          Рабочий усмехнулся.
          - Вон, Х., приедет, заглянет в цех, по железной дороге покатается, вот и наработался. Зато клубы процветают. Вот там они работают.
          - А как же рабочие-то живут без работы и без денег? - интересуемся мы.
          - А так и живут.
          И словоохотливый рабочий рассказал нам, что в Воткинском заводе более полторы тысячи пенсионеров, получающих из казны пособие за увечье. Когда рабочим пришлось туго, пенсионеры пришли на помощь и стали кормить безработных товарищей.
          - И сейчас кормят. Да и как же иначе? Не с голоду же умирать. Делятся.
          Какие контрасты! Кажется, только и можно их встретить на Святой Руси!
          Электрическое освещение на улицах и даже в конюшнях у инженеров, и тут же почти скотный двор.
          Инженеры, проживающие по двадцать четыре тысячи в год и рабочие с огромной семьей и пятидневным заработком в месяц.
          Огромный завод, в котором убито такое огромное количество денег, а ещё больше труда; мощный и сильный работник, но отощавший от безработицы, и слабые, старые калеки, великодушные пенсионеры, которые тихо и незаметно выносят на своих слабых, измождённых, искалеченных плечах все заводские невзгоды и роковой кризис старого заслуженного завода.
№ 42, чт, 24.02.1911 г.

         Деревенская Масленица

          Клинь, клинь, клинь! - поют под дугой весёлые колокольчики.
          Едем по Каме.
          - Ну, ты, сворачивай, что ли!
          Встреча.
          В плетёнке сидит полусонная баба. Едет из гостей, с масленичных блинов.
          Несмотря на то, что наши сани зацепились полозьями, она не проявляет никакого беспокойства, не шевелит пальцем и равнодушно посматривает на нас.
          - Княжна, да и только!
          - Вороти, что ли, кувалда! - возмущается наш ямщик и мы, наконец, объезжаем хладнокровную бабу.
          Другая встреча.
          Из гостей возвращаются молодые.
          Пьяненький молодой припал к плечу своей молодушки и тихо похрапывает, а она озабоченно правит лошадью и заботливо поддерживает мужа.
          Степенная старуха унимает своего старика, который, во что бы то ни стало, хочет петь песни и стегнуть трусившую лошаденку.
Вот и село.
          - Берегись, - кричит ямщик, въезжая в гору.
          Но мимо с деревенских гор с хохотом пролетают лотки.
          Мальчишка оседлал лоток в виде скамеечки, на высоких тонких ножках и несётся нам навстречу.
          Миг! Неловкий поворот, и мальчишка летит с лотком в рыхлый снег.
          А вот и другое село.
          Крик, шум, хохот. Наверху высокой горы толпа молодежи.
          То и дело проносятся лотки катающихся.
          Три маленьких девчонки залезли в корытце и, ныряя по рытвинам, понеслись под гору.
          Ухаб... и они с визгом и весёлым смехом разлетелись в разные стороны.
          «Клинь, клинь, клинь! - поют под дугой колокольчики.
          Опять деревня, опять катанье!
          Мальчугану надоело кататься на лотках, и он изобрел новый экипаж.
          Прибил стул к доске и катится на нем, как на троне.
          - Матрёшка, вороти! - предостерегает он катившуюся впереди на лотке девчурку. Но неопытная, она не успевает очистить путь, и трон, и Матрёшин лоток претерпевают катастрофу.
          Трон рушится, а масленичный герой толкает в снег плачущую Матрёшку.
          На углу улицы пляшут подгулявшие бабы и по очереди волокут пьяных мужей.
          - Молодафью целовали33. Поздравлять ходили, - поясняет нам ямщик.
          Тень, тень, тень! - выговаривает внушительно колокол, сменивший рокот весёлых колокольчиков.
          Темнеет.
          Въезжаем в новое село.
          Откуда-то доносится песня.
          На улицах тихо.
          Тень, тень, тень! - выговаривает под дугой колокол.
          Вдруг оглушительный звон «шаркунчиков34».
          Вырисовывается пара лошадей.
          - Нагляделись мои очи! - врываются на миг визгливые женские голоса.
          Звук гармоники.
          Набитая весёлой молодёжью кошёвка пролетает мимо нас.
          И снова:
          Тень, тень, тень!
          На козлах покачивается пьяненький ямщик и что-то мурлычет себе под нос.
          Прислушиваемся.
          О чем запевает ямщик?
          «Тут пословица взялась;
          Не теперя началась.
          Когда рано нас будили,
          Как сонные мы ходили.
          Дожидали, братцы, волю,
          И хотели спать подоле.
          Воли, братцы, дождались.
          И без хлеба нажились.
          И пришла така пора,
          Нет ни дров, ни топора...»
          Своеобразный гимн 19 февраля, или это намек на свободу выпившей деревенской молодёжи?
         - Про какую волю ты поешь, ямщик?
         - А, кто её знает! Но... Малютки!..
№ 43, пт, 25.02.1911 г.

          Страшно в деревне!

          Когда думаю про деревню, почему-то вспоминаю Ушинского и его «Задушевное Слово»35.
          В дни детства мне особенно нравилась одна картинка из его книги.
          Просторная изба.
          Вечер.
          При свете тусклой лампочки девочка читает книжку.
          Бабы прядут, а мужики вьют верёвки и что-то чинят.
          Старый дед плетёт лапти, и все слушают чтение.
          Как дружно, как интересно, казалось мне, проводят время крестьяне в долгие зимние вечера по наивной и милой книге Ушинского!
          Но в деревне совсем не так!
          Она шагнула вперёд и далеко оставила за собой картинку Ушинского.
          Деревню охватил азарт и пьянство!
          От милой картинки осталась одна тусклая лампочка и бабы с прялкой, тоскливо поджидающие своих полуночников мужей.
          Жужжит веретено под невесёлые думы пряхи, а в это время в каком-нибудь деревенском игорном доме, при свете неизменной лампочки, мужики играют в карты, и выигрыш запивают пивом и вином.
          Крики и скверная брань.
          Беспрерывный звон меди и серебра.
          Когда игра достигнет своего азартного апогея, шуршат уже кредитные бумажки.
          Играют ночь, прихватывают день и другую ночь.
          Душно, накурено, воздух насыщен винными парами.
          А бледные истомлённые люди все играют и играют, озлобляясь и ненавидя друг друга.
          Дело не обходится без шулерства и обмана.
          И если неловкий жулик промахнётся и откроет свои проделки с картами, озлобленные игроки накидываются на него и бьют его смертельным боем. Бьют до тех пор, пока окровавленный и измятый человек не потеряет сознания.
          «Глаза позеленеют от бессонных ночей. Вот как играют».
          Играют старики, молодёжь, мужики, обременённые семьями, дети...
          Ставятся на карту лошади, коровы, всё хозяйство, хлеб...
          Дети обкрадывают отцов. Отцы обкрадывают семью...
          Молодые парни тёмными ночами нагребают хлеб в мешки и продают за половинную цену, лишь бы были деньги на игру.
          Отцы продают лошадей, коров и в ночь спускают вырученные деньги.
          Карты! Карты!
          Деревня вкусила прелесть больших ставок.
          Удивят ли её теперь проигрыши в 40-50 рублей в одну ночь, когда целые семьи пускаются по миру в какую-нибудь масленичную неделю.
          - Намеднись тятька продал лошадь за 60 рублей. Пошёл в карты играть, да все в одну ночь их и ухнул. Страасть как играют! - рассказывает мне девушка прислуга.
          - Мужики пьют, а девки гуляют. Их, как гуляют! Ни одной хорошей не найдёшь нонече. А ребенок заведётся, вытравят. И горя мало. Ну, уж замуж пойдёт такая и тяпнет горя, - разболталась словоохотливая Дуняша.
          - Сильно бьёт мужик-то за гульбу. Не приведи Бог! Всю в «синеву» сделает.
          - А баба, что? - невольно срывается вопрос.
          - Да, что?! Молчит и плачет, - продолжает Дуняша. - Да вот, сестра у меня, Фёкла, до 25 лет жила, всё девка хороша была. Тихая да скромная. А тут задурела, да задурела. Ну, и ребёнка принесла. А потом замуж пожелала. Как узнал мужик-то про ребёнка... И давай бить, и давай бить! Ногами истоптал, в кровь, в кровь! Да, мало, видно, показалось. Затолкал её под лавку, а сам сел. Голову-то ей поднял, навернул на руку полкосы, да через коленку и дёрнул... Так и отхватил вместе с кожей. На руке коса-то и повисла!
          - Будет, Дуняша, будет! Перестань! Не могу слушать! - не выдерживаю я, и в душу заползает какой-то непонятный ужас.
          - А чего страшно-то? Не балуйся, и бить не станет!
          - Нет, лучше другое расскажи.
          - Так, о чём? Рази про «Хидку»? - предлагает Дуняша.
          - Что это за «Хидка»? - интересуюсь я.
          - А вот, еретик... У нас в деревне в каждом доме еретик есть... На кого сердит, и подпустит эту самую «Хидку» в избу. Она и начнёт командовать. Лапти, так лапти шевернёт36, горшки, ухваты, одёжу... Всё бросает по избе. Так и летает из угла в угол. Ещё «вещицы» есть. По ночам летают, у коров телят вынимают, в бане изжарят да и съедят.
          Карты. Азарт. Кража хлеба. Выдёргиванье косы у гулящей девушки. Беспокойный «Хидка». «Вещицы». Еретики...
          Господи! Как страшно жить в деревне!
          - Да ещё как страшно-то. Не приведи Бог! - заканчивает свой печальный рассказ Дуняша.
№ 51, вс, 06.03.1911 г.

          Весной запахло!

          Ещё раз начинает умирать холодная зима.
          Предчувствуя близкую победу солнца, она вздумала восстановить свой престиж и пустить «пыль в глаза».
          Задул, завыл холодный ветер и запылил снегом, заметая тротуары и дороги.
          Повалил сырой снег и прикрыл грязные навозные дороги.
          Но наутро выглянуло солнце и улыбнулось.
          Заплакала сердитая зима, и закапали с крыш и карнизов прозрачные слезинки, а к вечеру застыли в длинные и острые сосульки, бахромой облепившие всё, к чему можно было притулиться.
          Весной запахло!
          На тополе надулись душистые почки.
          Стая вертлявых воробышек высыпала на солнце и, греясь под тёплыми лучами, чирикает весело по-весеннему.
          Степенные куры, деловито разговаривая между собой под предводительством петуха, роются в навозной куче.
          Петух иногда всхлопнет крыльями и закричит во все горло:
          - Ку-ку-ре-ку! Весной запахло!!
          Вчера проехала баба и провезла новенькую белую соху.
          - Али снег пахать хочешь? - шутит зубоскал-парень.
          - Пораньше-то запасёшь - лучше. А то вот угонят мужика на войну, и без сохи насидишься.
          - Будет, али нет ещё, а ты каркаешь, - замечает проходивший степенный старичок.
          - Каркаю! - обижается баба, - давно уж все знают, что Китай воевать с нами хочет. Начал уж чуму подпускать...
          О войне заговорили...
          Тревожная молва о войне с Китаем доползла до деревни и исполошила сонную глушь.
          Заволновались, заворошились тёмные мужицкие мысли.
          Проснулась пылкая народная фантазия.
          Поползли нелепые слухи и небылицы.
          Страх за мужей и сыновей охватил деревню, и она кинулась к газете.
          Как мы шагнули вперёд!
          Прежде деревня жила одними слухами и устной молвой, а теперь, чуть что, и к газете.
          «Газета всё знает!».
          «Что у кого болит, тот про то и говорит!».
          Россия про войну, а мы с сарапульскими мужичками про железную дорогу37.
          - Что, рады дороге-то? - завожу разговор с кигбаевским38 мужичком о нашем «жгучем» вопросе.
          Мы оба сильно интересуемся дорогой.
          - Не больно-то рады! - отвечает мужичок.
          - Да, что так?
          - Да, чего хорошего-то? Землю самую лучшую отберут!
          - Ну, что ж! Отберут. Ведь, деньги заплатят.
          - Эх, да что, деньги-то! - и мужичок хлопнул шапкой «по-Дарьяловски»39. - Деньги что!? Пропьём, вот и деньги. А земли-то всё-таки не будет.
          - Чудак! Да ведь дорога-то работу даст. Деньги наживать будешь. Сами в руки полезут. Разбогатеешь. Торговля разовьётся.
          - Все равно пропьём! - сокрушённо уверяет мужик.- А разврату больше будет. Уж кого к земле тянет, тот при земле и останется. А на дорогу - так, безземельные пойдут. Шантрапа!
          И долго мы ещё спорим по поводу железной дороги.
          Но, недаром говорится: «Хоть кол на голове теши», а русский мужичок всё свое твердить будет.
          Так мы и остались с кигбаевским мужичком при «разных мнениях» относительно дороги.
          А, всё-таки, весной пахнет!
№ 63, вс, 20.03.1911 г.

          Благовещение

          На волю птичку выпускаю…
          Птичий праздник!
          Чижова Пасха!
          По всей России справляют в Благовещение глубокой старины прекрасный обычай.
          Отворяются тысячи клеток, и тысячи птиц взвиваются в воздух. Опоённые свободой, с песней, они скрываются в голубой дали, чтобы снова начать свободную и вольную жизнь.
          Не забыт этот святой обычай и у нас в Сарапуле.
          Вот отворилась калитка у соседнего дома.
          Показался чеботарь с клеткой в руках.
          Пленник чижик, потерявший всякую надежду на освобождение, волнуется в клетке.
          Всё так необычно.
          Взяли, куда-то понесли.
          Чиж ещё сильнее забился в своей тюрьме.
          Пахнуло на него весной, свежим воздухом и волей!
          Вот и лес.
          Господи! Как хорошо на воле!
          Умиленный чеботарь медленно открывает дверку.
          Взволнованный чиж не верит счастью, и некоторое время сидит в клетке.
          - Ну, брат, пользуйся! Удирай! – подбадривает его чеботарь.
          И чиж выпархивает из своей темницы.
          Ошеломленный, он садится на ветку сосны.
          Осматривается. И вдруг…
          Весело чирикнув «спасибо» чеботарю, срывается с ветки.
          Миг! И исчезает в тёмной зелени.
          Чеботарь долго смотрит ему вслед.
          Царственный поступок смягчил человеческую душу.
          Вечно пьяный, буйный во хмелю чеботарь, который бьёт свою бабу и выдирает ей косу, умилился душой.
          Растрогалось чеботарское сердце птичьим счастьем!
          Как хорошо дать свободу и выслушать последнее «прости» освобождённой птицы!
          Говорят, в Благовещение «птица гнезда не вьёт, а красная девица косы не плетёт».
          Шалуны воробьишки, должно быть, крепко помнят эти старинные заветы.
          Бросили работу и весёлой гурьбой на крыше справляют птичий праздник, хотя, кажется, ни одна душа в мире не покушается на их свободу, разве лишь для того, чтобы вы-пустить в Благовещение.
          - Негодная птица! – недружелюбно отзывается о воробьях моя приятельница старая Федосеевна.
          - Чем это они тебя разгневили?
          - А вот, когда Христа распинали на Животворящем кресте, воробьи гвозди носили.
          - Да там воробьи-то не живут.
          - Потому и не живут, что им в наказанье не велено летать во «Святую Землю».
          А воробьям и горя мало, что они ссыльные и лишены полёта во «Святую Землю».
          Им и в ссылке недурно живётся.
          Скачут, дерутся и кричат, как в парламенте.
          Люди нарядные и весёлые гуляют по улицам, освещённые ярким тёплым солнцем.
          По канавкам журчат мутные ручейки.
          Два мальчишки забрались на крышу.
          Босиком, в одних цветных рубашках, они нашлепались по лужам, запрудили в ручейках запруды и теперь, как птицы, расселись на крыше и купаются в солнечных лучах.
         «Что за шум, а драки нет?»
         Как воробьиная стая, дети и большие играют в «шишки».
         Звенит чугунный «биток».
         Крику, шуму, чуть не поединки!..
         Как будто решаются государственные нужды.
         Вопрос чести выбить или не выбить две-три «шишки».
         В лугах уже «проталины».
         Храбрый кустик зелёной травки вызывающе посматривает из земли.
         - А, ну-ка, тронь! Солнышку пожалуюсь… Оно тебе… - дразнит он холодный ветер.
         Реки вскипели!..
         В сосновом бору простонала одинокая сова…
         - Глупая! Что ты стонешь? Живёшь на воле, а тоскуешь!
         Должно быть, жалеет, что прошёл весёлый птичий праздник.
         Прощай чижова Пасха!
№ 68, вс, 27.03.1911 г.

          Скворцы прилетели

          Скворцы прилетели!
          Вчера, в саду, первый раз появился на берёзе скворец, в чёрном фраке, и деловито разговаривал со своей супругой о квартирном вопросе.
          Было о чём поговорить!
          В прошлогодней квартире, в тенистом уголке сада, поселился воробей и вызывающе чирикнул в ответ на предложение немедленно очистить квартиру.
          Придется выселить со скандалом!
          Упрямая птица!
          Ужасно любит всякие недоразумения и ссоры.
          Сарапулка «взыграла», взбаламутила воду, сломала лед и пошла.
          Вот вам, получайте!
          Юрманка собрала в себя все шумные ручьи и мчится в Каму бешеным потоком.
          Расходилась!
          Придёт лето, припечет её солнышком и останется от неё грязная вонючая канава.
          А Кама?
          Сонуля! Она греется на солнце и спит себе крепким утренним сном.
          Лентяйка! Не хочется ей приниматься за работу.
          Нежись, не нежись, а просыпаться надо!
          Снег заметно исчезает.
          Какой он стал грязный, некрасивый!
          Должно быть, сознаёт своё безобразие и в знак печали «посыпал пеплом главу» и медленно умирает.
          В окнах и витринах магазинов появились пасхальные открытки.
          Петух расселся и дирижирует по нотам.
          Три цыпленка, разинув рты, распевают пасхальную мелодию.
          Какой полет фантазии!
          Фисташковый петух с оранжевым гребнем!
          Яиц-то, яиц-то сколько!
          И на каждом по букве.
          Сложишь их и будет...
          А что будет, скажу после.
          Серенький зайчик спрятался за огромное розовое яичко.
          - Няня! Почему зайчика рисуют? - спрашивает малюсенькая девчурка.
          - Почему?! Потому и рисуют, что он зайчик! - теряется от вопроса старушка няня.
          Верба!!
          Нет, про вербу и про цветы в Вербное Воскресенье.
№ 73, сб, 02.04.1911 г.

          Верба

          - «Расцвели цветы лазоревые!».
          Пришел праздник вербы и бумажных цветов.
          То там, то тут по базару торчат пучки вербы.
          Верба, первый вестник пробуждения жизни, приготовилась ко встрече Христа.
          Серые пушистые барашки «расхохлились» и украсили голые ветки.
          Не хватает только цветов.
          Но что это?
          Невиданное чудо!
          Каменный тротуар около собора расцвёл и ожил невиданными цветами.
          Голубая роза!
          Вот заграничные садовники никак не могут вырастить голубую розу. А у нас уж на вербе красуется!
          Какой плодородный тротуар!
          Среди бахромы яркой зелени и оранжевых астр выросли тёмно-зелёные колосья маиса и риса.
          Клубника поспела!
          В зелёных баночках красуется пышный куст и на каждой веточке по три ягоды клубники величиною с грецкий орех.
          Это украшение на лампу.
          Еловая гирлянда!
          А на ней розовые лепёшечки, изображавшие цветы.
          - Сколько стоит? – вертит в руках маленькая старушка пышный букет женской фантазии.
          - Три копейки!
          - Три копейки?! – изумляется старушка. – Две напросишься.
          С вербами, украшенными цветами, и зажжёнными свечами сегодня за утреней люди встретили грядущего на страдания Христа.
          - Осанна в вышних! Благословен грядый во имя Господне! – торжественно прославил Христа хор певчих.
          Бабушка, холодная от утреннего мороза, пришла к кровати внука-реалиста и по старинке ударила его вербой.
          Верба бела, бьёт за дело!
          - Верба красна, бьёт напрасно!
          Полусонный внук приоткрыл глаза, сердито сквозь сон посмотрел на бабушку и снова заснул.
          Некуда торопиться.
          В Петербурге в Вербное Воскресенье бывают весёлые «Вербные торжки».
          Чего-чего нет на этих «детских ярмарках»!
          Золотые и серебряные рыбки снуют в стеклянных банках.
          Ползают крошечные черепахи, ящерицы, змейки, вьюнки…
          И всё это движется, прыгает, извивается.
          Горы сластей, пряников, коврижек, леденцов…
          Красивые разноцветные шары, игрушки.
          Весёлая хохочущая толпа шныряет взад и вперед по Вербному торжку.
          Раскрашенные крошечные обезьянки и бабочки на булавочках украшают нарядные светлые костюмы.
          Дождь конфетти!
          Волосы, платье, мостовая, всё усыпано миллионами разноцветных свистулек.
          Звуки губной гармоники…
          Трещотки…
          Весёлый смех и шаловливый дождь конфетти прямо в лицо!
          Карнавал в миниатюре!
          Жаль, что у нас нет такого весёлого Вербного торжка…
          Но зато у нас есть солнце, «тяга» и настоящая верба, которая распушилась в саду и которую петербуржцы видят только в пучочках.
№ 74, вс, 03.04.1911 г.

          Вопрос Серебрячихи

          - Господи, Господи! И зачем Тебя люди распяли? – когда-то шептала бабушка Серебрячиха, припадая к полу за «Великим Стоянием».
          В четверг прослушали Страсти Господни.
          А потом шли по улице с зажжёнными свечами.
          Ночь тёмная, тёмная!
          Огоньки мерцают и движутся вдоль улицы.
          Как будто восковые свечи, растроганные долготерпением Христа, сошли с паникадила и устроили в честь его скорбное шествие.
          Дунул ветерок…
          Вздрогнуло пламя свечи…
          Погасла пчелиная силка!
          Медленный перебор колоколов, грустя, заплакал на колокольне.
          - «Завеса церковная раздрася! Камение распадеся!».
          Пели и пели единоверцы.
          Женщины в тёмных смиренных платьях тихо вздыхали.
          Долго, долго вспоминали они страдания Христа.
          Пятница!
          Умер Христос!
          С рыданием припала Божья Матерь к подножью креста и оплакала своего Бога-сына.
          С погребальными свечами отпели Христа посреди церкви и глухою ночью схоронили в пещере.
          - «Не рыдай моя мати!»
          Воскреснет Христос!
          Трое ребят пронесли пышные и душистые ветки ёлок.
          С окна в татарской лавке один за другим исчезли красивые сахарные яйца.
          Пьяненький чеботарь бережно принёс к себе крошечный куличёк, но нарядный, как райская птица.
          Улетел фисташковый петух из окна магазина.
          Пригрелись на солнышке, у двери лавки, сахарные цветы.
          На церквах, как будто вышли из стены, две огромные буквы Х.В.
          Все бегают с кулёчками.
          Кулёчки… Кулёчки…
          Готовятся к чему-то большому и грандиозному.
          Чего люди ждут, бабушка Серебрячиха?
          Весенний праздник!
          Воскресенье Христово!
          - Господи, Господи и зачем Тебя люди распяли?
          Бабушка Серебрячиха! Я теперь знаю, зачем страдал и умер Христос.
          Чтобы воскреснуть!
          Как хорошо воскреснуть и снова начать светлую, красивую жизнь!
          «Житейское море», о котором пели монашенки над плащаницей полно горя, невзгоды и слёз…
          Все это накипает, накипает за целый год.
          Но воскреснет Христос и обновит человеческую душу.
          Смеётся широкой волной радости жизненная накипь!
          Вот зачем, бабушка Серебрячиха, страдал и умер Христос!
№ 80, вс, 10.04.1911 г.

          Радуница

          Пасха мёртвых!
          Пёстрая живая лента людей медленно вползает на гору и рассыпается по городу мёртвых.
          Пришли живые повидаться с мёртвыми после долгой зимней разлуки.
          Нищие, как почётная стража, выстроились в два ряда у кладбища.
          Всё тёмное и грязное, что скрывалось в холодную зиму в углах и подвалах, выползло к городу мёртвых и протянуло руку.
          Протягиваются и детские бледные ручки и старческие, скрюченные годами пальцы и красная рука паразита и белая от безделья – седого слепца.
          Недаром неотвязчиво тянутся и маленькие, и большие руки.
          Осеняя себя крестом и шепча дорогие имена, щедрая рука народа даёт и даёт подаяние.
          Пользуйся нищая братия!
          И на твоей улице пришёл праздник!
          Почти на каждой могиле гости.
          Где прощаются, а где ещё только здороваются и бережно кладут на могилу красное яичко.
          К старенькой почерневшей оградке припала маленькая старушка и грустно задумалась.
          Должно быть, одинокая!
          Схоронила детей и мужа, и теперь не замечая ни шуму, ни гаму, ни пения священников, в мечтах переживает былое счастье.
          Как трогательно!
          Перед скромным крестом на зелёной могиле стоит тарелочка, а на ней большой печатный пряник и красные яички.
          У дорогого и красивого памятника разложен белый платочек, а на нём поминание.
          Откуда-то донеслось жалобное причитание.
          Могила разбередила старые воспоминания и заставила снова пережить горечь утраты.
          Прокатился весёлый смех!
          Счастливые! Им некого оплакивать в Радуницу.
          Два сторожа разбранились из-за могилы.
          Один у другого перебил работу и вымел за железной оградой.
          Не надо, не бранитесь!
          Сегодня праздник мёртвых!
          Вдруг за лесом показалась синяя туча.
          Что-то прогремело вдали!
          Первый гром!
          Илья-пророк на огненной колеснице торжественно проехал по весеннему небу.
          Испуганные гости начали покидать город мёртвых.
          Не грустите мёртвые!
          Завтра, чем свет, слетятся к вам скворцы, воробьи, вороны и все пернатые гости и весело чирикая, справят по вас тризну и устроят весёлый праздник.
          Прощайте, мёртвые, нам нужно думать о живом!
№ 85,ср., 20.04.1911 г.

          К встрече Спасителя

          - Куда едете? Ко встречи?
          - Ко встречи, матушка, ко встречи. Господа Спасителя встречать еду.
          В глухом, забытом Богом городке Мензелинске народный праздник.
          Встреча иконы спасителя.
          Лодка, переполненная чинными богомольцами, лениво скользит по гладкой серебряной поверхности Камы.
          Иногда что-то прошуршит по краю лодки.
          Тонкий ивовый куст больно хлестнёт по спине.
          Едем по затопленной лощине, между двумя прикамскими «гривами».
          Стоп!
          - Что такое?
          - Перевал!
          Вода убывает и из воды одна за другой выходят «гривы».
          Нужно перевалить «гриву» и снова ехать на лодке.
          Все, как зайцы, прыгают из лодки.
          Мужики впрягаются в верёвки и с дикими криками «волокут» лодку по яркой зелёной траве.
          Хоть и летать научились, но дедовских привычек не забываем.
          И чем держать две-три лишних лодки и просто перейти и пересесть в другую, «волоком» тянем одну сажен 70.
          Под конец и богомолки впрягаются в лямку, и лодка под торжествующие крики вылетает на воду.
          И такой «волок» происходит раза два, пока не приезжаем на пустынный дикий берег, поросший шиповником.
          Кроме лошадей и тарантасов ничего напоминающего о жилье не видим.
          Теперь синдикаты в моде!
          И здесь самый настоящий «мужицкий синдикат».
          Столковались!
          Возят по очереди и берут столько, сколько захотят.
          Здесь мужик ваш царь!
          Хоть пусти пулю в лоб или в виде доказательства вывороти все пустые карманы, всё равно не разжалобится и равнодушно отойдёт в сторонку.
          Ни один из заговорщиков не шелохнётся с места.
          Синдикат крепок, как кремень!
          Но ещё крепче «синдикатные» кулаки, которые не замедлят наказать «выскочку».
          Звякнули колокольчики.
          Тощие клячи сорвались с места.
          Покатили в Мензелинск.
          Гуськом потянулись по дороге богомольцы.
          Тащится убогая старушка, грузно припадая к посоху.
          - Бабушка! Садись, довезу! - кричит мой ямщик, даже не спрашивая, хочу я ехать со старухой или нет.
          - Вот, спасибо, кормилец! Ноженьки-то не слышут!
          И бабушка, кряхтя, влезает в плетёнку.
          - Слава те Господи! Довёл Христос до встречи!
          И она, быстро взглядывая на меня, широко крестится на спину ямщика.
          - Бабушка, давай поговорим!
          О чём, касатик?
          - Что это, бабушка, скотина-то плоха? Смотри-ка, кости да кожа?
          В это время клячи сочувственно машут хвостами и бренчат колокольчиками.
          - Корму нет. Вот и плохи. Бились мы нынче из-за кормов. Всё прикормили. А ведь она есть хочет. Бились из-за кормов.
          - В лаптях идёшь, бабуся?
          Разговор наш скачет с одной мысли на другую, как долгоногие блохи.
          - Али в башмаки вырядиться? «Святая липа» всё снесёт!
          И старушка любовно погладила свои липовые лапотки.
          - Бабушка, велика у вас семья-то?
          - Велика, не говори. Ртов-то много, да толку нет. Внуков-то всего два.
          А девок, девок... Тьфу, прости Господи!
          - Ну, что же, девки? Что ты плюешься?
          - Да куда их, девок-то? На кой? «Пустой товар» и больше ничего. Да, на што их, девок-то? Али солонину солить? Вишь его сколько, «пустого-то товару» идет!
          В это время проезжаем мимо весёлой хохочущей толпы «пустого товара» в ярких сарафанах и платках, быстро семенящего босыми ногами.
          - Эх, бабка, забыла ты, верно, как ты сама-то, «пустой товар», не разгибала спины на работе. Пальцы-то, зачем скрючились?
          - От работы, батюшка, от работы. Как мельница молола. Десять пожаров пережила, да девять человек ребят вынянчила.
          - А сколько тебе лет, бабка?
          - Да, немного. Всего семьдесят пять годков прожила на свете. И ещё куда! Всё работаю. Что тебе шить, вязать. А прясть, так любую молодку загоняю!
          Незаметно подъехали к парому и ввели лошадей.
          Яркая толпа заняла все проходы.
          Паром вздрогнул и поплыл.
          «Заботало» топорное колесо, которое вертели хохочущие парни и старались обрызгать с ног до головы нарядных деревенских красавиц.
          Разноцветные брызги целым каскадом летели в весёлую толпу.
          Шаловливые девушки со смехом жались друг к дружке, пуще всего оберегая нарядные сарафаны и кокетливо перебраниваясь со своими кавалерами.
          «Пустой товар»!
          Старуха, старуха, сидеть бы тебе на печи, да вязать шерстяные чулки!
          Ну, как будут жить на свете парни без «пустого товара»?
          Рассудила бы старой головой!
№ 108, чт, 19.05.1911 г.

          Встреча Спасителя

          Маленький городок Мензелинск оживлён необычайно.
          Там, где бродили одни сонные свиньи и печально мычали коровы, пестреет разноцветная толпа народа.
          К большой дороге тянутся старухи, старики, дети, оживлённая молодёжь...
          Проезжают чинные купчихи...
          Большая дорога, усаженная развесистыми берёзами, которые посажены по приказанию Екатерины II, обратилась в живой яркий цветник.
          Богомолки в голубых, розовых и сиреневых сарафанах расселись под берёзами и судачат.
          Проходит белокурый крестьянин в лаптях.
          Две девчонки в красных платьях ухватились за широкие полы его кафтана и тащатся за отцом, как две маленькие баржёнки за буксирным пароходом.
          Беззаботный отец усердно шагает вперёд и горя ему мало: тут его две девчонки или нет!
          Древняя старушка, сгорбленная и пришибленная к земле тяжестью многих лет в ватном дипломате40, бредёт с палочкой.
          Выползла первый раз после долгой холодной зимы на большой прекрасный праздник: встретит Христа.
          Отчаянно прозвенели колокольчики.
          Промчалась тройка с попами, у которых длинные волосы развевались по ветру.
          Что-то нестерпимо яркое блеснуло в глаза и на миг ослепило.
          Прокатила медная, ярко вычищенная карета, запряженная семёркой лошадей, в которой возят икону Спасителя по уезду.
          Прогудели колокола на соборе.
          Яркий цветник народа зашевелился и зашелестел, как муравейник.
          - Несут, несут! - пробежало по берёзовой аллее.
          Широкие кресты замелькали в воздухе.
          Столб пыли взвился вдалеке.
          Гул пошел по земле от топота тысячи ног.
          Заблестели хоругви...
          Из-под горы, как-то сразу вынырнул огромный образ, мерно качающийся на плечах быстро идущих людей.
          - Воскресенья день! - донеслось из середины толпы.
          Яркий цветник под берёзками стал цветущим движущимся полем.
          Встретили Христа!
          Процессия вдруг остановилась.
          Образ качнулся.
          Тёмный и величественный «нерукотворный» лик Христа вырос над толпой и из рам «глянули» грустные и большие глаза Спасителя.
          В религиозном экстазе люди припали к яркой молодой траве и поклонились
          Тому, ради кого собрались на большой праздник.
№ 110, вс, 22.05.1911 г.

          Ильин день

          Ильин день!
          Конец купанью!
          Сверкнули гривы у пламенных коней.
          Прогрохотала огненная колесница.
          Сверкнула молния!
          Грянул гром!
          Последний раз Пророк Илья промчался по небу и своим волшебным жезлом охладил воду.
          С Ильи Пророка «вода холодеет»!
          «Грех теперь купаться», увещевала нас старая Мироновна, когда мы детьми, в жаркий Ильин день порывались бежать на речку.
          - Грех! Пророк Илья освятил огнём воду и приказал ей охлаждаться. А вы её «опоганите». Кто «преступит» его Святую Волю, болеть будет. И так болеть, и так болеть, что никогда больше встанет», пугала нас старая Мироновна.
          Распустив уши, мы жадно слушали Мироновну, но к вечеру тихонько от неё ползли через огород, перелезали низенький плетень и, раздевшись, боязливо прыгали в прохладную воду.
          А потом забывали все заветы Пророка Ильи и с хохотом и криком весело брызгали водой друг в друга.
          Искупавшись и наигравшись всласть, выпрыгивали на берег, вспоминали старинное предание и со страхом ждали, что вот прогрохочет гром, на чистом безоблачном небе сверкнёт страшная молния, и величественный Пророк Илья появится на своей огненной колеснице и скажет, как рассказывала нам Мироновна:
          - Смерть вам, непослушные! Доколе Господь потерпит грехам вашим!
          Но напрасно ждали мы: Пророк Илья никогда не являлся нам.
          Когда обсыхали наши головы, мы, весёлые и беспечные снова бежали к Мироновне.
          - Никак, купались, пострелята? – подозрительно спрашивала нас богобоязная старушка.
          - Что ты, бабка, как можно! Раз Пророк Илья не велел…
          Два раза «преступив закон», мы засыпали беспробудным сном, чтобы снова наутро «обойти приказ» Пророка Ильи и тихонько от Мироновны сбегать на речку и пополоскаться в воде, которая «холодеет».
№ 157, ср., 20.06.1911 г.

          Непризнанные авиаторы

          Когда стает последний снег и робко выглянет из земли зелёная травка, русские ребятишки играют в бабки.
          Цены нет тогда этим костяшкам!
          «Выиграть! Как можно больше выиграть!» - занимает одна и та же мысль все вихрастые головы.
          Тогда земля, где стройными рядами расставлены бабки, протягивает карие, синие и серые глазки.
          Земные мысли витают в детских головках.
          Когда же на берёзе мелькнет первый червонный лист и тёмною ночью по нему прокатится маленькая звёздочка, бабки отходят на второй план и детскую натуру охватывает стремление к воздушным полетам.
          Земные мысли сменяются небесными.
          Бабка, теперь никуда не годная костяшка, валяется как старый изношенный башмак.
          А в детских руках гордо и смело развевается белоснежный змей и красная «московка».
          Какие, какие только тогда малыши не пускают «московки».
          И сколько разновидностей этих воздушных кораблей!
          Есть просто бумажка, привязанная на веревочку.
          Без хвоста, без «путц41», она просто имеет жалкий вид.
          Да и кто её пускает?
          Разве, граждане, которые бегают ещё без штанишек и без зазрения совести лакомятся маминым молочком.
          Другое дело «монахи»!
          Это хоть и простой, но все же, моноплан.
          «Монах»?
          О, дети приметливый народ!
          Этот моноплан недаром назван «Монахом».
          Он изображает из себя лоскут бумаги, три угла которого стянуты «путцами», отчего получается подобие монашеской скуфейки. К четвертому углу привязан хвост.
          Вот вам и «монах»!
          Его пускают те граждане, которые, хотя и не прочь ещё побегать без штанишек, но имеют долю стыдливости и мечтают «запустить» «листовуху».
          «Листовуха», это уже целый аэроплан!
          У «листовухи» и «путцы» и «гребень».
          Да разве большим понять, какое наслаждение запустить «московку» да ещё целую «листовуху».
          Вот она плавно пошла, всё выше и выше забираясь в синюю даль.
          Развеваясь, потянулся за ней длинный хвост.
          Вдруг затрещал гребень, что тебе заправский пропеллер!
          А московка всё выше и выше... Миг! И она «сковырнулась», как раненая птица.
          Распластала хвост и понеслась стрелою вниз.
          Вздрогнула и боком ударилась о землю.
          Что-то хрустнуло...
          Сломались «делинки» и гребень беспомощно повис на нитке.
          Не горюем! Куда наша не пропадала!
          Раз, два! И новая готова!
          Теперь в детворе только и разговоры о полётах
          Дома тоже целый день «воздушные» разговоры.
          Мой гость, шестилетний мальчуган, целиком поглощён воздухоплаванием.
          Целыми днями он клеит, стрижёт, режет, привязывает «путцы», хвосты.
          Но пускает «листовухи» в мечтах.
          Я ни разу не видел, чтобы мой «пилот» запустил хоть один моноплан. Но в мечтах он пускает «листовуху» высоко-высоко, хвост извивается как змея. Вот она «сковырнулась». Повисла на садах и мальчишки ее «смотачили»42.
          Так мечтает мой пилот, когда пускает своих «монахов», летающих от земли не выше пол-аршина.
          Иногда он вбегает взволнованный и запыхавшийся, таинственно волоча за собой огромную «листовуху».
          - Смотачил? - шепотом спрашиваю я.
          - Смотацил! На двол плителела, а я школее и смотацил, - захлебываясь рассказывает мне пилот.
          В лавку входят два гражданина.
          - Бумаги на копейку. Красной и зелёной! - духом выпаливают они.
          - Чай, «московку» делать? - лукаво спрашиваю я мальчишек.
          Рожицы ребят расплываются в улыбку.
          - Московку.
          - «Листовуху», небось?
          - Листовуху! - совсем хихикают ребятишки.
          «Листовушка»! «Московка»! Змея! «Путцы» и длинный хвост!
          Да здравствуют непризнанные авиаторы и их незамысловатые аэропланы!!
          Ну, чего может быть лучше, когда глаза тянутся к небу и голова набита «воздушными» мыслями.
          Вот только «монахов мотачить», деточки, не годится.
          Это уж мысли «земные»!
№ 177, вс, 14.08.1911 г.

          А об заклад не бейся!

          - Спорь до слёз, а об заклад не бейся! - внушала мне строгая мамаша, обучая жизненной науке.
          Когда я снял последние школьные штанишки с протёртыми коленками и куртку с продранными локтями, во мне закипела молодая кровь.
          Всё казалось не на своем месте и всё хотелось перевернуть «вверх тормашками».
          В это время я зачитывался Некрасовым и ставил его выше всех поэтов.
          Мой друг Пантюша был других убеждений.
          Ему мир рисовался сквозь голубую дымку грусти, и ничто так не отвечало его настроению, как стихи Надсона.
          Выше Надсона он не знал поэта.
          Эти два выразителя наших чувств вызывали у нас горячие споры.
          Мы собственно не вдавались в вопросы, почему и зачем один выше другого.
          - Некрасов выше, Некрасов выше! - кричал я в исступлении, вцепляясь Пантюше в волосы.
          - Надсон, Надсон выше! - выкрикивал Пантюша, проливая фонтан слёз.
          - Нет, Некрасов!
          - Нет, Надсон!
          - Нет, Некрасов!
          - Нет, Надсон!
          Мы спорили до хрипоты, до потери сил и никогда не могли придти к соглашению.
          И так продолжалось бы долго-долго, если бы нам не пришла в голову сумасбродная мысль побиться об заклад на самую дорогую плитку шоколада.
          Но кто же разрешит наш спор? - встал перед нами важный вопрос.
          «Старый адвокат, что по летам ловит вместе с нами рыбу», - решили мы с Пантюшей.
          Адвокат зачитывался Пушкиным, и для него не было поэтов, прекраснее его.
          Он долго смотрел нам в глаза и процедил презрительно:
          - Чему вас, олухов, учили в школе?
          - Никого выше и лучше Пушкина среди русских поэтов. Он солнце, которое осветило и согрело Русскую землю! - воскликнул он потом.
          Мы ахнули от неожиданности ответа и спросили в голос с Пантюшей:
          - А как же быть с закладом?
          Адвокат подумал и дал ответ:
          - А, очень просто! Так как спор зарешился в мою пользу, тот и другой принесите мне стоимость шоколада.
          - А! - пораженные шептали мы и бросились за закладом.
          Я стащил у мамаши полтинник и оплатил адвокатское мнение.
          Строгая мамаша хватилась полтинника.
          После моего чистосердечного раскаяния она дала мне «тычка в шею» и выгнала из дома со словами:
          - Спорь до слёз, а об заклад не бейся! Иди с миром и больше не греши!
          С тех пор я никогда не бьюсь об заклад.
          А вот, говорят, в Крутогорске43 сильно «закладами» пахнет.
          Один купец отлучился из города, граждане и заспорили.
          - В трубу вылетит!
          - Ан, нет, шубу вывернет!
          - За сахаром уехал!
          - Ан, нет, скрылся!
          - За сахаром!
          - Скрылся!
          - От долгов убежал!
          Ан, нет, сахару покупает!
          - От долгов!
          - Сахару!
          И пылкие граждане, по слухам, готовы побиться об заклад в 15 тысяч рублей.
          Граждане! Опомнитесь! Что вы делаете? 15 тысяч, как одну копеечку потеряете! Ну, кто будет разрешать ваш горячий спор?
          А вдруг вам возьмут и скажут:
          - Жениться уехал!
          И придётся вам, граждане, отвалить 30 тысяч чистоганчиком!
          Моя строгая мамаша зря не скажет:
          - Спорь до слёз, а об заклад не бейся!
№ 233, ср., 26.10.1911 г.

          На базаре

          - Пирожков горячих!! Пирожков горячих! - взвизгивает пирожница. – Ну, хлебопёки, пирогов то надо штоль? – вдруг резко переходит она на низкие ноты.
          Пироги, пироги,
          Нынче стали дороги!
          Припевая, пустился в пляс с караваем хлеба парень, привезший пекарке целый воз мягких душистых хлебов.
          - Подайте, православные, на украшение Божьего храма! – неожиданно раздаётся сзади.
          Все быстро оборачиваются от весёлого парня.
          Откуда-то вынырнул старенький, старенький монашек.
          Как крапива у забора, кругом лица обросла густая седая борода.
          Чёрный клобук, который особенно выделялся от белой курчавой бороды, съехал на затылок. Из-под двух спущенных концов клобука выглядывает красная подкладка.
          Облачён он в длинную ряску, у которой подол… ну, по крайней мере, на пол-аршина в грязи. Грязь нескольких видов и засохла слоями. Так что по подолу монаха можно узнать, сколько дождей было этой осенью.
          Монашек озабоченно перебегает от лавки к лавке, собирает гроши и копейки.
          А грязный подол его по ногам:
          - Шлеп, шлеп, шлеп!
          - Ах, отец, одёжа-то на тебе как будто поприпачкана?! – заботливо спрашивает монаха какая-то слезливая бабёнка и, крестясь, кладет в кружку монетку.
          Монах тоже крестится и скоро-скоро говорит:
          - А не начистишься, мать! Засохнет, так сама отскочит!
          И монах бежит к кучке народа.
          - А, что такое? Кого убили. Чего? Придушили?
          - Она, это, схватила мальчонку, да на шею ниток и навертела. Задушить, значит, хотела… А маленький-то лежит и ручки и ножки раскинул, уж и не дышит. Посинел. Старшенькой то рассказывал, что младенец то «бу, бу, бу!» губами-то, а она его рукой душила…
          Толпа всё прибывает и прибывает, и живая хроника ползёт из ушей в уши.
          Скоро по всему базару расползается молва, что мать в припадке безумия задушила ребёнка и хотела задушить другого.
          Уткнувшись в истрёпанную и засаленную книжку, какой-то паренёк присоединился к соборной ограде, и жадно читает страницу за страницей.
          Как будто нечаянно заглядываю на раскрашенную обложку.
          - Шерлок Холмс. Тайны китайского квартала.
          - Ага!
          Но об этом читатель в другой раз.
№ 243, вс, 06.11.1911 г.

          Идейные беглецы

          Из Сарапула сбежали три реалиста, имея за душой краюшку чёрного хлеба и целый ворох несбыточных надежд.
          Как запала в вихрастые головы мальчуганов эта смелая мысль и что натолкнуло их, без страха пуститься в таинственную, но полную очарования даль, это их тайна.
          Может быть, искусный сыщик Шерлок Холмс вдохновил своим необычайным талантом и заставил наших реалистов броситься на помощь обкраденным, убитым и обиженным.
          Может быть, индейцы Майн Рида так увлекли пылкое воображение, что мальчикам страшно захотелось испытать полную опасности и приключений жизнь в Америке.
          Или, может быть, бегство чествуемого недавно Ломоносова из Холмогор, так поразило их, что сделаться «великими и разумными» стало их заветной мечтой.
          Да что бы там ни было, но только большие мечты в маленьких головках заставили из-под родного крова и без лишних размышлений пуститься в неведомый путь.
          Я не знаю хорошо или плохо сделали реалисты!
          По мнению начальства и родных, плохо и беспокойно, а, по-моему, это идейное бегство детей даже красиво.
          Мы, большие, тоже помечтать не прочь, и мне уже рисуется такая картина.
          Серый и тихий день.
          Куда ни посмотришь, кругом пустынное белое поле, с чёрными пятнами голой земли.
          По дороге шагают три реалиста, и мечтают о будущей интересной жизни.
          Машут руками, перебивают друг друга, то смеются, что-то тревожное промелькнёт по лицам и снова беспечно шагают по мёрзлой дороге.
          Но дунет северный ветер, сожмёт холодом детское сердечко, померкнут светлые и пылкие мечтания о прелести неведомой жизни и страшно станет реалистам перед тем, что ожидает их впереди.
          Может быть, всплакнут и в страхе вспомнят о родном доме, о тёплой постели и повернут обратно домой.
          Или же какой-нибудь жалостливый крестьянин подвезёт их на своей убогой кляче и плачущих привезёт к обрадованным родным.
          Пусть успокоятся родные, вернутся мечтатели домой: ведь на ржаной краюшке дальше Пастухова44 не ускачут.
          Но не судите строго сбежавших детей.
          Ну, кто из мальчуганов, в мечтах об иной жизни не порывался бежать из дому?
          Тяжёлая жизнь с буднями, выкладками и расчётами придет сама, в своё время. В молодой, зелёной юности только и помечтать о чём-нибудь бескорыстном, великом, чис-том от будничных расчётов и трезвых выкладок взрослых людей.
№ 254, сб, 19.11.1911 г.

          В защиту сбежавших

          Реалисты вернулись и открылись их незамысловатые планы. Наивные души хотели скрыться на острове, против города, и поселиться в землянке. Когда дети пришли на остров, то землянка оказалась разрушенной. Застигнутые ночью они выпросились ночевать в караулке, где живут старик и старуха, караулившие сено. По словам стариков дети всю ночь им не давали спать, потому что оживлённо обсуждали свою будущую жизнь. На утро дети встали и выпросив у стариков лопату, отправились рыть землянку, в которой хотели поселиться на всю зиму и вернуться домой «когда вырастут большими».
          Но мечтам не суждено было сбыться. Пришли пожарные, разыскали беглецов и привели их в участок, а потом по домам. И, слава Богу, что кончилось всё так хорошо и благополучно, но по городу распространяются тревожные слухи, что Педагогический Совет Реального училища сурово взглянет на бегство реалистов и исключит их из училища.
          Но мы уверены, что голос благоразумия едва ли допустит наших педагогов совершить это слишком жестокое наказание над детскою душою. Поступок детей настолько наивен и безобиден, что педагоги суровым приговором возьмут на себя большую ответственность за будущее этих трёх мальчуганов, из которых есть и очень способные к учению. Всех мечтателей исключение из училища трёх мальчиков не исправит, они по прежнему нет-нет, да и сбегут на «необитаемый» остров, а в жизни этих трёх вернувшихся создаст долгую и тяжелую драму, которая может привести детей к трагическому концу, как двойка весной привела к выстрелу реалиста Клековкина, или сделает из них лишних людей, неудачников, которыми и так кишат города нашей родины.
          К чему же увеличивать ещё эту бесталанную армию и вносить в семью горе и слёзы, не знающую куда будет пристроить изгнанных детей.
          Я думаю, со мной будет согласен весь город, который горячо осудит суровый приговор над реалистами, так как каждый гражданин Сарапула не застрахован, что и его сын не сбежит в поисках «новой жизни» на день из дому.
№ 255, вс, 20.11.1911 г.

          В железном гробу

          День Рождественского сочельника клонился к вечеру.
          В сторожку, под водонапорной башней, забирались уже сумерки.
          Но сторож, старик, ловил последний уходящий свет и торопливо подшивал валенок.
          Вдруг он бросил шить и прислушался.
          Глуховатый, он никак не мог разобрать звуков.
          - Не то, в чану гудит, не то, в дверь стучат.
          Старик встал и недоверчиво приотворил входную дверь.
          - Кого Бог несёт?
          - Вот, сам приглашал, а впускать не хочешь! - весело отозвался с улицы молодой голос, - ну и, глух же ты, Данилыч, стучу, ровно из пушки стреляю, или стену пробиваю, а тебе и горя мало.
          - А, Василий! Чан исправить пришел? И что мешкал? Ну, как работать будешь? Вишь, как темно стало. Говорил, днём надо, - разворчался сторож, не совсем охотно растворил узенькую дверь и пропустил пришедшего.
          - Мне вот валенки сдавать надо, а тут канителься с тобой.
          - Ну, растворил говорильню-то. Только вот о тебе и заботы! Ну, отпирай лестницу-то. Уж судьба моя такая! - шутливо вздохнул Василий, - люди в церковь, а я в чан головой.
          Старик медленно отпер дверку и зажёг первую электрическую лампочку.
          Яркий свет залил узенькую чугунную лесенку, которая извиваясь, уползала ввысь и исчезала во мраке, таившемся наверху.
          Маленький и подвижный Василий, болтая без умолку со стариком, легко вбегал по чугунным ступенькам, то и дело зажигал лампочки.
          Свет и лесенка поднимались всё выше и выше и, как змея, охватывали спиралью толстую каменную стену.
          - Фу, будь она неладна! - тяжело дыша, ворчал Данилыч, - конца-края нет. Ноженьки так и заныли!
          Но вот показалась площадка с дверкой в чан.
          Звонко щёлкнула задвижка, и Василий глянул в стальной котёл.
          Темнотой и сыростью пахнуло из бездны.
          Он невольно отодвинулся от двери поближе к сторожу и пробормотал:
          - Ну, и махина! Страшно лезть-то! Точно в пропасть. Ну, Данилыч, освещай чан, а я лестницу спускать буду.
          Вспыхнул огромный фонарь, висевший на дуге.
          По лампочкам, насаженным венком по стенам чана, побежал огонь и зажигал их, как огромные и светлые глаза.
          Яркий свет расползался всё глубже и глубже и, наконец, коснулся дна, на котором сверкнул тонкий слой воды.
          Взвизгнула цепь от спускавшейся лестницы и своим визгом наполнила стальные стены, между которыми забегало эхо.
          - Ну, с Богом! Да не засиживайся! Темненько станет! Молоток-то взял ли? Винты-то? - напутствовал старик Василия. - А мне валенку дошить надо! Ишь ведь, свет-то как пропадает! - бормотал он и, грузно ступая, начал спускаться по лесенке.
          Василий послушал, как удалялся гул от шагов старика, перекрестился и быстро, как кошка, полез в чан.
          По мере того, как он спускался всё ниже и ниже, фигура его как будто уменьшалась, и когда он вступил на пол, то казался до курьёза крошечным рождественским гномом, который пришёл с молотом ковать человеческое счастье.
          Привычным движением он принялся осматривать сваи, огромные винты и гайки стенок, отыскивал худое место.
          День уже стал меркнуть, и тихие сумерки незаметно спустились на землю.
          В небе зажигались блестящие звёзды и соперничали с электричеством в яркости света, а Василий всё ещё постукивал молотом и завинчивал клещами ослабевшие гайки.
          Данилыч уже подшил валенки, снёс их соседу и, промочив горло у соседки, которая торговала вином, пришёл и что-то шарил в печке.
          - Вот, память-то! То уши, то и память. Ушёл, чай, парень-то, - вспомнил он про Василия.- Ну и ленив народ-то ныне стал. Всё так и оставил. А легко ли старику по лестнице лазить? - ворчал Данилыч и потащился к чану.
          - Василий! Василий! - прокричал он, нагибаясь в дверку.
          - Ау! - шутливо откликнулся Василий.
          - Аа-аа-ау!! - подхватило в ответ старику эхо.
          Данилыч послушал, посмотрел, но подслеповатые глаза не рассмотрели крошечной фигурки, а уши не разобрали, был ли то ответ ему или стены повторили его голос, но только старик решил, что Василий ушёл и стал поднимать опущенную лестницу.
          Оглушённый визг пробежал по чану, и лестница медленно поползла кверху.
Василий, бывший на другом конце огромного чана, точно внезапно запертый зверь, скорее прыгнул, чем бросился к тому месту, где была лестница, но не успел добежать, как она уже повисла над его головой.
          - Данилыч! Данилыч! Что ты делаешь! - как исступленный закричал Василий.
          Но цепной визг заглушил слабый человеческий голос, который не дошёл до сторожа.
          - Вишь ты, пострел, ни одной лампы не загасил! Ходи тут за ними. Нате, и лестницу не убрал! А как в чану-то гудит. Всё гудит! - проворчал старик и погасил большой фонарь.
          Потом одну за другой погасил лампочки по стенам и, медленно спускаясь, погружал в темноту витую лестницу.
          Василий оцепенел от ужаса.
          Когда ещё горели лампы, ему не было там страшно, и теплилась надежда, что Данилыч услышит его крики, но когда потухла последняя лампочка и темнота охватила весь чан, отчаянный страх, как тисками сжал ему сердце и он беспомощно опустился на мокрый пол.
          Вместе с темнотой, окутавшей ослабевшего человека, наступила необычайная тишина, над которой холодно мигали стальные звезды.
Прошло несколько минут.
          Острый страх прошел и Василий вспомнил о том, что нужно спастись, призвать на помощь.
          В исступлении, с отчаянием в душе, он принялся стучать ногами по металлическому полу.
          Иногда он приостанавливался и жадно прислушивался, с надеждой, что старик услышит его стук, но кроме гула от своих ударов, он ничего не слышал.
          Обессиленный, он опять присел на пол, прислушиваясь, как жуткая тишина снова охватывала его.
          Вдруг обострённый слух уловил необычайные звуки...
          Тихо, тихо сочилась и билась вода.
          - Старик пустил воду! - огненная и страшная мысль прожгла мозг Василия, и он вскочил на ноги.
          - Зальёт, и влезть некуда! Господи! Что делать! Господи, вразуми! - бессвязно шептал и беспомощно метался около гладкой и высокой, как скала, стены.
          - Что делать, что делать? - лепетал он, но беспорядочные мысли мешали ему остановиться на чём-нибудь.
          Вдруг он, что-то вспомнил и лихорадочно принялся шарить вокруг себя.
          - Молоток! Господи, хоть бы найти молоток! Может быть, кто-нибудь услышит звон и скажет старику! - блеснуло у Василия в голове.
          Судорожно ощупывая пол, он ползком двигался вдоль стены и силился припомнить, где оставил молоток.
          Вспомнил, что завинчивал у стены гайку, пополз быстрее, ранил руки о гайки и винты, с боязнью пропустить хоть маленький кусочек пола.
          Облегчённый вздох вырвался у него, когда дрожавшая рука нащупала молоток.
          С последней надеждой, что есть мочи, ударил молотком по стене.
          Гул пошел по чану от удара, отчаянный звук вырвался наружу и прокатился над городом.
          Затем другой, третий... и обезумевший от страха человек яростно колотил металлическую стену и наполнил тихий город тревожным и печальным звоном.
          Звуки летели, забирались всё дальше, дальше, и наполнили тревогой улицы...
          А вода меж тем прибывала...
          Подвигаясь кругом чана, Василий чувствовал, что вода покрыла уже ступни его ног и медленно, но верно, поднималась всё выше.
          Страх от мысли, что он утонет, заставлял несчастного всё сильнее и сильнее ударять молотком в гудевший металл.
          - Неужели погибну! Матерь Божия! Не дай погибнуть! - шептал он побелевшими губами и наполнил воздух отчаянным звоном.
          Вода уже заливалась за голенище сапога и не позволяла передвигать отяжелевшие ноги.
          Василий в изнеможении крепко прижался к стене и наотмашь колотил молотом в гудящий чан.
          - Никак, набат? - встрепенулся у соседнего дома караульщик. - Где же это? И  глухой какой-то звон.
          Караульщик прислушался.
          - Ишь, ведь, как жалобно!
          И он вдруг беспокойно свистнул.
          В одной рубашке выскочил из ворот сапожник.
          Они оба прислушались.
          - А никак в башне! - изумился сапожник. - Рождество Твое! Да кто же это там, в такую ночь, колотит? Уж не бесовская ли сила? Ведь что-то пишут в газетах...
          И они оба, точно сговорившись, в страхе бросились к башне и принялись стучать к Данилычу.
          - Данилыч, а Данилыч! У тебя, что-то в башне не ладно! Кто-то в башне в набат бьёт! - передали они беспокойную мысль вышедшему на стук сторожу.
          Старик вдруг задрожал, бывший у него в руках ухват выпал. Он что-то вспомнил.
          - Неужто Василий остался в чану? Господи, не попусти греху сотвориться. В такой-то день! - залепетал старик и трясущимися руками бросился завёртывать кран, чтобы остановить воду, пущенную в чан.
          - Сюда, сюда, ребятушки! - лепетал он и, спотыкаясь, падая, пополз по лесенке.
          Вот он зажёг большой фонарь и начал спускать в чан лестницу.
          - Зажигай, зажигай, верти направо! - кричал он спутникам.
          Снопы света залили чан и осветили у стены жалкую фигуру Василия, который был уже по пояс в воде и что-то шептал посиневшими губами и всё ещё яростно колотил в стену.
          Внезапно вспыхнувший свет ошеломил его, и рука с молотом опустилась в воду.
          Неописуемая радость залила ему сердце и с диким воем он кинулся к лестнице, поднялся было ступеней пять, но тут силы оставили его.
          Скользнул руками по ступенькам и медленно пополз в воду.
          С необычайной силой и ловкостью для своих старческих лет, спускавшийся Данилыч успел схватить его руку и вытянул голову из воды...
          На другой день бледный и осунувшийся от пережитого страха и холода Василий лежал на больничной койке, а Данилыч, уже пьяненький, пришедший поздравить его с Рождеством Христовым, сидел около него на табурете, громко всхлипывал и просил прощения.
          - Васенька, прости ты меня старого хрыча! Чуть я не загубил твою душеньку.
          Василий от этих слов беспокойно завозился на койке.
          - И страшно же было, Данилыч, ух как страшно: вспоминать неохота! Не поминай, Данилыч! Не поминай, Христа Ради.
№ 282, сб, 24.12.1911 г.

          «Поганые лепешки»45

          В воскресенье ещё было так весело!
          Пробежали лихие тройки, позванивая «шаркунчиками»46.
          На маленькой лошадке и в маленьких розвальнях проезжал, всем на потеху, «масленичный дед» с огромной курчавой бородой из серой мерлушки.
          Жалобно хрипела в балагане простуженная шарманка, зазывая глазеющую публику.
          С электрическими фонариками в гриве проносилась статная вороная лошадка, запряжённая в щёгольские высокие санки.
          Электро-театры не успевали показывать картины…
          Кажется, конца краю не было масленичному разгулу!
          - Бум!... – раскатился над городом бархатный звон Соборного колокола и возвестил о конце весёлого праздника.
          Приехал в собор архиерей служить вечерню…
          - «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче!» - заплакали на хорах детские голоса…
          - «На горах станут воды!»
          Усталая тройка, опустив голову, пробежала по улице и напомнила о минувшем веселье.
          - Дон!.. Дон!.. – печально и протяжно прозвучал великопостный звон.
          Канула весёлая Масленица в «реку времён».
          Уплыли масляные и румяные блины и остались одни «поганые лепёшки».
          Пришёл маленький и сморщенный старичок татарин.
          - Тютай! Давай ваша «поганая лепёшка»!
          На возу у курносой бабёнки развалилась толстая редька, сладкая морковка…
          - Господи и Владыко живота моего!.. – прочитали в церкви и поклонились Богу.
          Тёмненькая старушка медленно протащилась к часам.
          Наступил старческий праздник!
          Великое говенье!
№ 29, вт., 07.02.1912 г.

          Касьян и Никола
        (из народных легенд)

          Была глухая осень.
          Как сквозь сито сеял мелкий холодный дождь и морщил лужи воды, которую уже не могла впитать в себя намокшая земля.
          Ермил ехал с возом. Лошадёнка худая и тощая: шаг шагнёт и остановится, шаг шагнёт и задохнётся.
          Попался на дороге овражек. Лошадка сбежала с горки и вдруг остановилась. Воз засел в грязи по самые спицы.
          Ермил бился-бился с возом, вспотел и кафтан сбросил. Так исхлестал лошадёнку, что та, бедная, стоит и качается.
          В отчаянии бросил шапчонку оземь. И вдруг видит, идет мимо Касьян-угодник, в дорогом райском платье, подпирается золотым посохом.
          Ермил не признал угодника и стал его просить:
          - Помоги, родимый, воз вытащить!
          - Поди ты! - с сердцем сказал Касьян-угодник. - Есть когда мне с тобой «валандаться!».
          И Касьян-угодник пошёл своей дорогой.
          Заплакал мужик и сел на воз дожидаться прохожего.
          Глядит, а по дороге идет Никола-угодник, в чёрной старой ряске, опирается на суковатую палку. Ермил обрадовался и кричит:
          - Батюшка, батюшка, помоги мне воз вытащить!!
          Никола-угодник засучил рукава, отбросил суковатую палку, приподнял воз и стал понукать лошадку.
          Лошадка дёрнула, и воз выскочил на ровное место.
          - Спасибо, батюшка! - сказал мужик и поехал дальше.
          А Касьян-угодник и Никола-угодник пришли к Богу в рай.
          - Где ты был, Касьян-угодник? - Господь стал пытать угодника.
          - Я был на земле. Получилось идти мне мимо мужика, у которого воз завяз. Он просил меня: «помоги, - говорит, - воз вытянуть». Да я не стал марать райского платья, - ответил Касьян и отошёл в сторону.
          Омрачилось лицо Господне.
          - Ну, а ты где так испачкал свою рясу? - спросил Бог у Николы-угодника.
          - Я был на земле и шёл по той же дороге и помог мужику воз вытащить, - отвечал Никола-угодник.
          Просветлел лик Божий.
          - Слушай, Касьян! - сказал Господь, - не помог ты мужику - за то будут тебе через три года молебны служить. А тебе, Никола-угодник, за то, что помог мужику воз вытащить, будут служить молебны два раза в один год.
          Пали святители Господу Богу в ноги и приняли его суд праведный.
          Вот почему Касьян бывает через три года именинник47.
№ 48, ср., 29.02.1912 г.

          Перелом поста

          Чтобы людям не трудно было нести Великий Пост, Церковь установила для них на четвёртой неделе праздник.
          Высоко подняв над головой Святой крест, увитый цветами, священник вынес его на средину церкви.
          - Кресту Твоему поклоняемся Владыко! - трогательно спели реалисты.
          Тихо мерцали беленькие, чистые свечи.
          Капали на землю восковые, безгрешные слёзы.
          О чем это плакали белые свечи и капали безгрешные слёзы?
          - «Студными бо окалих душу грехми, и в лености все житие мои иждих» - горько прозвучали в ответ звонкие детские голоса.
          - «Среднекрестные» дни пришли, наступил «перелом поста».
          Из печки запахло румяными крестами, в которых «запечено» людское счастье.
          - Дед, а дед! Когда пост ломаться будет, мы услышим?
          - Садись, пострел, под плетёнку. Наступит полдень и пост переломится.
          Рыженький Кузька залез под навозную плетёнку.
          Трах! - стукнул дед лопатой по плетёнке.
          - Вот тебе и пост переломился.
          - А где, дед, треснуло? - уставил Кузька глаза к небу, вылезая из-под плетёнки.
          - Тучками затянуло.
          Где-то задорно чирикнул воробей, приветствуя яркое солнце, и уткнулся носом в кучу с помоями.
          Плакучая берёза в ожидании тепла распустила серенькие серёжки.
          Зашлёпали крупные капли, падая с крыши.
          Громоздкая куча снегу сползла с зелёной крыши и бухнулась прямо в сирень, на которой набухли почки.
          Весенним духом пахнет!
№ 49, чт, 0.03.1912 г.

          В гостях у Бога
         (народная легенда)48

          В светлый праздник Воскресения Христова князь устроил большой пир и разговение.
          Когда собрались именитые гости и расселись за столами, князь одним взором окинул дорогих гостей. И видит, что на всех гостях дорогое парчовое платье, расшитое золотом, серебром и самоцветными камнями. Все разговляются, веселятся и радуются Великому празднику.
          Взгрустнулось что-то князю, и он вспомнил про несчастную нищую братию, что ходит теперь оборванная и голодная по дворам и выпрашивает пасхальные кусочки.
          Князь призвал слугу, тот пал пред ним на колени:
          - Ступай, слуга, на перекрёсток и кто ни пройдёт, проси ко мне на весёлый пир и разговение, - приказал князь.
          Слуга ещё раз поклонился князю и пошёл на перекресток зазывать прохожих гостей.
          Долго ждал прохожих людей. Никто не проходил и не проезжал по дороге.
          Когда уже стало заходить солнце, и тёмные тени поползли по земле, вдалеке показался прохожий.
          Оборванный старичок-нищий еле тащился по дороге, с трудом передвигая старые ноги. Вид его был ужасен. Все тело было покрыто гнойными ранами, которые сочились и распространяли зловоние.
          - Божий человек, великий князь зовёт тебя разговеться, - встретил слуга нищего и повёл его в княжеские палаты.
          Старый нищий похристосовался с князем и молодой княгиней и подошёл к матери князя.
          - Христос Воскресе! Матушка княгиня! - и нищий хотел поцеловать старую княгиню.
          Мать княгиня разгневалась и говорит князю:
          - Нашёл с кем разговляться! И еда на ум не пойдёт от такой срамоты!
          Плюнула со злости и села за отдельный стол.
          А нищий старичок вышел из-за стола, выспался на княжеской постели и стал прощаться с ласковым князем.
          - Прощай, князь! Спасибо тебе за ласку и привет. Приезжай ко мне в гости. Пришлю за тобой коня.
          Князь удивился приглашению нищего, но приехать в гости согласился.
          На другой день, не успели ещё запеть птицы и появиться солнце, как на княжеский двор прискакал вороной конь, и как вкопанный встал у самого крыльца.
          Князь простился с княгинями, сел на коня и свистнул.
          Конь рванулся и понёс князя к нищему в гости.
          Едет мимо огромного поля, усеянного цветами. По полю серый заяц скачет, а за ним человек гоняется.
          Вот-вот, только бы догнать, но заяц прыгнет и опять за ним бежит измученный человек.
          Взмолился несчастный к князю:
          - Ты едешь, князь, к Богу в гости, спроси у него, скоро ли я зайца поймаю?
          Поехал князь дальше и видит, стоит стеклянный дом, а в дому из угла в угол человек бегает и кричит:
          - Тесно, ох, тесно! Тесно мне!
          - Сядь на лавку! - сказал ему князь.
          - Не могу, за грехи наказан. Ты лучше спроси у Бога, долго ли я буду из угла в угол бегать?
          Въехал князь в дремучий лес. Посреди леса - полянка, а на полянке - белая берёза, только что начала листьями одеваться.
          Под берёзой человек сидит, а с веток, то румяная «шаньга» упадет на него, то красное яичко скатится на землю, то кусок кулича слетит на зелёную травку.
          Человек ловит шаньги, яички и куличи, а поймать не может, кричит печально:
          - Есть хочу! Есть хочу!
          Когда князь поравнялся с голодным человеком, тот и стал просить его:
          - Ласковый князь, спроси у Бога, долго ли я буду голодным?
          Князь выехал из дремучего леса, переплыл Чёрное море и подъехал к золотому дворцу.
          В парчовом одеянии, светлый и весёлый, нищий вышел князю навстречу и говорит:
          - Милости просим, добрый человек, в родительский дом.
          Взял князя за руку и повёл по райским садам.
          - Вот этот сад для тебя уготован, за твою ласку и доброту, - показал старец на один прекрасный сад, - а этот сад для твоей молодой княгини за разумные тебе советы.
          Дальше повёл князя и привёл его в страшное место.
          В глубокой пропасти смола кипит, пламя кругом пышет. Огромные черви и змеи от жару шипят и языками поводят.
          Стоны, крики и проклятья слышатся из пропасти.
          Князь в страхе отскочил от пропасти.
          - Это место, - сказал старец, - уготовано для твоей матери за холодное сердце и сердитый нрав. Не бойся, окуни руку в кипящую смолу.
          Князь несмело протянул руку в смолу и только что сунул палец, как он почернел и отвалился.
          - Возьми свой палец и иди домой с миром, - сказал старец, подавая князю почерневший палец.
          - Господи! А как же те грешники, что один зайца ловит, другой из угла в угол бегает, а третий с голоду умирает. Неужели не помилуешь их, Господи, - вспомнил князь про трех грешников.
          - За твою доброту дарую им прощение. Так и скажи, когда мимо поедешь, - сказал Бог.
          Князь простился с Богом и поехал домой.
          По дороге объявил грешникам Божье веленье и скоро приехал на княжеский двор.
          Вышли ему навстречу княгини: мать уже дряхлая-дряхлая старушка, и жена с поседевшей головой, тоже не молодая.
          - Что это с вами случилось? - изумленно спросил князь.
          - Скажи, где ты 30 лет был, ненаглядный, - ласково спросила его жена-княгиня.
          - 30 лет? - удивился князь. - А я думал, что 3 часа ездил. - Как скоро пролетело время в гостях у Бога.
          - У Бога!? - не поверила ему старая княгиня. - Да разве бывают люди в гостях у Бога?
          Ни слова не говоря, князь вынул из кармана черный палец и приставил его к своей руке.
          Палец сейчас же прирос к ладони и как будто и не отпадывал от своего места.
          - Милый сын, прости мне мои прегрешения. Твои похождения дороже моего рождения! - прослезилась старая княгиня, пала на землю и Богу душу отдала.
№ 69, вс, 25.03.1912 г.

          Весенний мотив
         
          На голых ветках тополя прошуршала какая-то пташка.
          Скворец прилетел на старую квартиру, заботливо осмотрел комнату и сел на ветку.
          Оправил свой блестящий чёрный сюртучок и быстро-быстро проговорил что-то на своем птичьем наречии.
          В ответ ему на белой берёзе задорно чирикнул воробей и бросился за белым пёрышком, медленно пролетавшим мимо берёзы.
          Чёрный петух с высоким красивым гребнем взмахнул крыльями и за нарушение порядка раскричался на воробья и щеголеватого скворца.
          В нашем саду, как-то сразу сползли белоснежные покровы и шумными ручейками сбежали под гору.
          У заплота огромный снежный сугроб подёрнулся серым налётом и тает и чахнет, как в злейшей чахотке.
          Чистая, как слеза, вода струится из-под снега, разлилась по лужку и переливается на солнце, как расплавленное серебро.
          Тут же рядом с холодным снегом выглянули молоденькая полынь и пучок ярко, ярко-зелёной травки.
          Кама проснулась и потянулась от долгого сна.
          Треснула ледяная крышка, и огромная льдина сплыла к острову.
          Юрманка, точно обезумела и мчится через загородки и колышки бешеным, шумящим потоком.
          Народ как будто сговорился и потянулся длинной вереницей на берег.
          Люди, как большие чёрные птицы, облепили барьеры над Камой и жадно всматриваются в проснувшуюся реку.
          - Чево, Терентий, смотришь? Али ехать собираешься.
          - Дамой ахота! Стасковался! – мечтательно шепчет Терентий, нетерпеливо посматривая на Каму, и вспомнил, вероятно, свою родную Нижегородскую губернию.
          - Ты, Митрич, чего бредишь. Ведь всё равно никуда не поедешь.
          - Оно точно, как будто и не поеду, а сердце как зайчик трепещется, что Кама в ход пошла.
          Расчётливая торговка воспользовалась случаем и тоже выползла на набережную со своим магазином
          «В апреле земля преет».
          И правда, в воздухе носится какой-то пряный запах и любовное настроение.
          - Никак весна пришла! – прошамкал сосед, седенький старичок и глупыми, белыми, как молоко глазами, потянулся к горячему солнцу.
          - Пришла, пришла уж! – деловито прокаркала ему в ответ огромная ворона и, как чёрный аэроплан, понеслась достраивать своё гнездо.
          - Пить! Пить! – запросила какая-то пичужка.
          Ну, и напейся!
          Вот глупенькая!
          У весны воды мно-о-го!
          - Кури! Кури! Кури! – предлагает из саду какая-то вертихвостка.
          Скоро пройдут воды, поползут из земли душистые травы и закурятся к небу ароматные благовонья.
          - Чу, что-то хрустнуло?
          Льдинка о льдинку шаркнула на Каме.
№ 77, сб, 07.04.1912 г.

          Ледоход на Каме

          У Частых островов49 с треском и шумом прорвало ледяной затор.
          Огромные льдины, как чёрные и белые птицы, понеслись вниз по течению.
          Вдруг…
          Какая неслыханная дерзость!
          Пока могучая река спала крепким сном и видела розовые сны, коварный человек вбил сваи и отнял её землю, по которой она столько веков катила свои жёлтые воды.
          У Сарапула, как будто из земли, выросла крепкая набережная и вооружилась могучими быками, окованными крепкими «обрезами».
          Кама разгневалась, распалилась злобой от такой смелости и приказала льдинам:
          - Взять штурмом и разметать набережную!
          - Крынь! Крынь! Как бутылки, зазвенели белые льдины и ринулись в бой.
          Первые ряды войска с грохотом и треском полетели на врага.
          Но, поражённые железом в самое сердце, раздробились и полегли по бокам быков.
          Погибшие льдины сменились новыми, но и они в порыве гнева разбились о погибших братьев и тут же полегли костьми.
          Льдина-великан бросилась в битву, но сжатая, как в тисках своим же войском, встала ребром и так и застыла в бессильной злобе.
          Устояли быки, выдержали битву холодные «обрезы».
          Победил человек!
          Гневная река смирилась и понесла льдины подальше от страшных быков.
          Вот медленно проплыло целое ледяное поле, вдруг вздрогнуло, резко завернулось и сплыло книзу.
          Несколько льдин причудливо нагромоздились одна на другую и плывут целой горой.
          А вот спускается целый памятник!
          Чёрные и грязные льдины соединились причудливой горкой, встали ребром, а сверху на них как будто волшебная рука, небрежно бросила небольшую, но чистую, как кристалл, льдинку.
          Что это плывет?
          - Падшая лошадь на льдине?!
          - Нет! Два огромных грязных исполина остались на третьей льдине и мрачной группой сплывают книзу.
          Белое ледяное колесо, вот-вот готово сорваться и скатиться в воду.
          - Рама, рама плывет!...
          Настоящая, с разбитыми стёклами. Должно быть, сорвало с парохода.
          Опять медленно спускается огромное ледяное поле.
          Гул прокатился над рекой!
          На том берегу льдины берут штурмом мель и белой горой наваливаются на берег.
          - Крлынь! Крлынь! – позванивают мелкие льдинки о льдинки и танцуют в круговороте воды фантастический танец.
          Суматоха поднялась над белыми застывшими у берега льдинами.
          Ястребок, как шквал, налетел на сизого голубя.
          Вот-вот вопьётся острыми когтями в атласную спинку.
          Но вдруг голубок нырнул в сторону, и серый ястребок чуть не упал на землю.
          Промахнулся!
          Какая-то пичужка тревожно зачирикала и запикала в своем гнезде, на амбаре.
          Испугалась страшной птицы, подала тревожный сигнал и устроила невообразимую суматоху.
          Серый ястребок взмахнул крыльями и потонул в голубой бездне неба.
          Успокоилась пичужка.
          Всё стихло.
          Снова зазвенели прозрачные льдинки о льдинки.
          - Крлынь! Крлынь!
№ 86, ср., 18.04.1912 г.

          Тепло!

          Полоса холодных дождей сменилась бурными ливнями и ветром, который унёс все тучи, а вместе с ними и холод.
          Взошло солнце, сразу наступили тёплые летние дни с 32° тепла на солнце.
          Намокшая земля как будто ждала этого момента и сразу принялась за свою весеннюю работу.
          Как по мановению волшебного жезла берёза и тополи оделись в ярко-зелёный наряд.
          Зацвели кусты крыжовника и смородины.
          Луга покрылись густой щёткой свежей травы.
          На сирени появились пучки нераспустившихся цветов.
          На клёне распустились зелёные серьги цветов.
          И только яблони, вишни и липы всё ещё нежатся на солнце и берегут свои закрытые почки.
          В лесу благоухают медуницы и душистые фиалки.
          В сиреневый убор оделся куст «волчьего лыка».
          Желтеет «куриная слепота» и блестит темно-зелёный «лесной ладан»50.
          Вместе с цветами проснулись и все букашки.
          В кустах крыжовника жужжит толстый шмель.
          По медунице порхают изящные жёлтые бабочки.
          Изумрудные жучки ползают по зелёному стеблю травки.
          Птицы наперерыв распевают весенние гимны, приготовляясь к высиживанию яиц.
          И самый знаменитый пернатый певец - соловей, давно уже огласил овраг своими трелями.
№ 103, ср., 09.05.1912 г.

          «Девичья Пасха»

          Семик51 прошел!
          На зелёной берёзе девушки заплели венки и судьбу пытали.
          Песьянская красотка украдкой пробралась на полянку, нагнула пышный сук белой берёзы и перетянула его ветки алой лентой.
          Повянут зелёные ветки, лицо девушки затуманится и пробежит по нему мимолётная грусть.
          Останется зелёной ветка - счастливая улыбка озарит молодое лицо.
          Узнает она про это сегодня!
          - А сегодня весенний праздник!
          Девичья Пасха!
          Троицын день!
          Белые молодые берёзки, раненые топором в самое сердце, украсили церкви.
          - Тебе, Господи, в этот весенний праздник принесли мы свою молодую жизнь... - как будто прошептали берёзки и поникли свежими листочками.
          Душистая травка полегла на каменном полу, и падает последнее благоухание.
          С цветами в руках нарядно одетые люди склонили колени и молятся, молятся тому таинственному и всемогущему Богу, у которого «Три лица».
          Вотяк и его жена, одетые в цветные платья, стоят на коленях и благоговейно кланяются в землю.
          Они не крестятся, а только заглянут ввысь купола и кланяются.
          Должно быть, язычники!
          Поражённые величием Святой Троицы, они кланяются Ей в ноги и шепчут, вероятно, свои языческие молитвы.
          Невинная белая черёмуха в руках девочки тоже молится Богу и посылает
Ему свой благовонный запах.
          Под звуки колокольного звона девушка сбегала на полянку и с трепетом посмотрела на свой венок.
          Свежий яркий венок, перевязанный алой лентой, радостно бросила в реку и побежала за ним по течению.
          Зелёный венок нырнул в воду, заколыхался и всплыл, качаясь на воде.
          - Всплыл! - радостно вздохнула девушка и побежала водить хороводы.
          - Заплетися, плетень, заплетися! - пели тонкие голоса в хороводе и славили «девичью Пасху», весенний праздник.
№ 106, вс, 13.05.1912 г.

          Вода на улице

          Тра-та-та! - простучал крупный тёплый дождь по железной крыше.
          Тёмная яблоня напилась «Божьей росы» и нарядилась в белое благоухающее покрывало из нежных цветов.
          Тонкая вишня, как мотыльками, оделась белыми цветочками и соперничает в белизне с яблоней.
          Мечтательная луна, которой не хочется расставаться с нарядной землёй, всё ещё томно выглядывает из-за Камы, воюющей с людьми и властно отнимающей у них своей водой землю, кусок за куском.
          Сначала залила луга, забралась в Сарапулку и заставила её поднять свои воды.
          Тихонько пробралась в огороды и ночью коварно залила улицы, подняла мосты...
          И получилась сарапульская Венеция.
          Из белого домика с крыльца садятся прямо в лодку и едут до сухого места.
          На пригорке притулилась старенькая, кривая кузница и беспомощно стоит среди широко разлившейся воды.
          Какой-то мальчишка вытащил старое корыто и, пригребая дощечкой, поплыл по канаве.
          Тук! Тук! - стучит валёк.
          Прямо с крылечка хозяйки полощут бельё.
          Опять мальчуган старательно вымыл корыто и отправился в дальнее плавание.
          Кучка малышей, задрав штанишки и рубашонки, босыми ногами шлепают по воде.
          Бритый татарчонок колотит палкой воду.
          Разноцветные брызги каскадом разлетаются в сторону.
          Два друга втащили доску в воду, стоят по краям и гребут, что есть мочи.
          Но так гребут, что доска вертится на одном месте, а сама ни с места.
          Обрадовались!
          Вода пришла!
          Заботливые хозяйки моют столы, лавки и квашёнки.
          Миловидная молодушка подоткнула платье и усердно трёт железный кухонный лист.
          Изумлённая корова стоит у воды и жалобно мычит, не решается перейти заводь.
          - Ту-у-у! Здравствуйте! Трава, трава! Причаливай; - ребятишки, наконец, приехали на доске к пряслу52 и расселись на жердях, как синички.
          Зелёная лягушка заметалась от страху и бухнулась под мост.
          - Сама не знаю, куда попала? Никогда не слыхала, чтобы в родном болоте говорили по-русски и плавали в корыте. Это ещё по-каковски? - выпучила глаза зелёная лягушка.
          Три девушки едут по улице в лодке и визжат какую-то песенку.
          У-у-у! - загудел пароход снизу.
          Тихая вода подхватила гудок и разнесла по разливу.
          - Давно к нам в гости не бывала! - поглядела на воду старушка и с крылечка принялась полоскать какую-то ветошку.
№ 111, вс, 20.05.1912 г.

          Летние мотивы

          Сбросила весна белое покрывало.
          На ветках, вместо цветов, появились неуклюжие «пупышки».
          Чёрная туча гневно сверкнула ослепительным огнём, который от края до края прорезал мрачное небо.
          - Ур-р-р! - сердито проворчал гром.
          Дом задрожал, и стёкла жалобно зазвенели в окнах.
          В тревоге заметались пышные деревья, и пушистые семечки тополей закружились в воздухе.
          Закапали крупные дождевые слёзы и омыли земной зелёный убор.
          Красноватый клён распустил свои зелёные «лапки».
          Беленькая девочка сорвала «лапку» и курьёзно прилепила себе на нос.
          - У меня два носа! Белый и зелёный, - шаловливо рассмеялась она.
          Колючий шиповник раскрыл свои нежные, розовые лепестки и благоухает на солнце.
          Изумрудный жук со всего размаха ударился о белую берёзу, свалился в траву и прядёт ножками.
          Кое-как перевернулся и ползёт к ближнему цветочку.
          Зелёная блестящая спинка жука отливает и играет на солнце, как драгоценный камень.
          - Ку-ку! Ку-ку! - простонала кукушка и заглянула в гнездо малиновки, куда бросила свое яичко.
         - Как поживаешь, моё ненасытное дитятко?
         - Есть хочу! - широко разинул рот подкинутый младенец.
         - Не до тебя! Мне надо петь летние песни! - взмахнула крыльями беспечная кукушка.
          - Кукушка! Куку-у-ушка! Сколько мне ещё осталось век вековать?
          - Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! - ответила серая птица.
          - Батюшка! Только три годочка!
          Молоденький воробышек смело выскочил из гнезда и закачался на ветке.
          - Лето пришло! Летать буду! - чирикнул, взмахнул слабыми крылышками и камнем упал на зелёную травку.
          Тревожно закружилась над ним заботливая мать и за смелые порывы клюнула сына в затылок.
          - Лето пришло! Лето пришло! Летать буду! - стоял на своём отчаянный воробушка.
          - Серая кукушка, правда ли лето пришло?
          - Правда! - каркнула чёрная ворона и потонула в голубом небе.
№ 123 вс, 03.06.1912 г.

          Последний призыв

          Итак «мы начинаем!»
          Сегодня продавщицы с корзинкой васильков и Колоса ржи53 рассыплются по городу.
          - Купите Колос ржи! - разнесётся по всем улицам.
          Замелькают синие цветочки, зашелестит сухой колосок и напомнит сарапульским гражданам о том, что и им пришла пора вспомнить о нуждающихся в деревне.
          Рубли и копейки зазвякают и зазвенят по кружкам.
          Перекрестится старушка и купит за копейку синенький цветочек.
          - И моя жертва дойдёт до Бога!
          К нам на двор из соседнего дома ходит крохотная кудрявая девчурка.
          Я часто ей даю кусок белого хлеба.
          Ухватившись маленькими ручонками за кусок, она любовно погладит и помусолит хлеб, а потом вопьётся в него беленькими зубками.
          - Мнямни, цаца! - наконец выговорит она, и заглянет мне в руку, нет ли там чего послаще.
          Двухлетняя девчурка с аппетитом ждёт булку, а я смотрю на неё и удивляюсь.
          - Господи! Господи! Как такая крошка может с таким аппетитом, всухомятку, жевать кусок хлеба?
          Граждане! А в деревне, говорят, с радостью бы пожевали чистый ржаной хлеб, да нет его и купить не на что.
          И едят такой хлеб, который «чернее земли» и «тяжелее камня», да и тот бывает не каждый день.
          Конечно, нашими деньгами всем слёзы не осушишь, но, может быть, на них будут сыты маленькие Матрешки, Кузьки, Окульки и Ванюшки, которые с удовольствием будут жевать чистый ржаной хлеб и приговаривать:
          - Мнямни, цаца!
          Итак, «мы начинаем!».
          А вы, граждане, развязывайте свои скромные мошны, раскрывайте туго набитые бумажники, и сыпьте щедрой рукой деньги в кружку.
          Продавщица за это вам приколет сухой колос с синеньким цветочком.
          А деревня пообедает лишний раз за ваше здоровье и с чувством скажет русское спасибо.
          Купите сегодня Колос ржи!
          Купите синенький цветочек!
№ 129 вс, 10.06.1912 г.

          Маговей-птица54

          - Не ко встрече ли народ спешит? Как будто не ко времени?55
          - Нет, бабушка! Чудо бегут смотреть. Человек летать будет!
          - Человек летать будет!? С нами крестная сила! Восьмой десяток доживаю, а о таких чудесах и не слыхивала! - дряхлая старушонка торопливо сползла с печки и поплелась смотреть, как полетит человек.
          По Иерусалимской улице, по которой проезжали одни крестьяне на базар, и проходило стадо, провели на двух колёсах невиданную огромную птицу, с проволоками, дранками, обтянутыми промасленным полотном, с огромным «махалом».
          А вечером по той же улице шёл толпами и ехал на лошадях народ по направлению к бегу.
          Гора под Единоверческим56 кладбищем, как будто в ночь покрылась яркими цветами и усеялась народом, который копошился там, как муравейник.
          За рекой, словно исполинская рука разбросала разноцветную толпу, пестревшую огромным пятном на яркой зелени.
          Крыши сушилки, домов и амбаров ожили, и казалось, шевелились чёрной массой.
          Это были бесплатные зрители.
          Платные места пестрели толпой нарядных сарапульских граждан.
          - Ведут! Ведут! - зашевелилась и заволновалась толпа.
          Ажурный и изящный - несмотря на свою величину, аэроплан легко и грациозно подкатил к павильону.
          Народ бросился к «невиданной заморской штуке» и стал с любопытством её рассматривать.
          А птице уже расправили одно белое крыло и протянули какие-то проволоки.
          Повисло над землей и другое крыло.
          Звякнули ещё проволоки.
          - Где Васильев57? Где?! Этот!?
          - Вот, каков летун!
          - Покажите, где Васильев?!
          А герой дня, небольшого роста, коренастый, с загорелым энергичным лицом, А.А. Васильев спокойно ходил около своего «летучего коня», как будто собирался прокатиться по бегу на лошади.
          - Так вот он, летун, в каждом полёте рискующий своей жизнью!
          Невольным уважением и симпатией мы проникались к этому храброму и смелому человеку.
          Стальная птица неподвижно распластала свои белые крылья и ждала только свою душу - летуна.
          - Р-р-р-р!!! - вдруг оглушительно вырвалось из птицы.
          Синий дымок взвился позади хвоста.
          Пропеллер бешено закружился в диком танце.
          Страшный вихрь вздул скошенное сено и как паруса надул рубашки у людей, которые с трудом сдерживали готовую улететь ввысь огромную птицу.
          Смех прошел по толпе.
          С кого-то вихрем снесло шляпу и покатило по зелёному лугу.
          - Чуть догнал!
          А пропеллер всё ещё танцует свой дикий танец.
          - Лететь можно!
          Летун оделся в кожаный наряд.
          Птица медленно поплыла в конец бега.
          Сейчас полетит!
          Полетит! Полетит!
          Толпа бросилась к загородке.
          Какое-то необъяснимое чувство ожидания и волнения охватило душу.
          - Полетит! Полетит! - поёт в груди.
          - Р-р-р-р!!! - оглушительно пронеслось по бегу.
          Пропеллер бешено затанцевал в воздухе.
          И стальная птица вырвалась из рук, помчалась, вдруг отделилась от земли и полетела всё выше и выше...
          Скоро, вместо огромного чудища, виднелся лишь орёл, который, распластав крылья, плавал под голубым небом.
          Испуганные вороны стаей взвивались в воздухе и тревожно перекликались:
          - Диво! Мы ещё не видали такой страшной птицы!
          Перепуганные насмерть коровы, задрав хвосты, метались за рекой и ревели благим матом:
          - Спасайся, кто может!
          Одичавшие лошади носились по загону и как будто в безумной скачке соперничали с аэропланом.
          Куда им! Разве догонят они «заморское чудище»!
          Смелый летун круг за кругом носился над нашими головами и вызывал в людях восторг, а в животных смертельную тревогу.
          Какая-то пташка, изумлённая и величиной и шумом «Маговей-птицы» пролетела совсем близко от неё и с криком пала к земле.
          Испугалась!
          Вихрем ли её сдунуло?
          Или, кто его знает, что на уме у этой страшной птицы: проглотить может!
          А летун всё ниже и ниже...
          Вот уже слышен стук пропеллера, который вдруг перестаёт вертеться и стальная птица садится на землю.
          - Человек летает! Человек летает! - поёт у каждого в груди.
          - Не Антихрист ли? - думает старушонка, сползшая с печки. - Мудрено что-то! Стучит и гремит, а летает как птица!
          «Маговей-птица», «по поднебесью» носившая на себе Ивана-Царевича, была только в сказке, а теперь стала действительностью и носит на себе смелых летунов.
          - «Маговей-птица» в сказке, не обидно ли тебе, что человек разрушил твоё сказочное очарование?
№ 133 пт, 15.06.1912 г.

          Летний базар

          - А на базаре лето!
          Красная «Виктория» развалилась по лоткам и жмёт соседку:
          - Фу! Как в нашей стороне жарко. Мочи нет! Соседка! Вы мне все бока примяли. Подвиньтесь хоть немного!
          - Ма шер, я сама изнываю от духоты. Эти невежи смяли всё моё красное платье.
          - А не отращивай такое толстое пузо, - вставил репчатый лук.
          - Как смеешь! Ах! - и красная толстушка полетела в жёлтенький кулёчек.
          - Я малым довольна! Мне и в лукошке не тесно! - скромно пропищала лесная земляника.
          - А вот и я! Как ярко светит солнце!
          Свежий картофель торчит из крошечного лукошка.
          - Молчи, щенок! Мы раньше тебя на свете родились, и то помалкиваем.
          Свежие огурцы уже зеленеют по всему базару.
          Белый гриб распустил свою серую шляпу, как у барыни, и брезгливо сторонился масленника.
          - Слезомойка! Только слёзы точит. Ещё выпачкает мою серую шляпу.
          Укроп уныло опустил свои листочки и темнеет на солнце.
          - Фу, какой я толстый да сладкий!
          Зеленоватый кочешок капусты нахально выглянул из корзинки.
          - Ты совсем меня задавила, аржанушка!
          Зелёная клубника совсем расплюснула мягкую красную землянику.
          - Фу-фу! Среди такой свежести поросячьим духом пахнет!
          - Совсем протухну, покупайте скорей.
          Жёлтенький поросёнок, оскалив зубы, мутными стеклянными глазами уставился на красную морковку.
          - Близок локоток, да не укусишь.
          Откуда нанесло такой затхлостью?
          Офеня разложил свои трёпаные замазанные книжечки и уныло их перебирает.
          - Хорошо ли торгуете? Как идет просвещение?
          - Никуда негодно! - Офеня безнадёжно машет рукой.
          - Пошёл народ необразованный, никакой культурности не понимает. Вот этакой книги во внимание не берёт.
          «Пламенный поцелуй или 40 раз разведённый»! - кричит размалёванная обложка.
          - Барыня три года носила, сносить не могла, а тебе таких башмаков, Гриш, на неделю не хватит.
          - У кого есть старые калоши, тащи на базар!
          Базар всё сносит.
          - По горам, по долам ходит шуба да кафтан!! - кричит какой-то оборванец и трясёт драным-драным пиджачишком.
          - Да не тряси ты этой рванью, всё мясо запылишь. В чём сам-то ходить будешь?
          - Дождиком обмоет, солнышком пригреет, а матушка «обжорка» пообедать даст!
          - Сла-а-адкое морожено!!
          - Кваску! Кваску-то, бабонька?!
          Испить чай хочется?
          А солнышко палит всю эту базарную суматоху и выпекает лишнюю нечисть и думает, наверное, про себя: «Ну, молите Бога, что холера далеко. Она показала бы вам, где раки зимуют!».
          - Груши мочёные, груши мочёные!
№ 135 вс, 17.06.1912 г.

          Пароходные мотивы

          Открываю глаза.
          Сквозь решётку пароходной каюты заглядывают весёлые, нестерпимо блестящие лучи солнца.
          Вчера было так холодно.
          Дул северный ветер, воду рябило, и казалось, холод боролся с летом, к которому ехидно подкралась злая осень.
          Но тепло победило и в спокойной реке отразилось солнце.
          - Дон, - торжественно прокатилось по реке и замерло где-то далеко-далеко за зелёными лугами.
          - Дон! Дон! - и церковные звуки заполнили гулом окрестность.
          Под капитанским мостиком, освещённая солнцем, набожная старушка склонила колени и жарко, и благоговейно молится на церковь.
          Меня тоже охватывает какой-то экстаз, и я тихонько ото всех крещусь на церковь.
          Икское Устье!
          Бабы с криком и громким говором чуть не в нос суют горшки, затянутые жирными румяными пенками.
          - Молочка-то, молочка-то! Что твои сливки! У меня купите! У меня купите!
          Чай пора пить!
          Мрачный официант, на лице которого никак не может отразиться солнце и весёлая улыбка, угрюмо подает нам чай.
          - Бедный! Нам так весело! А у него в чертах всё ещё не выдохся вчерашний холод.
          А пароход, как неуклюжая утка, скользит уже вдоль берега за Тихими Горами.
          Величественная гора, одетая в роскошный бархат зелени, как-то лоснится от света.
          Не шелохнёт!
          От величины горы, наш пароход кажется маленькой игрушкой, которую пустил по реке шалун-мальчишка.
          Момент! И мы врываемся в простор, который раздвинул горы и широко разлил воду.
          - Еду, еду, следу нету!
          Вот и Елабуга!
          У меня вырывается крик сожаления!
          На горе какая-то варварская рука размалевала белилами «Чёртово городище». Какому-то елабужскому толстосуму намозолил глаза живописный старый вид седой старины, и он наложил на неё свою тяжёлую руку.
          Оказывается, страсть по белилам процветает не в одном Сарапуле.
          Когда наша водокачка имела естественный облик, она никому не казалась божественной.
          Но только на неё надумали навести белила, как проезжий народ стал принимать её за церковь и отбивать усердные кресты и поклоны.
          Чего доброго! «Чёртово городище», с которым связано всё страшное и таинственное, будет вызывать у богомольных старушек самые благочестивые мысли.
          Бог и «Чёртово городище»!
          Какие несуразные и трагические сопоставления.
          А всё-таки жаль эту таинственную башню, которую не пощадил елабужский вкус.
          Протяжный свисток. Вот мы и в Елабуге.
          Какой-то кудрявый батюшка, с огромной корзиной стремительно выскакивает на конторку, подбегает к бабе и начинает выбирать зелёные огурцы в свою корзинку.
          Баба сосредоточенно смотрит, как батюшка выбирает самые ядрёные огурчики.
          И вдруг...
          Когда корзина полна уже до половины, баба, сердито и молча, схватывает его корзинку и высыпает огурцы обратно. Батюшка не протестует. Тоже молча берёт свою корзинку и бежит к другим торговкам.
          Поняли друг друга без слов и разыграли пантомиму, как по нотам.
          - Ту-у-у!!
          Вот тебе раз! «Алексей» Каменских58 плавно подходит к пристани, а потом за Соколками позорно обходит.
         Нам что-то торжествующе кричат с того парохода. А мы с сожалением глядим, как мелькает его корма, и думаем невольно:
         - И отчего мы не поехали на «Алексее»!?
         А вдруг...
         Нет, и на нашей «Вере» очень хорошо. Вот только мрачный официант никак не может улыбнуться.
Пароход «Вера» Кашиной.
17.июня 1912 г.
№ 138, чт, 21.06.1912 г.

          Пароходные мотивы
                II
          Тпру!! Приехали!
          Вот и Казань.
          В туманной дали темнела Сюмбекина башня, которая, к нашему удивлению, оказалась до сих пор не выбеленной.
          Целые тучи пыли обволокли нас, когда мы сошли на берег.
          От пыли больно глазам, щекочет нос, хрустит на зубах...
          Ощупью садимся в трамвай и тут только протираем глаза.
          Несёмся уже вдоль Казанки, которая похожа на лужу между растрескавшимися берегами.
          - Смотрите-ка! Смотрите-ка! Бедный!!
          Поднимаю глаза... и сердце замирает от страха.
          Вагон несётся как ветер, а наш вагоновожатый облокотился на ручку аппарата и мирно дремлет, даже всхрапывает.
          - Апчхи!! - оглушительно чишет мой сосед.
          Вагоновожатый вздрагивает и бессмысленно поводит осоловелыми глазами.
          - Слава Богу! Проснулся! - вырывается у нас облегчённый вздох.
          Едем по дамбе.
          Пыль несётся целыми облаками...
          «Свету Божьего не видно».
          Кое-где мелькнут дико размалёванные рекламы или вереницы сложенных дров и опять серо от пыли.
          Вдруг острый зловонный запах поражает нас.
          Многие не выдерживают и зажимаются платками.
          Конец дамбы и первые дома города. Направо всё срубленный лес, лес на дрова.
          А налево...
          Стыдно смотреть на внушительно белевшие стены Казанского Кремля.
          После сбежавшей весенней воды, пышно расцвели плесенью ближайшие болота и издают одуряющий запах тухлых яиц.
          Чуть-чуть не серные целебные грязи.
          Кучи тут же сваленного навозу мешают свой тяжёлый запах с этим ароматом.
          Чего, чего только не свалено у въезда в татарскую столицу.
          И тряпки, и лапти, и старые сапоги, и кошачий труп, и кости...
          Во всей этой прелести роется белая свинья, которая с особенным удовольствием поводит своим розовым пятачком и вдыхает нежный аромат навозной кучи.
          - Станция Толчок! - резко выкрикивает кондуктор.
          Мы соскакиваем с трамвая и погружаемся в сутолоку губернской жизни.
          Запах с дамбы всё ещё держится в наших носах, и мы подозрительно оглядываемся кругом - не притаилась ли где-нибудь у зеркальной витрины навозная куча.
          - Город, как город! - удивляемся мы, а при въезде на скотный двор походит!
          Кто дорогих гостей хлебом-солью встречает, а Казань обилием навоза.
          Тоже своего рода гостеприимство.
/лето 1912 г./
№ 151, сб, 07.07.1912 г.

          Листопад

          Листопад пришёл!
          Кое-где пожелтели, состарились на деревьях листья.
          Вот жёлтый, как осыпан червонным золотом, стоит клён, а рядом с ним, всё ещё густо-зелёная липа.
          Но дунул ветерок!
          И золотые, и зелёные листья закружились, затанцевали в воздухе.
          Задрожал, завертелся маленький берёзовый лист.
          И долго-долго крутился, пока не сел на землю.
          Как не хочется умирать и превращаться в землю!
          Кленовый лист неуклюже сорвался с ветки, тяжело перевернулся и как подстреленный упал в шиповник.
          Большой, он накрыл собой зелёную травку, которая вздумала снова показаться на Божий свет.
          Грациозная беленькая ниточка паутины медленно проплыла куда-то вдаль.
          Осенью запахло!
          Быстро-быстро по тёмному небу прокатилась блестящая звезда.
          - Ах! Не успела шепнуть ей заветного желания.
          Есть примета!
          Когда звезда летит, то стоит только подумать о том, чего хочется, и исполнится.
          Вдруг горизонт окрасился зловещим заревом.
          Где-то горит деревня!
          Обезумевшие люди бестолково мечутся по освещённой улице.
          Вой, стон, плач детей.
          Как будто зубами хрустит огонь.
          Трещат брёвна!
          Каскад искр носится по воздуху.
          Жуткая картина!
          На другой день, на базаре я слышу, как плачет баба:
          - Ох-хо-хо! Да всё, матушка, сгорело. Да ничего не вытащили. Последни сарафанишки! Делиться со стариками хотели, да Бог-то вот не допустил, где тут тащить, сами чуть выползли. Хлебушко-то, хлебушко-то только свезли, а он и по-о-огорел!
          Баба заливается слезами.
          Кучка баб смотрит на чужое горе и тоже утирает катившиеся слёзы.
          - Да ты не плачь!
          - Да как не плакать-то? Когда теперь обзаведёмся. Мне ведь 40 лет скоро! Ох, матушки!
          И бабы плачут горькими слезами над деревенским горем.
          А листья кружатся, танцуют и молчаливо падают на землю умирать.
          - Пти, пти, пти! Листья падают! Листья падают! - по ночам  кричит тоскливая сова.
          Высоко-высоко вереницей пролетели к югу гуси.
          Листопад пришел!
          На дворе осень!
№ 202, сб, 08.09.1912 г.

          Заячий стан

          Вы, наверное, никогда не заглядывали в этот очаровательный уголок леса?
          Там глубокий овраг сплошь затянулся косматыми соснами и тёмной стройной елью, которую до того занесло снегом, что она превратилась в белый, уходящий в небо острой верхушкой, «чум» самоеда.
          Но этот холодный чум не курится сизым дымком, и нет вокруг него жилого духу.
          Отвесная, высокая, как скала, гора клином врезается в овраг и могучие сосны из него, в уровень с горой, задумчиво качают космами верхушек.
          И, кажется, что стоишь на гигантском пьедестале и вот-вот понесёшься на лыжах по лесным верхушкам.
          Миг! И мы с хохотом и криком, как ветер, несёмся с отвесной скалы и падаем в мягкую снежную перину.
          Нос, рот и глаза залепило снегом, колючие снежинки забрались в рукава, в валенки, а лыжи стойком встали из пушистого снега.
          Ринулись, как будто с неба, на землю, в застывший в зимнем уборе овражек.
          Лёгкий ветерок пробежал по деревьям.
          В стороне жалобно проскрипела высохшая ёлка, и печальный скрип её гулко пробежал по ущелью.
          - Стоп! Лесное заграждение!
          Когда в поле выла сердитая вьюга, и яростный ветер взмётывал рыхлый снег, одним резким порывом, залетевшим в это укромное местечко, сломало старую берёзу.
          Заскрипела, заплакала берёза и со стоном повалилась на ближнюю ёлку и, обламывая сучья себе и ей, тихо упала на девственный покров снега.
          Шорох, треск и отчаянный скрип умирающей берёзы на миг нарушили тишину оврага.
          Косоглазые зайцы в испуге шарахнулись в сторону и как горох рассыпались по тёмным лесным закоулкам.
          Вон, смотрите, смотрите! Заячьи следы убегают в гору, вдоль ущелья и по отвесной скале, за сосны.
          А старая берёза смешала свои сучья с темной хвоёй ёлки и так осталась лежать, одним концом на своём корне, а другим образуя вместе с ёлкой уютную заячью избушку.
          Чуть только смерклось, и дневной свет тихонько убежал из ущелья, как из-за толстой сосны боязливо выглянул старый заяц, шевельнул ушами и встал на задние лапки.
          Зорко осмотрел ущелье, поводил усиками, быстро умылся и успокоительно пискнул. Потом тихонько прыгнул к берёзе, что-то понюхал, встал на задние лапки и торжествующе крикнул:
          - Сюда! Ко мне! Какой превосходный ужин принесла нам сердитая вьюга!
          Из-под занесённой ёлочки, похожей на пушистый шарик, выскочила зайчиха и поводила носом.
          Из-за сломанной ветки вынырнул зайчонок, попрял ушами и прыгнул в заячью избушку.
          Другой, третий...
          Ещё и ещё! Сколько косых прискакало!
          Прыгнули в избушку, расселись у поникшей ветками берёзы и быстро-быстро принялись глодать березовую кору.
          Самый маленький зайчишка потянулся за молоденькой сладкой веткой, но сунулся носом в рыхлый снег и стал уморительно умываться обеими лапками.
          Много-много обглодали веток у старой берёзы, похватали снегу, чинно умылись и кокетливо расправили усики.
          Берёзовый ужин удался на славу!
          Косоглазые помоложе прыгнули на полянку перед избушкой и под печальное завывание ветра на лесных верхушках, принялись танцевать заячий танец.
          Кто не умел танцевать, возился и барахтался в снегу, гонялся и весело шалил друг с другом.
          Старые заяц и зайчиха мирно дремали в уютной заячьей избушке, и изредка поднимали уши, прислушивались: не грозит ли опасность «Заячьему стану».
          Вдруг огромная ворона во сне сорвалась с ветки, тревожно каркнула и чуть-чуть удержалась на лету, взмахнув тёмными крыльями.
          Должно быть, ей приснился вкусный беленький зайчик, который кувыркался в «Заячьем стане».
          Косые, как дождь, прыснули за сосны и больше не пришли порезвиться под сломанной берёзой.
          Мёртвая тишина опять охватила овражек.
          В «Заячьем стане» остались одни воспоминания о весёлом пире.
          Вон обглоданные ветки, оборванные и упавшие иглы ёлки и вытоптанная заячьими лапками полянка.
          Столько следов, что и не сосчитаешь!
          Нечего говорить, порезвились и наигрались косоглазые зайцы!
          Завтра они опять прискачут в «Заячий стан» и опять устроят весёлый «берёзовый ужин».
          - Какая прелесть!
          Снежная бахрома, гирляндами обвила прясло, а на колышках насадила уморительные высокие боярские шапки.
          Шаровский сад!
          До свиданья, косоглазые зайцы.
          Когда-нибудь опять побываем у вас в «Заячьем стане».
№ 6, вт., 08.01.1913 г.

          Памяти А.Д. Вяльцевой59
          Телеграммы принесли известие, которому не хочется верить и над которым хочется плакать.
          Скончалась «королева романса» Анастасия Дмитриевна Вяльцева.
          Несмотря на переливание крови, которую великодушно уступил ей муж, Вяльцева, эта голосистая певица, всё-таки угасла, и 4 февраля навсегда смолк её чарующий голос и её замечательный и яркий талант.
          О биографии А.Д. Вяльцевой, как о всяком замечательном человеке, ходили самые разнообразные легенды, которые украшались трогательными эпизодами.
          Но самое правдивое из них то, что А.Д., ещё совсем молоденькой девушкой уже прогремела по нашей родине и скоро заблестела яркой звездой на художественном горизонте, сразу увлекла всю Россию своим талантом и облагородила простую русскую песню и цыганские романсы и заставила полюбить их простую красоту и очарование.
          Не могу не отметить того огромного впечатления, какое производила своим мастерским пением А.Д. Вяльцева.
          Вспоминается мне обычный «субботник» Литературно-художественного Общества в Петербурге.
          Холодная и скучающая публика равнодушно ждёт следующего номера программы.
          Вдруг со сцены объявляют, что А.Д. Вяльцева изъявила желание спеть несколько романсов.
          - Вяльцева, Вяльцева! - прошёл гул по залу, и несносная скука исчезла и спряталась куда-то в дальний угол.
          Как будто жизнью дохнули на чопорных и холодных петербуржцев.
          Усыпанная бриллиантами, нервно передёргивая цепочку, с опущенной головой вышла Вяльцева.
          Подошла к рампе, подняла некрасивое, но выразительное личико и вдруг очаровательно улыбнулась...
          Неожиданная улыбка как-то осветила и согрела холодную публику, и бешеный взрыв рукоплесканий был ей благодарным ответом.
          Вяльцева всё с той же милой улыбкой закивала головой и наконец, запела:
          Милый письмецо писал,
          Пономарь письмо читал...
          Не могу передать всего того очарования и прелести, которое вкладывала волшебница-певунья в простые песенки.
          То пела печальные романсы, то вдруг брызгала удальством и весельем, то охватывала сердце безысходной тоской.
          Холодных и скучающих петербуржцев нельзя было и узнать. Каждая песня Вяльцевой производила на них поразительное действие: глаза блестели, улыбка не сходила с воскресших лиц, говор, смех, гром рукоплесканий, всё это смешалось в какой-то один порыв поклонения таланту.
          Седенькие старцы и старушки, чопорные светские дамы и кавалеры, зелёная молодежь, все, как один человек, волновались, кричали, некоторые вскакивали на стулья и долго требовали повторения.
          Так А.Д. Вяльцева своим огромным талантом всех покоряла и всех воскрешала.
          Как-то не хочется верить, что певунья смолкла навсегда, и мы никогда не услышим её волшебных песен!
№ 30, ср., 06.02.1913 г.

          В Воткинске

          - Увар?! Тебя зовут Уваром? Да что это за имя?
          - Да, не говори, барин, оно, как быдто и не ладно, и все думают, что я татарин. Басурманское имя быдто ношу.
          Но лицо Увара, нашего ямщика, который везёт нас в Воткинск, до смешного русское, милое.
          Маленький, юркий, с широким добродушным лицом; в нём и намека нет на татарина.
          Пара заморённых кляч то и дело ныряет в огромных ухабах.
          Вот нырок, а вот целый овражек!
          Маленький Увар, как мячик, соскакивает и опять взлетает на облучок.
          - Но-о-о-о-у! - заунывно тянет он и длинным витнем60 тычет в бок коренную лошадь.
          Лунный свет таинственными синеватыми лучами обливает белый снег, Увара и наших клячонок, а мы сами себе кажемся до смешного маленькими и игрушечными.
          Увар, похожий на театрального Петрушку, то ныряет в нырок, то вдруг, тёмненький, вынырнет и опять накинется на клячу.
          - Ей-и-и! Милыя-а!
          Но вот забелело сияние, которое окружает Воткинск в тёмные ночи. Луна тихонько спряталась на отдых, а на востоке наметился предутренний рассвет.
          Совсем было светло, когда мы въехали в Воткинск, то и дело обгоняя обозы, идущие сюда на субботний базар.
          В утренней тишине отчетливо и резко звенел под дугой колокольчик, а за рекой перекликались петухи и поздравляли друг друга с ясным и холодным утром.
          По всему заводу уже бродили задумчивые коровы, подбирали сено, упавшее с проезжавших саней и устилали за собой путь, выражаясь деликатно «зелёными розами».
          Две-три жёлтых свиньи, деловито хрюкая, шныряли меж лавок и убирали то, что не догадались убрать чистоплотные Воткинцы.
          Спустя час, обогревшись, мы уже бродили по улицам завода.
          Базарная жизнь была в полном разгаре.
          Вешали и продавали мёрзлую рыбу, колотили по рукавицам из-за пуда муки.
          - Ну, с копейкой!
          Хлоп по рукавице!
          - Нет, вот с двумя, так и быть!
          И опять трещит рукавичка от дружеского приветствия.
          Две тоненьких старушки-нищенки, звонко спорят из-за клочка упавшего сена, которое они тщательно сгребали палочкой.
          - Ведь, я наперёд-то пришла!
          - Да ты, Афанасьевна, не финти! Все, ведь, чай, видели, что я наперёд прибежала.
          Пока они спорят, за их спиной рыженькая телушка с аппетитом уписывает спорное сено.
          - Ах, ты! Будь ты неладна! Чтоб тебя, окаянная!
          Телушка весело дрыгает ногами и отскакивает к возу мужика, где уже уплетает овсяную солому.
          Вот, глядишь, и сыта будет к вечеру!
          Вообще, Воткинцы, должно быть, любят пускать скотину на «подножный корм».
          Но, к делу!
          Торговцы ситцем, прямо на снегу раскинули расписные лоскутки, и быстро-быстро дуя на посиневшие кулаки, рвут покупателю плохонький ситец.
          Ага, вот и книжная лавка!
          На опрокинутом ящике раскинулась та литература, которая дает пищу воткинским умам.
          Прежде всего, бросились в глаза размалёванные картины, и в голове зашевелились мрачные воспоминания.
          У маленького японца в синем мундире от ужаса выкатились глаза из орбит, страх и отчаяние выражает его жалкая фигурка, а огромный казак на коне, молодцевато заломив шапку, хлещет японца нагайкой.
          Грохочут пушки, разрываются ядра, пышет пламя, куски разорванных тел...
          Хочется отвернуться!
          Обидные воспоминания пережитого позора режут глаза и давно просятся в печку.
          Но какой-то вотячок с большим любопытством рассматривает картины, искренне восхищается храбростью казака и покупает печальное «произведение искусства».
          - «Женоубийца или 40 раз разведенный»!
          - «В китайском квартале»!
          - На десять копеек пять самых душераздирающих похождений сыщиков.
          Пожалуйте!
          Ах, какой сюрприз!
          Оказывается, ум Воткинцев не совсем погрузился в мир ужасов и кровопролитий.
          - «Горе от ума» - скромно гласит маленькая книжка.
          Но в каком виде «бессмертная комедия»!
          На размалеванной корочке Чацкий со свирепым видом, в голубом фраке и жёлтых панталонах, пал ниц перед Софьей и неуклюже заломил руки.
          А она жеманно ужала губки, сложила ручки на палевом платье и откинула ножку в красном башмачке.
          - «Пойду искать по свету,
          Где оскорблённому есть чувству уголок.
          Карету мне, карету!»
          В отчаянии закричал бы Грибоедов, увидев в таком виде своё детище.
Но, всё-таки, гласит убогая книжка
          - «Горе от ума»!
          Значит, Воткинцы кое-что и знают, кое-что и читают, а, может быть, и мотают себе на ус бессмертные строки:
          - «Служить бы рад,
          Прислуживаться тошно».
№ 31, чт, 07.02.1913 г.

          Жаворонки прилетели

          Жаворонки прилетели!
          Последний раз взмахнули усталыми крылышками, и расселись по голым веткам берёзы.
          - Здравствуйте! Как летели? Целы ли ваши аэропланы? С прилётом! - шумно приветствовали их зимующие пташки.
          Порядком потерпели в пути птичьи аэропланы.
          Во время долгого перелёта сердитый ветер немало развеял по воздуху пёрышек из крыльев.
          Тот смельчак сломал лапку; у хорошенькой самочки повисло крыло, и бедняжка камнем упала на холодную землю.
          Совсем близко от Камы настиг их неожиданный мороз, и уснувшие в сладких грёзах пташки так и не проснулись наутро.
          Застывшие трупики их остались лежать погребёнными под космами угрюмых сосен.
          Наконец, они добрались до дому и печально осмотрели родимую землю.
          Неприветливо встретила их родная сторонка!
          Дух холодный ветер и снег большими хлопьями, как вата, валился с неба.
          Снежный покров всё ещё ревниво оберегал застывшую землю.
          Правда, по дорогам и канавкам уже журчали и били ключи и дороги подёрнулись чёрным смертельным налётом, но всё ещё негде было бедным жаворонкам покопаться в земле и отыскать червяка, и негде было на лету схватить зазевавшуюся букашку.
          Клюнули носом тут, пошевырялись в белом снегу, проведали там, и уныло расселись по веткам.
          Холодно и голодно бедным птичкам!
          Но дунул порывистый ветер, бешено завертелись хлопья снега, рвануло ветром полог у проезжего крестьянина, подхватило горсточку семян и развеяло по белому снегу.
          Вот вам, жаворонки, и пропитание!
          Хотели они с радости взвиться к небу и затянуть торжествующую песнь, но без солнца стало скучно, и песня осталась не пропетой.
          Жаворонки прилетели!..
          В булочной Вольфа61!
          Румяные и вкусные, они чинно расселись по железным листам.
          Но пришли сарапульцы и предали румяных птичек жестокой казни.
          Съели голову, поломали хвост и крылья, выглодали брюшко, а потом, с перьями и лапками докушали остальное.
          Пикнуть не успели румяные жаворонки!
          Как прилетели, так и отлетели!
          Остались одни чёрные глаза, да и те, вместо перцу, склевала на дворе рябая курочка.
          Тем и проводили День сорока мучеников62 и встретили весёлых жаворонков с их ещё не пропетой весенней песней.
№ 56, вс, 10.03.1913 г.

          Чижик

          - Дяинька! А дяинька, купи-и! Пятиалтынный всего, севодни поись нечего! Купи-и-и!
          Мальчишка, в разодранной материнской кофте, которая доходила ему ниже колен, в грязных опорках, которые давно просили каши, бежал за чеботарём Спиридонычем, страстным любителем птиц.
          Он ожесточённо подувал в озябшие красные кулачки и при этом перекидывал из одной руки в другую клетку с какой-то перелётной замухрышкой.
Спиридоныч шел и как бы не слышал жалобных причитаний мальчишки, но не выдержал и резко обернулся к ребёнку.
          От неожиданности тот выронил из рук клетку, а перепуганный замухрышка в смертельном страхе забился в опрокинутой клетке и захлопал крыльями.
          - Никак, чижик? Ах, ты, дурачок. Божье создание! Ну, чего, чего испугался? Ишь как трепыхается, - и Спиридоныч бросился поднимать клетку.
          - Так, три пятака, говоришь. Знаю я вас, шаромыжники! Слабость мою знаете. Поиись нечего! Небось, нарочно поберёг пташку к случаю. Знаете, дурачки, что не вытерплю, куплю. Получай!
          Мальчишка вприпрыжку скрылся за углом, зажимая в руке деньги и размахивая пустой клеткой, а перепуганный чижик вскоре болтался на окне Спиридонычевой хибарки и осматривал новую квартиру.
          Вон в углу, перед иконой, тоненько мерцала лампадка. На низенькой «седухе», под иконой, Спиридоныч подшивал старую обувь.
          На шестке маленькой русской печи стояли горшочки и сковородка, в которых старик готовил обед.
          На кривом столе виднелся жестяной самовар, в углу у двери торчала деревянная кровать, прикрытая одеялом из лоскутков.
          Неприветливо и низко казалось чижику в этой горенке.
          Какие-то бедные люди ходили к Спиридонычу и почти все жаловались на нужду, горе, разные обиды, а женщины даже плакали и вытирали слёзы грязными рукавами одежды.
          - Ах, ты, Божье создание! - жалостливо приговаривал Спиридоныч, - какая ты несча-а-стная! Горя-то сколько, горя. И, Боже ты мой! - и старик плакал неподдельными искренними слезами.
          От простых, но трогательных слов Спиридоныча женщины рыдали, уткнувшись в ладони, но уходили от него с облегчённым сердцем, оставляя ему подшивать старые валенки или ботинки.
          Хмурый задумчивый чижик, сжавшись в комочек, по целым часам сидел на жёрдочке и, не отрываясь, смотрел в окно, где белел снег и чернели ветки голой сирени.
          Он видел, как на мгновение, нестерпимо яркое солнце вырывалось из туч, и шаловливый луч забегал в клетку и играл в седине старого чеботаря.
          По белому снегу прокрадывалась бусая63 кошка и жадно следила за нахально чирикающим воробьем.
          Старый Валетка садился под самое окно и грыз голые, давно уже обглоданные кости.
          Вон, высоко-высоко в небе пролетала чёрная ворона и тонула где-то далеко за садом, не то в снегу, не то в синем небе.
          Сверкнув цветным хвостом, скользила красивая горихвостка.
          Хмурый чижик мечтательно следил за полётом вороны, оживал и вдруг начинал несмело вторить воробью, который дразнил за окном бусую кошку.
          Страстное желание свободы и широкого размаха крыльев, заставляло его метаться по клетке и бестолково совать голову между палочками.
          Но от ушиба о клетку он приходил в себя, и снова, хмурый и взъерошенный, садился на палочку и смотрел в окошко.
          - Ах, ты, дурачок, Божье создание! На волю хочешь! Вишь, как вы любите волю! Потерпи, Божье создание! Сейчас замёрзнешь или с голоду помрёшь. А вот придёт праздник, тогда лети куда хочешь, - приговаривал Спиридоныч, нежно брал птичку в руки и гладил взъерошенные перья.
          Наконец, наступил праздник.
          Предчувствие ли свободы или весёлый писк за окном тревожили чижика, и он беспокойно прыгал по жёрдочке, вдруг подтягивал поющим и порхающим за окном птицам, или же вдруг отчаянно бился о клетку.
          - Ишь ты, как тебе не терпится! Сейчас, сейчас, дурачок, пойдём.
          Натерпишься ещё горя на свободе. Божье создание! - приговаривал уже пьяненький чеботарь и, взяв клетку, поплёлся к соседнему лесу.
          Вышел на полянку против высоких могучих сосен, под которыми ещё лежал тонкий слой снега и вынул чижика из клетки.
          В предчувствии чего-то большого и радостного, птичка судорожно уцепилась за его заскорузлые пальцы и как бы пристыла.
          - Ну, лети, дурачок. Страшно стало! Лети, лети же, Божье Создание!
          Велик мир-то показался, удивился!
          - На волю, на волю! Свобода! - запело птичье сердечко, и чижик с торжествующим криком вспорхнул на сосну.
          Оглянулся кругом, ещё раз крикнул и рванулся к небу...
          Чуть слышный жалобный писк сменил торжествующие крики, серенький комочек завертелся в воздухе и чижик, распластав крылья, упал к подножью сосны, с которой ринулся к небу и безумным взмахом крыльев ударился о толстый сосновый сук.
          - Чижик, чижик, что ты наделал? Ах, ты, дурачок! - бросился к птичке Спиридоныч,- Несчастненький! Свобода-то, она, тово, дурачок, сурьёзная штука! Не то, что подметку подтачать.
          Но Спиридоныч ошибся.
          Чижик был безмерно счастлив!
          Его широко открытые глаза и его смелый размах крыльев говорили за то, что он познал и насладился свободой и мёртвый готов был взлететь к яркому солнцу, потонуть в синем небе и зачиликать весёлый гимн весне, свободе и солнцу.
№ 79, вс, 07.04.1913 г.

          На страстях Господних

          Всплакали колокола и перекликнулись.
          Бум-м-м!
          Дон-н-н!
          Тен-н-нь!
          - Дин-нь, - зарыдал самый маленький колокольчик.
          Этот печальный перезвон встревожил на сосне старого филина и к городу понеслись тоскующие звуки.
          - Ух, ух! О чём сегодня колокола перекликаются?
          - Слава страстям Твоим Господи! - ответили ему печальные голоса хора.
          - Распни, распни Его!! Кровь Его на нас и на чадах наших!!
          Озлобленные люди с залитыми кровью глазами потрясали кулаками, плевали и были Христа, били Истину.
          Изнемогающий от непосильных страданий, на мгновение Христос смутился духом и крикнул Богу:
          - Боже мой, Боже мой! Вскуе Мя оставил?..
          Но то был миг уныния и мир снова был потрясён величавыми Божественными словами:
          - Господи, прости им, не ведают, что творят!
          Печальные картины проходят одна за другой.
          - Слава долготерпению Твоему Господи! - умиляется детский хор.
          Тёмненькая старушка припала к полу и тихонько плачет о Христе.
          - Бедный, бедный Христос!
          Глядя на неё, плачут и белые свечи.
          Восковые слёзы капают одна за другой и горестно стынут:
          - Кап, кап, кап!
          А послушай, как колокола перекликаются!
          Вдруг резкий звон «во вся» врывается в унылое перекликание.
          В Реальном училище прочитали Страсти Господни.
          Смотри, смотри, огоньки запрыгали по тротуарам, свечи, как будто, убежали из церкви и поплыли по тихой улице.
          Вон один огонёк, как будто плывёт в темноте и тихонько мерцает.
          А вот другой резко прорезает ночь и мечется из стороны в сторону, как угорелый.
          - Ах, какой беспокойный!
          Что это свечи смеются?
          Весёлый смех и крик прорезывает воздух.
          Ах, свечечка, свечечка, давно ли ты плакала, и на пол капали твои горькие слезы?
         Огонёк метнулся и осветил смеющееся молодое лицо.
         То молодёжь смеется.
         А белые свечки всё ещё горько плачут.
№ 84, сб, 13.04.1913 г.

          На первом пароходе

          Последние умирающие льдины на Каме всё ещё сплывают книзу и чёрные, как трупы, медленно тают в мутной воде.
          Грудки белой пены на жёлтом гребне, вот всё, что осталось от умирающей льдины.
          Старая Лукинишна, что торгует на пристани русским пивом, не раз, говорят, прельщалась видом белой пены и потихоньку от нескромных глаз складывала её в свое жиденькое пиво.
          А грузчики, с устатку, жадно припадали к ковшу, смаковали и приговаривали старухе:
          - Ну, бабушка, сколь ядрёное у тебя пиво. Смотри, смотри, так и пенится.
          - Во всем Сарапуле такого не сыщешь! – самодовольно ухмылялась Лукинишна и собирала копейки за камскую пену.
          Льдина за льдиной, гребень за гребнем!
          Лёгкий и буксирный пароходы протащили кверху целый караван баржей, загруженных какими-то товарами.
          Маленький пароход «Борис», который приткнулся прямо к берегу, пыхтит, шумит и готовится к отходу.
          Пассажиры, один за другим, торопливо прыгают по мосткам, скоро виснут на решётке трапа и с любопытством следят за другими.
          - А ну-ка, не опоздает ли кто к отходу?
          - Ту-у-у! – кричит в последний раз «Борис» и начинает медленно отваливать от берега.
          Вдруг с горы срывается какой-то паренёк с красным узлом и что есть мочи мчится к пароходу.
          Когда он добегает до берега, пароход отваливает на сажень.
          - Дозвольте только, я перепрыгну, - кричит он в отчаянии помощнику капитана.
          - Нельзя, невозможно! Приходили бы раньше! – с апломбом заявляет безусый капитан.
          - Я перепрыгну-у! – кричит парень.
          В это время подбегает какая-то толстая старуха с корзинкой на плече, задохнулась. Как увидела, что пароход отходит, всплеснула руками и бросила корзинку.
          - Чтоб тебе плицы поломать! Чтобы сдохнуть по дороге! На-ка, выискался! – это рыжая пьяная чуйка, ссаженная с парохода, благословляет нас на первый рейс.
          - Утонуть бы тебе, собаке!
          В это время с горы спокойно спускается маленький реалистик.
          В руках старая подушка, через плечо перекинута связка книг, перетянутая бечёвкой.
          - Успею ещё!
          Взглянул на пароход, увидел, что он отваливает, да как бросится к берегу!
          Неистово запрыгали за плечами повешенные учебники.
          Метнулся сюда, метнулся туда, хотел было прыгнуть.
          Ах! Не тут-то было!
          Близок локоток, да не укусишь!
          В отчаянии прикусил нижнюю губу, вот-вот брызнут из глаз горькие слёзы!
          Бедные учебники печально поникли за плечами.
          Мальчик не выдержал, бросился в стоявшую на берегу купальню и в подушку выплакал первое навигационное горе.
          - Милый мальчик, завтра опять пойдёт пароход, и уедешь, до учения далеко!
          - Да-а. ещё целые сутки не увижусь с мамой!
          Пароход уже выбирается на середину реки и с него видно, как маленькая фигурка реалиста нехотя плетётся в город, а за плечами горестно подпрыгивают книжки.
          Поворот за остров, и мы весело погружаемся в речную жизнь.
          Лёгкий ветерок слегка бороздит мутную воду.
          Баржи, буксирики, лодки, всё это идёт нам навстречу и наполняет реку давно небывалым оживлением.
          Опять пароход, опять баржа, вон проскочил лёгкий и скрылся за поворотом.
          Только дымок тонкой струйкой убегает к небу.
          Давно ли всё это спало зимним крепким сном, и только вой ветра нарушал тишину белой пустыни?
          Но пришла весна и махнула волшебной палочкой…
          Побежала мутная волна, с треском двинулись льдины, запыхтел пароход и свистнул…
          Этот радостный свист разбудил Каму, и жизнь на ней забила ключом, заторопилась, как будто задумала наверстать потерянное время.
          Вон вдали показались две баржи со спесиво надутыми парусами.
          Издали они кажутся огромными тёмными птицами, у которых по одному белому крылу.
          Взмахнули белым крылом и медленно сплывают книзу.
          Радостный звон ворвался в окно каюты.
          - Воскресения день! Пасха, Господня Пасха! – напоминает весёлый перелив колокольчиков.
          Вон на зелёной лужайке высоко взлетели качели, мелькнул розовый сарафан, девичий смех докатился до парохода и затерялся в снегу, который всё ещё ютится в ложбинах.
          Тёмная ночь тихонько обняла Каму.
          Вдали мелькнули огоньки пароходов.
          Замер говор и смех, и пароход погрузился в мирный сон.
          Только колёса отчётливо шлепают по воде.
          Да издали доносится свисток встречного парохода.
          Но вдруг крепкий сон прерывается резким стуком в каюту.
          Горничная вспомнила, что в каюте, у соседа оставила чайный прибор и ложки.
          - Что случилось? – спросонка вскакивает перепуганный сосед.
          - Мне бы ложки! У вас остались ложки! Нельзя оставлять посуду на ночь!
          - А-а, вам ложки?! Из-за ложек тревожите человека в час ночи? Я что, унесу ваши оловянные ложки?! Вот вам ложки! Это безобразие! Получайте!
          Ложки со звоном летят в коридор; рассерженный сосед всё ещё что-то ворчит себе под нос.
          Вот вам и первое недоразумение на первом пароходе!
№ 86, пт, 19.04.1913 г.

          Радуница

          Ты видишь, вереница людей тёмной лентой тянется к кладбищу и выстраивается в шеренгу у ворот города мёртвых?
          То сирая и убогая, ободранная и голодная нищая братия пришла на праздник мёртвых, чтобы устроить печальный пир и помянуть усопших.
          Не удался ныне скорбный праздник...
          Синее небо обволокли серые тучи. Белый снежный покров затянул начинающие зеленеть могилы.
          Холодно!
          Но всё же надо похристосоваться с мёртвыми.
          - Вечная память! - тоскливо выводит печальную мелодию высокий тенор.
          - Дарью, Анисью, Василья! Агафантела, Серапиона, Матвея! - доносится с ближайшей могилы.
          - Ту-ту-ту! - слышится издалека голос священника.
          Господи помилуй! Господи помилуй! - подтягивает на ходу сторож, стремительно собирает подаяние и, схватив с могилы фонарик, поёт уже у другой могилы.
          Тёмненькая старушка, с белой свечкой в руках, осыпала дорогую могилку крупой и искрошила яичко.
          Воткнула зажжённую свечу в могилу, присела и задумалась о прошлом.
          К могиле незаметно подкрался серый козлёнок, пырнул рогами свечку и, уморительно шлёпая губами, начал очищать могилу, и так осмелился, что ткнул старуху в спину.
          - Ах, ты, вонючее отродье! - встрепенулась старуха, - пошёл, пошёл, не для тебя припасли, для пташек!
          - А-а! а-а! Да на кого ты меня оставил? Да, родимый ты мой! - в самом уголке, где сплелись ветвями молодые ели, молодушка припала к могиле и «обвывает» мужа слезами.
          - Мамонька, да, моя милая мамонька! Да услышь ты свою сироточку! Что я буду делать-то?! - девочка лет десяти сидит на могиле, уткнула головку в колени и горько плачет по умершей матери.
          Четыре старухи окружили девочку и тоже плачут над её горем.
          - Правда, да, как и прожить сиротиночке? Она вот часто так сюда ходит и плачет, и плачет. Да, не плачь, дитятко! Будет, будет! Сиротинка!
          - А ты почему не плачешь, припавший к голубому кресту, и тихо вздыхаешь над свежей могилой? Плачь, легче будет. Слезами истечёт твоё неутешное горе.
          Мрачная тёмная армия крестов неприветливо глянула из-за ёлок навстречу...
          Вон, они ровными рядами сплотились над могилами, и ревниво охраняют покой тех, над которыми некому было плакать, некому было отдать последний привет.
          Почти никто не ходит и не плачет среди армии молчаливых крестов, только на одном из них болтается убогая еловая ветка.
          Кто-то был, вспомнил умершего и, вытирая слезу, прицепил на крест зелёную ветку.
          А отчего одинока и сиротлива твоя могила, писатель?
          Бедный Елеонский64!
          Один только ветер задумчиво звенит листьями на его венках и безжалостно треплет изорванные ленты.
          - От Сони! - мелькнёт слово.
          - Милому!
          И опять только ветер зазвенит цветами.
          А, может быть, над твоей могилой уже плакали и спели похоронную песнь?
          Суровая женщина медленно крестится и раздает нищим сушки.
          Они тянутся к ней с рукой, шумят и злобно сверкают глазами.
          Не сердись, нищая братия! Тихо и смирно отведи печальный пир, а когда стихнет в городе мёртвых, птицы закончат тризну и споют Радунице прощальную песнь.
          - Не ссорьтесь, братия.
№ 89, вт., 23.04.1913 г.

          Первое мая

          Вот так май!
          Хоть шубу надевай!
          Небо от края и до края заволокло серым солдатским сукном.
          Из этого дырявого сукна вдруг посыплет мелкий и навязчивый дождик.
          По желобам, в три ручья протекут дождевые слёзы.
          Холодный ветер неожиданно рванёт деревья и улетит, Бог весть куда, за Каму.
          А то вдруг хлопьями завьётся белый снег, который, посмотри, пеленой окутал мой бедный оживающий сад.
          Брр! Холодно!
          Вот тут и ухитрись попить майского чайку, с ямайским ромом, на зелёной лесной лужайке!
          Вон по мокрому тротуару плетется Терентий Иванович, который поднял воротник своей шубы до самых ушей и ожесточённо хлопает своими «броненосцами».
          - Терентий Иванович! Терентий Иванович! - кричу ему вдогонку.
          Он оборачивается и окидывает меня тусклым взглядом.
          У него от холоду стучат зубы, и прыгает подбородок.
          - Где будете встречать сегодня первое мая?
          - За трубой, на печке. Вот, где-с! Это разве май? Мокрохвостая осень!
          Вот, что-с!
          Прислушиваюсь!
          За углом унылый голос напевает самую майскую песню.
          Ты полынь, моя полынушка,
          Полынь горькая трава!
          Заняла в саду ты местечко,
          Где изюм-трава растет.
          Пьяненький сосед пекарь, что печёт такие вкусные сушки, упёрся в стену лбом и не хочет смотреть на побелевший май.
          В его голове проплывает заманчивая картинка:
          - Нестерпимо яркое и тёплое солнце. Зелёная, с жёлтыми одуванчиками, лужайка. Весело шумит самовар, и сизый дымок вьётся к небу, разгоняя поющих на все лады кома-ров. Хрустят на зубах поджаристые сушки. Жена, дети...
          - Вот это май! - оживляется пекарь, отделяется от стены и угождает прямо носом в сырую и холодную канаву.
          - Вставай, Ферапонтыч, это тебе не зелёная майская лужайка!
          - Лучше скажи мне, изюм - трава или дерево?
          - Сказано в песне изюм-трава, нечего и разговаривать. Из песни слова не выкинешь.
          - Батюшки, Дора Семёновна, на вас меховые ушки!? А где же ваша новая шляпка?
          Дора Семёновна грустно прячет свой красный носик в меховую муфту, и светлая слезинка дрожит на длинной реснице.
          - Не говорите! Приготовила белое платье и новую шляпу ехать на пикник, а бегу покупать валяные галоши.
          Я взглядываю на свои ноги и только сейчас замечаю, что у меня отморожен большой палец на левой ноге.
          - Разве и мне заодно купить валенки, да потеплее, с мушками65?
          Кому горе, а Семёну Петровичу радость!
          1 мая распродал все валенки и тёплые галоши.
          - Признаюсь, не ожидал!
          Зато Алексей Дорофеич повесился на бечёвке от сахара за собственным прилавком.
          Шутка ли, никто за весь день не купил осьмушки чаю, и не растопил ни одного самовара.
          Только бы и поторговать чайком первого мая!
          Да, кому хочется встречать мокрохвостую осень?
          Простудишься и зачихаешь.
          - Салфет вашей милости, красота вашей чести! Али без галош чаю напились? - может спросить вас обрадованная Судачиха, что лечит раны алоэ и «разрыв-травой» и может предложить вам камфорного масла.
          Неловко!
          Так Сарапульцы и махнули рукой на первое мая.
№ 97, чт, 02.05.1913 г.

          В нашем саду

          Каких, каких чудес не понаделала кудесница весна в нашем причудливо заросшем и заброшенном саду.
          Вон невысокие и тонкие вишни распустили свои белые кринолины из мелких-мелких цветов, осыпанные каплями утренней росы, позабытой солнцем на вишнёвых ветках.
          Тонкий светлый луч иногда сверкнёт в этих каплях и на белых платьях заиграют водяные бриллианты.
          В крупные белые цветы нарядились яблони и как невесты стоят в венчальных уборах, задумчиво покачивая верхушкой.
          Тонкий, чуть уловимый аромат вьётся вокруг них и смешивается с запахом распускающейся сирени.
          - А вот, я вижу на сирени счастье!
          - Рви поскорей, потеряешь!
          Наклоняем к лицу благоухающие ветки, и целый каскад дождевых брызг летит нам навстречу.
          Бог весть откуда занесло под орешник «лазоревый цветок»66, который распустил свои жёлтые лепестки и кланяется ветру золотистой головкой.
          Скромно выглянули из травы анютины глазки и два-три кустика ландышей, со строгими тёмными листьями.
          На лопухе завозился изумрудный жук, расправил зелёные с отливом крылья и взлетел на цветок сирени.
          Мохнатый шмель забунчал67 на яблоне, разгуливая по тычинкам бело-розовых чашек.
          Пчела деловито осмотрела вишнёвые цветы и медленно поплыла в воздухе к лазоревому цветку и скоро скрылась в золотой оправе.
          Там, в овраге, среди густой ветлы, несмело затрещал соловей, помолчал и вдруг отчётливо и ясно рассыпал свои соловьиные рулады.
          - У-у-ух! У-у-ух!
          Где-то над городом проухал лупоглазый филин и вспугнул таинственную тишину спустившегося вечера.
          - Чвик! Чвик! - позвал он заснувших цыплят.
          - Пью! - спросонья крикнула какая-то птичка, испуганная уханьем страшной птицы.
          Только что пришла весна и уже скоро вся в цветах, в зелёном платье, незаметно уйдёт в вечность.
          - Разве не видишь, ветер уже срывает с деревьев белые цветы и лепестками их устилает прощальный путь уходящей весне.
          Пора встречать и лето!
№ 116, вт., 28.05.1913 г.

          Троицын день

          - Троицын день! Троицын день! День, день! - пропели колокола над церковью.
          Сегодня Троицын день, праздник благоухающих цветов и белой берёзы.
          - Не говори так, не говори! - умоляюще шелестит поникшими листьями раненая берёза. - Троицын день для берёзы - день смерти. Мне так хотелось жить, так хотелось. Но я безропотно отдаю Богу свою молодую, красивую жизнь.
          По раненой берёзе текут светлые берёзовые слезы и, как бриллианты, капают на землю.
          Сегодня по всей Руси плачут белые берёзы, а старые шумят над ними похоронные песни.
          Девушка в белом платье, с букетом лазоревых цветов, торопливо прошмыгнула в церковь, и чинно уставилась голубыми глазами на строгую икону.
          Но в рыженькой головке, одна за другой, бегут шаловливые мысли:
          - А у нас пекут румяные ватрушки... У дедушки Касьяныча нос похож на варёную свеклу... Неужели повянет завитой на берёзе веночек?..
          После обедни забыла про веночек и убежала на Песьянку водить весёлые хороводы.
          Расцвели, расцвели цветы лазоревые,
          Понесли духи малиновые...
          Какая-то красная рубашка, залихватски пристукивая каблуками, носится внутри хоровода.
          На соседнем бревне, с неизменной трубкой в зубах, сидит безногий Касьяныч, старый солдат, и тоже пристукивает деревяшкой.
          На стареньком мундире чуть шевелится Георгиевский крест.
          - Касьяныч, тряхнём стариной. Давай попляшем! - лукаво кричит ему из хоровода подбоченившаяся девушка в розовом платье.
          - Я бы, девонька, не прочь. Да вот, шельма, деревяшка мешает. Турецкая пуля ногу слизнула.
          - Дедушка, а тебе весело бывает в Троицын день? - задает вопрос Касьянычу худенькая задумчивая девчурка, примостившаяся на том же бревне.
          - Весело, бабушка, весело. Какой я тебе дедушка? Я ещё жениться не надумал, а ты - дедушка... Солдат никогда не состарится, - ворчит Касьяныч, и сердито стучит трубкой о край бревна.
          - А мне, дедушка, невесело, что-то. Отец пьяный, маму побил. Сегодня чай пили без сахару, отец все деньги пропил. Мама плачет и мы плачем.
          - Ах, ты, болезная! К туркам бы твоего папашу, они бы научили его, как с бабами воевать. Тоже воин! На беззащитную! Тьфу! - недовольно ворчит Касьяныч.
          Журавлины длинны ноги
          Не нашли пути дороги...
          Они шли стороной,
          Боронили бороной.
          Льётся из хоровода шутливая песня.
          А белые берёзки наплакались и совсем опустили поблёкшие листья. Завяли перевязанные лентой веночки...
          Грустно опустилась рыжая головушка, и закапали на зелёную траву девичьи слёзы:
          - Неужели теперь не умеют любить? Неужели меня милый не любит?
№ 121, вс, 02.06.1913 г.

          Маленькие рабы

          В России возникает симпатичное общество: «Охрана материнства и младенчества», которое возьмёт под своё покровительство обездоленных, забитых и лишних детей.
          А русские дети давно нуждаются в охране и покровительстве.
          Вглядитесь попристальнее в жизнь несчастных подкидышей, которых берут на воспитание в деревню и фабрикуют из них «ангелов», возьмите девочек и мальчиков, протягивающих руку за подаянием, изнывающих в работе у швей, портных, сапожников, в мастерских, малолетних проституток, бездомных бродяг-ребят, и вы поймёте весь ужас их несчастной и беспросветной жизни.
          Мы настолько свыклись с тяжёлым положением детей, что равнодушно наблюдаем, как их коверкают в нравственном отношении и как они чахнут в недетской работе.
          И только слишком возмутительный случай на время взбаламутит наше душевное настроение и заставит пожалеть маленьких рабов.
          Особенно, по-моему, должны возбуждать людскую жалость маленькие чеховские няни и прислуга, которые с 7-8 лет, из-за куска хлеба, принимаются за свою непосильную работу. Одну из таких нянь я видел недавно на пароходе «Григорий», общества «Кавказ и Меркурий».
          Когда пароход стоял у Сарапула, на носу сидело двое детей: миловидная девчурка, лет 9-ти, тоненькая и худенькая, как тростинка, а рядом с ней мальчик лет 10-11, со скрюченными пальцами и слабыми ногами, очевидно, паралитик. Тем не менее, мальчик выглядел куда сильнее своей тоненькой соседки.
          Мальчик с трудом, невнятно называл девочку-ребенка «няней» и с аппетитом уплетал разгрызенные «няней» кедровые орехи.
          - Мишенька, кушай! - говорила девчурка.
          Когда орешки были съедены, разыгралась дикая сцена.
          Миша занялся, очевидно, давно знакомым развлечением.
          Скрюченными и сведёнными пальцами он впивался девочке в шею и так давил, что у неё на глазах выступали слёзы; щипал ей руки, ноги, рвал волосы, сталкивал со скамейки, сжимал ей грудь и всё это проделывал с неприятным бессмысленным смехом.
          - Мишенька, да будет! Миша, не шали! - с поразительной выдержкой говорила маленькая няня, тщетно отбивалась от цепких, крючковатых пальцев, и только дрожавшие на синих глазках слезинки выдавали страдания, которые переносила девочка.
          Нужно было возмущённо прикрикнуть, чтобы тиран, который «не ведает, что творит», оставил свою жертву, приставленную к нему, вероятно, горькой нуждой.
          Особенно показалось дико то, что мальчик, сын интеллигентного отца, податного инспектора из г. С-ка, который, видимо, из экономии приставил к больному и злому сыну эту маленькую рабыню.
          Не менее возмутительный случай разыгрался не так давно на улице Сарапула с маленькой рабыней из «Убежища»68 и вызвал у прохожих неподдельную жалость.
          Согнувшись в три погибели, девчурка-приютка тащила на себе огромные вёдра с водой. Наконец, выбилась из сил и поставила их на тротуар. Отдохнула, хотела поднять ведра, но не смогла и заплакала.
          Подошёл прохожий, взял на плечи вёдра и внес их в квартиру N, где жила девочка.
          Мне стыдно за этого жестокого человека, который, тоже из экономии, взвалил на плечи ребёнка такую работу, а потому умолчу о его фамилии.
          21 июня в Песьянке, как лишнего кутёнка, нужно думать, с отчаяния и из-за нужды, мать бросила в канаву сына, прикрытого синей тряпкой. Нужно было видеть крошку, чтобы понять, как сурово встретила его жизнь и как солоно пришлись ему первые шесть недель жизни. Испитой, кожа да кости, весь в грязи, ребёнок с жадностью припал к рожку с молоком, как будто его не кормили дня три и мечтали, что он умрёт и развяжет руки.
          И таких несчастных детей десятки тысяч в России!
          Уж если культурные люди не замечают своей жестокости по отношению к детям, судьба которых оказалась в их руках, то можно судить, как им живётся по деревням, подвалам больших городов и вообще в тёмных и невежественных уголках нашей родины, где есть свои маленькие няньки, подмастерья, швейки, кухарки, подкидыши и т.д.
          Действительно, пора подумать об охране младенчества, пора перестать коверкать и душу и тело ребенка, и также нежно обращаться с ним, как мы иногда обращаемся с распускающимся бутоном любимого цветка.
№ 138, вс, 23.06.1913 г.

          Среди озимей

          «Листопад» на дворе!
          Высоко-высоко, в чистом небе пронеслась стайка журавлей и потонула в голубой лазури.
          Белые тонкие паутины, грациозно извиваясь, медленно проплыли в воздухе и тихо-тихо запутались в желтеющем ивняке.
          Золотистый листок затрепетал на орешнике, и спелый тёмный орех, сорвавшись с ветки, упал на обстриженную косой «атаву»69.
          Осень уж близко!
          Серенькие тучки тихонько поползли с востока и окутали серым покрывалом лазурные небеса.
          Пахнул холодный ветерок и как будто брызнул золотом на задумчивые берёзы.
          Заморосило!
          - «Не осенний мелкий дождичек брызжет, брызжет сквозь туман!» - так и вертятся в голове слова старинного романса.
          Под дугой беззаботно заливается надоедливый колокольчик.
          Пара заморённых лошадёнок трусит среди озимых полей.
          В плетёнке, пригнув колени почти к самому подбородку, трясётся старик в засаленном картузе и поношенном пальтишке.
          Мимо него бегут мрачные голые полосы озимых полей, и только отдельные кустики зелени, как волосы на лысой макушке, напоминают о том, что здесь посеяна рожь.
          - Это пошто поля-то голые? - спрашивает старик ямщика и вдруг неожиданно заряжает нос «понюшкой» табаку.
          - Полтора месяца дождичка Бог не давал, вишь, растрескалась, по то и голы.
          - Апчхи! У нас в Челнах тоже ничего нету, озимей-то, апчхи! Черным чернёхонько! Хлебом-то не больно стали кидаться. Поберегают. Увидят вот такую полосу и поскупятся. Приезжает на днях Шакирка из Кускева ко мне в лавку, - я железом торгую. Богатый татарин, два самовара по ведру имеет. Ещё весной говорил: «Если хлеб будит, бабай, ещё самувар купим. Балакей! (маленький). С бабой чай пить».
          - Едет Шакирка полем и смотрит, нет озимых всходов. Кое-где торчит зелёненький кустик. Приехал в лавку ко мне и задумался: «Эе-й! бабай, совсем озимя абтрага! Нету. Не купим самувар. Акша беречь будим. Баба скувуродка велел купить. Давай два...» Так, вместо самовара и купил две сковородки. Денежки беречь стали!
          И сколько таких Шакирок сейчас на Руси беспокойно поглядывают на свои голые озимые поля и задумчиво прячут мошну поглубже за пазуху.
          В окно моей комнаты вот уже который день стучится «осенний мелкий дождичек», и я невольно вспоминаю дальновидного Шакира.
          Напоит ли желанный дождь обессиленную землю и украсит ли её зелёным ковром озимей?
          Купит ли Шакирка обнову и будет ли со своей старухой зимними долгими вечерами пить чай из маленького самовара?
          Да не один Шакирка! А вся земледельческая Россия!
          - «Не осенний мелкий дождичек брызжет, брызжет сквозь туман!».
          Пусть брызжет!
          Лишь бы зазеленели озимые поля и русские Афоньки и Шакирки пили чай зимой из маленького самовара.
          Пусть!
№ 199, вс, 08.09.1913 г.

          Рабыни моды

          Вечер.
          Тихий и спокойный, какой только бывает поздней осенью.
          Веселая хохочущая толпа отдыхает от дневных забот, и кружится на Вятской улице «по квадрату».
          Шутки, смех, кокетливый красноречивый взгляд, может быть, робкое признание в любви… всё это говорит за то, что среди молчаливых магазинов гуляет и отдыхает молодёжь, приказчики, тачалки70, учащиеся…
          Но что это?
          Я вижу ярко освещённые окна магазинов шляп.
          Вот у Вейхман, у Ловцовой, Бергауптер, Хейфец… вижу освещённые окна мастерских дамских платьев.
          Над шляпой со страусовым пером или шёлковым платьем склонились усталые молодые головки, и блестящая игла торопливо бегает в исколотых пальцах.
          Бьёт 8, 9 часов вечера, девичьи головки всё ещё не поднимаются от работы, а пальчики шьют и шьют… модную шляпку и платье.
          Завистливый взгляд, брошенный из-за занавески освещённого окна, мелькнувшее бледное лицо мастерицы говорят всё: и усталость за день, и зависть к свободным, и желание погулять, посмеяться от души и на часок забыть дневную работу.
          Голова отяжелела от всех этих картонок, разговоров с покупателями, лент и перьев. В глазах уже ходят зелёные круги…
          Прелестный вечер, как будто, меркнет от взгляда мастерицы, что-то щемит в груди, и мне хочется с отчаянием крикнуть весёлой хохочущей толпе:
          - Ради Бога! Не ходите вы мимо этих освещённых окон с роскошными шляпами и не тревожьте этих измученных рабынь моды своим весельем! Их всё равно не отпустят погулять среди вас и долго ещё не позволят выбежать на улицу!
          И действительно: загляните в любой магазин, мастерскую дамских шляп, платьев и шуб и вы увидите рабынь моды, которые изо дня в день, с раннего утра до позднего вечера, накладывают перья, ленты, дорогие кружева, шьют платья, не имея времени как следует пообедать.
          Злая судьба надсмеялась над этими детьми и девушками. Законы, охраняющие рабочих, приказчиков, даже простых прачек и поломоек, которые не дадут нам работать долее шести часов, почему-то забыли приголубить этих тружениц.
          На виду у всех: полиции, отцов города, общественных деятелей, священников, приказчиков и рабочих, свято охраняющих свой отдых, до 10 часов ночи нагло блестят освещёнными окнами модные магазины и мастерские, и на виду у всех бледнеют и чахнут без отдыха и свежего воздуха сотни девушек и девочек.
          Одна из хозяек модного магазина жаловалась мне, что девушки, вырвавшись из магазина, пропадают из дому до 3 часов ночи, нескромно ведут себя и даже пьянствуют.
          Она никак не может понять, что после 10 часов вечера девушкам не с кем гулять, не с кем посмеяться, как кроме тех, кто охотится за женским телом, и нечего больше делать, как ехать в клуб и залить вином свою усталость.
          Ну, куда же, в самом деле, им деваться и где отдохнуть от работы?
          Кинематографы закрываются, театры пустеют, гуляющие расходятся по домам, а бедные девушки только что выходят из магазина на прогулку.
          - Но, может быть, девушки отдыхают в праздники? – спросит меня читатель.
          - Нет, - скажу я с горечью, - нет!
          Загляните в квартиры их, и вы увидите, что жадность хозяек, требование модниц поскорее получить шляпку и платье, отсутствие контроля со стороны закона, да мало ли что, - удерживают в праздник девушек за иглой и машиной.
          Проклиная свою судьбу, так изо дня в день влачат они существование, не смея, из-за куска хлеба, требовать себе законного отдыха, на который имеет право каждое вьючное животное.
          Так ходите же по вечерам тише мимо освещённых окон модных магазинов и не смущайте своим весельем «рабынь моды»!
          Для них не нашлось закона, который бы властно наложил руку на аппетиты Вейхман, Бергауптер, Ловцовой и других и прикрикнул бы:
          - Делу время, а потехе час, так не отнимайте же этот час у рабынь моды!
№ 243, вс, 03.11.1913 г.

          Шаркунок

          Каряя лошадёнка чуть тащит битком набитые народом старые розвальни.
          Размахивая руками, в санях сидит с пяток рекрутов. Среди них я вижу закутанные головы их жён, которые плачут и поют песни.
          Удивительное дело! Провожаем сына или мужа в солдаты, сквозь слёзы воем весёлые песни, хороним родных, тоже поём унылые причитания и справляем весёлую свадьбу, тоже с песней, да ещё с какой!.. которая заставляет ходить ходуном не только молодые, но и старческие, немало исходившие на своем веку родную полосу дедовы ноги.
          Но поют, да не все.
          Вон, вотяки молчаливо переживают своё прощание.
          Рассядутся за столом и помалкивают. Молча нальют в чашку кумышки71 и пригубят. Потом опять помолчат. Возьмут по куску жареного гуся и что-то поталалакают на своем языке.
          За гусём следует индюшка, за индюшкой утка. Мне хочется весело подпрыгнуть и крикнуть на всю улицу:
          - Генриха сюда, короля французского! У наших вотяков на столе не только курица, но даже жирный гусь и аппетитная индюшка!
          Но весёлый крик застревает у меня в горле, когда я заглядываю в окно соседа.
          Там стоят русские новобранцы.
          На столе, перед ними стоит бутылка водки, лежит высохшая, как в чахотке, рыбёшка, которую почему-то зовут «политиканкой». Сушки, пшеничный хлеб, но гусём и индюшкой и не пахнет.
          У вотяков по пальцам течет гусиный жир и щёки лоснятся от масляных гусиных лапок, а в зубах наших трещат кости «политиканки» и чёрствые сушки.
          Мне уже не хочется похвастаться перед королём Генрихом жареным гусём, и я утешаюсь тем, что зато за русским столом весело и шумно, поют песни и хорохорятся, хотя на душе и скребут чёрные кошки.
          Легонько вздыхаю и невольно вспоминаю шутника дядю Захара. Лукаво сузит он маленькие глазки, под его седыми усами расплывается насмешливая улыбка, и он забавно забормочет старинную детскую прибаутку:
          - Сла-адки гусины лапки!
          - А ты их едал?
          - Нет, не едал... Мой дядя видал, как их барин глодал!
          Но почему же это всё-таки на столе вотяка жареный жирный гусь, а у русского высохшая рыба «политиканка»? Почему?!
          Уж не виной ли тому мутная кумышка?
          Тогда, да здравствует вотяцкая кумышка и пусть сгинет русское «зелено вино»!
№ 260, вс, 24.11.1913 г.

          В запахе нафталина

          - Ну, как живёте-можете, Кузьма Фёдорович? - спрашиваю я симпатичного седенького старичка, торговца рукавичками, который повстречался мне на базаре.
          Его, изборождённое мелкими морщинками, лицо так и озарилось светлой улыбкой:
          - Да, слава те Господи! Да, слава те, Пресвята Богородица! Уж как я хорошо живу! Уж как хорошо!
          Меня до глубины души изумило и тронуло это необычайное в наше время довольство и стало стыдно за ту жалобу на плохую жизнь, которая постоянно гнетёт нашу душу.
          Ну, разве не трогательно и прекрасно, когда человек на склоне лет счастливо улыбается в рамке седых волос и изрытого морщинами лица, и упивается красотой жизни?
          - Ты погляди, многие хуже меня живут. Да я, слава те Господи!
          В действительности, только повнимательнее стоит взглянуть кругом, как бросится в глаза, что тысячи людей «живут хуже меня».
          Вот на днях мне пришлось заглянуть в наш городской ломбард.
          Из зала, наполненного шубами, мешками и людьми, сразу пахнуло в лицо нафталином.
          Удушливый запах сейчас же забрался и в нос, и глаза, в висках застучало, и вдруг нестерпимо захотелось выбежать на улицу и вздохнуть полною грудью.
          Крестьяне, с терпеливыми лицами, стоят то с узлами, то с квитанциями на заклады.
          Сейчас в ломбарде начинается «шубный» сезон.
          По мановению волшебной весенней палочки шуба и тёплый кафтан направились в кладовые ломбарда на летний покой, до тех пор, пока мороз не подерёт мужичка по коже.
          Здесь уж нет ни счастливых лиц, ни весёлого смеха и довольства, напротив, - каждая шуба кричит о нужде, о недостатке.
          Да и разговоры слышатся какие-то ломбардные о закладах, о пропажах, о просрочках.
          - Александр Иванович! Уж дайте, пожалуйста, восемь рублей. Машину надо выкупить! - просит какая-то «молодафья»72, видимо, давно знакомая с ломбардом.
          - Никак не могу, касатка, и то границу переступил, - журчит старческий голос управляющего.
          - Да, неужто думаешь, что шубы пропадут?! Легко, разве, их заводить?
          Наше дело крестьянское.
          - Ну, так и быть, получай. Знаю, что - надо, - добродушно отвечает старик и бабьи шубы тонут в куче закладов.
          И так каждый день беспрерывным потоком тянется эта горькая нужда в городской ломбард и стучится за деньгами.
          - Как вы живете в этом отравленном воздухе? - невольно вырывается у меня.
          - А я, что-то, не замечаю. Сегодня, как будто, и совсем нафталином не пахнет, - даже с некоторым изумлением откликается Александр Иванович.
          - Отравились уж вы нафталином.
          - Пожалуй, отравились. Мы вон с этим старичком 18 лет служим.
          Принюхались к нафталину. А сначала трудно было. Голова заболит, мутит, расхвораешься. Да нам ещё ничего! А вон те, что в кладовых-то заклады ищут, чем только они и дышат! До 700 за-кладов в день приходится выдавать. Притерпелись.
          Вы бы вот пришли осенью, когда вы-даются заклады. Что у нас делается!
          Тут уж, не то, что думать о гигиене, лишь бы не задохнуться от нафталина и духоты. У нас теперь благодать.
          С непривычки от этой «благодати» у меня совсем уж кружится голова, я выхожу на улицу и с наслаждением вдыхаю свежий воздух.
          - Да, слава те Господи, как хорошо мы живём с вами, Кузьма Фёдорович. Имеем неоцененную возможность дышать свежим воздухом и не рыться в закладах, пропитанных человеческим потом и нафталином.
№ 53, пт, 07.08.1914 г.   

          Грачи прилетели

          - Кар! Кар! Кар!
          Чёрные грачи, только что прилетевшие с юга, наполнили задумчивый Шитовский сад73 оглушительным шумом и гамом и, немного отдохнув, принялись осматривать старые квартиры.
В неказистом виде нашли они свои летние дачи!
          Снежные бураны и непогода порядком потрепали крепко сшитые прутья.
          Мягкую подстилку запорошило снегом. Там сердитый ветер повытаскал и растрепал в гнезде прошлогоднюю солому.
          Всё надо почистить, вычистить, исправить; по пути натеребить за вихор вороватого соседа, который из-под самого носу стянул лучшие крепкие прутья. А там, чуть зазевался, глядишь, глупый юнец, вздумавший проехаться на дармовщинку, уже беспечно устроился на твоей квартире. И приходится выселять его со скандалом.
          Хлопот полон рот!
          Взлетают, садятся на голые ветки деревьев, дерутся и так галдят, как будто собрались в Шитовском заброшенном саду на весеннюю ярмарку и отчаянно торгуются о квартирах.
          Неумолчному и весёлому галдению грачей как-то особенно красиво вторит звон «во вся» в Реальном училище и сквозь двойные рамы чуть доносится церковное пение.
          - Множества содеянных мною лютых!.. - рыдают и плачут мне навстречу детские голоса реалистов, когда я вхожу в маленькую церковь.
          Так и чудится, что людское покаяние достигло высшей точки отчаяния и вот-вот православные не выдержат тяжёлого испытания и возропщут на Бога.
          Но искра надежды озаряет душу и наполняет её тихим смирением:
          - Не надеяся на милость благоутробия Твоего... Вопием та: Помилуй мя Боже! По великой твоей милости! - уже смиренно и тихо молят нежные голоса.
И как бы в награду за такое смирение торжественная пасхальная песнь доносится с клироса:
          - Воскресения день, просветимся людие! От смерти бо к жизни и от земли к небеси...
          - Приидите пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое! - совсем уж радостно и победоносно звучит дальше воскресная молитва.
          На душе становится как-то легко. Задумчивые лица оживают и озаряются светлой улыбкой. Тяжкое бремя поста и покаяния кажется уже не таким трудным.
          По церкви торопливо разбегаются яркие огоньки.
          Умилённые и растроганные люди, с зажжёнными свечами, встречают эмблему страдания, Святой Крест, и снова уж готовы терпеливо сносить дни покаяния:
          - Иго бо мое - благо и бремя мое легко есть!
          Смотри, смотри! Весёлые мигающие огоньки торопливо побежали из церкви вдоль тёмной улицы и юркнули в молчаливый переулок!
          - «Бремя Ваше легко есть!» - весело скажет мерцающий огонёк свечки усталым людям в большом каменном доме и в ветхой лачужке, если шаловливый ветер не задует его по дороге.
№ 56, вт., 11.03.1914 г.

          Весенние мотивы

          Посмотри в окно!
          Как потемнели дороги, и рыхлый снег подёрнулся синевой смерти.
          Стремительный мутный поток, как бешеный, мчится по Троицкой улице и с шумом срывается в грязную Юрманку.
          Детишки в перепачканных, мокрых пальтишках суетливо копаются в быстром потоке, щебечут, как птицы и пускают по воде белые щепки.
          Беспомощная щепка судорожно вьётся и кружится в водовороте, как будто старается вырваться на берег, и под весёлый гомон детей скрывается в маленьком водопаде.
          По тёмной дороге, надрываясь из сил, плетётся с возом дров крестьянская клячонка и поминутно останавливается и глубоко дышит.
          По заледеневшей мостовой с грохотом прокатил первый тарантас, и после саней как-то дико показалось высокое сидение плетёнки.
          На голых ветках тополя я видел вчера первого скворца.  С дерзким, вызывающим видом он беспечно качался на ветке и изредка оправлял черные блестящие крылья.
          - Что, скворчик, здорово тебя спрыснуло первым весенним дождём! - прокаркал ему с соседней берёзы чёрный грач.
          - Не сахарный, не растаю! - насмешливо откликнулся скворчик и проворно юркнул в потемневшую от снега скворечницу.
          В лесу тоже перекликнулись птицы.
          И, правда: всю прошлую ночь, пока Сарапульцы спали мирным сном, тёплый дождь барабанил по крыше и потихоньку смывал белую пелену умирающего снега.
          Вместе с пернатыми наших лесов стали появляться и железнодорожные птицы.
          Говорят, в город понаехали подрядчики по железнодорожным работам и начинают набирать рабочие руки.
          Скоро уже сарапульские леса и поля огласятся шумом и гамом рабочих, стуком топора, блеснёт на солнце железная лопата и мягко упадёт взрытая свежая земля.
          Новая жизнь железной дороги врежется в мирно дремлющие поля и вглубь леса, где безмятежно гнили старые сучья и белый гриб мирно дремал под согнувшейся берёзкой.
          Наступят первые проблески культурной весны и нового оживления края.
          А там, у Сарапульского вокзала засвистит первый паровоз, белый пар грациозно пробежит над лесом, прогрохочут вагоны по величественному мосту Камы.
          Впрочем, к этим мечтам мы уже так привыкли и так страстно их пережили, что больше интересуемся делом «Охтенской богородицы»74, чем постройкой нашей железной дороги.
          - Теперь дорога-то будет! - уверенно твердят события нашей жизни и приезд железнодорожных дельцов.
          А вот как «Охтенская богородица», лишенная прав, может быть, по этой самой дороге поедет на вечное поселение и в глуши сибирских лесов будет переживать своё былое величие и вспоминать тех, кто так слепо верил в чистоту её помышлений и в окружном суде навеки разбил свои духовные идеалы?
          Вы думаете, нас не занимают эти нелепые искания людей, которые находят на земле «Богородицу», «Царя Соломона»75 и в жертву им разбивают всю свою жизнь?
Ведь над этим стоит задуматься!
№ 63, ср., 19.03.1914 г.

          Белый гриб и поганки

          Серенький весенний день.
          Редкие пушистые хлопья снега вертятся в воздухе и сейчас же тают в грязных лужицах дороги. Иногда резкий порыв ветра рванёт эти хлопья, и они быстро запляшут в каком-то торопливом одиноком танце.
          Забавно распушатся хвост и грива нашей лошадёнки, которая тихонько тянется по талой дороге.
          Вот мы свернули направо, на дорогу, по которой возят городские дрова.
          Дорога сразу стаёт глаже и твёрже, лошадка прибавляет шагу, и мы весело трусим к новому сарапульскому вокзалу.
          - Смотри, вон вокзал-то. Уж выстроили! – шутя показывает кнутом наш возница на новенькую недостроенную избушку, которая выглянула из-за берёзовой рощи. И перед глазами сразу развернулась картина нарождающейся незнакомой жизни.
          Огромная светлая полянка врезалась в белую рощу.
          То тут, то там распластались серебристые сучья и беспомощно приникли к земле гигантские берёзы и сосны, побеждённые разумом и волей человека.
          Видно, что на поляне происходила упорная, жестокая борьба за владение светлой просекой. Высокие стройные берёзы безмолвно отстаивали поляну и одна за другой неохотно уступали каждую пядь родной земли. Но острый топор вонзался в самое сердце, и смертельно раненые берёзы поникали ветвями и молчаливо, безропотно умирали у ног человека.
          Всё светлей и светлей становилось на поляне, на уровненной площадке появился кирпич, песок, как будто из земли выползла белая избушка с забитыми оконцами.
          - Гляди, чай караушка76? – поинтересовался мой возница.
          Долго всматриваюсь в белые трупы побеждённых, упавших лесных гигантов, перевожу глаза на избушку, смотрю на кирпич и песок и всё ещё не верю, что в этом талом и поэтическом уголке берёзовой рощи будет сарапульский вокзал.
          - Здесь вокзал будет! В Москву поедем, в Москву-у!! – шутя и радостно кричу я ка-кой-то пташке, которая со страху шарахается с ветки и, чирикнув, прячется в густой зелени ближней сосны.
          - Вот бы где в город дорогу-то устроить. Мимо Шаровского сада. Гляди-ка, как стрелка была бы… - без умолку тараторит мой возница.
          Под его болтовню я уже мечтаю, как поезд тихонько подходит к новому сарапульскому вокзалу. Сыропятовские77 бабы наперебой суют в окна вагона бутылку с молоком, тарелку с земляникой… Извозчичьи пролётки с пассажирами медленно отъезжают по просечённой берёзовой аллейке и с грохотом въезжают на мост, перекинутый через Сарапулку, снова мягко скользят по цветущему городскому выгону и скрываются за горой Шаровского сада.
          - А вот, какой-то делец на N-ской улице гостиницу строит. Чудак! Вот бы где нужно, у Шаровской горы, - болтает возница.
          И я сейчас же вспоминаю на низах грязный квартал N-ской улицы и огромную недостроенную деревянную казарму, будущую гостиницу, которая как-то неожиданно взгромоздилась над чеботарскими избушками и неприветливо глянула своими пустыми окнами.
          Эта будущая гостиница, как поганый гриб, вылезла на болоте и сразу напомнила об изнанке надвигающейся железнодорожной, строительной горячке.
          Впрочем, обычная история.
          За постройкой железной дороги, с её миллионами, всегда тянется целая армия разных «дельцов», развлекающих рабочих, мелких служащих, подрядчиков и др. и урывающих, что можно, а иногда и очень жирно.
          Около ценного белого гриба – железной дороги, - всегда вырастает груда ядовитых увеселительных «поганок», которые, в отличие от настоящих, притягивают к себе слабую волю усталого человека.
          - Ну, ты, разболтался! Вам бы только испортить красивое место. Вороти домой, зябнется!
          Я почему-то недовольно разворчался на своего возницу и уже не говорил с ним до самого дома.
№ 70, пт, 28.03.1914 г.

          С вербой

          - Осанна в вышних, благословен грядый, во имя Господне!
          Это приветствие Христу только что широкой волной прокатилось по всем церквам великой России, которая с вербой, цветами и свечами в руках встретила Его на пути к страданиям.
          А сегодня старая нянька пришла от заутрени, принесла свежую вербу и, приговаривая, нахлопала ей по спине своего спящего питомца.
          - Верба бела, бьёт за дело, верба красна, бьёт напрасно!
          Кто не испытал в детстве этого холодного прикосновения вербы, кто не таращил сердито заспанные глазки на смеющуюся старуху, тот, наверное, не знает всей прелести и красоты наступившего праздника и того радостного ожидания, которое приносили с собой верба и Страстная Седьмица.
          Все это давно прошло и быльём поросло в моей жизни, а я всё ещё с грустью вспоминаю свою старую няню и сегодня как будто чувствую на лице прикосновение её холод-ной, но пахнущей весной, пушистой вербы.
          - Пини-пить! Пипни-пить! – Вдруг в открытое окно долетел до меня жалобный крик какой-то птички.
          А знаешь, зачем так жалко чирикает эта маленькая пташка?
          Спроси Зиновьевну, старую и сгорбленную старушонку, которая греется на завалинке у своей покосившейся избёнки, и она расскажет тебе прелестную старинную легенду.
          «Когда Господь Бог сотворил из хаоса землю, стал размышлять, как бы она не растрескалась, и выдумал сотворить моря, озера и реки.
          - Тучи, тучи, пролейте дождь благостный! – приказал Господь.
          Набежали тёмные тучи, пролил дождь и заполнил всю землю.
          - Птицы, птицы, помогите мне в трудах и разнесите воду в назначенное место! – кликнул Бог летающим птицам.
          Все птицы повиновались Богу, только эта ленивая пташка осталась сидеть на камне и дерзко ответила Богу:
          - Мне не нужны ни озера, ни реки, я и на камушке напьюсь!
          Разгневался Бог на пташку:
          - Пейте ты и твое потомство воду после дождя, на камушке и не смейте приближаться к рекам и озерам!!
          С тех пор эта бедная птичка сидит на ветке и жалобно просит:
          - Пить, пить, пить!
          Кричит и надоедает людям зимой и летом и весело чирикает только тогда, когда летний дождь освежит опалённую солнцем землю и дождевая вода алмазами заиграет в лужах и выбоинах камня.
          Эта легенда живо вспомнилась мне, когда в отчете Государственной Думы за 27 марта меня кольнули слова депутата Щепкина78:
          - Хлебный король, русский крестьянин сам сидит без хлеба!
          И, правда!
          Русские житницы, закрома и зернохранилища ломятся от запасов хлеба, миллионы пудов сплывают по нашим рекам, мимо городов и сёл, и уплывают за границу, а мы русские, как прогневавшая Бога пташка, сидим на берегу своих рек и жалобно просим:
          - Есть! Есть! Хлеба, хлеба!
          Когда-то, как и птица, мы дерзко отвечали природе:
          - Не нужны нам реки и озёра и с камушка сыты будем!
          Безжалостно вырубали леса, грязнили реки, уничтожали ручейки и довели себя до того, что не смеем иногда прикоснуться к желтеющей ниве, потому что она запродана в голодную зиму на корню богатому соседу.
          И сидим на реках Вавилонских, плачем, да смотрим, как мимо проплывают набитые хлебом баржи.
          - Мимо вашего дома с песнями!! – насмешливо свистят нам буксирные пароходы, которые утаскивают эти баржи в Рыбинск.
          - Хлеба! Хлеба! – несётся им в ответ жалобный крик хлебных королей великой России, разгневавших Бога своей дерзостью.
№ 72, вс, 30.03.1914 г.

          В пасхальную ночь

          Чу!.. В тишине глубокой пасхальной ночи где-то торопливо пропел колокольчик домашней церкви и первый возвестил о том, что воскрес Христос.
          - Бум-м! - бархатный звон собора подхватил эту радостную весть и понёс её по всей Каме.
          - Христос Воскрес! Христос Воскрес! - откликнулись и запели на все лады церковные колокола.
          Запоздалый путник в поле радостно сдёрнул шапчонку, перекрестился и поторопил свою задремавшую было клячу.
          В тёмных окнах замелькали весёлые огоньки, один... другой...
          Розовый свет, как сияние, охватил соседнюю церковь и на мгновенье замер в тёмной синеве неба.
          Вчера ещё ночью мы плакали и рыдали над поруганною христианской идеей,
          - хоронили Христа и утешали, как могли, Его поникшую в печали Мать:
          - О, не рыдай моя Мати! Воскреснет Христос!
          И идея воскресла, восстал Христос, которого так радостно встречают сегодня весенние звоны.
          Христос Воскрес! Христос Воскрес!
№ 77, вс, 06.04.1914 г.

          Пасхальные мотивы

          - Брысь!
          Ранним утром весенний солнечный луч по обыкновению заглянул в моё окошко  шаловливо задел дремлющего кота на подоконнике.
          От этой тёплой ласки «Мурлышка» сладко потянулся и столкнул банку с душистым гиацинтом…
          - Тили-бом, тили-бом! – весело засмеялся и затараторил колокол на соседней церкви и напомнил, что всё ещё тянется весенний праздник.
          Если бы не пасхальные звоны, мы бы уже забыли среди житейской суеты, что на дворе пасхальная неделя, а в календаре красные дни.
          Новая забота появилась у Сарапульцев.
          Ты видишь, какая-то серая фигура облокотилась на барьер над Камой и жадно вглядывается вдаль, провожая глазами убегающую ледяную ленту всё ещё мёртвой реки, которую никак не может разбудить весеннее солнце.
          Это Сарапул ждёт, когда Кама потянется, проснётся, загрохочет ледяными глыбами и, как русский богатырь - освободит его от зимнего плена.
          И чем жарче греет апрельское солнце, тем скорее хочется увидеть весело бегущий пароход, который привезёт нам новую кипучую жизнь.
          Да, скоро ли ты, Кама, двинешь свои синие прозрачные воды, и первый свисток парохода провоет нам о новой победе весны и солнца?
          Скоро ли?
№ 80, вс, 13.04.1914 г.

          В гостях у мёртвых

          Ведь сегодня Пасха мёртвых!
          А ты скорбно рыдаешь над не обтаявшей ещё могилой и горючие слезы, как раскалённый металл, проедают снег и уходят в могилу.
          Две восковые свечи на дорогих могилах неверно мигают бледными огоньками и тихо тают в лучах весеннего солнца.
          На соседней ещё свежей могиле, сплошь усыпанной ёлками, скворцы справляют тризну, что-то тараторят на своём непонятном языке и торопливо заканчивают грустный праздник.
          Здесь уже были в гостях у мёртвых, оплакали молчаливый холм, священник торопливо спел «вечную память», и снова всё стихло за новой оградой.
          Зато кругом, длинной вереницей тянутся живые гости к безмолвным крестам, и под сводами тёмных сосен гулко звучит приветствие жизни.
          Родные, Христос Воскресе!
          Но мёртвые молчат в ответ, и только птичий гам и где-то вдали панихидное пение вторит приветствию.
          - Там, у сирых и убогих, вы услышите ответ! – как будто шепчут сосны и напоминают о той жизни, что кипит у входа в город мёртвых.
          От угла Соборной улицы и до церкви мёртвых непрерывной цепью стоит нищенская Божья рать и нетерпеливо ждёт подаяния.
          Как будто тёплые весенние лучи вытащили из-под снега эту разную, больную, полуголодную толпу и поставили её на пути в вечность.
          Протянутые старческие руки и детские ручонки задевают за пальто, жадно ловят намазанный блин, крашеное яичко и торопливо поминают усопших.
          - Христа ради! Христа ради! – тягуче и печально звенит и тянется, как нить, до самых могил, где сразу охватывает «жизнь бесконечная» и огорчённому сердцу станет уже не до нищих.
          - Помяни Василья, помяни Варвару! – строго и внушительно твердит какая-то купчиха, раздавая румяные сушки.
          Для вас, молчаливые и тихие усопшие, раскошелилась сегодня Великая Русь и без злобы, без сожаления оделяет подаянием убогих.
          К вам сегодня пришли на праздник и устроили похоронный пир для нищих!
          - Но, почему же, почему, молчат одинокие холмы, и спокойная тишина равнодушно доносит горькие рыданья?
          Но вдруг звонкий девичий смех врывается в жгучие слёзы и напоминает о жизни, о весне, благоухающих ветках сосны и ярком солнце.
          Мне почему-то сейчас же вспоминаются слова:
          «Мёртвый мирно в гробе спи, жизнью пользуйся живущий!»
          Вот почему молчат одинокие могильные холмы.
          - Прощайте же, тихие хозяева, спасибо за праздник мёртвых; мы уходим от вас к живой жизни.
          Вереница людей медленно покидает город мёртвых.
          - Христа ради! Христа ради! – несётся им вслед и назойливо звенит просьба друзей усопших.
№ 82, ср., 16.04.1914 г.

          Ждут

          Свежеет!
          Лёгкий холодный ветерок в огромной полынье рябит воду и отрывает мелкие куски льду, которые сплывают к другому концу пучины и стукаются о ледяной, всё ещё неподвижный мост.
          - Скрлынь!!
          Несколько десятков праздных фигур облокотились на перила над рекой и напряжённо вглядываются вдаль, в надежде уловить хоть какое-нибудь изменение на Каме.
          Но помертвевшая и посиневшая река как будто застыла в предсмертной агонии.
          То тут, то там желтеют огромные полыньи, подтаяли и упали дорожные вехи.
          На синем льду, как сталь, блестит на солнце «наледь».
          Кучи навоза неподвижно чернеют на белом ледяном поле.
          Буйная Юрманка с шумом несётся в Каму и отрывает от берега грязный потемневший лёд.
          Яркое солнце припекает береговое «топталище» и спокойные фигуры людей, которые в сладкой ленивой истоме ещё более виснут на перилах и ждут, не дождутся «движения воды».
          - Скоро уж, чай! Гляди, как её изъело…
          - Не сегодня, так завтра пойдет. Похоже. Смотри, смотри! Вот отчаянные, всё ещё ходят…
          Там далеко, за островом, как чёрные тараканы, тихонько ползут по Каме уморительно крошечные фигурки людей.
          Чёрненькая, живая лента вьётся между полыньями по слабому льду и бесстрашно тянется на тот берег.
          Многие храбрые безумцы, конечно, без особой нужды были в городе, рискуют жизнью по старой привычке.
          А у пристаней кипит оживлённая работа!
          Какой-то старик усердно смолит старую лодку и изредка поглядывает на скованную реку. Пососёт трубку, сплюнет и снова примется мазать.
          Два-три парня, весело перекликаясь, сгребают с мостовой грязь и в коробках свозят её в сторонку.
          В ясном свежем воздухе доносятся удары топора и гулко отдаются по Каме.
          Брадобрей раскрыл свою запущенную потемневшую лавчонку и с ожесточением  трёт запылившиеся окна.
          Бунты товара растут и солодом79 встречают пробуждение Камы.
          Чу! Фигуры людей оживились, и что-то засмотрелось вдаль!
          Сонная Кама легонько потянулась и разорвала первую окову.
          - Первая подвижка льда! – торжествующе крикнул «некто в рваном».
          Может быть, завтра вы ещё не успеете протереть глаза, как Кирюшка, который так хорошо чистит ботинки, постучит к вам в дверь и радостно возвестит весеннюю новость:
          - Вставайте, засони! Проспите весну! Полный ледоход на Каме!!
№ 83, чт, 17.04.1914 г.

          За вратами обители

          Кончина матушки Ангелины всколыхнула старые воспоминания и неожиданно приоткрыла совсем иной, незнакомый, но полный своеобразных традиций, монашеский мир.
          Ясный тёплый день.
          По верхушкам голых деревьев шелестит порывистый ветер и стучит ветками по окнам.
          Последние нежные лучи уходящего усталого солнца вбегают в беленькую и уютную келью матушки Варвары и кокетливо играют на белых оконных занавесках.
          Красивая по-русски, вся в чёрном, она радушно угощает меня чаем.
          Разговор, конечно, вертится на покойной игуменьи, с которой у матушки Варвары связано столько милых, но каких далёких воспоминаний.
          Тихо, как ручеёк, журчит степенная речь монахини, и картины прошлого, своеобразно красивые, развёртываются в моём мечтательном воображении.
          Вот огромное монастырское место, огороженное плохоньким ивовым плетнём, заросло репейником и затянулось неприхотливой крапивой.
          Там, за недостроенной церковью уж как-то дико и даже жутко вечерком.
          Стукнул засов и, озираясь кругом, вошла вдовица с двухлетней девчуркой на руках и навсегда захлопнула за собой монастырскую калитку.
          На другой день крошка Валя, весело резвилась у церкви и боязливо заглядывала туда, где рос лопух, и так больно кусалась жгучая крапива.
          - Да, двух лет привели меня в монастырь… Как будто здесь и родилась… - задумчиво рассказывает матушка Варвара.
          Когда Вале минуло 4 года, на неё надели «наряд»: чёрную ряску и остренький «куколь».
          Чинно сложив маленькие ручки в широких чёрных рукавах, Валя стала простаивать церковные службы.
          - Ужасно я любила подавать матушке Ангелине просвиру.
          Понесу, бывало, на тарелочке, потороплюсь, запутаюсь в длинных полках ряски и упаду. Просвира покатится, блюдо в другую сторону… Заплачу на всю церковь, что уронила просвиру. А матушка Ангелина, улыбаясь, пожурит меня за торопливость… «Ах ты, торопыга, тихонько ходи…» А то, бывало, любила матушка Ангелина, чтобы мы, малышки, за службой стояли по бокам её, у кресла… Первые монахини были полуграмотны, чуть-чуть разбирались в церковном чтении. Часа три читали правила…
          - Слушает, слушает, бывало, матушка Ангелина безграмотное чтение, чуть не каждое слово поправляет и вздохнёт:
          - Ах, не так, не так, сёстры! Вот как!
          И примется сама читать правила.
          К концу службы маленькая Валя устанет, глазки слипаются, разморит её. Встанет на колени, истово перекрестится, поклонится в землю и вдруг незаметно для себя уснёт…
          Взглянет на неё матушка Ангелина, а Валя сладко-сладко похрапывает на матушкином коврике, подложив под голову ручонку.
          Тихо подойдет монахиня, возьмёт девчурку на руки и нежно унесёт в мамину келью.
          Проснётся Валя и удивится. Была в церкви, молилась на всенощной, а очутилась в беленькой кроватке.
          - Часто мы так засыпали в церкви, - говорит монахиня, - чуть забудется игуменья в молитве, а я шмыгну на матушкино кресло и безмятежно усну под церковное пение.
          Годы шли, Валя росла среди тихой монастырской жизни, училась в своей школе, совершенно не зная, что за оградой кипит особенная, чужая ей жизнь.
          Настало время, и девочка Валя превратилась в красивую послушницу, которая навсегда пожелала отрешиться от незнакомого для неё мира. Постриглась в монахини и ста-ла матушка Варвара.
          - А вас не интересует жизнь за этой оградой? – с любопытством спрашиваю я монахиню.
          - Я совсем не знаю, что делается за этой оградой. Здесь мой дом и моя жизнь… - степенно ответила мне матушка Варвара.
№ 86, вс, 20.04. 1914 г.

          Перед штурмом

          Берегитесь, сапожники!
          Величавой Каме стало тесно в своих берегах, и она потянулась к простору зеленеющих лугов и на низины к убогим избушкам.
          И пошла!..
          Пошла не приступом, не безумным натиском, а тихонько и коварно поползла по канаве, забралась на двор, с шумом спустила воду в погреб и водяным кольцом незаметно окружила чеботарские домики.
          Пойдем за мной и поглядим, куда пробралась красавица Кама.
          Вот набережная!
          За Каменской пристанью вода подошла к дому Пересторонина80 и толкнулась в амбары.
          На дворе суматоха! Спешно выносят из сусеков мешки с мукой.
          Того и гляди набедокурит!
          Водой затопило тротуар, а ходить надо.
          Устроили плотину из разбитых кирпичей и пробираются через воду по камушкам, балансируя руками.
          На Покровской площади Кама скоро уже подойдёт к весам.
          А пока в этой мелкой заводи, завернув штанишки, плещутся ребята, пускают лодочки, прыгают, как будто силятся достать затопленные на берегу склады леса.
          Новые амбары, лесопилки – как морские крепости, - высятся из воды и кажутся неприступными.
          А вот вода пришла на постоялый двор, залила крошечный садик и тихо рябится от набежавшего ветра, отливая изумрудом затопленной лужайки.
          Маленькая изящная берёзка, кокетливо смотрится в изумруд озерца и любуется своим свежим нарядом.
          Ну, дальше, дальше за мной!
          Смотри, смотри! Кама и Сарапулка расшалились не на шутку, и на Вятской улице совсем затопили чеботарские избушки. К ним и приступу нет!
          А вот хибарка мрачно и неприветливо смотрит пустыми окнами.
          Хозяева её испугались и сбежали от наводнения.
          - Делай, Кама, что хочешь, а мы далеко.
          К каждому затопленному домику проведены мостки.
          Держи, держи!
          У одной избушки мостки всплыли и маленькая девчурка, подоткнув платье, взгромоздилась на этот ныряющий плот и шестом подгребается к крыльцу дома.
          - Здравствуйте! Приехали! Ту-у-у! – тоненьким голоском пищит она и к ветхому крыльцу подтягивает мостки за веревку.
          Причалила!
          - Тук, тук, тук! – торопливо и как будто перегоняя друг друга стучат вальки.
          Заботливые хозяйки прямо с крыльца стирают и колотят вальком одеяла, «ватолы81» и разную домашнюю рухлядь, моют посуду, чистят самовар и тут же смывают с него песок.
          Два мальчугана катаются по переулку в большой-большой лодке и никак не могут пристать к сухому месту.
          Лодка носом туда-сюда, а сама ни с места.
          - Миска, куда цадить-то? – серьёзно спрашивает один.
          - В Ершовку! Тлави. Тлави! – так же серьёзно отвечает другой и бултыхает воду палкой.
          Беззаботный лепет детей гулко разносится по тихой заводи.
          А вода всё дальше и дальше…
          Через мосточки и кусточки пробирается по канавкам и вносит на низа Сарапула своеобразную жизнь половодья.
          Какой-то седенький дед стоит на крылечке и, прикрыв глаза рукой, сурово вглядывается в подступившую кругом водяную стихию.
          - Что, дед, наступает? – спрашиваю его и кругом обвожу глазами необъятный разлив проснувшейся реки.
          - Так-то ничего. Слава-те, Господи! А вот кабы штурмом не пошла?! Всплывём, чай!
          - Трави, трави носовую, сапожники!
          Дед говорит, что Кама может и штурмом!
          Зачаль кормовую!
№ 98, вс, 04.05.1914 г.

          Первые вскопы

          Тра-та-та! – отстукивает тарантас на скверной мостовой Елабужского тракта.
          Прискакиваем, трясёмся, хватаемся за край тарантаса, и всё-таки стремимся туда, где склонив над разлившейся рекой кудрявые ветви, задумчиво шелестит листьями белая берёза.
          Вдруг лошадь начинает вертеть головой, пятится назад и чуть не сворачивает тарантас на бок.
          Впереди вся мостовая уже в воде и прозрачный бурый поток, омывая грязные камни, стремительно несётся через дорогу.
          - Шлёп, шлёп!
          Лошадь осторожно вступает в стремнину потока и обдаёт нас каскадом холодных брызг.
          - Смотри, Митрошка, что рот-то разинул, язык потеряешь? – скалозубит проезжий парень, здороваясь с моим кучером.
          - Куды едешь?
          - Обиженный Митрошка недовольно глядит на парня и, притворяясь равнодушным, отвечает:
          - На Кудыкину гору журавлей шшумать? А тебя, дурака – не слушать.
          Но парень далеко, а берёзы уже явственно шумят над моей головой, тарантас мягко подпрыгивает по влажной чёрной дороге.
          Мы въехали в городской лес.
          Из-за тёмной сосны пахнуло в лицо ароматом белоснежной черёмухи, фиалок и свежей зелени.
          Вон синеет полянка фиалок, вон другая, третья...
          Желтеют одуванчики, белые звёздочки распустились в траве и как будто мерцают среди зелени широкой просеки.
          «Студёный ключ» тихонько и беспечно журчит по блестящим галькам и в чистой зеркальной воде отражает наклонившуюся траву.
          Как огромный изумруд, играет на солнце целое лесное озеро, затопившее большую зелёную лужайку.
          Плавунцы быстро бегают по этому изумруду: как будто водят весенние хороводы.
          Мой маленький пёсик долго смотрит на эту весёлую игру и вдруг - бултых в воду!
          - Хам, хам! - вертится, кружится и силится схватить весёлых попрыгунчиков.
          Широкие круги торопливо бегут к берегам озерца, и стройная тонкая травка медленно качает головкой, выглянувшей из лесной заводи.
          Далеко-далеко протяжно и тоскливо закуковала кукушка, шаловливый соловей ответил ей весёлой трелью.
          Ты видишь: сизый дымок вьётся у разлившейся Сарапулки, и маленькие фигурки людей копошатся у новых дощатых бараков?
          Длинный чёрный вал зазмеился по зелёной лужайке.
          Что это? Поедем, посмотрим!
          На пути встречаются два босых парня, которые методично черпают из огромной глинистой ямы воду и желтую жижу.
          - Чего это вы роете?
          - А колодец на четыре аршина.
          В яме ещё три парня. За 3 рубля 50 копеек пять человек по колено в воде роют колодец и вытаскивают вёдрами донимающую их воду.
          - Что очень дёшево? - изумляюсь я.
          - Не дают больше. Подрядчики народ аховый.
          Трусим дальше!
          Маленькие люди становятся всё ближе и больше, и когда мы подъезжаем к бараку из свежего леса, за огромным столом сидят татары и пьют чай.
          Русские, среди них типичные усатые хохлы, греются на солнце и спят прямо на земле, подложив под голову свёрнутые армяки.
          Это рабочие, которые устраивают засыпь для железной дороги.
          В душных бараках, где устроены нары, на соломе вповалку тоже спят хохлы.
          Мы как раз попали в праздник.
          - Сколько вас в бараке помещается? - спрашиваю хохлов.
          - 30 человек.
          - А бывает и сорок! - откликается кто-то.
          Все хохлы отлично говорят по-русски.
          - Вы откуда?
          - Киевски!
          - Они ведь не русские - хохлы! - глубокомысленно добавляет какой-то вятский парень.
          - А как нанимались?
          - Срочно. 150 рублей до Покрова. Пища и провоз хозяйски.
          Вдалеке, у чёрной земляной ленты копошатся татары и медленно носят рыхлую землю.
          Подходим и к ним.
          - Почём получаешь?
          - Нанимал сорока, а как сюда гулял, так гаварил, работай с куба, 1 руб. 25 коп. с куба.
          Чёрная лента стрелой уходит вдаль и как будто теряется в голубом небесном своде.
          Там, вдали опять барак, и ещё, и ещё...
          Рабочая сила штурмом берет девственный дёрн и делает первые вскопы для будущей железной дороги.
          - Сарапульские граждане, для будущей железной дороги Казань-Екатеринбург сделаны на городской земле первые вскопы земли!!
          - Первые вскопы земли!! - подхватывает эхо и уносит куда-то далеко, в самую чащу зелёной дубравы.
№ 105, ср., 14.05.1914 г.

          Большие замыслы

          Не спится!
          За окном жуткая тревога и смятение.
          Ветер, как дикий, рвёт и мечет верхушки деревьев, которые в отчаянии стучатся ветками в закрытое окно.
          Набежавшее облако вдруг заплачет крупными дождевыми слезами и промчится вдаль, за лесную опушку.
          Сад гудит, шумит и в тоске осыпает землю белыми лепестками.
          - Господи, что делается в эту ночь на Каме и в залитых водой по самые крыши избушках?! – вспыхивают встревоженные мысли и бегут вслед за разгулявшимися тёмными волнами разлива.
          Почему-то вспоминаю на Вятской улице ветхий домик, окружённый водой, а в его амбаре несуразную, как бы застывшую машину, на которую потрачена целая человеческая жизнь.
          Тихо плещется прибылая вода о край машины и своим плеском рассказывает странную сказку о жизни того человека, который строил эту машину.
          - Разве вы не знаете Тимофея Ивановича Злыгостева, который больше полсотни лет изобретал «самодвижущееся колесо»?
          Из года в год своим пытливым умом он силился проникнуть в вековую загадку жизни, на которой немало помешалось в уме русских людей, и отдавал ей всё, вплоть до насущного куска хлеба и сидел голодом, с увлечением вытачивая какой-нибудь винтик.
          Чудачливый старичок всю жизнь строил колёса, придумывал, вырезал, или бегал по городу и скупал во всех аптеках ртуть.
          Грустил над неудачей, вспыхивал при новых несбыточных мечтаниях и ехал в чужой край зарабатывать на машину деньги.
          Работал год, два и снова накопленные гроши отдавал сумасшедшей идее.
Годы шли, Тимофей Иванович старился, горбился, ржавела и портилась замысловатая машина, а роковое колесо так и не открыло своей тайны «самодвижения», так и не повернулось ни разу лишний раз в угоду сошедшему в могилу старику.
          Но не одна идея «самодвижения» владела умом этого мечтательного человека.
          Когда вода добиралась до домика Т.И. Злыгостева, он сейчас же начинал мечтать о постройке огромной дамбы вокруг низов Сарапула, которая бы сдерживала напор весенней воды и не давала ей забираться в дома и улицы.
          Неутомимый старик рисовал планы, делал сметы, выкладки, вымерял пространство и искренне думал осчастливить низы Сарапула и оставить по себе грандиозный памятник.
          - Уж нет, батенька, я купечество в свою кампанию не приму, - говаривал старик, - это дело большое, миллионное. Самого Государя Императора звать буду! Я уж построю, пусть поминают!
          Но, кажется, Тимофей Иванович так и не доложил Государю о своем грандиозном плане, идея «самодвижения» помешала ему сосредоточиться на полезном для Сарапула деле.
          Тимофея Ивановича давно уже нет на свете.
          Как памятник безумной мечте, стоит в амбаре его ветхого двора заброшенная и ни-кому не нужная машина.
          Камская вода, как и встарь, заливает его дворик и тихо плещется о памятник безумия.
          Бедный Тимофей Иванович. Ни одна его мечта не воплотилась в жизнь!
          Никто и нигде ещё не может постигнуть тайну «самодвижения колеса», а Сарапул в своей нижней части по-прежнему воюет с водой и с грустью вспоминает человека, не сумевшего провести в жизнь большие замыслы.
          За окном гудит и рвётся ветер.
          Стремительно бегущие облака изредка роняют на землю холодные слёзы.
          Не спится, что-то!
№ 107, вс, 18.05.1914 г.

          В дыму

          Засуха!
          Вот страшное слово, пробежавшее из конца в конец нашей обширной родины и заставившее тревожно поглядывать на лазурное небо, по которому изредка проплывает белое облачко.
          Эта засуха принесла с собой грандиозные лесные и деревенские пожары, от которых, мало-помалу, начинают гибнуть большие неиссякаемые богатства России.
          Загляните в газету, и вас сразу ошеломит длинный перечень пожаров, то по деревням, то по девственным лесам, куда, может быть, чуть ещё добрался «топор дровосека».
          Горят леса на севере России, горят на западе, пылают деревни на юге.
          В какие-нибудь часы огонь слизывает 200-300 домов и от богатых деревень остаются одни головёшки.
          Необозримые пространства России, как серой вуалью, окутаны удушливым дымом, сквозь который зловеще проглядывает красный, как будто раскалённый, круг солнца.
          Горячий ветер перегоняет дым с места на место, вздымает целые тучи пыли и ещё больше помогает пожарам уничтожать лесные богатства и без того обедневшей лесом России.
          Серая вуаль, окутавшая север и запад России, дошла и до Сарапула.
          Вчерашний день, когда из-за Камы выглянуло багровое солнце, дым непроницаемой пеленой прикрыл уже и реку и город.
          В сизой дымке скрылись закамские леса, наши дачи, верхний и нижний плёс Камы.
          Целые клубы дыма носились по улицам города и тяжело льнули к иссушённой земле.
          В смрадном, пропитанном гарью воздухе дышалось тяжело, и нудно болела голова.
          Был ли то дым от ближних загоревшихся лесов, или порывистый ветер нагнал его за сотни верст, - нам пока выяснить не удалось.
          И в сером тяжком тумане только думалось об одном: как беспомощна великая Россия в борьбе с огненной стихией!
          Не привыкшие с любовью относиться к богатствам родины, мы небрежно бросаем незатушенные костры, равнодушно едем или идем мимо пылающего дерева, поджигаем сухую траву...
          А когда огонь охватывает огромное пространство, беспомощно мечемся около раскалённых лесных гигантов и горестно смотрим, как гибнет вековой строевой лес, а вместе с ним и ближние деревни.
          И действительно, разве в силах маленькие люди залить 5000 десятин леса, захваченных огнём в Вологодской губернии?
          Наверное, для тушения такого пространства понадобились бы полчища людей и целая река Кама!
          Одна теперь надежда у страждущей от огня и засухи России:
          - Дай дождь земли жаждущей, Спасе!
№ 141, сб, 28.06.1914 г.

          Петров день

          - У-р-р-р! - где-то далеко пророкотал гром.
          Нежные листья берёзы судорожно вздрогнули от отчаянного порыва ветра.
          Повеяло грозой и той тревогой, что приносит с собой тёмно-синяя небесная завеса.
          Ослепительные зигзаги молнии в неуловимом танце заметались по этой тёмной завесе, освещая на мгновение синеватым светом зелёный бархат лужайки.
          Пророк Илья промчался по небу на своих огненных конях и блеснул золотом огненной колесницы!
          Крупный, редкий дождь деловито забарабанил по крыше и длинной, светлой струёй потянулся по пересохшей канаве.
          Капли дождя разноцветными алмазами заиграли на солнце.
          Сладкий запах расцветающей липы, благоухая, заколыхался вдоль улиц и заставил легко-легко вздохнуть грудью.
          Вот и Петров день!
          Встань сегодня пораньше, и ты увидишь, как на восходе играет летнее солнце!
          Не веришь?!
          Право, мне говорила старая няня, что в Петров день на восходе солнце водит свои летние хороводы!
          И в такой прекрасный летний праздник наши охотники начинают охоту по дичи.
          Веселье солнца омрачается алой кровью беззащитной птицы, которая встречает Петров день тревожным криком и отчаянным предсмертным взмахом крыльев, как будто хочет спрятаться за солнце.
          - Видишь, видишь, туда и сюда устремились охотники, с ружьём за плечами и с собакой на длинной цепочке!
          - Трах, трах! - прокатится по лесу первый выстрел.
          - Кряк! - жалобно ответит ему утка, раненая в самое сердце, закувыркается в воздухе и упадёт к ногам торжествующего охотника.
          И мне как-то грустно, что птичья кровь начнёт проливаться в тот день, когда «солнце играет».
          Грустно!
№ 142, вс, 29.06.1914 г.

          На почтовом

          Меркнет!
          За застывшей полосой закамского леса как будто вспыхнуло зловещее зарево пожара, и беспричинная тревога закралась в душу.
          - Никак горит деревня?
          - Какая тебе деревня! Видишь, месяц всходит.
          И правда, из тёмных лесных верхушек выплывает добродушный танговый82 лик луны и огненным светом играет на трепетных пароходных волнах задремавшей Камы.
          - Тук, тук, тук! - торопливо стучит почтовый.
          Эхо шаловливо подхватывает стук и несёт его куда-то, в бесконечную даль России.
          - Ук, ук! - только слышится в ночной тишине.
          - Ты, полынь, моя полынушка,
          Полынь горькая трава.
          Заняла в саду ты местечко,
          Где изюм-трава растет...
          Про «изюм-траву» мурлычет на корме почтового какой-то лениво развалившийся мужичонка и мотивом прелестной русской песни, словно дополняет вечернюю картину.
          В плетёных качалках как будто окаменели две девчурки и задумчиво вглядываются вдаль, где перед пароходом расступаются уходящие в небо Камские горы.
          В темноте они похожи на двух перелётных птиц, которые присели на пароход. Отдохнут, взмахнут крыльями и снова потонут в ночном, окутанном дымкой пространстве.
          И правда, когда засеребрившийся круг луны выплывает на средину безбрежного небесного моря, птиц уже нет в качалках...
          Поздно, что-то клонит ко сну!
          Нехотя укладываемся в общей каюте 2-го класса: больше нет свободных мест.
          Под ногами и свистит, и гремит, голова трясётся от беспрерывного вздрагивания парохода:
          - Фыр, фыр! - выводит носом за стеной сосед пассажир и во сне порывисто стучит локтями по тонкой перегородке.
          Нервы, как натянутые струны, ловят каждый шорох, звук и не дают сомкнуться усталым и сонным глазам.
          Это что такое?
          В целой гамме звуков начинаю улавливать ещё своеобразный мотив:
          - Дзинь, дзинь! Трень, трень!
          Не угодно ли! Официант вздумал перетирать посуду, вилки и ножи.
          Со звоном летят на поднос ложки, ножи, стучат тарелки...
          Тянется час, другой...
          А ножи и ложки все своё: трень, трень, дзинь!
          Свисток, и пристаем к Гольянам83.
          Я уже начинаю свыкаться со звоном посуды и погружаюсь в лёгкий беспокойный сон, как вдруг... чуть не слетаю с койки.
          Мне показалось, что на пароходе произошел взрыв котла.
          - Трах! Трах! Трах! - понеслось снизу.
          - Дзинь, дзинь! - звенят в рамах стёкла.
          - Трень, трень! - бренчат в коридоре тарелки...
          Чуть разбираюсь в звуках.
          Ага! В Гольянах грузят на пароход Ижевские боевые снаряды.
          - Топ, топ, топ! - чуть не галопом носятся грузчики с парохода на пристань и обратно и с грохотом бросают небольшие ящики.
          И поражаюсь, как это терпит наша «государственная оборона» такое неласковое обращение грузчиков?!
          Снова ложусь на койку и снова всеми нервами прислушиваюсь к беспрерывным звукам.
          - Господин официант! Вы всегда моете посуду в два часа ночи? - слышу я из-за двери негодующий женский голос.
          - Как же, сударыня, я обязательно перетираю посуду каждую ночь. Моё уж такое дело, - услужливо и хладнокровно отвечает официант.
          - И так каждую ночь не даёте спать своим звоном пассажирам?
          - Что вы, сударыня, я совсем, совсем перетираю тихо. Вы, сударыня, ошиблись, это грузчики стучат.
          - Трень! - и в подтверждение его слов летит со звоном на поднос металлическая ложка.
          - Я, знаете, всё-таки могу отличить звон ложек от этого грохота внизу,
          - язвительно отвечает женский голос.
          - Тра-ах! - вздрагивает в ответ корпус парохода.
          - Неужели у вас нет больше места перетирать посуду, как только в коридоре 2-го класса? - кричит пассажирка.
          - Т-с, сударыня, вы можете обеспокоить своим криком г. Пуришкевича84!
- внушительно отвечает официант.
          И звон посуды смолкает на некоторое время.
          Но только что наш пароход отходит от пристани, как опять начинают стучать тарелки.
          Но как-то несмело и стыдливо, опасаясь нового гнева рассерженной пассажирки.
          Уже светало, когда звякнула последняя ложка в руках официанта, зато послышалось какое-то шарканье и стук вёдер.
          Поломойка начинала мыть коридоры.
          Я с разгоревшимся от бессонницы лицом вышел на палубу и на носу парохода встретил первый луч восходящего солнца.
          В пурпуровом затканном золотом покрывале оно величаво поднималось из-за горки по лазурному небосклону.
          В прибрежном леске какая-то пичужка распевала утренний гимн солнцу.
          - Здравствуй, солнце! - весело крикнул и я, вместе с птичкой, и как-то незаметно простил пароходу его «неудобства» для отдыхающих, с развинченными нервами пассажиров.
№ 146, пт, 04.07.1914 г.

          Минуты разлуки

          Было раннее утро, когда весёлые звуки гармоники заставили меня открыть глаза.
          Беззаботный мотив какой-то песни заставил невольно задуматься:
          - Куда же собирается народ? На весёлый или кровавый пир жизни?
          И больно сжалось сердце, когда вспомнилось, что Сарапул провожает на войну своих запасных.
          Разве «ко встречи Николы» сбиралась такая уйма народу, какая была на проводах последних запасных.
          Шли и ехали. Торопливо бежали на Соборную площадь, и перед дальним походом, рассевшись, где только можно, говорили и не могли наговориться, смотрели друг на друга и не могли насмотреться.
          Как будто старались записать кровью на сердце любимый образ уходящего на войну, который может быть, никогда не вернётся...
          Но, чу!
          Торжественные звуки музыки донеслись от казармы.
          Всколыхнулось русское трёхцветное знамя.
          С суровыми лицами, на которых отразилась вся важность минуты прощания, запасные тронулись к Собору.
          Поразительно! До самого последнего момента, пока шел молебен и раздача подарков, никто не слышал ни горьких рыданий, ни причитаний...
          Только крепко-крепко держались за руки с родными, как будто боялись в темноте потерять друг друга.
          Но когда ночь окончательно спустилась на землю и уже таинственная толпа запасных двинулась к пароходу, словно крики раненых птиц, прорезали воздух.
          Матери, жёны, дети дали слезам волю, отрывая от сердца самое дорогое и родимое.
          Но могучее «ура» то и дело заглушало женские крики отчаяния.
          Песня, то тут, то там отвечала на рыдания, и казалось, думала залить горе разлуки.
          Не плакали только собравшиеся на войну.
          Может быть, одинокая слезинка стыдливо пряталась в щетинистых усах и непрошеная висла на ресницах, но рослые и коренастые фигуры запасных с белевшими котомками за плечами, бодро бегом, скрывались на пароходе и погружались в свои походные заботы.
          Пароход отошел в полночь.
          Уже давно закамский лес спрятал в себе заунывные звуки прощального свистка.
          А тёмные силуэты женщин всё ещё стояли на берегу и жадно, затуманившимся взором тянулись за скрывавшимся пароходом.
          - Счастливый путь, родные!
          Опустело и стало тихо на улице.
          Вот и мы окончательно прилепились к тяжкому бремени жизни, которую сейчас переживает многострадальная Россия.
          Притихнет, насторожится теперь наша деревня. Подвяжется платочком, прижимаясь к полу горячим лбом, молитвой успокоит смятенную душу и охотно отдаст родине всё то, что ей нужно в тяжёлые минуты военной жизни.
          Вечерком, не проронив ни слова, прослушает Бог весть откуда попавшую телеграмму, и втихомолку всплакнёт о тех, кто ушел на кровавое поле брани.
№ 218, ср., 01.10.1914 г.

          М.Ю. Лермонтов
         (1814-1914 годы)
          На долю нашего поколения выпала большая честь вспоминать и гордиться памятью наших замечательных поэтов и писателей, которые украсили собой девятнадцатый век и поставили русскую литературу на недосягаемый пьедестал славы и величия.
          К числу их принадлежит и знаменитый поэт Михаил Юрьевич Лермонтов, со дня рождения которого вчера, 2 октября, минуло ровно сто лет. Сын небогатого офицера, Лермонтов учился сначала в Московском, а потом Петербургском университетах, но не кончил курса и сделался офицером.
          Как бы предчувствуя свою трагическую безвременную кончину, очень сходную с кончиной А.С. Пушкина, Лермонтов поразился его смертью и написал смелое стихотворение «На смерть Пушкина»85, за которое и был сослан на Кавказ.
          Здесь молодой поэт получил боевое крещение, и снова получил свободу, но, из-за дуэли с Барантом86, опять был переведён на Кавказ, где сражался при Чечне, и был убит на дуэли с Мартыновым всего 27 лет, когда его поэтический талант должен был ещё только развернуться во всю ширь, и встать, может быть, наравне с могучим талантом А.С. Пушкина. Но поэт безвременно погиб, оставив нам свои звучные, почти музыкальные стихотворения и поэмы, в которых отразилась неудовлетворённая жизнью света пылкая молодость поэта. Каждый из нас, конечно, зачитывался «Демоном», заучивал наизусть его звонкие поэтические строфы. С замиранием сердца упивался «Песней про купца Калашникова», «Боярином Оршей».
          Мечтали мы над его лирическими стихами, сживаясь с ними с самых детских лет. Имена: Лермонтов, Пушкин уже звучали знакомой музыкой стиха, как только детский ум постигал родную азбуку.
          К сожалению, день рождения Лермонтова опять совпал с великой Европейской войной, как и 100 лет тому назад, когда русские победоносно заканчивали Отечественную войну и входили в Париж, а потому тихо и скромно отпразднуется озабоченной Россией.
          Но когда пройдёт военная гроза, и мир снова на земле воцарится, Россия вспомнит своего замечательного поэта, и всей душой откликнется на его славный юбилей.
№ 219, пт, 03.10.1914 г.

          Вечерком в деревне
         (маленький фельетон)
          Вот и снова хмуро.
          Стареющая осень скинула бирюзовое платье, стряхнула золотистые листья с белой берёзы, и снова пасмурно закуталась в серый простой кафтан, как будто собралась в дальнюю дорогу.
          Вот-вот всплакнёт и скроется за худеньким плетнём соседнего огорода.
          Осенью пахнуло и из деревни. Прижалась она, задумалась, чутко прислушалась к вестям с полей сражения.
          Не слышно ни весёлых песен, ни пляски, ни пьяного разгула.
          Соберутся на завалинке старостиного дома, горячо потолкуют о войне, с жадностью прослушают телеграмму и пытливым мужицким умом, по своему, раскинут политические вопросы.
          Теперь в деревне знают всё... И про Бельгию, и румынского короля, и немцев.
          Побранят немца, похвалят доблестных бельгийцев, с восторгом расскажут про подвиг «Бычка»87.
          Слушатели только ахнут и рот разинут от радостного изумления:
          - Вот они, наши-то как!
          Война и все они, родные и милые, ушедшие на эту войну, - вот о чём теперь думает и мечтает русская деревня.
          Тихий осенний вечер окончательно опускается над избушками.
          В крайней избёнке Сергеевки88, как-то несмело мигает привешенная лампа.
          Старый дед лежит на печи и отдыхает после молотьбы.
          Стар уже стал, ноют простуженные кости, но работать надо, больше некому. Набольший ушел на войну.
          Мамка сидит на лавке под самой лампой и чинит рваную Павлушкину рубашку.
          Сам Павлушка упёрся кулаками в стол и положил на них белую, как лён, голову.
          Мысли у всех далеко-далеко...
          Дед думает о войне, мамка тоже, а Павлушка о пушках.
          О чём же теперь больше и думать?!
          - Мам, а мам! - прерывает тишину Павлушка.
          - Ась? - отрывается от своих, убежавших на войну, мыслей мамка.
          - А пушка большая?
          - Ещё бы! - отвечает мать.
          - А что, больше нашей молотилки? Как бу-ухнет!! Ванька говорит, пушку на колёсах возят. Стрелят и падут, стрелят и падут... Я вырасту большой, тоже пушку получу и ружьё. Тятенька на печку залезет, а я пойду воевать.
Детский лепет бередит ноющую рану разлуки, и мать тихонько смахивает набежавшие слёзы.
          - А, маменька, на войне еще из пулемёта паляют. Микитка говорил, в пулемёте пули во-о какие! С котёнкову голову!
          Долго ещё лепечет воинственный Павлушка и, незаметно для себя, засыпает, положив на стол белую голову.
          И снится ему пушка величиной с молотилку, которая ползёт на колёсах.
          Огромный пулемёт то и дело мечет пули с «котёнкову голову», а тятенька на коне кричит «ура» и врывается в самую гущу немцев...
          Такие сны теперь снятся в деревне каждому Павлушке.
№ 223, ср., 08.10.1914 г.

          Скорбная годовщина
         
          Вот и опять, 7 ноября была годовщина смерти великого писателя Л.Н. Толстого, четыре года тому назад поразившего всех своим бегством из Ясной Поляны и трогательным уходом от мирской суеты туда, где «несть ни болезней, печали, но жизнь бесконечная».
          Этот заключительный и величавый аккорд жизни великого старца так был неожидан и ошеломляющ, что Россия, привыкшая видеть Льва Николаевича живым и бодрым, долгое время не могла примириться с его смертью и жадно ловила последние слухи о борьбе со смертью любимого гениального писателя на захолустной железнодорожной станции Астапово.
          Время летит неудержимо и сглаживает остроту невозвратимой потери для России. Новые могучие события Европейской войны заслоняют внутреннюю жизнь родины.
          Но всё же война заставляет вспомнить зелёный могильный холм в Ясной Поляне, вспомнить проповедь Толстого против войны и пожалеть, что великий русский Лев, только четыре года не дожил до потрясающего своим величием момента в жизни своего народа.
          Лев Николаевич, исполнились твои заветные мечты!
          Россия отрезвилась и, как по волшебству, закрыла винные и пивные лавки89.
          Как один человек, поднялась на защиту правды и справедливости и без «страха и сомнения» отдает жизнь за други своя.
          Правда, грохот пушек и свист пуль, как раны, бередили бы сердце великого писателя, проповедовавшего «непротивление злу».
          Но кто знает, что бы было впереди?
          Может быть, необычайная волна подъёма духа, доблести, трезвости и безумной храбрости, прокатившаяся по России, затронула бы и отзывчивое сердце Толстого, заставила бы его умилиться душой и примириться с грохотом пушек, а потом умереть с радостной верой в мощь, доблесть и могучую силу необъятной России?
          И как подумаешь об этом, до боли жаль, что между нами нет в живых великого Толстого.
№ 248, сб, 08.11.1914 г.

          Серые конверты
         
          Серые конверты!
          Один, два, три!..
          Их целую пачку принёс мне для фельетона гражданин N. И с присущей русской скромностью попросил не объявлять имени своего воина-сына, поручика, который учился в Сарапульском Реальном училище и, следовательно, провёл в Сарапуле свою юность.
          Адрес написан чернильным карандашом.
          А в конверте открытка, на которую гляжу с жгучим любопытством, как на немую свидетельницу славных русских боёв и нетерпеливо спрашиваю:
          - Ну, что ты скажешь, и какие вести несёшь с далёких полей сражения?
          Вероятно каждый такой серенький конверт, исписанный чернильным карандашом, как солнце, освещает улыбкой мамино и папино лицо:
          - Жив и здоров! - петухом поёт в груди беспокойное отеческое сердце в такие радостные минуты.
          А на открытке, как будто, символ нашей жизни, изображён морской прибой.
          Могучие сильные волны, вздымаясь горой, яростно бьются о прибрежные скалы и разбиваясь, тихо и покорно катятся обратно в бушующее море.
          Только столб водяной пыли взвивается кверху и на миг окутывает туманом неподвижный камень.
          А он стоит крепкий, не шелохнётся, разве потеряет от себя, отточенный волной, кусок, и снова ждёт привычного яростного нападения.
          Так вот, несметные немецкие полчища яростно бьются о скалистую русскую силу, к которой, как гласит серенький конверт, «время от времени каждый день несутся боевые звуки выстрелов».
          А эта русская сила «к этим звукам привыкла и считает их как обыкновенное явление войны».
          И тяжёлые немецкие волны разбиваются об эту «привычку» и, как морской прибой, бегут к своим границам.
          А знаете, почему немецкие волны не могут проточить русские скалы?
          Потому что серенький конверт говорит о беззаветной храбрости наших героев:
          - «Несмотря на тяжёлую обстановку боя, я чувствую себя превосходно. Частенько в часы отдыха вспоминаем родные края, но в остальное время как-то не думается. Думаем только об одном, как бы разбить эту подлую народность, чтобы раз навсегда покончить с войной».
          И теперь, рассказывает дальше серый конверт, «почти каждый день идут бои. 13 октября был ожесточенный бой. На поле стоит ад. При выезде на позицию наша батарея попала под шрапнельный огонь противника. Я спасся каким-то чудом. Убита подо мной была лошадь, и осколком снаряда оторвало каблук».
          А дальше скромная открытка трогательно рассказывает о горячей вере молодого поручика:
          - «6 октября ночью, проходя через двор к батарее, я вступил на доску, занес было ногу, но остановился. Я зажег фонарь и с ужасом заметил, что стою на краю колодца. Тот и этот случай доказывают, что жизнь зависит вся от Бога».
          - «У вас, вероятно, теперь стоит зима с глубокими снегами и морозами?» - спрашивает дальше поручик.
          - «Но, находясь на театре войны, я так привык к боевой обстановке, что мирная жизнь рисуется мне в воображении. Но через несколько месяцев, вероятно, воображение перейдёт в действительность. Что будет дальше: останусь ли жив или убит, одному Богу известно. Но, во всяком случае, для защиты родины готов пожертвовать жизнью».
          Разве с такими героями немецкие волны источат русские крепкие скалы?
          Так же с величайшей простотой поручик пишет, что он «пока жив и здоров»...
          А кому он пишет такие письма в Сарапул, знают только его «папа да мама», у которых два сына на войне, а третий собирается, которые живут теперь только войной и каждый день ждут, не дождутся, когда позвонит почтальон и протянет серенький конвертик!
№ 258, чт, 20.11.1914 г.

          На войну
         
          21 ноября большая толпа народа собралась у солдатских казарм и с большим любопытством провожала партию лошадей, взятых на войну. Длинной вереницей потянулись обывательские лошадёнки, которых вели по 4 лошади.
          От долгой стоянки, лошади играли, дрались, силились укусить друг друга. Но немудрящая лошадёнка тянула их дальше, и они скрывались за поворотом, приплясывая и потряхивая гривой, украшенной цветами и лентами.
          Возбуждённый множеством лошадей и большой толпой народа, карий иноходец взвился на дыбы, сбросил с себя лихого кавалериста и, почуяв свободу, как вихрь помчался по улице.
          Все бросились врассыпную, кто куда, крик и шум огласил улицу.
          - Поймали!
          И красивая лошадь, вздрагивая, уже стоит около новобранца и пугливо поводит тёмными блестящими глазами.
          За водопроводной будкой четверо чуть держат на цепях гнедую лошадку.
          И на вид-то немудрящая, маленькая, а бьётся, силится укусить.
          Брыкнула ногами, поранила соседку, ушибла кавалериста:
          - Не хочу идти на войну!
          Дрожит от нетерпения, грызёт железную цепь, вертится, о цепь оборвала себе губы. Так бы вот всех покусала, помяла, залягала и, как бы ветер, помчалась по сверкающей снегом площади.
          Но железная цепь уже притягивает беспокойную лошадку к крепкой крестьянской кошеве, и Гнедко один, как на особом положении, танцует за спиной завязанного башлыком кавалериста.
          - Умыкают сивку, крутые горки! - шутят в толпе над упрямым конем.
          Не шутит только какой-то человек и сосредоточенно смотрит на танцующую лошадь.
          - Что, Матвеич, посмотреть пришёл? - кто-то спрашивает его.
          - Да вот, Гнедка пришёл проводить, проститься. На моих глазах ведь вырос!
          И голос Матвеича невольно дрожит от волнения.
          Хоть лошадь, а ведь жалко.
№ 260, вс, 23.11.1914 г.

          В западне 
   (Рождественский рассказ)

          Вечер Рождественского сочельника быстро обвивал хуторок «Ключевку», который состоял из пяти крошечных избёнок крестьян, ушедших на отруба.
          В туманном воздухе медленно кружились снежинки и укрывали дорогу и избы белым и пушистым покровом, и липли на спину понуро стоявшей лошадёнки на дворе плотника Корнила Филимонова.
          Сам Корнил уже три месяца «бился с немцами». А старый дед, отец жены Корнила Арины, живший в самом селе, версты за три от хутора, часто навещал дочь и внука, и на этот раз привёз гостинцев к Рождеству, попил чаю и отправился теперь домой. Завтра дед хочет идти к обедне, а потом опять сюда в гости, но уж со старухой «по-настоящему». Арина и Петюшка вышли проводить деда. Дед сел и хлестнул вожжёй лошадёнку.
          Она повертела хвостом, неожиданно рванула и скоро скрылась за пригорком.
          Арина и Петюшка посмотрели вслед деду и, поражённые необычайной тишиной, прислушались.
          Только где-то жалобно заскрипел рычаг у колодца, да еле-еле доносится из соседнего села церковный звон к вечерне.
          - Ну, пойдём, сынок! - промолвила Арина и почему-то вздохнула; потом вслед за Петюшкой вошла в избу.
          Там было уже темно, а в окно виднелся синий цвет, какой бывает только в зимние сумерки.
          В других избах, как убогие свечки, сверкали огоньки.
          - Мам, а мам, зажигай, что ли, огня. Страшно што-то.
          - Чего страшно-то? Вишь, спички запропастились. И куда это я их девала? - бормотала Арина, но, наконец, ушарила в печурке спички и вздула висевшую над столом лампу.
          - Вот и не страшно стало. Ты, мам, пряди, а я Конька-Горбунка читать стану.
          - Сегодня, сынок, не время прясть. Творожку принесу завтра к ватрушкам, а ты почитай.
          - А где мы вечор остановились? - заинтересовалась мать.
          - Перстень дьявольский достать... - проговорил Петюшка и раскрыл книжку.
          - За море царь Ивана посылает... - вспомнила Арина.
          Как у наших у ворот
          Муха песенку поёт:
          «Что дадите мне за вестку?»
          Бьёт свекровь свою невестку:
          Посадила на шесток,
          Привязала за шнурок.
          Ручки к ножкам притянула.
          Ножку правую разула.
          Не ходи ты по зарям,
          Не кажися молодцам...
          Нараспев читал Петюшка присказку и усердно водил по грязной засаленной книжке пальцем.
         - Ишь, ты, какая! Строгая! Так и надо! - одобрила мать, передвигая кринки.
         - Ту, тук, тук! - внезапно постучались в окошко.
         Тихоновна вздрогнула и выпустила из рук кринку, которая рассыпалась на полу на мелкие кусочки.
         - Мамка, не пускай, не пускай, - прошептал Петюшка и в страхе уткнулся головой в колени матери.
         - Христос с тобой, сынок! Чего напугался? Должно быть, прохожие стучатся, - оправилась Арина и прильнула лицом к окошку посмотреть нежданных гостей.
          - Пустите, православные, странных переночевать. Пусти, хозяюшка, вишь, как буранит. Перезябли... - послышался из-за стекла хриплый голос.
          - Ну, чего сынок перепугался? Видишь, Христовы люди. Пусть переночуют, и нам веселее. Историю расскажут, - утешила мать Петюшку и пошла впускать странных людей.
          Взвизгнул запор у ворот, хлопнула задвижка у двери и в избу ввалились двое прохожих людей.
          Один из них был маленького роста, но коренастый, до того рыжий и красный, что сразу бросался в глаза. Из-под белёсых бровей бегали маленькие слезливые глазки, которые по привычке сейчас же обшныряли избу и кое-что заметили.
          Прохожий истово перекрестился и, разглаживая огненную всклоченную бородёнку, вкрадчиво спросил:
          - Милая, али хозяин-то в отлучке? На войну, чай, уехал!.. Ох, хо, мы вот только грешные не способны к полю брани, - и он снял свой изорванный нагольный тулупишко и быстро переглянулся со своим спутником.
          - Благословенна еси обитель сия со всеми чадами и домочадцами. И во веки веков аминь... - быстро забормотал второй спутник, одетый в ватный подрясник, длинный цвет-ной шарф, который несколько раз обвивал его длинную шею.
          На голове его торчала шапка, которую можно было принять и за поповскую и в то же время и за татарскую.
          Это был высокий и стройный парень с длинными русыми кудрями и голубыми нахальными глазами, которые он смиренно опускал «долу».
          Его лицо было бы красиво, если бы страшный ожог не безобразил правую щеку и одну сторону носа.
          Странники, наконец, разделись и чинно уселись у стола, на котором уже стоял шумливый самовар и незатейливый ужин.
          - Пожалуйте, добрые люди, чем Бог послал. А что это, отец, как лик у тебя перекосило? - вдруг заметила Арина лицо молодого монаха.
          - До баб охочь, вот и угостили крепкой водкой, - брякнул рыжий и сейчас же смутился.
          На него быстро взглянул монах и смиренно заговорил:
          - И все ты шутки шутишь, Парфён, уж где же мне, смиренному иноку за бабами гоняться? Тьфу, прости Господи! О такой срамоте не к ночи будь сказано... Шрапнелью на войне хрястнуло, так вот, кусок мяса и вылетел. Хотели было в гошпитале собачью кожу тут вставить, да я греха убоялся. Ну, так и затянуло...
          - Подикось ты, собачью кожу. Погано ведь? - заинтересовался Петюшка рассказом странника.
          - Вот и хожу теперь, смиренный инок, грех людской замаливаю...
          Страшная година пришла. Светопреставление грядёт. Прольётся гнев Божий на грешную землю. Покроется она тьмой кромешной, ни одна спичка не загорится. От холоду погибнет род человеческий. Вопли и стенания... Давай деньги! - коротко и внушительно отрезал монах и перед самым носом Арины сверкнул длинный сапожный нож.
          - Мамка! - взвизгнул перепуганный Петюшка и бросился к матери.
          - Цыц, стерва! - прикрикнул на него рыжий и вдруг дунул на лампу.
          - Деньги, говорю, где? - нетерпеливо спрашивал монах, страшное перекошенное лицо которого освещалось лунным светом.
          Арина, бывшая под впечатлением страшного пророчества, не поняла сначала, о чём повел речь странник, но когда в избе потух огонь, она поняла, о чём спрашивал её страшный монах.
          - Деньги!? Какие, батюшка, деньги. Не погуби, родимый, ничего у нас нет. Что ты, что ты, Христов человек, чего задумал? - в ужасе лепетала Арина, крепко прижимая к себе почти бесчувственного Петюшку.
          - Не замасливай! Много мы вас видели. Все вы говорите, нет. А вдруг и окажется. Не веди время. Давай, говорю, деньги! А не то... вместе с детёнком, как поросят, прирежу... – прикрикнул, и лицо его перекосилось от злобы.
          - Живыя в помощи Господа Бога Вышнего. Сейчас, сейчас, батюшка. В холодную избу идите. Там всё в сундуке, - бормотала Арина и рванула ключ, висевший у фартука.
          - Давно бы так! А то нету, да не бывало! Вздувай, Парфёнка, огня! - приказал парень.
          Рыжий вздул лампу и направился к двери, за ним, ни жива, ни мертва, двинулась Арина, сзади шел монах.
          - Отпирай, что ли! Чего трясёшься-то? - грубо окрикнул Арину шедший сзади странник.
          - Не могу, рученьки трясутся. Сами отворяйте, Берите, берите, только душеньку мою не губите! - пробормотала Арина и беспомощно опустилась на пол сеней.
          Парень отпер замок и отодвинул железный засов.
          Освещая лампой избу, рыжий вошёл в холодную, за ним вошел и другой странник и направились к сундуку, стоявшему в углу кладовой.
          Вдруг внезапная мысль обожгла Арину. Тихо подкралась она к холодной избе, разом захлопнула двери и так же быстро задвинула запор. Не помня себя, всунула в него замок, щёлкнула ключ, и странники оказались в такой тюрьме, где было всего одно слуховое окошечко и дверь, так крепко запертая Ариной.
          Рыжий дико взвизгнул и бросился к двери, и принялся ожесточённо колотить по ней кулаками.
          Монах вдруг осунулся. Зубы его выколачивали мелкую дробь, он шарил руками по подряснику и никак не мог попасть в карман.
          Рыжий, не переставая стучать в дверь, ругался самой отборной руганью.
          - Ругайся, ругайся, - думала Арина, прислонившись к стене, и всё ещё не могла сообразить, что ей делать.
          Потом она ушарила дверь, вошла в избу и сейчас же накинула на неё крепкий крюк.
          - Петя, Петенька! - тихо позвала она сына, который, притаившись, лежал под лавкой.
          - Не бойся, сынок, вылезай. Господь не пропустил мимо отцовой молитвы, поймала разбойников, в «клети заперла».
          Какая жуткая и томительная ночь потянулась для Арины и Петьки, прижавшихся друг к другу, прислушавшихся к каждому шороху и буйству рыжего, который никак не хотел помириться с неожиданным пленом.
          Но наступил момент, когда все стихло. Предутренний сон сморил и Арину, боязливо прижимавшую к себе заснувшего Петюшку.
          Стихло и в «холодной избе». Наутро Парфена, рыжего мужика, нашли висевшим на своей верёвочной опояске, а смиренный монах, свернувшись в уголке, легонько похрапывал: тюрьма ему была очень знакомым учреждением!
№ 286, чт, 25.12.1914 г.

          Вслед уходящему

          Сегодня, ровно в 12 часов ночи дряхлый старый Год, прикрывшись кровавой тогой, медленно скрылся на пути в вечность.
          Скрылся, коварно бросив на дороге тяжёлое наследство - всемирную войну.
          - Возьми, возьми с собой! - кричали мы вслед старому и никак не могли решить - жалко нам или нет уходящего в вечность, запачканного в крови Старого Года.
          И, как будто, жалко стало!
          Ведь вместе с ним бесчисленные миллионы секунд канули в вечность, посеребрились сединой многие головы и неумолимо приблизили нас к порогу смерти.
          Ведь старый мрачный год, умирающий под грохот пушек и свист пуль, дал несколько счастливых, необычайно величавых моментов нашей жизни, которыми мы вправе гордиться.
          Разве ты не гордишься тем, как поднялась, сплотилась, слилась воедино могучая Русь и твёрдой скалой стала на защиту правды?
          Размахнулась, срубила голову «Зелёному змию», крепко помолилась и пошла воевать с немцами.
          Разве это не самые красивые и дорогие бриллианты в короне 1914 года?
          - Вот только зачем ты, дедушка, бросил на дороге тяжёлую ношу?
          Новый год, задорный, полный сил, подскочил к этому наследству и взвалил его на свои детские плечи.
          Пошатнулся, пригнулся, а всё же поплёлся вперёд с неудобной торбой, набитой шрапнелью, пулемётами, «чемоданами»90.
          А мы пошли рядом, помогая ему и поддерживая тяжёлую торбу.
          Пошли... И не то жалели, не то бранили коварного старика:
          - Зачем ты не взял с собой кровавое наследство?
          А он, седой, загадочно улыбаясь, уходил всё дальше и дальше.
          - Старая «хлеб-соль» забывается - с горечью шептали старческие губы.
          Но кто же слышал этот тихий шёпот?!
          Весёлый крик заглушал старческую воркотню:
          - С новым годом! И к новому счастью! - уже катилось по России.
№ 1, чт, 01.01.1915 г.

          У кессонов

          Сама судьба за весь обширный Прикамский край, который испокон веку дремлет среди опушённых снегом сосен и елей и терпеливо ждёт того расцвета, который принесёт с собой железная дорога.
          Только на два года запоздай разрешение на постройку линии Казань-Екатеринбург и, может быть, война снова бы лишила Прикамье железной дороги на целые десятки лет.
          Но первые выстрелы войны прозвучали тогда, когда чёрная лента вскопов далеко убежала в темнеющие поля, а в нашей берёзовой дуброве еще несмело прокатился первый свисток рабочего паровоза.
          - Теперь крышка! Как ни тяжко бремя войны для России, железная дорога уже тянется по Прикамскому краю.
          Возьмите лошадку и прокатитесь по сверкающим бриллиантами лугам, почти к самому устью Сарапулки, и вы сами увидите, что только тяжёлые финансовые условия страны могли бы заставить бросить начатую гигантскую работу.
          Подъезжаешь к неожиданно выросшему на лугах городку и глазам не веришь закипевшей здесь работе.
          Целый ряд бараков как нервами соединен проводами телефонов.
          На столбах электрические лампочки, которые по ночам таинственно освещают затерявшийся в снегу рабочий городок.
          А за городком как будто «Ноевы ковчеги», поднялись из земли три «тепляка».
          Внутри их три «кита» кессона. Они будут служить основанием устоям, на которых повиснет будущий железнодорожный мост через Каму.
          Время бежит, а за ним лихорадочно гонятся и работы по постройке моста.
          Один «кит» готов и скоро «нырнёт», сначала в воду, а затем и в землю под водой, на дно Камы; другой спешно заканчивается, у третьего начинает обрисовываться могучий железный скелет, который сшивается железными же «клепками».
          Около этих кессонов люди кажутся уморительно маленькими и как-то странно, что эти маленькие букашки против кессонов, воздвигли эти громады.
          Рядом с огромным «тепляком» в небольшой теплушке солидно пыхтят три паровика. Один из них, как мне передали, даже со старого миноносца.
          - И, может быть, участвовал в Цусимском бою? – подумал я и с уважением взглянул на «героя», сменившего шум морских волн, грохот орудий и славу на спокойную, но продуктивную работу на постройке камского моста.
          Стук и шипение на минуту оглушили в следующем отделении, и в глазах замелькали паровички, колеса, шарики, которые торопливо бежали, стучали и шипели…
          - Ы-ах! Ы-ах! Тяжко вдыхали в себя воздух машины, как будто бились в агонии и умирали от недостатка кислорода.
          Мне даже казалось, что машины отнимали у меня часть моего питания и тоже заставляли часто и глубоко дышать, бороться за мою жизнь. Эти машины только что поставлены и будут закачивать в кессоны воздух. Вот отчего они жадно и беспрерывно вдыхают прозрачный и чистый воздух наших уснувших лугов.
          К первому апреля все эти машины, винтики, гайки, колёсики паровика спешно развинтят, разберут и увезут подальше от половодья.
          А до весеннего пробуждения Камы кессоны уже глубоко нырнут в землю.
          Проснется наша «рыжая» красавица Кама и ахнет в изумлении!
          Три кессона, могучие, крепко впившись в её дно, смело ощетинятся навстречу её мутным струям. Кликнет клич возмущённая Кама и бросит на них своё водяное войско.
          Затрещат, зашумят белые льдины и горой обрушатся на незваных гостей.
          Но где же белому тающему войску одолеть кропотливый, и может быть, кровавый труд кессонщиков?
          Рассыплются льдины сверкающим хрусталём, и проснувшаяся река, с белой пеной на волнах, понесёт свою обиду к Каспийскому морю.
          - Проспала ты свой простор и свободу, красотка! – насмешливо и торжествующе просвистит ей вслед первый свисток паровоза на той стороне реки, а, может быть, и у нас, в берёзовой роще.
№ 22, ср., 28.01.1915 г.

          Проводы масленицы

          Прошла широкая масленица!
          Ещё раз проводили в воскресенье этот старинный праздник, и весёлое стрекотание шаркунчиков91 сменили протяжным великопостным звоном.
          - Велики мои проводы,
          На санях на соломенных,
          Да с упряжкой мочальною,
          С кафтанами пропитыми,
          Да с носами разбитыми…
          Так провожали в старину на Руси широкую масленицу и сложили про неё эту весёлую песенку.
          И долго-долго провожали её, «с кафтанами пропитыми да носами разбитыми».
          Но война спутала на Руси все карты, и последняя масленица вышла уже не такой широкой.
          Кафтаны уцелели на плечах, и не оказалось почти ни одного разбитого носа.
          Трезвая была масленица!
          Нарочно заглянули мы в соседнюю деревушку и подивились необычайному настроению деревни.
          Ни песен, ни крику, ни одного пьяного на улице, несмотря на прощёное воскресенье.
          Три-четыре лошадки трусят по улице, а в санях, как глиняные горшки, набились деревенские ребятишки.
          И только их весёлое щебетанье, беспечный смех и частушки, перенятые у больших, нарушали тишину деревни.
          Какое уж веселье и до песен ли нам?! Когда все помышления там, далеко, на полях сражений, где нет ни масленицы, ни праздников и только один кровавый пир смерти и ужаса.
          Вот протяжный звон великопостного колокола, как нельзя кстати, будет посланному тяжкому испытанию России.
          Великая и необъятная, сядет она на «реках Вавилонских» и будет плакать и молиться… нет!, не о потерянном царстве (не было ещё того полководца, который бы нашёл ключи от силы России), а за ту безвременно погибшую молодую жизнь своих сынов, которую нужно было отдать за величие и покой родины.
№ 25, вт., 03.02.1915 г.

          Помогите Польше!

          Когда думаю о разорённой Польше, невольно вспоминаю картину художника Микешина «Славянская92 мученица», распятое на кресте скорби всё долготерпеливое славянство.
          Ведь не успела Россия чуть-чуть прикрыть сербские лохмотья и накормить хотя и беззаветно храбрых, но всё же голодных сербов, как из двери к ней снова постучалась изнемогающая в войне Польша и также просит прикрыть раздетых и осиротевших стариков, жён и детей и не дать им умереть с голоду.
          Нет сил и слов описать весь ужас положения несчастных польских жителей, которые несут на своих плечах тяжёлый крест войны.
          Раскройте любую газету, и перед вами развернётся во всей неприглядной наготе всё то горе, разорение, нравственные потрясения, которые выпали на долю несчастной Польши.
          Поля ископаны траншеями и окопами и многие совсем испорчены для посева; целые деревни и сёла расстреляны и выжжены немцами; имущество разграблено. Не знаешь, куда жители завтра приклонят усталую голову, и будет ли
у них хоть корка хлеба для себя и своей семьи.
          Длинные вереницы таких спугнутых с разорённых насиженных гнёзд беженцев, плетутся и бегут в Россию, в надежде укрыться под её высокое и милостивое покровительство и выплакать горе старинной защитнице угнетённого славянства.
          По дороге разыгрываются душу потрясающие сцены:
          Вот полубезумная мать с распущенными волосами мечется у передовых позиций и тоскливо спрашивает:
          - Деточки, милые! Да, скажите, ради Бога, где же мои деточки?
          Она спрятала их от выстрелов в соседнем лесу, сама побежала выпросить у солдат сухарей. Пока бегала, кто-то увёл детей, и она тоскливо обегала весь лес, опросила солдат и, как заколдованная, не обращая внимания на свист пуль и шрапнели, не может уйти с рокового места.
          А там дети потеряли мать.
          Забрались в лесок и обессиленные забились под дерево, и жили там, питаясь кореньями, пока случайный разъезд не наткнулся на ребятишек и не подобрал их, умирающих с голоду.
          Без конца военная буря породила горя и нужды в Польше и кто же больше, как не Россия протянет ей руку помощи?!
          И она, великодушная, великая в своей простоте, уже протянула руку разорённому польскому народу.
          Пригрела брошенных детей, накормила беглецов, одела, утешила, наложила первые повязки на ноющие раны.
          А раны всё ноют, всё кричат больнее, и наш теперь долг встать на подмогу родине в её великодушном порыве.
          Сегодня в Сарапуле сбор в пользу разорённой Польши.
          Так же, как и вся наша родина, скажем и мы изнемогающим от военной невзгоды жителям Польши:
          - «С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет вам навстречу Великая Россия!».
№ 59, сб, 14.03.1915 г.

          Ключом забило!

          Не узнаю вас, родные палестины!
          Прислушайтесь, как тревожно гудит ваш прикамский сосновый бор и о чём-то пугливо шепчется с берёзовой рощей.
          Испугались, должно быть, жизни, забившей в них ключом и вспугнувшей девственную красоту дремучего леса.
          Разве сосновый бор и берёзовая роща не видят, как валятся на пути железной дороги могучие деревья, как по новой насыпи Гольянского берега ползёт уморительно маленький паровоз и, как будто курит трубку, шаловливо пуская кудреватые и лохматые клубы дыма?
          Как сотни пленных и рабочих взрывают и кидают красную глинистую землю и оставляют за собой гладкую, как скатерть, дорогу в Ижевский завод?
          А прошлое с непролазной грязью, изрытой дорогой на завод, с задумчивым густым бором, с пьяными гикающими ямщиками и непробудным пьяным разгулом уходит всё дальше и дальше, оставляя след болезненных и печальных воспоминаний.
Гольяны, это преддверие Ижевского завода, прямо неузнаваемы!
          Бывало, с оглушительным звоном колокольчика пролетит пара гнедых, пронесутся богатые купцы, инженеры, подпрыгивая на ухабах и рытвинах, проклиная ужасную дорогу, сорвёт с них ямщик по случаю плохой дороги, целую десятку за 40 верст. Иногда пропьёт её в заводе, а иногда вернётся домой, и только гам стоит от пьяных песен в его плохонькой избёнке.
          Тысячи проплывали между пальцами гольянских ямщиков, а село годами и десятками лет не меняло своего облика, подгнивали старые избёнки, и как будто тоже пьяные, насквозь пропитанные сивушным духом, никогда не слыхали звона шальных рублей и случайной наживы.
          Так жили до прошлого года, когда вдруг отрезвела пьяная и разгульная Россия.
          Трезвый дух коснулся и Гольян и наложил на них тот отпечаток, который кладёт трезвая деловая жизнь.
          Народу в Гольянах тьма-тьмущая: идут, едут, работают и просто отдыхают, греясь на солнце.
          Прежде слышно было:
          - Здорово, Иван, вчера гуляли. Три четверти опрокинули и глазом не моргнули.
          Теперь толкуют:
          - Шпалы намеднись возили. Рублей по десяти, пожалуй, наробили. Избу править буду.
          - Теперь, Матрёна, чай-то с калачом и в будни пьёт, - не нахвалится Демьян.
          Лица трезвые, деловые, или усталые от трудной подённой работы.
          Правда, неожиданно пройдёт по улице, пошатываясь, пьяная русская душа, одурманенная бражкой, но дико посмотрят ей вслед и, как будто, удивятся её пьяному виду.
          Отвыкли!
          А народу тьма-тьмущая: едут, идут, работают, продают, покупают...
          Звонят шальные рубли, и диву даёшься:
          - Воюем мы или не воюем?
          - Разве думают сейчас в Германии о постройках железных дорог, развитии края, кидают ли шальные рубли и играют ли тысячными ставками?
          Но напившийся кумышки солдат, возвращающийся на пароходе в окопы, и его молодуха, так и заливаются слезами и одни в этой картине яркого оживления напоминают о том, что Россия на военном положении.
          Но только они одни, а на остальных пассажирах отходящего от Гольян парохода лежит печать необычайно оживлённой и промышленной жизни Ижевского края.
          Едут подрядчики, маклеры, инженеры, офицеры.
          Разговоры о железных местных дорогах, подрядах, закупках, поставках...
          Бородатые, рыжие, с загорелыми лицами, заскорузлыми пальцами, все эти подрядчики играют и ворочают сейчас десятками тысяч рублей и тоже наживают шальные рубли с выздоровевшей от пьянства России.
          - Слышишь, Митрич-то 140000 шпал взялся поставить. Я говорил, не лезь, всё равно зашибу. Красненькую тысчонок заработаю, мне и ладно.
          А солдат так и заливается слезами. Ему чужды эти тысячные подряды, впереди опять то же - иногда шальные пули, да смерть, которая бродит по бранному полю и косит живую силу.
          - Ну, что ты, служивый, заливаешься? Дело-то ведь знакомое. Опять колотить немцев будешь, - бросает ему укоризненно сосед.
          Сосед внезапно оживает, улыбается сквозь слёзы и, потрясая кулаком, уже весело отвечает:
          - И то, правда, парнюга! Тьфу! Баба всё расстроила. Право слово, ещё с дюжину уложу проклятых немцев. Право, уложу!
          И солдат хохочет, все сидящие ему вторят весёлым смехом, а кругом только и слышно: шпалы, подряды, бут, камень, звенят рубли и невольно приходит на ум радостное самодовольное сознание:
          - Ого, как ты ещё и неисчерпаемо богата великая Россия!
          - И рублей много, а того ещё больше непочатой здоровой силы, которая не только умеет (пошевели её) кидаться бешеными деньгами, но и драться с таким народом, как «добрые соседи» немцы!
№ 122, чт, 04.06.1915 г.

          На ярмарке

          - Куда едете? - спрашиваю на пароходе молоденькую воткинскую мещанку.
          - В Сарапул, на ярмарку! - отвечает она и складывает губки бантиком.
          У нас ярмарка! Всему миру свидание!
          - Матушка, Силифонтьевна!
          - Родная, Маргафонтьевна!
          - Моё почтенье!
          - Какими судьбами?
          - На пароходе, родимая, на пароходе.
          У одной в руках - жбан, у другой серпы с зелёными ручками.
          - Пи-и! Ту-ту-ту-у!
          - Пиф-паф!
          Мальчуган в розовой рубашке приставил к виску новый, только что купленный пистолетик и с самым серьёзным видом спускает курок:
          - Паф!
          И «с жизнью покончен вопрос».
          Потом опять закладывает пистон и так подряд раз десять «кончает самоубийством». По пути стреляет в рядом стоящего друга.
          Вот вам, и убийство!
          «Друг», как ни в чём не бывало, пускает в небо красненький пропеллер.
          Маленький аэроплан, взвиваясь, жужжит, высоко уносится ввысь и, красиво планируя, далеко на другой стороне улицы падает на землю.
          Девчурка в палевом платье раскрыла коробку с куклой и любуется мамиными подарками.
          Писк, визг, гуденье толпы, шарманка, сборщики в национальных лентах на раненых воинов, палатки, тарантасы, ряды запряжённых и мирно жующих лошадей...
          Давно небывалый съезд и свидание всего уезда.
          А над всей пёстро-разодетой толпой резкие крики мальчишек, напоминающих, что Россия воюет с немцами.
          - Вот, кому утренние телеграммы, «Прикамская Жизнь».
          Невольно оторвётся от ярмарочного беззаботного настроения и вздохнёт безграмотная старуха, и купит телеграмму и газету:
          - В деревне прочтут!
          А русская жизнь, несмотря на войну, кипит своим чередом. «Жизнью пользуются живущие».
          Покупают серпы, тарантасы, бураки93, расписные ситца. Заглядывают на книжки, глазеют на «Кузьму Крючкова», который успел забраться на носовые платки.
          Только звон идет в русской мошне не пропитыми пятаками!
          Трезвая ярмарка с удивлением смотрит вслед какому-то пьяненькому мужичонку, который сам смущённо бредёт вдоль лавок и старается прямо шагнуть, не качаясь.
          - Пятьдесят годов прожил на свете, а впервой вижу трезвую ярмарку! - Рассуждает он сам с собою, размахивая руками, но заметив городового, неожиданно ныряет за палатку.
          Всю эту пёструю картину ярмарочной жизни нет-нет, да и польёт такой проливной дождик, что протекут ручьи по палаткам.
          Спрячется ярмарка по углам, притихнет, но только что выглянет летнее солнце, улыбнётся сквозь дождевые слёзы, и снова закипит на ней праздничная жизнь.
          Одни уходят, вливается новая струя народу, покупают, продают... Как будто война даже и не коснулась народного кармана.
          Недаром из окон бывшего ресторана доносится меланхолическая песня наших пленных:
          - Не знаем, что Бог даст нам впереди!
          - России победу, а вам, наши пленные, всю горечь и печаль побеждённых!
          Кричит и шумит им в ответ наша трезвая ярмарка:
          - Смотрите, как далека Россия от уныния и что вам никогда не достать заветных ключей от русского счастья!
          Слышите, никогда!..
          За то говорит трезвая весёлая ярмарка!
№ 151, пт, 10.07.1915 г.

              Война и Сарапул
            (маленький фельетон)

          Оглянувшись на пройденный год войны, Сарапул вправе сказать:
          - Я сделал всё, что было в моих силах.
          И, действительно, открывая страницу за страницей, историю сарапульской жизни за год войны, убеждаешься, что наш город ни на шаг не отступал от общего подъёма и во-одушевления русского народа и рука об руку шёл со всей встрепенувшейся Россией.
          Прежде всего, отдал за родину цвет своей молодости, упование своих народных сил и даже тот возраст, когда люди с кровью отрываются от семьи и родного очага.
          Они ушли биться насмерть, не оглянувшись назад, а Сарапул, затаив всю горечь разлуки, может быть, и навсегда, даже не просил их об этом.
          Ведь это было самое драгоценное, что отдал Сарапул на защиту родины.
          А когда же сгладилась острота разлуки, перед Сарапулом властно встали и настойчиво протянули руки военные нужды.
          С открытым сердцем и душой, мы все как один человек, смело взглянули в глаза военной невзгоде, и пошли навстречу нуждам армии.
          Забрякали пятаки, зазвенело серебро.
          И вот скоро год, как Сарапул не закрывает своего кошелька и щедрой рукой отдаёт всё, что может отдать от своих доходов.
          Разверните все отчёты о пожертвованиях, спектаклях, сборах, прикиньте в уме, и у вас получится внушительная часть той добровольной русской жертвы, без которой, увы, не было бы могучей силы и бодрости духа у нашей армии, которая с беззаветной храбростью сдерживает разбушевавшееся немецкое море и с улыбкой на устах умирает за честь и славу родины.
          Целый год!
          Прошла длинная полоса кровавой, напряжённой жизни, с натянутыми, как струны, нервами, огромные реки крови пропитали израненную, измученную Польшу, может быть, не раз втихомолку, в отчаянии мы изливали свою горечь невозвратной утраты, лишаясь сына, мужа, отца, но всё же, как и вся Россия, и сейчас бодро и смело смотрим на будущее и непрестанно твердим со всем русским народом, который остался дома:
          - Великая армия! Как год назад вся Россия бодро смотрит вперёд и будет отдавать тебе всё, что в её власти и силе!
№ 159, вс, 19.07.1915 г.

          Ещё кланяюся я!..

          Вам тоже, наверное, не раз приходилось читать эти причудливые каракульки на почтовых листках, которые торопливо писались на ранце, в холодном окопе, под свист пуль и хохот пулемётов и с нежностью, долгим взглядом, провожались в тыл, когда они уносились почтальоном в полевую почтовую контору.
          Я часто читаю эти каракульки: то Маша прислуга попросит разобрать мужнины иероглифы, то старушка на почте поймает за рукав и заставит прочитать письмо от сына, то седовласый дед, безграмотный, остановит на базаре:
          - Читай ему весточку от внука.
          По моему мнению, никто так вежливо не пишет писем, как простой русский народ.
          Сколько мне ни приходилось читать этих «весточек с войны», все они начинаются одинаково:
          - Ещё кланяюся я... С любовью низкий поклон...
          Дражайшей супруге Ирине Яковлевне, тятеньке, мамоньке, дорогому бесценному сыночку, дяденьке, сестрице... Обязательно всей родне.
          И горе тому воину, который забудет вспомнить какую-нибудь тетку.
          - А вот крестную-то Акулину Степановну, Мишенька, и забыл, - подожмёт губы какая-нибудь старушка.
          А вы думаете на трогательные эти с любовью низкие поклоны, писаные в окопе, среди ужаса и смерти, и говорившие о том, как писавший крепко любит свою родную деревню? Недаром ведь старушка сердится, когда сын позабывает помянуть крёстную.
          Целый лист родственных поклонов, и в конце всегда малюсенькая приписка о своём житье-бытье: «Сидим в окопе. Жив и здоров, не шибко ранен в ногу».
          Но эти краткие приписки иногда вызывают взрыв отчаяния или же негодования.
          Вспоминаю прислугу Машу, которая сильно беспокоится за жизнь мужа и негодует на бесконечные поклоны.
          Только я начинаю перечислять синодик родственников, как Маша возмущённо всплёскивает руками:
          - Опять, ищо кланяюся я, ищо кланяюся я, ищо кланяюся я!.. Читайте, барин, с конца, лучше будет.
          - Машенька, не пугайся, я ранен в левую руку с раздроблением косточки... - гласит маленькая приписка.
          Маша бледнеет. С тех пор мы с ней читаем письма с конца: сначала прочитаем про мужнино житьё-бытьё, а потом перечисляем поклоны.
          Не забыть и взрыв отчаяния после одного письма.
          Пристала на базаре молодушка:
          - Прочитай, пожалуйста, сейчас получила...
          - Ещё кланяюся я дорогой сестрице Дарье Ивановне...
          - Брат пишет, - догадывается молодушка.
          Но после родственных излияний я вдруг запинаюсь, не знаю, читать дальше или нет, и взглядываю на бабу.
          Она сердцем угадывает тяжёлую весть.
          - Всё читай, - глухо говорит она.
          - А дражайший твой супруг Кузьма Васильевич убит вчера рядом со мной.
          Закопали мы его тут же в поле. Поставили приметку...
          - Ещё кланяюся я... - хочу читать и дальше.
          Но молодушка не слышит больше родственных излияний: упала на воз с картофелем и залилась горькими слезами.
          - Так поклоны и остались недочитанными...
№ 277, сб, 12.12.1915 г.

          В Благовещение

          Серенький день!
          Сквозь дымчатое покрывало безудержно бегущих облаков, нет-нет и выглянет нежно-голубое небо и целый сноп весёлых лучей обольёт светом всё ещё холодную землю.
          Шаловливо лучи заглянут в торопливо бегущие ручьи и заиграют тысячью бриллиантов и красных рубинов.
          По верхушкам задумчивых сосен вдруг пробегает весенний ветерок, зашумят верхушки и неожиданно пронесётся сосновый аромат.
          - Тук, тук-тук-тук!
          На высохшей ёлке работает дятел.
          Жучки, мошки, червячки, пригретые солнцем, ещё не успеют открыть сонных глаз, как проворный нос дятла нащупает вкусную закуску.
          Смотри, сколько коры надолбил этот неугомонный работник и насыпал её вокруг иссохшей ёлки.
          Высоко над лесом пронеслись с криком два грача и пронесли длинную хворостину себе на квартиру.
          Высокие склоны Шаровской горы94 уже совсем оголились и только в ложбинах лежит снег, стекающий чистыми, как слёзы, ручьями.
          Кое-где несмело выглянула зелёная трава и затопорщила тонкие усы к светлым лучам солнца.
          А здесь уже бесцеремонно раскинулись светло-зелёные плюшевые листы, которые ранней весной зацветут жёлтыми цветами.
          И только под горой всё ещё белеет необозримое снежное поле, принявшее синий оттенок и умирающее медленной смертью, чтобы снова возродиться к весенней расцветающей жизни.
          Над этим умирающим снежным полем высоко взвился первый жаворонок и неожиданно запел свою переливчатую песню.
          Пел весело и задорно, как будто подсмеиваясь над умирающим снегом и сереньким днем.
          А может быть славил весенний птичий праздник, когда всякую птицу выпускают на волю!
          Кто же разгадает птичью песню?
№ 69, вс, 27.03.1916 г.

          Весенние мотивы

          Знаешь, мой любимый тополь, такой стройный, высокий, который верхушкой далеко-далеко убежал в небо и всегда хлопает по крыше дома своими ветвями, когда дует сердитый холодный ветер?!
          Мой тополь ещё не одет в весенний наряд, но душистые почки надулись и готовы раскрыться по мановению волшебной весенней палочки.
          Вот на этом тополе сегодня впервые появились скворцы и деловито осмотрели старенькую скворечницу.
          Осмотром остались довольны, потому что весь день возились на ветвях, а под вечерок спели первую весеннюю песню.
          Как очаровательно звучали переливы скворчиной песни, прищёлкивание и вдруг неожиданный свист.
          Взъерошенный, с обтрёпанным хвостом, общипанный в долгом тяжёлом пути, скворец, может быть, пролетал над бранным полем, слышал грохот орудий, и пороховой огонь чуть-чуть ожёг его блестящий хвостик?
          Об этом он трещал и болтал без умолку целый день, пока солнечные лучи не скрылись за дальними горами.
          Скворцу гармонично вторили бегущие по улицам ручьи, причудливо извиваясь по канавам и спадая шумливым водопадом.
          Сегодня же увидел я предвестницу весеннего расцвета вербу, украшенную цветами, которую продавали по улицам и выручали деньги на нужды войны!
          И подумать только, что ещё 20 месяцев назад мы беспечно не знали ни о какой войне и её нуждах.
          А теперь, так втянулись в военную жизнь страны, что как будто и забыли о том, что когда-то жили мирно и тихо.
          Торопливо пробежит солдат с обедом для «его благородия».
          Пройдут ещё неуклюжие новобранцы, и ратники простучат сапогами.
          Тра-та!! - донесётся звук барабана.
          Где-то «зорю» проиграет горнист.
          Реалист отдаст честь по военному, или стройными рядами они пройдут по улице, несмело распевая солдатскую песню.
          Всё говорит о том, что и мы, и вся Россия на военном положении.
          Как-то даже и не представляешь себе, что Сарапул когда-нибудь снова погрузится в тишину, и электрические фонари снова будут безмолвно обливать светом пустынные улицы?!
          Но, чу!!
          - Тра-та-та-р-р-та!
          - Ту-ту-ту, - ти-ти-ту!!!
          Горнист проиграл «зорю».
          - Пью! - ответила ему встревоженная со сна птичка.
          Спать пора! Спокойной ночи!.
№ 75, вс, 03.04.1916 г.

          Весенняя радость

          Христос Воскрес!
          Какой дивной мелодией звучат эти два слова, и какой глубокий смысл придают они нашей обыденной трудовой жизни.
          Только тот, кто не был хоть мгновение христианином, кто хоть раз в жизни не испытывал упоительной безотчётной радости в Пасхальную ночь, только тот не знает и лишён счастья почувствовать всю прелесть воскрешающейся и пробуждающейся жизни.
          Казалось, что только в золотом детстве безотчётно постигаем всю красоту Великого праздника.
          Но идут годы, зреешь, потом начинает седеть голова, и целый ряд жизненных бурь промелькнёт на твоем пути, а прелесть весеннего праздника всё такая же милая и близкая сердцу и вечно юная.
          И не ошибусь, если скажу, что редкий из нас в Светлую заутреню не заглянет в церковь чтобы послушать торжествующую песнь воскресения.
          Недаром в народе шутят:
          - Что ни приду в церковь, все «Христос Воскрес» поют.
          Кстати, вспомнился один из оригинальных людей прошлого века - В.А. Данилов95. Он прожил в ссылке лет 15, вернулся в Петроград и стал проповедовать новую религию, называя себя «Обитателем земного шара» и мечтая о том, что не будет, ни бедных, ни богатых, а все равны.
          Собирал корки хлеба, головки рыбы и питался этим.
          Спросишь:
          - Да к чему вам корки? Вот, кушайте белый свежий хлеб.
          - Права не имею, - спокойно ответит, - пока есть на свете хоть один голодный человек.
          Зимой и летом ходил без шапки, с непокрытой головой.
          От ссылки привычка осталась, не хотел перед властями шапки ломать.
          Зато любил свою старенькую худую муфту, в которой грел зябнувшие от старости руки.
          Вот этот чудак, голодающий во имя равенства людей и отрицающий все устои государства каждую пасху тихонько пробирался в храм и наслаждался красотой пасхального напева.
          Теперь «Обитатель земного шара» лежит в земле на кладбище Петрограда и только птицы распевают над его одинокой могилой.
          А я всё ещё вспоминаю его, отрицавшего все красоты русской жизни и не могущего устоять, чтобы не сходить к светлой заутрене.
          Никогда не поверю тем, кого будто бы не захватывает эта весенняя радость.
№ 80, вс, 10.04.1916 г.

          Первый гром

          Быть грозе!
          Старинные люди уж не ошибутся в своём предчувствии.
          И действительно, в прозрачном воздухе нависла такая тишина, такая духота и как будто стеснила сердце.
          К вечеру от заката поползла лиловая туча, незаметно и вкрадчиво обхватывая чистый небосклон.
          В отдалении зарокотал гром, и деревья пугливо заметались верхушками, догоняя промчавшийся вихрь.
          И вдруг нестерпимо ярко блеснула молния, и раскаты грома заставили дрожать стены дома.
          И побежал всё шире и шире первый раскат весеннего грома...
          Полил дождь, догоняемый белыми градинами, которые назойливо забарабанили по стеклу и на мгновение покрыли крышу белым кисейным покрывалом.
          На противоположной стороне улицы две молоденькие девушки шаловливо выскочили под дождь, подставляя под дождевую струю весёлые, смешливые лица.
          - «Дождь после первого грома молодость хранит и на лицо красоту наводит...» - говаривала в детстве старая няня, умывая мою рожицу холодной дождевой водой.
          В погоню за молодостью выскочили на улицу девчурки!
          После дождя ожил притихший Сарапул.
          Ярче зазеленела травка по бокам тротуара.
          Ту-у-у! ту-у! - перекликнулись первые пароходы.
          А эхо далеко-далеко разнесло весёлые звуки.
          На извозчиках протряслись с узлами приехавшие пассажиры.
          Белый пароходный дымок опахнул запахом нефти и, извиваясь, скрылся за горой.
          Зимы как будто и не бывало. Кончился долгий зимний плен, засновали пароходы.
          Куда-то снова потянуло тоскующую душу. Захотелось сесть на пароход и, не отрывая глаз от широкого речного простора и ясного голубого дня, ехать и ехать без конца, наслаждаясь весенней свободой.
№ 85, ср., 20.04.1916 г.

          На «Меркурьевских»

          - И охота вам ехать на этой отвратительной «Верке»!
          - Да, кого вы, это, отец, браните?
          - Вот эту самую старую калошу, на которой вы стоите.
          Молодой, но с признаками злейшей чахотки, и пробирающийся на кумыс, сельский батюшка, гневно блестит ясными серыми глазами и, на чём свет стоит, критикует пароход «Веру» Общества «Кавказ и Меркурий» и «Восточное»96.
          Но делать нечего, Меркурьевские пароходы так удобно отходят из Казани, что волей-неволей приходится ехать на «Верке» и уже окончательно потерять в неё и во все Меркурьевские пароходы веру.
          Приключения начались ещё на Казанской пристани. Кассир пристани, кстати, наш Сарапулец, вздумал подшутить над нами и солгал, уверив, что на «Вере» нет трёхместных кают.
          И только что мы устроились по разным каютам, как на пароход вплыла матрона с целым выводком ребят и, к нашему изумлению, расположилась в трёхместной каюте.
          Мы было протест, но кассир отделался смущённой улыбкой.
          Поехали, в угоду полной даме, разбросанные по разным каютам.
          Набегавшись целый день по Казани, все захотели пить и есть...
          Вот тут-то и началось.
          На отчаянные звонки явился мрачного вида болезненный человек:
          - Чего надо? - процедил он сквозь зубы.
          - Дайте чаю.
          Не удостоив ответа, повернулся и ушел.
          Через полчаса мы позвонили ещё раз.
          На этот раз явилась горничная.
          - Что вы барабаните, людям покою не даете? - внушительно напустилась на нас.
          - Дайте, пожалуйста, чаю, - попросили мы.
          И ушла с таким видом, как будто мы совершили какое-то преступление.
          Этим дело не кончилось. Ранним утром горничная, ни слова не говоря, оттолкнула спавшую на диване в рубке даму и, распустив над её лицом свои подолы, спустила на окнах занавески.
          Но всего интереснее оказались обеды.
          Весь второй класс торопился заказать обеды ровно в два часа.
          - Пожалуйста, не задерживайте, мне некогда стоять с вами, - командовала горничная над прапорщиками, выбиравшими обед.
          Затем она и официант не спеша ходили у столов и ровно через час подавали простывший суп. Проходил ещё час, подавалось жареное, и т.д., до 5-6 часов вечера.
          Первый день («Вера» приплелась в Сарапул на третий) все по неопытности, терпеливо ожидали каждое кушанье. На второй день, эти антракты стали заполняться развлечениями.
          Прапорщики дулись в преферанс и заканчивали по целой пульке между первым и вторым блюдом. Юный гимназист в ожидании мороженого слонялся по коридору и сосредоточенно приглядывался к перекладинам, очевидно, мечтая о самоубийстве.
          Румяный купчик свистел носом и выводил рулады, просыпаясь для того, чтобы уничтожить подгорелый кусок баранины.
          Какой-то вояжёр раз пять успевал объясниться в любви подмалёванной хихикающей барышне.
          Только батюшка подсмеивался над всеми и дерзил пароходным олимпам.
          На другой день на пароходе разыгралось два маленьких скандала, которые внесли в наше монотонное путешествие некоторое развлечение.
          Помощник капитана, юркий картавый, по-видимому, еврейчик, повздорил с какой-то дамой, которая по билету третьего класса ехала в рубке второго.
          - Конечно, с билетом третьего класса интереснее ехать в первом... - взял, да и сострил помощник.
          Дама взвизгнула, другая зарыдала, начались поиски свидетелей.
          - Жалобную книгу! - взывала обиженная дама.
          - И чего я особенного сказал!? - утешал её помощник.
          Дело кончилось тем, что даме предложили контрибуцию в виде отдельной каюты второго класса.
          Второй скандал произошел на чистом воздухе, в Николо-Берёзовке97.
          Всё тот же юркий помощник изобрёл новый фасон свистков.
          Дёрнет за свисток, да так стремительно, что не разберешь, не то первый, не то последний. Какой-то господин и остался в Николо-Берёзовке, не разобрав музыки юркого помощника.
          Пароход пошёл, а вслед оригинальному свистку понеслись крепкие ругательства, к счастью помощника отчасти заглушённые выпуском пара.
          Одно ясно донеслось до ушей пассажиров:
          - Ещё капитаном называешься! Какой ты капитан, когда свистеть не умеешь!!
          Вечерком, при расчёте, мрачный официант заговорил с сарказмом, небрежно потряхивая в руке чаевой полтинник.
          - Я рассчитывал на большее, а вы полтинник!
          У нас в Сарапуле, как известно, припрашивает не всякий извозчик; на пароходах братьев Каменских и Любимова также, конечно, нет ничего подобного.
          - Я вам говорил, что с этой «Веркой» свяжешься и не рад будешь, - посмеивался батюшка, пока не слез в Пьяном Боре98.
          А мы поплелись дальше, с завистью поглядывая на перегонявшую нас Любимовскую «Каму», которая ушла из Казани после нас спустя целых полусуток.
№ 110, вс, 22.05.1916 г.

          Почему флагов нет?
         (маленький фельетон)

          На днях мне пришлось наблюдать интересную картинку, как пленные немцы относятся к русским победам.
          Входят в один сарапульский магазин за покупками три пленных немца.
          Лощёные выбритые, на лице кровь с молоком, надменные. По всему видно, что им в русском плену живется совсем недурно.
          Двое занялись покупками, а третий подошел к столу и украдкой читает лежавшую на книге телеграмму.
          Всё читал ничего, как дошел до заголовка «170 тысяч пленных», так быстро оглянулся по сторонам и подошел к товарищам. Неудержимо посыпался горох немецкой речи, взволновались.
          Читавший опять подошёл к столу, взял телеграмму и к конвойному. Оба тараторят на разных языках, но, видимо, друг друга отлично понимают. Только слышу ответ конвойного:
          - Так точно, 170 тысяч австрийцев наши в плен взяли!
          Добродушный, только что оторванный от земли, мешковатый русский солдат уже чувствует всю полноту русской победы и широко улыбается на сухой и злой взгляд упитанного немца.
          Немец опять тараторит, возбуждённо размахивая руками и среди потока слов, я улавливаю знакомое слово «штандарт».
          - Почему штандарта нет? Не висит там? - допытывается пленный у своей добродушной няньки-солдата, и указывает на улицу, не желая верить неожиданным для них русским победам и поражаясь нашей скромностью.
          Солдат, задумываясь, силится уяснить себе слово «штандарт», потом, очевидно, вспоминает из военного устава его значение, и глубокомысленно отвечает:
          - А зачем флаг-то весить? Мы потихоньку и по скромному, без флагов австрийцев налупим. А вот когда Берлин возьмем, тогда и флаг вывесим, и во все колокола звонить будем!
          Немцы, по слову «Берлин», конечно, поняли ответ солдата и улыбнулись.
          Но от прежней немецкой надменной и насмешливой улыбки и следа не осталось.
          По холодным, бесстрастным лицам немцев, с проницательными глазами, как тень, скользнуло тревожное сомнение:
          - И в самом деле? Чем чёрт не шутит, когда благочестивый кайзер спит?!
          Конечно, не так легко взять Берлин, да, может быть, и не понадобится.
          Но видно, не так проста и беспомощна оказалась Россия, на которую они привыкли смотреть с чисто немецким презрением.
          Это, видимо, глубоко почувствовали пленные немцы!
№ 126, сб, 11.06.1916 г.

          Летняя картинка

          Пахнет липой!
          Опьяняющий сладкий запах медового цветка нежно разливается в воздухе.
          Прикрывшись вуалью луговых расцветших трав, задумчиво качаются на стройном высоком стебле синие колокольчики, прислушиваясь к звукам, которые доносятся с опушки соседнего луга.
          А луг живёт полной жизнью!
          Насколько охватывает глаз, изумрудный ковёр равнины покрыт тысячью пёстрых цветков, с которыми шаловливо играет набежавший ветерок и, запутавшись в травах, тихо волнует и шелестит цветочное море.
          Целым оркестром, во всех концах луга звенят и заливаются весёлые жаворонки, рассыпая трели и дополняя картину полного расцвета.
          Сколько ни вглядываюсь, нигде не могу уловить глазами весёлую птицу.
          Как будто здесь, вдалеке от житейской суеты, доносится небесная музыка и тихим покоем охватывает мятежную человеческую душу.
          В безотчётном восторге, опьянённый необъятным простором цветущих лугов, рыженький телёнок несётся в каком-то диком первобытном танце, сам не зная, зачем ему хотелось попрыгать.
          Кусочек бирюзового неба внезапно улыбнулся в котловине, полной ключевой воды и окрасил её голубым светом.
          Кругом ни души человеческой.
          Запутавшись в дебрях жизненной суеты и погрузившись в мелкие повседневные дела, мы никак не можем дойти до этой очаровательной полянки и отдохнуть душой среди красоты природы.
          Мы просто не замечаем окружающей наш город красоты.
          А как это жалко!
№ 141, ср., 29.06.1916 г.

          Осенние песни
       (маленький фельетон)

          Какая была нарядная осень!
          На голубом фоне чистого прозрачного неба высокие деревья оделись в кружевной золотистый наряд и тихо сыпали на землю червонное золото.
          В такие дни лёгкий мороз сковывал льдинками лужи, и лёгкий пушок инея серебрил мёрзлые тротуары.
          Но часто, чем-то недовольная тоскующая осень окутывала небо в серый полумрак и плакала чистыми дождевыми слезами, которые неумолчно барабанили по крыше.
          Теперь почти все деревья скинули жёлтый наряд.
          Дует холодный ветер и сердито срывает с берёзы последние листья, завывая в трубе осенние песни.
          Поёт он о холоде, воет о близкой непогоде, поёт о тяжёлых невзгодах третьей военной зимы.
          Хмурые, недовольные осенние сумерки, люди, озабоченно снуют по грязным тротуарам и медленно, как будто тают в серой дымке серенького октябрьского дня.
          Где-то глубоко спрятав сострадание, спешат пробежать мимо жалкого выброшенного на произвол судьбы котёнка, который как будто плачет и взывает о помощи и беспомощно тычется носом в холодный камень крыльца.
          У соседа маленькая собачонка тоскливо воет, точно горько жалуется, что её в такую погоду выбросили на двор.
          Понурая, давно надсаженная кляча еле тащит по непролазной грязи наваленные не по силам дрова и тяжело дышит, останавливаясь.
          Резкая брань виснет в воздухе, и свист кнута заставляет вздрогнуть измученную клячу.
          В такие дни мы глухи к состраданию. Никто, как будто, не замечает этого ненужного страдания. Его и так много в дни нашей не совсем лёгкой жизни.
          Но вот проглянул кусочек голубого небосклона.
          Последняя серая тучка утянулась за Каму и умирающие тёплые лучи уходящего от нас солнца несмело обласкали землю.
          Золотом брызнул жёлтый ковёр упавших в саду листьев.
          И на душе стало веселее!
№ 219, сб, 8.10.1916 г.

          В лесу

          Порывистый ветер с юга.
          Гудит и шумит сосновый бор!
          Стройная сосна медленно описывает круги косматой верхушкой и, как будто, шепчется с белой, погашенной свечой - берёзой.
          Рванёт ветер, сильнее поплывут в мечтательном вальсе верхушки сосен, и целый рой пушистых снежинок полетит, зареет в воздухе и осыплет лицо и шубу.
          Перепуганный заяц стремглав вылетит на дорогу и наперерез нам, как безумный, промелькнёт в тихую чащу.
          Взвизгнет от восторга и нетерпения наш чёрный пес и пустится вдогонку за зайцем. Но того уже и след простыл!
          По дороге в ту и другую сторону трусят лошадёнки. Скрипят полозья, фыркает конь, и всё это отчётливо коснется уха.
          Громкие голоса едущих ясно доносятся в морозном воздухе. Толкуют всё больше про войну: тот ушел в солдаты, тот уже убит, другой ранен. И как-то странно звучат в этом тихом заснувшем царстве воинственные разговоры, часто о подвигах незаметных серых героев.
          Но что это?
          Доносятся звонкие голоса: две бабы встретились и толкуют о мире.
          - Феклуша, говорят, скоро мириться будем. Неужто правда? Вот дай-то Бог!
          - А ты и поверила!? Долго ещё этого не будет. Приказ такой вышел, до тех пор биться будем, пока немца не побьём.
          - Вот, поди ж ты?! - изумилась первая баба. - А у нас по всей деревне «дёрнули», что мир скоро будет.
          Голоса, заглушаемые порывом ветра, удаляются все дальше и дальше.
          А сосновый бор по-прежнему гудит и шумит, танцуют сорванные снежинки...
          Царственный покой природы снова охватывает усталую душу и застилает налёт от «мирных» разговоров.
№ 282, вс, 25.12.1916 г.

          Новогодняя ночь

          Когда тихая молчаливая ночь окутала посиневший небосклон тёмно-серым покрывалом, как будто стало ещё теплее.
          - Кап, кап! - отчётливо слышалось на улице, и белый рыхлый снег жадно вбирал в себя эту неурочную «капель».
          Так тепло, словно люди готовились к Светлой заутрени и не верилось, что встречали Новый год.
          На улице всё тише и тише, как будто тёмная ночь хочет насладиться отчётливым звоном церковных колоколов.
          Тихий нежный смех коснулся уха и смолк вдали.
          Воинственные звуки марша у полковой церкви нарушили полночную тишину и поплыли вдоль улицы, не давая даже на миг забыть военное положение.
          Черные силуэты людей врывались в светлую полосу фонаря, и тонули в ярко освещённых дверях собора.
          Вспуганная ночь тёмным оком тревожно заглядывала в ярко освещённые окна домов и прислушивалась к необычайной оживлённой жизни.
          Звенели бокалы, звучали новогодние поцелуи и самые светлые пожелания.
          Ватага молодёжи со смехом и шумом промчалась вдоль улицы, страшная, смешная маска заглянула в лицо.
          - Как ваше имя? - прозвучал нежный девичий голос.
          - Филимон! - ответил насмешливый бас.
          Вслед за шуткой взрыв смеха утонул в ночном мраке.
          - Кап, кап, закапало с крыши. И в душе невольно зарождалось весеннее настроение.
№ 2, вт., 03.01.1917 г.

          Тинь-ти-ля-ля

          - Тинь-ти-ля-ля!
          Так звали в захолустном городке N дурачка, без которого, кажется, не обходится ни одно уездное захолустье.
          Кто и когда дал ему это прозвище, так и утонуло в море забвения, но он ненавидел  прилипшую к нему кличку и не раз за неё таскал за вихры уличных ребятишек.
          Живо представляю себе «Тинь-ти-ля-лю», к которому в детстве я питал безотчётный ужас. Стройный, очень высокий, с маленькой головой, покрытой белокурыми, никогда не чесаными кудрями, в грязных разорванных лохмотьях, сквозь которые звякала и виднелась тонкая цепь, обвивавшая тело, босой и зимой, и летом, он бродил по нашему городу и питался подаянием.
          Донельзя грязное, сопливое и слюнявое лицо украшала пара небесного цвета глаз, беспечных и чистых, как у ребенка. Порой на «Тинь-ти-ля-лю» находил какой-то экстаз, пророчество, которое несказанно пугало и привлекало жителей городка и заставляло кормить и поить дурачка-пророка.
          Зато уличные мальчишки жестоко и бессердечно травили дурачка, и я часто видел, как в бессильной злобе сверкали голубые глаза, и горькие слёзы катились градом по грязным, заросшим бородой щекам.
          Вот этот-то «Тинь-ти-ля-ля» в Новый год 189... года был жертвой странного происшествия, напугавшего весь город.
          Кажется, никто так хорошо не относился к дурачку, как наша соседка, молодая девушка Танюша, жившая в своем домишке с матерью швеёй. Весёлая, живая Таня часто подавала «Тинь-ти-ля-ля» хлеба, кормила его и дарила тряпичные куклы, которые страстно любил дурачок.
          Новый Год уже склонялся к сумеркам, и Таня, накинув платок, что-то напевая, направилась за водой к колодцу, который был за монастырскими огородами.
          Улица эта была глухая, длинная, с одной стороны были огороды, с другой тянулся какой-то пустырь, загороженный высоким забором.
          Подошла Таня к колодцу и не успела опустить бадьи, как из-за угла вывернулся «Тинь-ти-ля-ля». Размахивая руками, он что-то бормотал и шёл прямо к девушке.
          Таня вздрогнула, оглянулась и вдруг инстинктом почуяла что-то недоброе.
          - Поцелюй, поцелюй, Федю! - разобрала она, наконец, бормотание юродивого и вдруг, швырнув ведро, как безумная, понеслась по пустынной улице.
          «Тинь-ти-ля-ля» бросился за ней вдогонку.
          Перепуганная Таня не смела оглянуться и всё быстрей, быстрей неслась к городу. Временем слышала прерывистое дыхание догонявшего «Тинь-ти-ля-ли», приближавшийся топот босых ног, злые выкрики. Посредине улицы «Тинь-ти-ля-ля» нагнал было Таню, и схватил за платок, который, к счастью, свалился с её головы и остался в руках «Тинь-ти-ля-ли». В канаве, под самыми окнами первой избы обессиленная Таня упала.
          Догнавший Таню «Тинь-ти-ля-ля» схватил её на руки и крепко прижимая к груди, начал осыпать её лицо поцелуями.
          Прохожие, ещё издали заметившие странную картину, решили, что «Тинь-ти-ля-ля» «взбесился» и с криком рассыпались в разные стороны.
          В монастыре, не разобрав, в чём дело, ударили в набат. И вот тревожный звон загудел по всему городу. Пожар не нашли, а все сбежались с топорами, лопатами, вёдрами к тому дому, где упала Таня.
          Что-то страшное заговорило в толпе. Может быть, на мгновение мелькнуло сознание в глупой голове дурачка. Почуяв грозное настроение людей, он снова, с Таней на руках, помчался вдоль пустынной улицы. Толпа народу с гиканьем, уханьем, бросилась за ним в погоню.
          Может быть, и унесли бы дурачка от несчастья его длинные ноги, но Таня мешала движениям «Тинь-ти-ля-ли». Толпа догнала его, отняла Таню, и начала бессмысленно из-бивать своего «прозорливца». Били долго ухватами, лопатой, кто-то ударил по голове ведром. И до тех пор топтали ногами, пока у дурачка не показалась изо рта алая струйка крови. Тогда все опомнились, ужаснулись и бросились врассыпную...
          На другой день ребятишки кучкой, боязливо подошли к телу «Тинь-ти-ля-ля» и несмело заглянули в открытое лицо. Он лежал на снегу, на том же месте, где его били, при-крытый до плеч грязной рогожей.
          Застывшая гранатовая струйка крови протянулась по белому снегу, а открытые удивлённые бирюзовые глаза как будто спрашивали у синего ясного неба.
          Зачем же, зачем так дорого стоил нам неясный порыв первой любви и, может быть, первый и последний миг сознательной жизни?
№ 3, ср., 04.01.1917 г.

          Холодно!
         (с натуры)

          - «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои...»
          Всплыл в памяти образный стих Некрасова, когда Дед-Мороз больно ущипнул за нос и уши.
          - «Идёт, по деревьям шагает».
          Дошагал и до сарапульского леса, насупился, метнул метелицей и грозно прикрикнул на простодушную зиму:
          - Что нюни распустила? Да ещё в самое Крещение, срам!
          Зима испугалась, дунула холодным ветром, и застыли слёзы бахромой, в бриллиантовые сосульки.
          Со страху побелели мужицкие бороды, упрямо фыркнул конь, густой пар повалил из ноздрей, и звучно заскрипели полозья по скованному крепкому снегу.
          Бр-р! Как холодно!
          С ноги на ногу попрыгивают, рукавичкой о рукавичку похлопывают...
          Ведут самые житейские разговоры.
          - Что, Макар, хлеб-то у тебя описали?
          - Как же, Гаврила Митрич, в акурат всё сделано.
          - Чай, припрятал маленько? - лукаво усмехнулся в белую бороду первый.
          - Оно, конечно, как и все. Да, самую малость... - и Макар смущённо надвинул на уши старый малахай.
          - А вот и зря, - степенно ответил Гаврила Митрич, - мы, значит так, изменниками отечеству выходим. Правительство хочет узнать, сколько у народу хлеба и кормов, и до каких пор ему воевать можно. А вы, на-ка, припрятали! Сами и мешаете победить немцев. А прок-то какой? Если они победят, всё равно дань платить будешь...
          Деревенские малахаи сейчас же навострили уши, рукавицей о рукавицу похлопывают, а сами всё ближе и ближе к интересному разговору. Обступили первых тесным кольцом и с жаром ведут житейские разговоры.
№ 12, вс, 15.01.1917 г.






                ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ром к чаю (иноск.). Здесь и далее, кроме особо оговорённых случаев, примечания составителя
2. Подразумевается г. Сарапул
3. Граф Алоиз фон Эренталь, министр иностранных дел Австро-Венгрии. Способствовал аннексии Боснии и Герцеговины, ставшей позже одной из причин Первой миро-вой войны
4. Медная монета достоинством полкопейки
5. Пароходства имели собственные пристани, эта – пароходства М.К. Кашиной, послужившей прототипом героини пьесы Горького «Васса Железнова»
6. Молодайка – молодая женщина (диал., прост.)
7. Аржанушка – деревенская девушка, выросшая на ржаном хлебе, здоровая, крепкая… (диал., прост.)
8. Азям – длинный кафтан, сермяжный или из толстого домашнего сукна, носили с кушаком
9. В местном говоре - молодуха, молодица, если замужняя, то сноха, невестка
10. Вотяки – прежнее название удмуртов
11. Имеется в виду Реальное училище
12. Правильно Лиценмейера. Эти двигатели внутреннего сгорания, установленные на электростанции Сарапула, имели, надо полагать, малоприятный запах выхлопа
13. Имеется в виду Троицкая церковь, находившаяся на перекрёстке Троицкой и Нагорной улиц
14. Под этим вымышленным названием А.П. Ончукова подразумевает город Сарапул. Экзекутор - чиновник по хозяйственной части в учреждении
15. В газете «Прикамская Жизнь» в это время постоянно печаталось объявление: «Новый вальс для рояля «Наболевшее сердце» продаётся в конторе типографии Н.Е. Он-чукова. Цена 50 к.» (прим. Сергея Ивановича Еговкина, далее - С.Е.)
16. Шушу Завитков – «автор» крошечной автобиографии «Как я делал карьеру и что из того вышло», напечатанной в «Прикамской Жизни» №№ 83, 84, 87 1910 года за подписью «Касьян» (прим. С.Е.)
17. Здесь и далее речь идёт о комете Галлея, появившейся на небе в мае 1910 года
18. Имеется в виду Зелёная улица
19. Владимирская
20. Черемисы – прежнее название марийцев
21. Депутаты Государственной Думы
22. Е.Ф. Азеф – один из руководителей партии эсеров и, одновременно, Секретный сотрудник Департамента полиции; А.М. Гартинг – глава Заграничной агентуры Департамента полиции, в прошлом – народоволец
23. Здесь имеется в виду Петров (Петровский) пост – с 7 по 27 июня по ст. стилю. Связан  с Петровым днём - днём Св. Апостолов Петра и Павла – 29 июня по ст. стилю
24. В местном говоре то же, что скоромной
25. Трёхлитровые бутыли – четверть ведра (12 литров)
26. К удельным относились крестьяне, принадлежавшие императорской семье
27. Клемпнер - владелец парикмахерской на Троицкой улице (по Н.Л. Решетникову)
28. Воздушные змеи
29. Кринолин – здесь жёсткая льняная или хлопковая ткань с основой из конского волоса
30. Быргында – деревня в Каракулинском районе Удмуртии
31. В настоящее время, по всей видимости, в Альметьевском районе Татарстана (см. Альметьевскую энциклопедию)
32. Приговорённым к каторге выбривали половину головы
33. См. прим. 9. В деревнях существовал старинный обычай «целованье молодафьи». В конце масленицы «молодафья» сидит дома, а к ней гурьбой идут подгулявшие односельчане. «Молодафья» выносит стакан пива или вина и подносит гостю, который тотчас лезет куда-нибудь под лавку и ждет угощения. «Молодафья» встает перед ним на колени и стоит, пока гость не выпьет вино. Гость куражится. Омочит губы и говорит: «Пиво горькое». Молодафья целует его. После чего «пиво стаёт сладкое» и гость пьет. Вдруг опять: «В стакане - таракан!». И опять поцелуй. Только после многих поцелуев стакан возвращается. И так «молодафья» должна была «целовать» всех посетителей целых два дня!
34. Сибирское название поддужных колокольчиков
35. М.б. «Родное слово»?
36. Шевернуть – в местном говоре «швырнуть»
37. В это время решался вопрос о проведении через Сарапул железной дороги Казань – Екатеринбург
38. Кигбаево – село близ Сарапула
39. Как именно – установить, к сожалению, не удалось
40. Здесь - тип мужского пальто
41. Здесь, видимо, без уздечки, т.е. с примитивным креплением змея к лееру
42. Присвоили
43. В городе Крутогорске, описанном Салтыковым-Щедриным, все узнавали Вятку, т.е. нынешний Киров
44. Пастухово – деревня близ Сарапула
45. В Чистый понедельник Великого поста по дворам ходили иноверцы и просили «поганые» лепёшки, т.е. оставшуюся после Масленицы скоромную пищу
46. См. прим. 34
47. Касьянов день (Касьян-високос) - день народного календаря у восточных славян, приходящийся на 29 февраля (13 марта). Название дня происходит от имени святого Иоанна Кассиана Римлянина. Касьянов день считался одним из самых опасных, демони-ческих дней у восточных славян. Считалось, что всё, что каким-либо образом связано с этим днём, будет неудачным. Если человек в этот день выйдет на улицу, то он рискует заболеть или умереть, если захочет поработать, то работа не будет спориться. Тех, кто родился в этот день, ожидает трудная судьба: он будет всю жизнь несчастен, рано умрёт или будет страдать тяжёлой болезнью (прим. С.Е.)
48. По варианту из собраний В.И. Даля? (прим. С.Е.)
49. Затоплены Воткинским водохранилищем
50. Валериана
51. Седьмой четверг после Пасхи, за три дня до Троицы
52. Здесь – звено изгороди, забора
53. Широкий отклик на территории Российской Империи получила проведенная повсеместно в 1912 году благотворительная акция «День колоса ржи», посвященная по-мощи пострадавшему от неурожая 1911 года населению юго-восточных губерний и части Западной Сибири. Эмблемой акции стал символичный букетик из трех вымолоченных колосьев ржи, перевязанных цветной ленточкой
54. Волшебная птица из русских сказок, выносящая героя из пещер или ям
55. Имеется в виду встреча иконы Николая-угодника (прим. С.Е.)
56. Единоверие - направление в старообрядчестве, сторонники которого, при сохранении древних богослужебных чинов и древнерусского бытового уклада, признают иерархическую юрисдикцию Московского патриархата
57. Александр Алексеевич Васильев (1882-1918), один из первых российских пилотов, В начале Первой мировой войны 10 августа 1914 года в первом же боевом полёте был сбит, попал в австрийский плен и умер в плену
58. Имеется в виду пароходство братьев Каменских, ниже – пароходство Кашиной
59. Русская эстрадная певица (меццо-сопрано), исполнительница русских и «цыганских» романсов, артистка оперетты (Википедия)
60. Витень – кнут (бич) пастуший
61. Вознесенская улица, дом 20 (по Н.Л. Решетникову)
62. 9 (22) марта
63. Бусый цвет, бусый - это тёмный серо-голубой оттенок. Название произошло от слова » бус» - серой пыли, возникающей в процессе помола ржаных зерен. По сути, это смесь муки и каменной пыли от жерновов (прим. С.Е.)
64. Елеонский – псевдоним писателя Сергея Николаевича Миловского. Будучи смотрителем Сарапульского Духовного училища, 11 (24) августа 1911 года покончил с собой
65. Белые валенки, украшенные рисунком, вышитым красными или зелёными нитками
66. Купальница
67. Бунчать – в случае с насекомыми то же, что жужжать
68. Городской приют для сирот
69. Правильно: отава – трава, выросшая на месте скошенной в том же году
70. Швеи (от слова «тачать»)
71. Примитивный самогон на основе перебродившей ржаной муки
72. См. прим. 9
73. Алексей Трофимович Шитов долгое время содержал самый красивый сад в городе
74. В это время шёл судебный процесс над Дарьей Смирновой, возглавлявшей некую «изуверскую» секту, и называвшей себя «Охтенской богородицей»
75. Персонаж из той же секты
76. Видимо, караулка
77. Сыропятово – село  в Сарапульском районе Удмуртии
78. Николай Николаевич Щепкин (1854-1918), депутат Государственной думы III и IV созывов. С ноября 1917 года - организатор, участник и руководитель ряда антибольшевистских организаций. С мая 1918 года один из руководителей «Всероссийского национального центра», с апреля 1919 года – его руководитель. После провала организации, 15 сентября того же года, расстрелян по приговору ВЧК
79. Значение слова установить, к сожалению, не удалось
80. Ул. Сарапульская , дом 5 (по Н.Л. Решетникову)
81. Самая толстая и грубая крестьянская ткань и вещи из неё
82. Цветом «танго» в начале ХХ века называли глубокий апельсиновый цвет - оранжевый с красным оттенком
83. Село на правом берегу р. Камы, ныне в Завьяловском районе Удмуртии
84. Владимир Митрофанович Пуришкевич - русский политический деятель правых консервативных взглядов, монархист, черносотенец. Был видным оратором (Википедия)
85. Правильно: «На смерть поэта»
86. Барант Эрнест (1818-59) атташе французского посольства, сын французского посла А.Г.П. Баранта. По определению В.Г.Белинского, основанном на рассказах Лермонтова, «салонный Хлестаков». 16 февраля 1840 г. Барант поссорился с Лермонтовым на балу у А. Лаваль; дело закончилось дуэлью 18 февраля 1840 г. Сам Лермонтов назвал причиной ссоры разногласия с Барантом по вопросу о национальной  чести русских; молва называла другие мотивы. Узнав о показаниях Лермонтова (на закрытом военном суде) об умышленном выстреле его в сторону, Барант опровергал их в свете, требуя новой дуэли. Между тем ему было предложено покинуть Петербург. Перед отъездом 22 марта на Арсенальной гауптвахте состоялось объяснение между противниками. Барант был удовлетворен и от повторения дуэли отказался (Википедия)
87. См. «Прикамская Жизнь» № 222 1914 г., с. 4 (прим. С.Е). Описание подвига найти не удалось (прим. составителя).
88. Деревня, ныне находящаяся в Глазовском районе Удмуртии
89. 18 июля 1914 года, когда стало ясно, что Россия будет участвовать в войне, император Николай II предоставил право местным органам самоуправления по их усмотрению и под их ответственность закрывать алкогольную торговлю. В течение трех дней по всей России торговля алкоголем была почти полностью прекращена. Когда в стране начали проводить мобилизацию, оказалось, что принятых мер недостаточно. 16 августа 1914 года «сухой закон» ужесточили и продлили до завершения военных действий
90. «Чемоданами» наши солдаты с боязливой почтительностью называли снаряды калибрами от 152 мм
91. См. прим. 34
92. Правильно: плакат «Балканская мученица», М.О. Микешин, 1877 г.
93. Здесь – твёрдые, негнущиеся голенища сапог, имеющие вид бутылки
94. В настоящее время на ней расположен Парк им. Ленина
95. Виктор Александрович Данилов (1851-1916), революционер. Начиная с 1874 года, за свою деятельность неоднократно привлекался к суду, в т.ч. судился по «Процессу 193». В 1890-1903 годах находился в ссылке в Якутии. В последние годы впал в мистицизм. С 1906 года жил в Петербурге
96. В 1913 г. Пароходство «Кавказ и Меркурий» объединилось с «Восточным обществом товарных складов» и образовалась фирма «КАМВО» («Кавказ и Меркурий и Восточное»)
97. Село, в настоящее время административный центр Краснокамского района Башкортостана
98. Село Пьяный Бор (ныне Красный Бор), находится в Агрызском районе Татарстана