С. Чемберлен. Исповедь бродяги

       29
Рисунок, стоивший жизни.

Судьба была решительно против меня. Что бы я ни делал, я постоянно попадал в беду. Стремясь исполнить свой долг и завести друзей, я вдруг обнаруживал, что передо мной стоят новые враги, с некоторыми из которых я не мог бороться, ибо они были офицерами, от которых после последних событий я был склонен держаться подальше. Однажды после того, как я потерял бдительность, я получил пропуск для себя и лошади для работы в стойле, подписанный майором Ракером, и отправился в Монтерей. Примерно на полпути я повстречал лейтенанта Уилсона с отрядом, прибывшим из города. Я почтительно отдал честь, когда Уилсон сказал: «Джек, иди в «Американский дом», возьми пакет с моим именем и немедленно принеси его в лагерь». Я ответил: «Лейтенант, я с пропуском в конюшню, работать с лошадьми».

«Так отработай быстрей, или ты пожалеешь!», сказал он уезжая. Мое настроение упало, все удовольствия, которые я ожидал встретить в городе, были уничтожены этой неудачной встречей. Тот простой факт, что он не имел права отдавать мне такой приказ и мешать мне жить с пропуском на руках, не помогал делу, ибо какой офицер когда-либо уважал права рядового! Но я решил не тратить время и оставаться спокойным! Я поехал в Монтерей, наполнил свою фляжку вином nuevo, а кисеты фруктами и конфетами, и вспомнив, что майор Рукер просил меня показать ему вид на Монтерей из Епископского дворца, я подумал, что не смогу сделать ничего лучшего, чем нарисовать его сейчас. Я подъехал к Обиспадо и, привязав Люцифера к флагштоку старой батареи, уселся в тени и начал делать набросок того прекрасного вида,  который открывался передо мной.

Монтерей лежал прямо подо мной, и вид с высоты птичьего полета был настолько полным, что я мог видеть каждую улицу и каждый дом в городе. Выбеленные стены и дома с плоскими крышами, наполовину скрытые темно-зеленой листвой пальм, апельсинов и кактусов, с живописными башнями и мавританскими куполами соборов, часовней и монастырей, придавали ему больше сходства с каким-нибудь восточным городом, чем одним из Нового Света. К востоку от города все массивные строения и вид Черного форта казались такими же точно, как и проект инженера, а дальше возвышалась величественная тень лесов Сан-Доминго или Уолнат-Спрингс. К югу, на противоположной стороне города, возвышалась гора Седло Команчей - одно из самых необычных образований в стране. Это отдельная гора, возвышающаяся над равниной примерно в трех лигах от города на высоту более пяти тысяч футов. Справа от меня зубчатые пики. Сьерра-Мадре заполняла фон, в то время как в пределах выстрела виднелись зеленые склоны холмов Федерасьон и Соледад, с белыми стенами хорошенькой деревушки Сан-Катарина, выглядывавшей из апельсиновых рощ чуть дальше, на самом основании Сьерра-Мадре. Все казалось мирным, но воспоминание того, как местные прокаженные избавлялись от еретика из-за одежды, которую он носил, заставило меня положить  мой револьвер под альбом для рисования, и пока я быстро набрасывал сцену, я наблюдал за каждой тенью, которая могла бы спрятать злого «гризера».

 

Сэм (слева) делает наброски Монтерея.


Я был там около часа, когда заметил двух грязных бродяг, обогнувших контрфорс Дворца и неторопливо прогуливавшихся в моем направлении. Они медленно приближались со своей обычной ухмылкой и "Buenos diаs, amigo", на что я с такой же вежливостью (но с револьвером на взводе) ответил: "Muy hueno para servile, sientese ustedes un rato, Senores". (Очень рад служить вам, будьте любезны присесть, сеньоры). Один из них продолжил: «Грасиас, кабальеро», и протянул левой рукой сигаритто из кукурузного листа, в то время как его товарищ подошел к Люциферу и закричал: «Пронто! Быстро! Пунга вуэстрос кучильо!» (Быстрее! Быстрее! Держи свой нож!) Мой добрый друг с сигаритто откинул свое грязное серапе и с длинным блестящим ножом, зажатым в правой руке, бросился ко мне. Но он побледнел, когда столкнулся с пистолетом, направленным на его cabeza! (голову). Я выстрелил, но должно быть промазал, потому что он удрал и скрылся через амбразуру под холмом.

 

Вид Монтерея.


Его товарищ перерезал аркан Люцифера, вскочил верхом и помчался по извилистой дороге на большой скорости. Я прыгнул на бруствер как раз в тот момент, когда ладрон развернулся подо мной, скача как команч, свесившись с другой стороны лошади и закрываясь ей как щитом. Я выстрелил, целясь ему в плечо, и сначала подумал, что снова промазал, но вскоре с удовлетворением увидел, как он падает, а Люцифер продолжал свой путь к городу. Я побежал вниз с холма в погоне за своей лошадью, миновав стонущего в агонии разбойника с простреленной пулей шеей. Люцифера остановили два драгуна, которые развернули его ко мне. Я поехал обратно на холм и обнаружил, что бедный ладрон почти сник, в руке он держал четки и бормотал молитву Богородице. Когда он выкатил на меня свои большие бычьи глаза, они вроде как упрекали меня за его смерть. На мгновение я почувствовал сожаление и легкую вину, но стоило ли оно того? Если воры крадут лошадей, они должны нести за это ответственность.
 

 

 

Я поехал к «Американскому дому», который содержала Сара Боргинис, так называемая «героиня форта Браун» и широко известная в нашей армии как «Great Western» (Великий Запад).

(Известная приверженка лагеря, прославившаяся в армии своей храбростью во время обстрела Форт-Браун, штат Техас, в 1846 году, и производившая патроны для армии в Буэна-Виста. За заслуги во время войны ей было присвоено звание полковника, а по приказу генерала Скотта ей была назначена государственная пенсия. После войны она держала салун в Юме, где как миссис Боумен-Филипс была похоронена в 1866 году, со всеми воинскими почестями).


 

Сара Боргинис (Боумен).

               


Там я пробыл несколько часов, а затем с пакетом лейтенанта Уилсона вернулся в лагерь за час до истечения срока действия моего пропуска. Я доложил майору Ракеру и отнес сверток в палатку лейтенанта. Он спросил меня, почему я не вынес его раньше, как было приказано, и когда я показал свой пропуск, ответил: «А, твой пропуск! Я научу тебя подчиняться мне, когда я отдаю тебе приказ!».  Я ответил несколько нахально, «что я не слуга лейтенанта», и мне было приказано явиться в караулку, снова в качестве заключенного.

 



30
Расплата за обиды.

Я отправил письмо майору Ракеру, прося разрешения рассказать ему о своих проблемах. Ответ был положительным, и меня отправили в майорскую палатку без охраны. Я чистосердечно признался во всем – как в убийстве «гризера», так и во всем  прочем - и отдал ему тонированный карандашный набросок Монтерея, вид из Епископского дворца, набросок, который стоил вору-гризеру жизни. Майор заинтересовался, но единственный ответ, который я получил, был: «Ты доставляешь мне больше хлопот, чем вся остальная эскадрилья, и я буду чертовски рад, если мексиканцы прибьют тебя». Он попытался заставить лейтенанта Уилсона снять с меня все обвинения, но безуспешно. Я снова предстал перед военным трибуналом и, к моему великому удивлению, был оправдан по всем пунктам обвинения, а лейтенанта Уилсона предупредили, чтобы он впредь был осторожен в очевидных предвзятостях.

Лейтенант Уилсон был очень плохим наездником, что являлось непростительным недостатком для драгуна, и однажды во время учений его лошадь понесла и попала под натянутую веревку, сбросив седока и сильно ранив его. Я просто обязан был нарисовать карикатуру про этот эпизод из его жизни, и случайно уронить ее возле офицерских палаток. Это немного позабавило меня, но никак не способствовало благосклонности незадачливого лейтенанта. Однажды, во время  работ в стойле (Stable hours),  наша взаимная неприязнь дошла до кризиса, и я, как более слабая сторона, опять пострадал. Забота о моем лучшем друге, моем коне Люцифере, была для меня самым любимым занятием. Следить за его питанием и за тем, чтобы он был хорошо вычищен, было приятной обязанностью, и я уделял ему часы, пока его шерсть не становилась блестящей, как шелк. Офицеры часто хвалили меня за превосходное состояние моей лошади, но Уилсон никогда не видел ничего удовлетворительного в том, что я делал, и в тот день, осматривая лошадей, он сказал дежурному сержанту: «Плохо вычищен, заставь его поработать над ним еще полчаса».

И это при том, когда Люцифер блестел, как начищенный сапог! Его мелкое злорадство показалось мне таким абсурдным, что я невольно улыбнулся, на что этот учтивый обитатель Вест-Пойнта повернулся ко мне со словами: «Черт возьми, над кем это ты ухмыляешься, псина? Какая наглость!». Я вытянулся по стойке смирно и, коснувшись фуражки, ответил: «Поручик пользуется своим высоким званием, чтобы оскорбить человека, которого он не осмеливается оскорбить на равных». Уилсон приказал сержанту связать меня и снова назвал меня собакой, когда в отчаянии и полному безразличию к будущему я ответил: «Моя мать была леди, но судя по сыну, твоя должно быть была сукой!». Я сказал свое слово и был готов принять последствия. Меня подняли и привязали к ветке дерева веревкой, обвязанной вокруг моих больших пальцев, так что я мог только касаться земли носками ног! Боль была ужасной, ибо весь мой вес приходился только на два пальца.

Я взмолился сержанту: «Ради бога, что-нибудь выпить!» Он принес мне фляжку с мескалалем и держал ее у моего рта, пока я не проглотил целую пинту. Огненный напиток сводил меня с ума. Я кричал, ругался и пел, дергаясь на веревке до тех пор, пока кровь не брызнула из-под ногтей. Чарльз Харди, дежурный сержант моей роты, увидев что доктор пересекает плац, подошел к нему со словами, что моя жизнь в опасности, и док поспешил мне на помощь. Я сразу же был отвязан, и потерял сознание. Следующие десять дней я занимал койку в госпитале. Я стал капризным и замкнутым, день и ночь меня преследовали мысли о моем страшном наказании, и я просыпался с дикими криками, видя во сне раз за разом, что меня снова подвешивают за пальцы. Я обдумывал возможные варианты мести и поклялся, что лейтенант дорого заплатит за жестокое злоупотребление своей властью. По прошествии десяти дней меня отправили на службу, все еще слабого, но жаждущего работы и чего-то, что могло бы отогнать ужасные мысли, туманившие мое сознание.

Моя месть вскоре свершилась, хоть и не совсем так, как я желал. С отрядом из двадцати драгун под командой лейтенанта Уилсона я был отправлен в городок Пескерия-Гранде с четырьмя фургонами для снабжения. Жители этого уединенного места были добры и гостеприимны и продавали свой урожай по справедливым ценам. На обратном пути, проходя через плантацию агавы, внимание лейтенанта привлекла старая хижина с сидевшей в ней темнокожей и плутоглазой мексиканки. Впечатленный увиденным лейтенант приказал сержанту Беннету проехать с фургонами еще полмили, остановиться и подождать пока он не подойдет. Затем он вошел в домик, присел рядом и приобнял за тонкую талию улыбающуюся сеньориту. Когда мы отошли на небольшое расстояние, я попросил у сержанта разрешения вернуться за чем-нибудь к ужину. Он удовлетворил мою просьбу, но послал со мной Гастингса.
Когда мы подъехали к селению, меня поразила перемена, происшедшая там за прошедшее короткое время. Когда лейтенант там остановился, городок был полон женщинами и детьми, все двери открыты, а вокруг бродило множество людей. Но теперь все стихло, двери были закрыты, а одеяла и высушенные бычьи шкуры лежали сложенные у reja. Несколько «гризеров» наблюдали за нами сзади. Я был уверен, что творится какая-то чертовщина, и мой собственный замысел расплаты, каким бы он ни был, вылетел из головы, ибо чувство опасности все больше наполняло меня тревогой и страхом.

Домик, в который зашел лейтенант, был заперт, а его ординарца не было видно. Передав повод Люцифера Гастингсу, я обыскал заднюю ограду и нашел лошадей привязанными в загоне, а через некоторое время нашел и ординарца, спрятавшегося со старухой. Оба были очень встревожены моим появлением, и я был вынужден выдернуть полупьяного дурака из норы прежде, чем он услышит голос разума. Приказав ему вывести лошадей на улицу, я сел верхом и поехал туда, где пересекались дороги с востока и запада. Слабый отдаленный шум проносился над зарослями чапарраля, он шел со стороны Салинаса, городка примерно в десяти лье к востоку.

Предположив, что это отряд Кавахи, двигающийся с большой скоростью, я рванулся назад и отправил Гастингса лететь по дороге к нашим и сообщить сержанту, что приближаются партизаны. Затем я подъехал к двери и с грохотом постучал по ней своим револьвером. Уилсон подошел к двери, он был очень поражен моим тревожным видом, спросил в чем дело и схватил свою саблю, но когда я сообщил ему о грозящей опасности, он показал себя человеком, к тому же смелым и хладнокровным. Когда он направился к своей лошади, я увидел как мошенник-денщик развернулся, чтобы сбежать с обеими лошадьми, и в ту же минуту из облака пыли в конце улицы, не более чем в полумиле отсюда, донесся смутный звук звенящих шпор и топот копыт. В несколько прыжков я оказался рядом с трусом, и схватив поводья лошади Уилсона, я поскакал назад к лейтенанту. Он попытался вскочить в седло, но лошадь, напуганная шумом, присела так резко, что он потерпел неудачу. Я бросил поводья, и пока Люцифер стоял как скала, я поднял свой карабин и выстрелил в приближающихся всадников, удачно выбив одного из седла. Враги открыли эскопетный огонь, и грубые шаровые пули с визгом пронеслись над нашими головами.

Лейтенант Уилсон был уже верхом, и мы рванули вперед, а партизаны с воем как звери приближались, продолжая вести огонь из эскопет. Мы относились к этому безразлично, пока лошадь Уилсона не показала признаков слабости, а оглянувшись я увидел, что она ранена в плечо и истекает кровью. Уилсон, бледный как смерть, сказал: «Чемберлен, ты должен оставить меня, и я могу только сказать что сожалею о том, что делал с тобой раньше, и если ты можешь, то прости меня!». Я ответил, что не собираюсь исполнять свой долг таким трусливым образом, и попробую снова ослушаться его, чтобы рискнуть попасть под еще один трибунал. Посоветовав ему скакать дальше, я сказал что попытаюсь на короткое время остановить наших преследователей. Я перезарядил оружие и выждал до тех пор, пока партизаны не оказались в пределах ста ярдов, а затем выстрелил. Но крики и насмешки показали, что пуля ушла мимо. Когда они были так близко, что уже начали размахивать своими арканами, я выдал им содержимое трех патронников моего револьвера, подбив одну лошадь и на мгновение приведя их в короткое замешательство, и в это время лейтенант успел уйти. Затем я пустил Люцифера в галоп, вскоре догнал Уилсона и мы благополучно достигли нашей команды. Одетые в кожу преследующие нас черти дали одиночный залп, а затем отступили за пределы досягаемости наших карабинов.

Было уже довольно поздно, и лейтенант Уилсон решил остаться там же, где мы всю ночь прятались и переправлялись через ущелье. Около полуночи всех нас разбудил громкий окрик часового с другой стороны арройо, который требовал сержанта стражи. Сержант пошел туда и вскоре вернулся с мексиканкой, которая оказалась дульсинеей лейтенанта Уилсона, хрупкой poblanа, но в каком состоянии! Она была вся в крови из-за того, что ей отрезали оба уха! Ее история была такова: партизаны были бандой Каналеса и направлялись в какую-то секретную экспедицию в сторону Сальтильо. Ранчо было уведомлено о подготовке еды для четырехсот человек. По их прибытии, некоторые местные жители обвинили девушку в том, что она предупредила американского офицера о грозящей ему опасности и помогла ему сбежать. Затем партизаны привязали ее к кровати, где она часами подвергалась самым адским издевательствам, а затем отрезали ей уши. После освобождения она направилась к нашему бивуаку. Ее раны были промыты и перевязаны, насколько позволяли обстоятельства, и вскоре она, будучи без чувств, забыла о своих страданиях.

На рассвете мы собрались и отправились в лагерь, раненая сеньорита ехала в одном из фургонов. Мы ожидали нападения на марше, но нас не беспокоили, и оставив наш безухий подарок с Рамоной Викторин в Сан-Николасе, мы добрались до лагеря, так и не повстречав больше наших врагов. Лейтенант Уилсон попросил Ракера восстановить меня в звании капрала, и в будущем всегда проявлял ко мне большую доброту. Таковы были мои грехи, и такой была моя за них расплата. Маленькая  poblanа жила в Сан-Николасе, а эта жалкая потеря, искусно скрытая длинными черными волосами цвета воронова крыла, оказалась далеко не самой последней ее достопримечательностью.




31
Кармелита Веиго.

 

Вскоре после этого случая я отправился с несколькими драгунами в Сан-Николас и устроил им обед в Salon de haile (танцевальном зале) знаменитых викторианок в честь моего повторного назначения капралом. Присутствовали три грации в лице двух сестер Викторин и нашего безухого подарка. Все шло «весело, как брачный звон», но когда дело начало оживляться, я вышел подышать свежим воздухом, голова у меня закружилась от действия вина и aguardiente. Я бродил среди апельсиновых и гранатовых деревьев, пока не оказался в доброй миле от гулянки. Я подошел к старой хижине, окруженной частоколом из юкки, и прошел бы мимо нее дальше, если бы мое внимание не привлек неприятный голос, ругавшийся по-испански. Я нашел щель в заборе и заглянул внутрь.

 


Какое зрелище предстало передо мной! Перед разрушенной хижиной стояла молодая и прелестная женщина в обнаженном виде, такая же прекрасная, как любая англо-саксонская дама. С багровыми щеками и с глазами, сверкавшими презрением и негодованием, с иссиня-черными волосами, свисавшими ниже пояса; грацией и красотой она явно превосходила многих женщин. Перед этим чудом стоял «гризер», в котором я узнал старого знакомого Эль Туэрто, моего бывшего напарника в драке на ножах в Сан-Николасе, несколько недель тому назад. Головорез размахивал полосой сыромятной кожи, которой он собирался отхлестать по алебастровым плечам этой заблудшей Пери из рая, издавая самые гнусные проклятия на мексиканском наречии.

 

Из того что он сказал я понял, что это славное божество было женой старого чудовища, и что он собирался применить к ней свою супружескую власть за то, что она уклонялась от брачного долга. Вытащив револьвер, я уже прицелился ему в голову, но глупое нежелание стрелять этому гаденышу в спину, заставило меня ласково произнести: «Buenos tardes mi viefo tuerto» (Добрый день, мой одноглазый старичок), на что он обернулся и обнаружил, что ствол моего револьвера направлен прямо ему в последний глаз.

Он вскрикнул от испуга и с криком «Эль демоно американо!» выскочил в проход и исчез. Я отпустил его; кем бы я ни был, но я не мог хладнокровно убить старика. Потом я повернулся к странной красавице, этой несчастной девице, которая рухнула на землю, спрятав лицо в ладонях. Я осторожно поднял ее и отнес в хижину, сказав ей, что не надо меня бояться, что буду ее другом и защитником от всякого зла. Она откинула волосы с лица и взглянула на меня с интересом и удивлением, а затем, как бы удовлетворенная увиденным, сказала самым сладким голосом на свете: «Mi amigo, lo envio el Bueno Dios para ayudar pohro de mio?" (Мой друг, добрый Бог послал тебя чтобы спасти меня?). Она удалилась за ширму из одеяла, и вскоре появилась в менее похожем на эдемский костюме, и уселась рядом со мной. Мой разум был занят лихорадочными мыслями о том, что же мне делать с этой очаровательной маленькой беспризорницей дальше? Я спросил ее, есть ли у нее дом, и она ответила: «No tengo padre, no tengo madre, no tengo amigo, ninguno!» (Ни отца, ни матери, ни друга, никого!). Я был уже по уши влюблен, в моем мозгу мелькали дикие замыслы оформить ее как сестру, но увы! -человек предполагает, а  Бог располагает - платоническая связь между диким драгуном, еще не достигшим взрослого возраста, и юной страстной дочерью Мексики, была невозможна!
 
Я сказал ей, что люблю ее, что она мне дорога так же, как моя душа, что ничто не должно нас разлучить и что я возьму ее в лагерь. С диким криком радости она обвила меня руками за шею и зарыдала, как ребенок. Мы собрали ее скромные пожитки и рука об руку отправились в лагерь; она с полной уверенностью доверила свою судьбу незнакомцу, а ведь тот незнакомец — полупьяный солдат, смертельный враг её страны. Пока мы шли, она рассказала мне свою короткую биографию. Она была дочерью ирландца и чистокровной испанки, ее звали Кармелеита Моро, или Мур, но ее отец умер из-за долгов, а ее и ее мать продали в батраки старому метису по имени Веиго, тому самому одноглазому джентльмену. Угрозами и жестоким обращением мать заставила ее выйти замуж за старого негодяя, и свадьба состоялась накануне, но она сбежала и спряталась в маленькой хижине, где Эль Туэрто нашел ее и собирался принудить к послушанию в тот самый момент, когда я неожиданно появился.

А ей еще нет четырнадцати! Но это было в Мексике, где и в двенадцать быть женой не редкость. Эта женщина-ребенок была сладострастна и грациозна, как Венера Медичи, с благородной кровью и с чистым сердцем, которое никогда еще не билось от экстатического блаженства любви. Я привел ее к нижним источникам возле нашего лагеря, спрятал ее в густой роще, и успокоив ее страх обещанием поскорее вернуться, вырвался из ее объятий и пошел в лагерь. Я доверился дежурному сержанту Чарльзу Харди, который был рад помочь мне, поскольку он только что получил приказ направить «разведывательный корпус» в штаб-квартиру в Монтерее для постоянной службы. Вскоре я привязал все свое мирское имущество к спине Люцифера, и отправился обратно к источникам. Я нашел свою птичку в безопасности и, посадив ее в седло перед собой, поскакал в Монтерей, поскольку я не должен был докладывать до 10 утра. На следующий день я поехал в дом моего друга, фуражира, который как и все американцы, поселившиеся в городе, содержал дом с хорошенькой сеньоритой. Он с радостью предоставил нам комнату и мы уединились там на ночь.
Утром, не отягощенный чувством вины, которое, как я полагаю, было не уместным за наше ужасное преступление, состоящее в том чтобы сделать две души божественно счастливыми, я доложил в штаб-квартиру и приступил к дежурству у полковника Силистера Черчилля, генерального инспектора армии США. Хороший, доброжелательный пожилой джентльмен, он очень сильно напоминал мне статую Вашингтона работы Чантри. На мою просьбу не присутствовать на смотрах он с улыбкой ответил: «Что, уже мисс? Какой гнустный проходимец, ну хорошо! Но если ты заболеешь, я отправлю тебя обратно в лагерь!». Я нашел жилье с вдовой и «без лишних вопросов» и устроился со всеми радостями блаженства.

 

Фортуна улыбалась мне со всех сторон. Однажды вечером на Fandango (танцы), куда мы впервые пошли вместе, я выиграл сто десять унций золота (1760 долларов). Мы набрали все самое лучшее, что мог позволить рынок Монтерея; моя ненаглядная была одета в богатейшие шелка, ее ребозо (rebozo, шаль для лица) сменила мантилья, и она впервые в жизни надела чулки. Она была по-настоящему счастлива и пела с утра до ночи. Никакие мысли о будущем не тревожили ее, не было никакой печали о своем нынешнем положении, и однажды, когда я сказал что по-моему, нам лучше законно жениться, она испугалась и умоляла меня сказать об этом еще раз и я действительно боготворил ее. Она с каждым днем становилась все красивее, если это было возможно, новые прелести развивались по мере того, как она становилась мудрее и становилась все более женственной по характеру. Однажды я повел ее в театр, где ее приняли за американку и она произвела настоящий фурор среди офицеров. Я просто гордился тем, что являюсь повелителем самой красивой девушки в Монтерее.

 


Фортуна по-прежнему поддерживала меня. Мне очень повезло, и умело играя в карты, однажды в игре в покер с Джеком Макнабом, из 2-го Драгунского, я выиграл более тысячи долларов и красивого черного пони, которого я подарил своей жене, потому что я действительно считал Кармелейту своей женой.  Я купил ей боковое седло в американском стиле, и мы много раз катались в окрестностях города. Жены других солдат сшили ей прекрасный костюм для верховой езды: жакет из красного бархата, отороченный в драгунском стиле золотым галуном, и дерзкую жокейскую шапочку с белыми перьями.
 

Прошло шесть недель, шесть недель нежной любви, когда полковник Черчилль был отозван, а мне было приказано вернуться в мою роту. Я встретился с майором Ракером, рассказал ему свою историю и попросил, чтобы мою жену пригласили в качестве прачки. Он сообщил мне, что старый Веиго находился в лагере с письменным приказом генерала Вула всем офицерам выдать ее, если ее найдут! Я рассказал ему все, что знал об Эль Туэрто, партизане и одном из головорезов банды Мартизнеса, и, наконец, он разрешил мне привести ее в лагерь. Той ночью я привез свое сокровище в Уолнат-Спрингс, оставив его на попечение миссис Чарли Макгерри, а сам отчитался перед майором. Он спустился со мной в палатку и, к моему удовольствию, снял шляпу и обращался с ней учтиво, как с генеральской женой.

 

В самом деле, Кармелита обладала таким врожденным достоинством, что в сочетании с ее необычайной красотой никто не мог стоять в ее присутствии, не выказывая ей уважения, которым всегда и должна пользоваться истинная женщина. На своем довольно ломаном английском она попросила разрешения остаться со мной в лагере и сказала, что умрет, если мы расстанемся.

Майор был вынужден уступить, мне выдали палатку, а потом он сказал мне: «Джек, у тебя самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, и если ты не будешь обращаться с ней хорошо, ты будешь расстрелян! Надеюсь, что хоть теперь ты, негодяй, будешь ночевать в своей квартире!». Все снова стало радостью. Я действительно был исправившимся человеком и ничего крепче местного вина не пил. Мои обязанности были легкими, миссис Макгерри готовила и стирала, а у меня было больше денег, чем у любого другого человека в лагере, не считая разве что квартирмейстера. В то время у меня было более двух тысяч долларов, депонированных майором Дэвидом Хантером, казначеем - неплохая сумма, учитывая зарплату в 7 долларов в месяц! Да здравствует el monte! (игра в карты).

 

Мы прожили в этом элизиуме три месяца, и наше счастье с каждым днем становилось все совершеннее, когда в лагерь вместе с Эль-Пуэрто явился начальник маршала, чтобы забрать мою жену! Я был на дежурстве и ничего не знал об этом, пока не увидел, как она бежит к караулке, преследуемая двумя гвардейцами. Я поймал ее за руку и узнал ужасную правду. Моя уверенность, что я защищу ее, сразу успокоила ее, потому что она верила в меня, как в своего Бога. Я не думал, что какой-либо офицер разрешит ее забрать у меня, и увидев лейтенантов Стерджиса и Уилсона, обратился к ним за помощью. Они посоветовали мне выдать его по-тихому и сказали, что мэр Сан-Николаса поручился за старого Веиго, который обещал относиться к ней хорошо и простить все прошлое.

Мне было бесполезно рассказывать обо всем, что я знаю про Веиго, и моя бедная Кармелита, не видя защиты от моих офицеров, умоляла меня убить ее, прежде чем она будет отдана в руки Эль-Пуэрто. Увидев одноглазого, стоящего в толпе с сатанинской ухмылкой, я прыгнул к нему с взведенным револьвером, но был схвачен и обезоружен охранником. Кармелита подлетела ко мне, и на мгновение мы оказались в объятиях друг друга - наших последних объятиях! Потом ее увели. Она воскликнула: «Adios mi marido, adios el Rey mi alma! Vamos! Vamosl Pronta de mi el cielo» («Прощай, мой муж, прощай, хозяин моей души! Приходи, приди скорее ко мне, мой милый!»), а затем  упала в обморок.

 

 

Чемберлен ищет Кармелиту.

Меня отвели в мою палатку под охраной и продержали там один час, после чего я попросил двенадцатичасовой пропуск, но получил отказ. Сержант Харди тайком предложил освободить меня от переклички до подъема, мои товарищи выгнали мою лошадь, и вскоре я уже мчался по дороге в Сан-Николас. Я обыскал тысячи мест, расспросил всех, но не смог найти ни малейшего следа моей потерянной любви. Я разыскал падре Мартизнеса, который сообщил мне, что Эль Пуэрто оставил его и присоединился к партизанскому отряду Каналеса. Днями и ночами я продолжал свои поиски, когда однажды ночью в доме у Викторина меня встретил партизан-священник и рассказал ужасную историю. Эль Туэрто отвез Кармелиту на одинокое ранчо, где она была оскорблена целой бандой демонов Каналеса, а затем разрублена на куски!

Она умерла, но не одна, она держала в себе вторую нерожденную жизнь, которая могла бы стать прекрасным и безгрешным дитем греха, Но темный демон не позволил этому маленькому существу увидеть свет. И сошло в могилу нерождённым, где цветок и ветки лежат, увядшие от однойболезни.  Напрасно роса небесная нисходила над кровоточащим цветком и надломленным плодом любви.