Откровение

Откровение
   Звонок. Звонок. Звонок. Молчание. Тревога, превращающаяся в панический страх. Субъективное состояние. На улице солнце, тёплое весеннее утро. Нет внешних причин, которые вызывали бы душевную панику. Они внутренние, вырвавшиеся из подсознания паническим воображением. Он пытается спокойном словом уйти от разыгравшееся воображения, но что слово. Само по себе оно ничего не решает. Успокоить может только «телефонное» слово: всё в порядке, не волнуйся. 
   А ведь тридцать лет назад такого не было… стёрлось? Оказывается, не стёрлось, не потерялось… пряталось в уголках памяти и души.
 Он набрал другой номер.
- Татьяна, - спросил он.
- Да.
- Вы меня узнали?  Сергей.
- Ваш голос не изменился.
- Я звоню Лире, никто не отвечает. Что – то случилось?
- Да.
- Что именно, -  задохнувшись, спросил он.
- Лира в больнице. Инфаркт. Вы её давно видели?
- Тридцать лет назад. Расстались глупо. Она недели две назад звонила мне и предложила встретиться. Я хотел бы приехать к ней в больницу.
- Врач не рекомендует. У неё слабое сердце и сломалась берцовая кость, операцию она отказалась делать. Может сердце не выдержать. Она теперь не сможет ходить. Лежачая … до конца.
- Это неправда, - сорвался он. – Она была молодая, красивая, сильная.  Посмотрите на ее фотографию.
- Вы забыли о времени. Это было тридцать лет назад. Я не советую ехать к ней. Лира стала другой. Послушайте меня. Не приезжайте. Она потеряла память и никого не узнает. Она и Вас не узнает. Она слабеет с каждым днём и в беспамятстве просит, чтобы мы привели Сергея. Вас. Не приезжайте. Я говорила Вам. Это другая Лира, да и Вы другой. Пусть она в Вашей памяти остается молодой, сильной, красивой.
   В трубке пошли гудки.
   Он присел на скамейку.
- Не приезжайте к ней. Пусть она остается в Вашей памяти молодой, сильной, красивой. Дело даже не в этом. Я буду жить, а она медленно умирать. И я ничем помочь не смогу. Если я даже приеду, она не узнает меня, а может и узнает. Память порой делает чудеса.
   Он поехал в больницу. Огромное восьмиэтажное, светлое здание. От одного взгляда на него вспыхнула надежда, но камни не лечат. Он прорвался через охрану, медперсонал и оказался в её палате. Она лежала на кровати. Это была совсем, совсем не та Лира. Иссушенная старушка. Запавший глаза и неподвижность, словно прибитая гвоздями, чтобы не шевелились.
   Она открыла глаза, натянула до подбородка одеяло, словно хотела скрыться под ним, и тихо прошептала:
- Кто Вы?
- Сергей, Сергей, - чуть не закричал он. – Вспомни. Вспомни, как мы ездили с тобой отдыхать. Крым, Сочи, Адлер. Пробей свою память воспоминанием.
- Я не знаю Вас. Я боюсь Вас. Уйдите. Вы чужой человек.
   Она гнала его.  Им словно овладело безумие. Он кричал, надрываясь и захлёбываясь... Звал её, а она закрывала лицо руками…Санитары еле вытащили его из палаты. Они были сильнее, но он был сильнее в своём безумии: вы подменили её, подменили, а в голове стучало: чужой, чужой, чужой…
      А до этого (тридцать лет назад Сергея никто не тянул за руку и не шептал: зайди), в этот раз словно потянули и зашептали…
   Знакомые белые ступеньки, красный ковёр на полу высокого коридора. Отполированная коричневая дверь, за которой библиотека Центрального музея вооруженных сил РФ. Тридцать лет, когда музей назывался ещё Центральным музеем вооруженных сил СССР, он не заходил в него.
   В «Отделе выставок» за круглым столом с кипами разномастных газет, судя по их желтизне, это были газеты из архива, спиной к нему сидела она.
 - Лира, - услышал она голос.
   Отлетело время Лиры. Не задержался каштановый волос, спускавшийся ниже плеч. Его заменила короткая убеленная стрижка.
   За разговорами прошло часа два, но за это время не было сказано ни одного слова об её теплой, узкой ладошке, когда они знакомились, её искрящихся глазах, из которых исчезал свет, когда она уезжала домой.
- Душно мне там, - говорила она. – Ночами задыхаюсь.
   Ни одного слова о том, как он встречал её в аэропорту «Борисполь», а она бежала к выходу с развивающимся каштановым волосом, махала рукой и кричала через толпу:
- Салют, я прилетела.
   Ни одного слова о том, когда они обедали вместе, из её рук выпала ложка. Она улыбнулась и сказала: смешная ложка, от моего волнения волнуются даже приборы.
   Ни одного слова о Белой Церкви – небольшом городке, расположенном в восьмидесяти километрах от Киева на реке Рось, где они, полусонные с утра, наперегонки мчались к речке, купались до одурения, катались на лодке, закрываясь зонтом от отдыхающих, и брызгали друг на друга светящимися на солнце каплями воды. А однажды, она начала прыгать в лодке, и, не удержавшись, свалилась в воду, но он успел ухватить её голову за волосы…
- Свобода!
   Они вскидывали руки вверх, словно пытались поймать свободу в воздухе.
- Завидую вам, - говорила худенькая, но уже с помутневшими глазами женщина, хозяйка дома, у которой они снимали комнату. – У меня жизнь то по кочкам голода, то по кочкам войны проскакала. Мужа война забрала. Даже детей не успела нарожать. А у вас дети есть?
- Будут, - весело отвечала она, - будут, как же без них. Мы уже и имя придумали. Для девочки своё: Валерия, для мальчика тоже своё. Серёжа. Сильное, чтоб настоящим мужчиной был.
    Она верила, не зная будущего.
- Не забегай вперёд Бога, - сурово говорила хозяйка. -  Он тропинку человеку прокладывает, а не человек Ему.
   Ни одного слова о том, как они сидели в киевском ресторане «Хуторок», и она, глядя на Днепр, сказала: как тих и спокоен он, а, повернувшись к нему, добавила: и какая буря в душе… Природа любит, но любовь людская иная, чем у природы. Как красиво здесь, какие чудные слова, певучий язык: рушники, сорочки, приветливые лица, но меня охватывает ужас, когда я думаю, что они умрут. Любовь иногда и укорачивает жизнь, и порой продлевает, но не делает её бессмертной. Как мне хочется верить в слова одного учёного, не помню фамилию, но помню слова: смерть – это пробуждение к жизни. И если это так – мы не знаем настоявшей жизни, и кто мы тогда с тобой будем?
   Ни одного слова, когда они, прилетев из Киева, прощались в аэропорту Внуково. Они стояли на остановке такси. Очередь редела, а она не могла сдвинуться с места.
-  Я не хочу ехать домой, - твердила она, но первые слова «закапывались» вторыми, -  но там моя мать и   сын.
   А он, слушая её, уже понимал, что настигнет их время и оторвет друг от друга.
   Ни одного слова, как она несколько раз уходила из дома к нему, а потом возвращалась, потому что в воспоминаниях она была там: с матерью и сыном. Он пытался помочь ей словами, но его слова вязли в её мыслях.
- Отделаться от них можно вместе с моей головой, - говорила она и добавляла, -  но ведь говорят, что время лечит.
   А время не лечило. Оно только накапливало в её памяти воспоминания прошлого и настоящего, которые срастались в болевой жгут, от которого стекленели её глаза.
  Он встретился с её мужем в кафе «Шоколадница», находившемся на противоположной стороне от ресторана «Варшава». Разговор уложился в три фразы.
- Оставь её. Она всё равно вернется, - муж выдержал долгую паузу, - но не ко мне, а к матери и сыну. Ты их не заменишь.
   Ни одного слова о письме мужа, в котором он называл её бездушной куклой, ни о письме матери, в котором она упрекала её за измену супругу, говорила о ежедневных вызовах скорой, и что, если она не вернется, то она вычеркнет её из своей памяти и памяти сына, что…
   «Что» и подтолкнуло его позвонить её матери.
- Подлец ты!
   Несмотря на это, он поехал. Семидесятилетняя женщина. Вместо глаз глубоко запавшие черные впадины и больные опухшие ноги.
- Я знаю, - с порога начала она. – Ты ждешь моей смерти. Думаешь, что после этого она перестанет мотаться туда и сюда. Вот зачем ты приехал? Уговаривать меня жить с вами?  Не уговоришь. Начнешь рассказывать о своей любви к ней. Может, и любишь крепко. Её есть за что любить. Она, когда у меня ноги отнялись, три года, как за дитём ухаживала и поставила на землю.  А с тобой, как с цепи сорвалась. Её понять можно. Она баба. Ты мужик, а понять ума не хватает. Ей от твоей любви тепло. Да и тебе не холодно. А мне холодно.
- Я понимаю Вас, - сказал он, - но…
- Никаких «но», - отрезала она. -  Если бы понимал, то мне холодно не было бы. И не греши словом «любовь». Любовь ты за пазуху кладешь, чтобы грела, а совесть как подстилку в туфли суешь и ногами топчешь. Не мало сил ты приложил, чтобы оторвать её от нас.
   А он не прикладывал силы. Он любил её.
   «Из такого пресса, - думал он тогда, - нелегко выбраться. А выбираться нужно. Иначе он раздавит и мать, и её». 
   С того времени у него и начался слом. Он стал смотреть на себя не своими глазами, а глазами её матери.
   Ни одного слова, когда он провожал её с Белорусского вокзала в город Одинцово. Они стояли возле табло с расписанием электричек. Толпа шумно и весело растекалась по вагонам.
- У нас было короткое, но наше время, -  сказал он тогда.
- Наше время, - эхом откликнулась она. – И Белая Церковь.
   Вечер был легкий и светлый, но немного ветреный и напоминал вечера в Белой Церкви, которые они проводили в узорчатой беседке, увитой диким виноградом, глядя на заходящее солнце и понимая, что их отпуск не вечность, а считанные дни, и они возвратятся туда, откуда приехали. К тем, от которых на время уехали.  Спать уходили, когда небо густо засеивалось звёздами…
   Тридцать лет эхо неотступно следовало за ним и привело его в замолкнувшее прошлое.
   Он смотрел на неё, но видел её словно в тумане, то ли от того, что в окно бил сильный яркий свет и слепил ему глаза, а, может быть, и от слов: не Лира, а Лира Васильевна. Добавилось слово, добавились и годы.
   Ни одного слова о прошлом. Ни одного, словно его и не было.
   Сергей Вадимович смотрит куда-то вдаль, но он смотрит не просто вдаль, а вдаль прошедших годов, за которыми видит Лиру и Сергея. И так будет до конца жизни.