Рассказ про поэта

Зимнее утро туманного и сонного города раскрыло свои объятья и обволакивало все здания и всех существ. Однако существ было немного: единичные горожане, такие как почтальоны, продавцы газет и люди, которые в свой выходной куда-то шли; рыжая кошка, которая умывалась рядом с миниатюрными магазинчиками; птицы, успевшие уже оставить следы на ночном выпавшем снеге. На небе не оставалось и живого места из-за пелены сплошных желтовато-розовых облаков, покрывающих весь купол. Солнце, которое представляло из себя яркое пятно за воздушной ватой, полностью вышло из горизонта. Фонари медленно меркли в свете дня. Город постепенно просыпался.
Одни из единиц, присутствующих на улочках города, стали два молодых человека, шедшие параллельно тротуару. Первый был стройный и выше чуть ли не на голову своего приятеля (во многом это было из-за цилиндра на голове). Одет он был в тёплую шинель из чёрного сукна, обычные брюки, а на ногах виднелись армейские сапоги. У него были прямые, уложенные назад каштановые волосы и серо-карие глаза, в которых через маленькие очки, сидящие на длинном носу, сияли смелость и добрая шутка.
– Ох уж это январское утро! - сказал он своим тенорным и громким голосом, поправляя цилиндр. - Вечно холодно, краснеют руки, щёки, а снег так скрипит под ногами, не правда ли?
– Да, согласен с вами, - ответил его собеседник.
Второй человек был худ и немного низок для среднего роста простого мужчины. Он же носил небольшой котелок, тёмное пальто, вязанный бурый шарф и такую же обувь как у своего собеседника. Юноша имел красивые тёмные кудри и голу-бые большие глаза, во взгляде которых виднелись задумчивость и чарующая застенчивость. По своей привычке губы его замыкались слегка сильнее принятого.
  – А вы, Михаил Николаевич, сегодня ещё более неразговорчивы, чем обычно, - подметил человек в шинели, прищурив глаз и ведя указательным пальцем по воздуху. - Видно, вас снова накрыла какая-то душевная хандра, я прав?
– Коли вас устраивает такое объяснение, Кирилл Андреевич, то это действительно так, - ответил человек в пальто своим спокойным, негромким и задумчивым тоном. - Но вы, как всегда, правильно отмечаете детали. Вообще-то я пытался вспомнить тот сон, который мне сегодня снился.
– Сны? - переспросил Кирилл Андреевич с искренним восхищением. - У меня с ними беда полная, а ли чёрт на меня наложил проклятье! Я их вижу чуть ли не каждую ночь, но после того как проснусь, то сразу забываю о чём он и о ком. А когда мне уже подают завтрак, назревает вопрос: а был ли он вообще?
– Ах, да-да, мне тоже знакомо это чувство, - поддержал Михаил Николаевич.
– Так что же с вашим сном?
  – Ах, сон... - протянул он и какое-то время молчал, почёсывая висок. - Мне ка-жется, что это было в лесу. Вокруг высокие деревья, темнота, тучное небо, как любят писать в неинтересных очерках. И я кого-то искал. Потом даже увидел и... Право, не помню!
– Ничего страшного, Михаил Николаевич, - утешил Кирилл Андреевич своего при-ятеля, хлопая по плечу. - Сон сном, а мы в земном мире – из плоти и крови со-стоим. Забылся – значится не нужно.
– Но у меня такое чувство, что это было нечто важное, - тихо и с надеждой проговорил юноша с кудрями на голове.
– А если важное, то вспомнится, - продолжил Кирилл Андреевич с очарователь-ной раскрытой улыбкой. - Вот в газетах такого нет: если что-то напечатано, то оно есть, было и будет, даже если надо вспоминать давний 100-годовой мелочный случай.
– Наверное, вы так говорите потому, что сами являетесь их фанатом и участником создания? - сказал Михаил Николаевич, делая попытку на иронию. Впервые за этот разговор на его лице промелькнула улыбка.
Кирилл Андреевич бросил добрый смешок.
– Да, возможно. Но работа мне моя нравится, и я ей горжусь. Кстати, как, Михаил Николаевич, у вас дела на службе? - вежливо спросил молодой человек.
– Меня, как и в вашем случае, всё устраивает.
– Приятно это слышать от вас... Получается, что уже всё устоялось?
– Да, - ответил юноша в пальто. - На хлеб мне хватает, жильё самое подходящее, дух и тело моё в ладах друг с другом.
– Не могу с этим вас не поздравить.
Они вдруг замолчали, остановившись на улице туманного зимнего города, и нача-ли безмолвно любоваться пейзажем. Их не стоит винить в этом, так как уделить хотя бы минуту прекрасной природе сегодня было просто необходимым, а не за-метить её – грехом.
– Здесь очень чудно, - не выдержав, сказал полушёпотом Михаил Николаевич.
– Да, прямо как писали великие умы: "Мороз и солнце, день чудесный..."
– "...Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты", - вдруг вспомнил Миха-ил Николаевич совсем другие строки. И с какой нежностью и задумчивостью он это произнёс.
Снова настала мимолётная минута наслаждения.
– Искусство помогает нам передавать чувства, за это я и люблю творческих лич-ностей – они имеют прекрасный дар изливать всё складно и красиво. - сказал он, оборачиваясь на Михаила Николаевича. - Право, я, надеюсь, вы не забросили писать? - вдруг спросил Кирилл Андреевич с долей шуткой и серьёзности. Они продолжили идти. - Я знаю, что вы уже достаточно давно пишите стихи.
– Нет, не забросил, - кратко ответил его голос, который стало сложнее делать не волнительным.
– Возможно, я пропитан спешностью, как ромовая птифур, но, когда ваши стихи можно послушать? - спросил тактично его собеседник, поправляя цилиндр на го-лове. - Я всегда рад посещать какие-либо мероприятия, посвящённые искусству, а услышать творчество своего друга будет для меня честью.
– Пока нигде, Кирилл Андреевич, - сказал и быстро улыбнулся черноволосый юноша, опустив взгляд на свои покрасневшие длинные пальцы рук.
– Но всё же вы мне пришлите программку, когда это будет возможно. Ох, нам по-ра уже и разделяться.
Они дошли до развилки. Видно, юноши достаточно много времени потратили на прогулку – их щёки и руки были румяные, а нос Кирилла Андреевича так вообще превратился в красную морковь.
– Ах да, вы придёте сегодня вечером? - спросил напоследок молодой человек, поправляя на себе запотевшие очки.
– Постараюсь прийти, - ответил он. - Увидимся, Кирилл.
– До встречи, Миша, - попрощались они друг с другом и разошлись по разные стороны дороги.
Михаил Николаевич Самотнив всегда пытался держать своё слово, поэтому к вечеру он вынул из дальнего угла шкафа свой скромненький фрак и отправился к дому Многословина, который организовал небольшой развлекательный вечер.
Путь был недолгий, поэтому Михаил Николаевич не поехал на лошадях, погода была больно хороша. Было темно, фонари слабо освещали все улицы, которые уже не были сильно пусты – появилось много горожан, которые желали развеять-ся. Небольшие нежные хлопья с чёрного неба сыпались на крыши домов, одежду и на дороги.
Наконец, кудрявый юноша зашёл в тёплое помещение, стряхивая с плеч и волос украшения в виде снежинок.
– О, каков человек пришёл! Рады видеть вас, Михаил Николаевич! - громко вос-кликнул встречающий широкоплечий юноша с гусарскими усами.
– Многословинам не свойственно меняться, как я полагаю, - с вежливой улыбкой произнёс мысли вслух Михаил Николаевич.
– Не в моих планах менять свои планы, - произнёс Фёдор Многословин и очень громко рассмеялся. При громком смехе на лице кудрявого юноши появилось смущение.
– Миша! - так же воскликнул кто-то из гостиной. - Заходи, мы так давно тебя не видели.
Поправляя растерянно манжеты, Михаил Николаевич вошёл в комнату. Гостиная была огромна, на стенах висели картины стиля классицизма, стоял камин, стел-лажи книг, рояль, а по середине столик и места, где можно было бы присесть: диваны, кресла и стулья.
Юноша направил быстрый взгляд на людей. В помещении было человек пример-но пятнадцать. За столом сидел Александр Васильевич Соболевский – высокий по росту и чину человек, широкоплечий красавец с чудным басом. Он сидел, скрестив руки, приподнимая подбородок, и горячо общался с Ильёй Максимовичем Павлюковым, местным музыкантом – то можно было сразу понять по кистям рук, в мышцах и суставах которых чувствовалась невероятная сила и контроль. Одновременно разговаривая с Соболевским, он что-то наливал в рюмку Бориса Андреевича Субботина – знакомый со школы Самотнива, и в рюмку Екатерины Сергеевны Субботины – жене и другу Бориса. Около стола стоял в уверенной, но спокойной позе сам утренний собеседник Михаила – Кирилл Андреевич Торий-ский. Также находились ещё лица, которые смутно помнил или не помнил черно-волосый юноша.
В данном обществе находились и дамы. Все они были прекрасны, с этим не по-споришь, у каждой были удивительно сложно закручены волосы, было надето изящное вечернее платье, которое они выбирали очень тщательно. Хоть по мне-нию Михаила Николаевича из-за стандартов в моде, девушки чересчур обобщали себя, но, если постараться, в каждой всё же можно было разглядеть эту злосчастную изюминку. Но в их сторону кудрявый юноша робел долго смотреть.
– Добрый вечер, - поприветствовал он всех.
– Добрый, друг мой! - воскликнул Кирилл Андреевич. - Не стойте же у порога, присаживаетесь, выпейте коньяка, заодно и замысел для тоста подайте.
Михаил Николаевич немного замялся, но всё же, найдя место, он молча прошёл, сложив перед собой руки в замок и опустив взгляд. Как только Михаил Николае-вич устроился на стуле с мягкой подушкой возле стеллажей книг и камина, де-вушки начали хихикать и с улыбкой сладко перешёптываться, поглядывая на него. Стоило было с самого начала отметить, что у Михаила Николаевича были не-большие бакенбарды на щеках, которые были очень популярны среди женских об-суждений мужской красоты. И каждая, в тайне или открыто, желала поцеловать эти очаровательные щёки. Хихиканье дам снова заставило смутиться Михаила Николаевича, и он, скромно потупившись, скрестил руки.
– Вам налить, Миша? - спросил вежливо музыкант Павлюков.
– Да, пожалуй, - ответил он.
– Итак, на чём мы остановились, милые дамы? - прозвучал громкий голос Многословина, подошедшего к компании девушек, расчёсывая усы.
– Как вы ехали в Париж, - подсказала одна из них, которую Михаил Николаевич знал как Светлана Фёдоровна.
– Ах, да, точно, Париж! - сказал он, театрально изображая изумление. Он сел на диван вокруг девушек. - Прекрасный город. Я познакомился там с некоторыми знаменитостями, провёл великолепные вечера. А как прекрасна их выпечка! - Многословин с наслаждением замычал, сложив при этом все пальцы на правой руке и поднеся к губам. - Изумительная! Такую ни в каких Петербурге и Москве не попробуешь.
– Скажите, пожалуйста, а в Париже есть красавицы? - кокетливо спросила девушка в голубом блестящим платье.
Многословин с той же театральностью и наигранностью произнёс длинное: "О-о-ох!".
– В мире я видел достаточно красавиц, но вы, дамы, и умны, и прекрасны, и изящны, за что можно и выпить!
Юноша с гусарскими усами поднял бокал, и все остальные, словно хор, смотря-щий на дирижёра, мигом подхватили и свои. Почти у всех было приподнятое настроение.
– За наших женщин! - торжественно завершил свою пламенную речь Многосло-вин.
– За вас! - произнесли юноши.
– За нас! - сказали девушки.
Звон ударов рюмок друг об друга, и нависла тишина, нарушающаяся звуками глотков.
– Согласен с вами, Фёдор Ильич, что таких девушек, как у нас, нет на всём свете, - сказал Кирилл Андреевич, допив коньяк.
– Не успеваешь за каждой и поухаживать, - пошутил Соболевский, и гости рас-смеялись.
Михаил Николаевич Самотнив же всё сдержано молчал, наблюдая и слушая.
– Мой опыт подсказывает, что можно поухаживать за многими, но не за всеми, - поделился также шуточно Александр Васильевич Соболевский, говоря своим ба-сом.
– Зачем же ухаживать за всеми, если можно и за одной? - послышался глубокий женский голос. Сердце Михаила Николаевича заволновалось.
Голос принадлежал девушке, которая немного отстранённо сидела на диване. Она была одета в простое, но красивое кремовое шёлковое платье с короткими рукавами-фонариками и тёмным бантом на воротнике. Волосы у неё были густые, тёмно-каштановые, красиво уложенные. В руках она держала дорожную книгу. Девушка смотрела большими карими глазами с мудрым и чуть печальным взглядом, имела аккуратный немного вздёрнутый носик, прелестные розовые губы. Чувствовалось, что в этой девушке гармонирует ум и красота.
Все посмотрели на неё, включая и Михаила Николаевича.
– Позвольте, что вы имеете ввиду? - спросил с приподнятым настроением всё тот же Александр Васильевич.
– Лишь то, что нужно найти ту единственную душу, которая пройдёт вместе с ва-ми этот жизненный путь.
– Ах, я вас понял, так вы видите своё счастье? - спросил уважительно Александр Васильевич.
– Если вы хотите так думать, то да, - ответила спокойно и задумчиво она.
– Ну, а моё счастье – это подарить как можно больше тепла и любви всем женщинам, - продолжил Соболевский, говоря о себе.
– Смотрите, не сделайте своими действиями всё ровно наоборот, - посоветовала она добродушно. - У всех разное счастье, Александр Васильевич. И к сожалению это или нет, но мы не сможем насильно поменять друг друга.
– А вы уже нашли ту душу, Мария Петровна? - спросил Многословин.
Мария Петровна... Это имя уже долго помнит кудрявый юноша, даже слишком долго, и что-то ему подсказывает, что не забудет никогда.
– Да, поделитесь с именем счастливчика, - с энтузиазмом поддержала рядом си-дящая с ней девушка.
Этот вопрос почему-то очень разбушевалось состояние кудрявого юноши, из-за чего он постарался как можно сильно отвернуться от камина.
А Мария Петровна очень хорошо пыталась не показывать своего волнения. Все ожидали ответа. А она тем временем обвела своими большими карими глазами медленным взглядом всех присутствующих и сказала:
– Это уже дело моего сердца. И оно не разделяет сокровенное с другими.
Снова шум. Одни остались немного огорчёнными, другие всё также весёлыми (по большей части из-за выпитого коньяка).
– Правильно говорите, Мария Петровна, это личное дело каждого, - поддержал её Илья Павлюков.
– Ах, раз уж вы изволили заговорить, Илья Максимович, расскажите-ка о вашей жизни, - сказала какая-то девушка с белыми-белыми волосами, сидящая с худым юношей.
– Да что там говорить, - скромно начал он, рассматривая и двигая пустую рюмку. - Каждый день как белка в колесе. Репетиции да занятия, потому что концерт скоро будет. Ежели вы спрашиваете про моё творчество, то оно трепетно ждёт, когда же всё это "веселье" закончится, чтобы распахнуть крылья.
– А что вы любите писать, Илья Максимович? - спросила его Екатерина Субботина без всякого кокетства.
– Ну, всякую всячину, - посмеялся он, приподнимая очки, из-за чего в их овальных стёклах пробежал блеск. - Это, конечно, я шучу. Так-то я пьесы небольшие пишу, этюды, музыку для романсов без вокальных партий.
– Я искренне прошу прощения, но как можно писать романсы без слов? - спроси-ла Мария Петровна, волнующее поднимая тёмные брови.
На это Илья Максимович Павлюков ответил просто и уверенно:
– Слова есть – они внутри меня.
– И как же нам можно будет услышать эти слова, друг мой? - спросил Фёдор Многословин.
– К сожалению, я лишь композитор. Но говорят, что и так слышно о чём поётся в этих романсах, - тут впервые слова Павлюкова были полны каким-то внутренним желанием и рвением, которое поедало изнутри. Его руки зачесались, он не мог усесться на одном месте.
– Можете для нас сыграть, Илья Максимович, пожалуйста? - вежливо попросил Многословин, указывая ладонью на рояль.
– С большим удовольствием! - горячо принял это предложение он, резко вставая и выпрямляясь, как натянутая струна. Он спешно подошёл к инструменту.
Все приготовились слушать. Михаил Николаевич начал внимательно наблюдать.
Илья Максимович сел на стул, немного подвинул его, поправил рукава и ворот-ник. Его янтарные глаза сосредоточились, как и всё его тело. Одна лишь прядь волнистых тёмных волос, которые были уложены назад, упала на белый лоб. Вспыхнула искра в овальных очках пианиста, взмах рукой, словно крылом, и он начал играть.
Это была широкая, эмоциональная и полная силы музыка. В ней слышались рус-ские мотивы, народные мелодии. Сначала звучали три громких и торжественных аккорда, а далее шли более спокойные и народные переборы звуков. Настроение музыки было очень бодрое и весёлое, у Михаила Николаевича в голове была кар-тина товарищей, которые весело поют и вспоминают былые времена и моло-дость.
Но, как обычно, главное всё же не "что", а "как". Илья Максимович, играя на роя-ле, был счастлив, по-настоящему счастлив. Каждая клетка, каждая мышца, каждое движение, каждая мысль... всё было погружено в музыку. На форте он играл размашисто, с силой, вкладывая в аккорды всё: радость, грусть, патриотизм, доб-роту, тоску. На пиано каждый его палец был под контролем, по клавишам будто стучали маленькие молоточки. Однако с этим контролем не было и намёка на зажатость, Павлюков был свободен.
Кудрявый юноша начал осматривать слушателей. Кирилл Андреевич облокотился на спинку дивана, внимательно слушая и смотря на пианиста. На его лице была улыбка, но почему-то печальная. Александр Васильевич без улыбки смотрел в никуда очень сосредоточено. Субботины наклонились корпусом ближе к исполни-телю, иногда зрительно общаясь друг с другом. Мария Петровна подняла свои ру-ки у груди, сложила их вместе и не отпускала. Она смотрела на музыканта, как показалось Михаилу, уважительно и поддерживая мысленно его. 
И тут послышались минорные ноты. Громкость нарастала, краски сгущались, Илья Максимович тяжело дышал, его бледное лицо покраснело, волосы распушились и колыхались от наклонов его головы, движения стали резкими и полными отчая-ния. Мелодия нарастала, нарастала, словно звуки взрывов, грома и выстрелов, доходила до пика и... Удар. Пианист встряхнул головой, волосы его откинулись назад. Тот же удар на октаву выше. "Это звук похоронного колокола, - понял по-эт." Удары звонаря повторялись. Они становились тише, будто тонули в эхо. Но оставались сильны. И самый последний и тихий удар дрожащими и красными пальцами сыграл пианист. Он опустил голову, вслушиваясь в этот завершающий аккорд. Всё лицо было красное от такой нахлынувшей волны эмоций, очки его за-потели, а глаза с таким печальным, но удовлетворённым взглядом блестели.
Тогда поэт Михаил Николаевич Самотнив понял, что это была исповедь.
Какое-то время публика была в молчании, но после последовали громкие аплодисменты. "Браво! Браво, Илья Максимович!" - кричали они. Музыкант немного неуклюже встал со стула, уложил обратно волнистые волосы и провёл рукой по глазам, вытирая слёзы так, чтобы никто не заметил.
– Поверить не могу, Илья Максимович! - восклицал Андрей Кириллович Торий-ский. - Запомните мои слова, вы станете частью культурного наследия! Да, боже, если уже не стали!!
Исполнитель скромно улыбался, спеша к своему месту за столом. Видно, он был очень рад и потрясён к такому приёму.
– Побыстрее бы к вам на концерт прийти, - сказала Светлана Фёдоровна.
– Буду очень благодарен, - сказал Илья Максимович, снова перебирая посуду.
– Ваша музыка так многогранна... - прокомментировала Екатерина Субботина. - Но, знаете, по мне, вы больше оптимист, потому что в произведении поётся о прошлом, которое не повториться, о том, что человек делает свою жизнь лучше.
– Да о чём ты говоришь, Катя! - горячо возразил её муж. - Наоборот, что как всё было трагично, так и будет продолжаться, это неизбежно.
– А вы действительно думаете, что наш друг вложил именно это в своё произведение? - подключился к спору искусствовед в виде Кирилла Андреевича. - Здесь ведь ностальгия о дальних временах, которые были и веселы, и мрачны. Это лишь описание событий без какой-либо морали и поучительного слова, это излияние чувств.
– А вот я хочу сказать настолько красивая музыка! - прозвучал Многословин.
– Да-да, я согласна с вами, Фёдор Ильич, - поддержала какая-то дама, сидящая в кресле. - Зачем выдумывать смысл, если тут суть не в нём?
– Главное, чтобы складно было написано, без примитива, - добавил кто-то.
– Да вы слышали эти басы? Точно говорю, о плохом там молвят! - не отходил Субботин.
– Я предлагаю вам, друзья, спросить самого автора, что он вложил, - сказала Ма-рия Петровна.
Все находящиеся повернулись к Илье Максимовичу в надежде услышать ответ. Тот выглядел немного смущённым. Он прокашлялся в кулак и сказал с спокойным уважением:
– Я вижу, что у каждого из вас есть своё мнение на счёт моего произведения. Знаете, мне из-за этого и нравится искусство – каждый понимает одну и туже вещь по-своему. Поэтому вы пока можете его свободно трактовать, а свою истину я сообщу чуть позже. - он улыбнулся. - Но вы близки к ней.
– Это неправильно, - впервые за весь этот долгий разговор Михаил Николаевич произнёс фразу вслух.
Однако его слова не были услышаны из-за голосов, соглашающиеся с идеей Пав-люкова, но у Кирилла Андреевича уже прищурился один глаз.
– Кстати, раз уж об искусстве зашла речь. Михаил Николаевич, а что вы скажете на этот счёт? А то вас и не видно, и не слышно. - обратился он к кудрявому юноше. В его вопросе, что интересно, не было ироничных ноток.
Публика начала быстро обращать внимание на поэта. Даже чересчур быстро.
– Михаил Николаевич? Ой, а вы тут были? - спросил удивлённый юноша.
– А вы как-то связаны с искусством? - спросил его Многословин с лёгким смеш-ком. - Ах, да, вы же где-то около библиотеки живёте.
– Да, живу, - кратко ответил Михаил Николаевич.
– А вы много читаете? - предположил Илья Максимович. - Хотя, по правде, я вас не видал особо в библиотеке.
– Не так много, как хотелось бы, Илья Максимович.
– Не хватает времени?
– Скорее сил, - признался он.
– Михаил Самотнив, а вы что-то сочиняете, как наш Павлюков? - желая разузнать побольше об молчаливом персонаже, расспрашивал Многословин.
– Ох, нет-нет... - промямлил он растерянно.
– Не скромничайте, друг мой, - успокоил его школьный друг Борис Субботин. - Ведь это не признание в убийство, если вы скажите, что вы поэт.
– Ах! - по комнате прошёлся эхом. Общество начало ещё более бурно и громче мучить вопросами Михаила Николаевича.
– Поэт? - почему-то с переживаем тихо спросила Мария Петровна.
– Ах, да этого же чудесно! - сказал кто-то, перекрикивая её.
– А сколько вы стихов уже написали? Про что пишите?
– А как долго?
– Можете поподробнее рассказать?
На глазах у всех лицо Михаила Николаевича побледнело. Он крепко держался за стул, словно он был испуганной газелью, которую загнали толпа тигров и львов.
– Извините, но я толком не могу вас услышать, не то, что ответить вам, - сказал, наконец, кудрявый юноша.
– Правильно-правильно, - со своей же театральностью поддержал Многословин и на такой же манер начал успокаивать гостей жестом. - Тихо, тихо. Дайте человеку хоть вдохнуть полной грудью!
Кирилл Андреевич, садясь за стол, выглядел более тревожным, чем довольным. Тот прищуренный глаз ранее уже говорил о каком-то желании что-то сделать, но с добрым умыслом.
– Михаил Николаевич, а, может, вы нам зачитаете пару своих строк? - с хотением попросил Фёдор Многословин. - Так сказать, продолжите концерт! Давайте, будет как тост!
– Да, пожалуйста, почитайте, - согласились гостья.
– Сейчас мы всё подгото-о-овим, - хозяин мероприятия подошёл к столу, протяги-вая правую руку к коньяку. - Александр Васильевич, помогите мне!
– Конечно-конечно, - сказал он своим басом.
Люди начали находить удобное положения, чтобы усесться и послушать стихи. К Александру Васильевичу присоединился помогать Илья Павлюков, а далее и все остальные молодые люди за столом. Дамы хихикали и шептали, с нетерпением ожидая поэзии. Михаил Николаевич снова становился смущённым. Он без устали трогал кудри волос и тёр двумя пальцами подлокотник стула.
А коньяк уже был налит.
– Ну же, Михаил Николаевич, начинаете, - бодро сказал Фёдор Многословин, ста-новясь в гордую позу с рюмкой в руке.
Юноша не повёл и духом.
– Да встаньте, друг мой, чтобы мы вас лучше видели, - подтолкнул его снова Фё-дор Ильич.
Он с повиновением встал.
– Можете рассказать то, что помните, а, возможно, и покороче. В общем, не Богу, а вам решать.
Поэт осмотрелся. Все глаза, все взоры были направлены на него, ожидая чуда. Только Мария Петровна смотрела на него обеспокоенным и сочувственным взглядом. "Она всегда понимала человеческую душу," - сказал в мыслях Миша. Он мог видеть в этих карих больших глазах мольбу: "Не терзай себя, Миша, не губи...". Поэт очень долго вчитывался в эти слова и молчал с комом в горле.
Он вздохнул.
– Извините, я не могу.
– Не можете? Почему? - спросил его Александр Васильевич.
– Вы, верно, стесняетесь, - предположил Павлюков.
– Давайте тогда его поддержим, товарищи! - сказал Многословин и начал хлопать и повторно кричать "просим". Хор послушался дирижёра, поэтому последовали громкие возгласы и аплодисменты.
– Нет, извините, я, право, не могу, - сказал ещё раз Михаил Николаевич.
– Ну, пожалуйста, всего пару строк для тоста! - всё равно настаивал хозяин мероприятия: ему надо было заставить петь солиста.
У Миши нервно побежали глаза.
– Право, не надо его уговаривать... Искусство насильно не создашь, Фёдор Ильич, послушайте меня, - начала верно защищать его Мария Петровна.
– Да я немного прошу уж, Мария Петровна, - со смехом и иронией произнёс Многословин, торжественно продолжая держать в руках рюмку. - Искусство создано для публики, которая наслаждается ею, и достаточно даже самого малого для этого.
– Прошу вас, не мучаете его, умоляю вас! - продолжала она. И через мгновение она вдруг встала, топнув ногой, и твёрдо произнесла. - Ах, какой вы велеречивый!  Ваши актёрские манеры мне начинают действовать на нервы!
Все удивились смелости Марии Петровны и резко замолкли. Тон в её голосе стал выше, к щекам её пролилась кровь. Фёдор Ильич, молодой человек с гусарскими усами, набрал воздуха полную грудь для возмущения, но тот только жалостливо произнёс:
– Вы меня этим очень задели, Мария Петровна.
Но сделав непоколебимый вид, Многословин снова повернулся к кудрявому юноше и снова задал вопрос, снисходительно и со вздохом говоря:
– Ну так что же с вашими стихами?
Поэт настороженно осматривал лица. Фёдор Ильич Многословин, хоть и делал вид покровителя, но был уже не так бодр и силён. Кирилл Андреевич Торийский понял, что его план по социализации старого доброго друга со службы пошёл не туда. Илья Максимович Павлюков смотрел на него уже с понимаем, но ожидал трепетно от него ответ. А Мария Петровна сжала свои розовые пальцы, и с надеждой, смелостью и умоляющим волнением глядели её карие глаза на поэта. Михаил Николаевич Самотнив чуть дольше остановился на последних парах глаз. Юноша, как и она, понял её безмолвные слова. "Здесь и сейчас."
Он выпрямил спину, чуть встряхнул головой, после чего его брови нахмурились. Взглянув смело на Многословина, поэт произнёс громко и внятно:
– Знаете, а не пойти ли вам к чёрту!
Вся публика ахнула. У Многословина задрожала рюмка в руке.
– Я за долгое время решил снова прийти к вам, потому что наивно решил, что по-чувствую себя на своём месте. Однако эта жантильность  и спесь  не доставляет мне никакого удовольствия!
 – Эти дерзкие высказывания я не хочу даже слушать от вас! - воскликнул Много-словин, ставя рюмку на стол.
– Дерзкое высказывание сказали вы чуть ранее, говоря об искусстве, - к Михаилу Николаевичу нахлынула удивительная смелость, которая только нарастала. В его голосе пришла невероятная сила и громкость, накопившаяся за множество лет. - Это дело моего сердца, и оно не желает делиться с сокровенным!
– Ах, я вас оскорбил, я понял, - вдруг сказал уважительно Фёдор Ильич, но тут же усмехнулся. - Так почему же вы сразу не сказали об этом?
– Потому что я трус!! - сказал громко не своим голосом он. Его щёки пылали от злости и прилившийся энергии, дышал он тяжело. - И я уже не боюсь в этом при-знаться!
– Может, вы хотите выстрелить в меня? - игриво произнёс Фёдор Ильич. - У вас за спиной нет заряженного револьвера, а то вдруг захотите при людях убить меня?
Михаил Николаевич серьёзно выдохнул, закрыв глаза.
– Нет, нету. И не будет. - сказал спокойно он и снова направил свои голубые гла-за на соперника. - Фёдор Ильич, вы довольно умный и образованный человек. Прошу вас, услышьте мои слова. - и на лице Михаила даже появилось сочувствие. - Прошу простить меня за те громкие слова, я это сказал лишь из-за того, что данные мероприятия меня не больно забавляют. Похоже, что я не создан для этого. Даже не знаю, как к этому относится. Но и вы меня ранее задели, пытаясь из меня всей толпой выдавить пару строк. Люди разного требуют и хотят, мне жаль, что я не удовлетворил ваши желания. Но это не могу быть я, таковы мои причины. Я начал бы себя ненавидеть, если бы рассказал хоть строфу, а ненавидеть себя, - сказал значительно он. - Как вы знаете, Фёдор Ильич – большая мука.
От этих слов черты Многословина постепенно становились снова гладкими и спо-койными, вздутая вена на виске исчезала. Даже сам он удивился от своих дей-ствий. Человеколюбие и благородство вдруг победило его желание славы и быть на высоте. Возможно, это как-то связано с воспоминанием, которое вдруг отрази-лось в его глазах.
Михаил Николаевич подошёл к Илье Павлюкову. Все зрители продолжали быть в тишине и наблюдали, как за спектаклем, а сам Павлюков из-за неожиданности чуть вздрогнул. Михаил начал трепетно:
– Я очень ценю ваш поступок. Вы чудесно играете, и тут вы действительно свободны и счастливы. Жаль немного, что это место и счастье не моё, но вашей смелостью не могу не восхищаться.
– Что ж, видно, мы живём и развиваемся разными путями, хоть и творческими, - с добротой сказал музыкант, складывая кисти рук.
– Да, дороги наши разные, - подтвердил поэт, прикладывая руку к груди. - Однако вы меня смогли кое чем научить. На счёт обратного я не могу судить, слишком уж я замкнут.
Михаил кинул ему доброжелательный взгляд в ответ на его и повернулся к двери, в том же направлении повернулись и следящие гости.
Перед прихожей поэт вдруг остановился и Марию Петровну. Она находилась со-всем рядом с ним. В глазах Миши она увидела смелый и вдохновлённый огонёк, из-за чего её лицо было радостным. Так они и говорили друг с другом, молча, разомкнув слегка губы, чуть приближаясь друг к другу. Оба они за этот вечер успели устать, но были довольны.
– Спасибо, - только слово сказал он Марии, с особенным трепетом приклоняя го-лову.
– Рада была вас видеть, - только сказала она Михаилу, краснея.
Затем поэт собрал все силы, чтобы начать идти к выходу. Все смотрели на него странно и в тишине.
– До свидания!.. - попрощался своим спокойным тоном поэт с гостями и добавил. - Спасибо.
И он вышел.
Времени уже было много, наступила ночь. Из тёмного неба падали теперь уже не хлопья, а снежные пылинки снега, медленно покрывая дома, дороги и людей. Ветра почти не было. Рядом с большим домом Многословна стояли пара ажурных карет с лошадями – на них приехали некоторые гости, которым было далековато до сюда.
Михаил встал под небом и поднял голову – его светлое по своей природе лицо покрылось румянцем, красивые голубые задумчивые глаза отражали снежный блеск, а из приоткрытого розового рта исходило тёплое волнительное дыхание. Он закрыл глаза, дал малому снегопаду коснуться его лица, набрал в груди воз-духа и вздохнул.
Натянув потеплее свой большой бурый шарф, он начал подходить к одной из карет, где одиноко скучал кучер. Он сидел, смотря на город, и курил трубку.
– Извините, - привлёк внимание Михаил Николаевич, робея.
Тот, словно проснулся от сна, вздрогнул, и с мужчины, как пыль, отлетели сне-жинки.
– Слушаю, - сказал он.
Поэт нервно отстегнул верхние пуговицы своего пальто и вынул из внутреннего левого кармана потрёпанный жёлтый конверт.
– Передайте, пожалуйста, Марии Петровне, - произнёс Миша, протягивая с надеждой конверт.
Кучер взял его и аккуратно засунул в карман накидки.
– Хорошо, передам, - дал слово он.
Михаил Николаевич поблагодарил его с поклоном и направился уже было домой, но тут входная дверь Многословина открылась.
– Миша, ты ещё здесь? - послышался голос Кирилла Андреевича Торийского, пы-тающегося по пути надеть шинель. - Ты уж прости меня, что пригласил тебя сюда, наверное, не стоило было этого делать.
– Ничего, всё хорошо, - сказала спокойно кудрявый юноша.
Нависла небольшая тишина.
– Я, честно, не думал устраивать весь этот спектакль со стихами. А тут ещё ссора с товарищами нарисовалась...
– Надеюсь, Фёдор Ильич не сильно сердиться на меня? - спросил искренне он. - Скажи им, пожалуйста, что я не хотел их оскорбить и зла на них не держу. Что у меня просто настроение не то, день был тяжёлый, ну, ты сам знаешь, что говорить.
– Конечно, Миш, я объясню им, я же в этом деле мастер слова, - с доброй улыб-кой произнёс юноша.
– Тогда до скорого, Кирилл, - попрощался он, грустно улыбаясь. - Веселись за мой счёт.
– Пока, удачи, друг мой, - сказал тот, пожимая Михаилу Николаевичу руку.
Они оба снова пошли по разные стороны, но остались верными друзьями.
Весь путь назад Михаил Николаевич шёл молчаливо, рассматривая то свои ноги и опавший снег, то небо, которое затмевают фонари. На улицах стало значительно свободнее, но кудрявого юношу не заботили сейчас люди, а что-то заставляло его молчаливо думать о чём-то внутри себя. Поэт всегда любил это чувство, в эти минуты он будто освобождает свою сущность наружу, давая ей воздуха.
И вот он вернулся домой. Эта скромная небольшая квартирка находилась в од-ном из домов рядом, как уже сказали, с библиотекой. Михаил снял мокрый шарф с плеч своих, затем тёмное пальто, котелок и повесил всё это на вешалку. Юно-ша убрал назад одним движением руки мокрые волосы с лица и направился в комнату, он прошёл мимо старого потёртого зеркала и отразился в нём словно призрак. Молодой человек, не зажигая свеч, лишь в свете окон начал снимать фрак, жилетку, жабо, расстёгивать верхние пуговицы белой рубашки с большими рукавами. Оставив на себе рубашку и брюки, он сел возле стола, где были раскиданы бумаги со строфами и стояло перо с чернильницей.
Михаил откинул голову назад и опустил руки вниз. Он с наслаждение вздохнул.
– Поверить не могу... Я всё-таки отдал ей письмо, - говорил он тихо по среди ком-наты. - Она услышит мои стихи... Она, Мария Петровна Лумина.
Он прикрыл глаза веками, дабы проникнуться в это чувство, погрузиться с голо-вой в ночной, звёздный и поэтичный мир, как в океан. Да, наконец-то он расскажет свои стихи, свои глубоко спрятанные чувства... Только ей, Марии Петровне Луминой.
Михаил почувствовал, как по телу его проходит серебряный свет. Юноша поднял-ся со стула и с раскрытыми глазами подошёл к окну. Облака рассеивались, слов-но кулисы в театре, и давали выйти на сцену полной белой, словно ангел, луне. Вся скромная комната поэта наполнилась голубоватым светом, хоть и не тёплым, но нежным и прекрасным. Михаил, стоя в белой расстёгнутой рубашке по сере-дине комнаты, не отрывал взгляда от ночной сирены. Именно тогда он вспомнил, что во сне искал её.
Ночная яркая луна, словно дева, ласково целовала поэта своим рассеянным све-том, юношу, который спустился на колени и опустил голову. Его тёмные кудри во-лос и небольшие бакенбарды стали лохматыми, свободными.
Поэт заговорил:
– О ты, о лунный свет Селены,
Нежна, светла и как всегда прекрасна!
Скажи, любовь же тмит мой разум
Или мне кажется обман в блаженном чувстве?
И говоря уж об искусстве:
Оно же делает меня живым?

Поэт поднял голову, и в его глазах заиграл лунный блеск.

– Мой путь проходит в сумрачном лесу,
Где я уже не верю в тот белый свет сквозь мрак.
Я всё искал, искал, не зная образ,
Который, словно Гавриил, помог бы мне найти дорогу.

Теперь я чувствую, как в этот день
Душа моя нашла ответ,
Что осветил мне путь, благословив.
И, боже, как прекрасно это чувство!
Я весь сияю, какое счастье!
Всё это время свеча в руке моей –
И надо было лишь зажечь.

Поэт опустил свои глаза и плечи.

– Страх породил во мне ту тьму,
Я жил в объятьях Фобоса, дав себя поймать.
Теперь любовь живая вернула мне свободу,
Оковы спущены, осталось лишь стихами
Сказать ей то горячее, то волнующее,
Что глубоко жило во мне годами.

Юноша с большой надеждой смотрел на луну своими большими голубыми глаза-ми, из приоткрытых губ исходило его частое дыхание. Он прижал сжатые ладони к своей груди и продолжал дрожащим голосом:

– Пока земля, что обитатель смертных душ,
Меня выносит, как дитя, не знающее света –
Клянусь, я обещаю, что дотянусь до неба;
Клянусь, мой дух не станет серым прахом,
Который лишь в бессмысленных скитаниях найдёт своё значение;
Клянусь, что не забуду я чтить добро и проведение,
Хоть человеческая тварь грешна и искушена;
Клянусь, клянусь, я стану частью света!

Поэт прокричал последние строчки, давая эмоциям волю. Нависла тишина. Вдруг он заметил, что из глаз его текут слёзы. Михаил даже нервно улыбнулся от этого, он всё вытирал и вытирал их своим широким белым рукавом, а слёзы продолжа-ли течь.
Он снова направил свой взор на луну, щёки и глаза его блестели, нежная улыбка появилось на губах. Михаилу Николаевичу Самотниву было ясно, что это была исповедь его, и что он счастлив. Остался лишь последний шаг – когда он снова встретит лунную деву, но уже в облике Марии Петровны Луминой. А пока юный поэт Михаил Николаевич Самотнив мог продолжать жить в мире ночи, Луны и звёзд.