Повесть о счастливом мальчике 5-6

5. Взрыв

       Прошёл ещё один год и ещё одно лето.
Над головой пролетела, шелестя крыльями, птица с серебристым оперением. Она легонько коснулась меня. Из-под её крыла хлынул воздушный поток, и я очутился в его тёплом течении. Высокое небо было синим и чистым и, как мне показалось, нуждалось в облаках. Огромная, необъятная тишина окружала меня, и эту тишь пронизывал металлический тонкий звук. Брат стоял напротив, а между нами зияла воронка. Сквозь потёки тёплой влаги я видел его лицо, покрытое кровью, сажей и землёй. Он смотрел широко распахнутыми глазами. Белки глаз светились. Своею белизной они могли бы соперничать только с отсутствующими в тот день облаками. Он был удивлён и испуган. Он пытался что-то говорить, но я, ошарашенный тишиной, ничего не слышал. По шевелению губ я отчётливо смог прочитать только одно слово:  «Павлик». Он настойчиво произносил моё имя. Потом стал кричать так же беззвучно и всем своим видом показывал, что я должен следовать за ним. Безмолвный крик и зовущее движение истерзанной осколками руки заставили меня очнуться, и я, насколько было возможно в тот момент, сосредоточился.
      
       Я не чувствовал ни ног, ни земли, и тогда я ещё не знал, что осколок мины угодил в рот и что рассеченные губы вывернулись наизнанку и из них текла сладкая кровь. Бежать в таком состоянии было легко, словно по облакам. Так можно было передвигаться только во сне, но это был не сон. Удивительное состояние. Я плыл по мягкому травянистому полю, а затем по тропе вьющейся вдоль огорода. Мимо пустых грядок, круглых вишнёвых деревьев и оград, обтянутых старой рыболовной сетью.
Тропа была длинной, вязкой и какой-то ватной, в то же время пружинящей, а движения были замедленными и плавными.
      
       На самом деле всё происходило гораздо быстрей, как это бывает в настоящем времени. Но я был в другом времени, в другом пространстве, где все предметы и я сам имели иную структуру.
       Если бы я смотрел на себя со стороны, как бегу с поля, что за огородом, потом по тропе и через двор до калитки, а от калитки до дороги – это ещё метров пятнадцать, то наверняка бы заметил, что времени на это ушло две-три минуты. 
Точно помню, что я бежал долго. Две минуты тянулись как двадцать, а может быть больше. Неторопливое время давало возможность рассмотреть второй план и даже третий, а ещё все те подробности, которые раньше не заслуживали внимания. Всё, что было до этого момента обыденным, сейчас представлялось необыкновенным, красивым. Тысяча жарких жал вонзалась в горло, и я готов был умереть, только бы не чувствовать жажды. Именно жажды, потому что хотелось пить, и это желание было страшнее всякой боли. Собственно, боли-то  не было никакой.
Сестра стояла у открытых дверей дома, когда я медленно пробегал мимо. Она схватилась за голову.
       Вот снова предо мной лицо брата и снова безмолвное, но уже тихое и менее испуганное шевеление губ: «Павлик. Павлик…»
За спиной хлопнула калитка, брат стоял у дороги. Первая проезжавшая мимо машина резко остановилась. Повезло, ведь машин на дороге в то время было немного. Это был старенький автомобиль, какие можно было видеть в те годы. Водитель оказался более чем расторопным, ему не нужно было что-либо объяснять. Очередной случай в городе – опять пацаны взорвались. Он уже выскочил из машины, с поспешностью открывал дверцы и усаживал нас на задние сиденья, а я всё ещё слушал визг тормозов. Назвать цвет автомобиля с точностью не могу, кажется, он был солнечного цвета и такой яркий, что закружилась голова.
Потом земля стала вращаться, а у меня во рту оказался раскалённый уголь. Немилосердно он прожигал меня насквозь. Я не принадлежал себе, и не по своей воле опрокинулся навзничь, а потом ещё раз и ещё, и тогда меня закружило и понесло в опустошённое, беззвёздное пространство. А потом пошёл снег, который кружился вокруг меня и, закручиваясь в спираль, уносился далеко вперёд, как будто указывая путь. Там, в глубине бесконечной ночи, я увидел маленькое солнце.

       Год прошёл незаметно, будто ничего и не было, кроме осеннего взрыва. Зимы тоже не было, только промозглая, сухая, с ледяным ветром, тоска. Снега, которого я всё время ждал, тоже не было.
Мама носилась со мной по всему городу от одной клиники к другой и плакала. Один из докторов сказал, что брат мой может ослепнуть в скором времени, и от того она так страдала. Но все обошлось и на этот раз. В прошлый раз, два года назад, он решил подняться к обелиску Славы на горе Митридат, который возвышался над городом, не по лестнице, а по скалистому склону. Тогда он сорвался и упал на камни, в результате чего ему удалили селезёнку и на животе красовался большой, не по росту, шрам.
       Вообще он держался молодцом, всё ж таки – старший брат. Ему было двенадцать, а мне тогда было восемь. В машине, которую гнал неизвестный нам водитель, я был без сознания, и оттого брат сильно переживал, чувствуя свою ответственность за случившееся. Он, конечно, винил себя и всё думал,  как посмотрит в глаза маме и что скажет ей? Эти душевные муки не давали ему потерять сознание, и он действительно держался изо всех сил. Терпел до самой больницы, и, уже лёжа на столе, когда с его тела пытались снять изодранную одежду, он вытащил из штанины пистолет и со словами: «Доктор, это вам на память», – потерял сознание.
       Спустя годы, когда раны зарубцевались, а шрамы по мере нашего взросления постепенно сглаживались, и не находилось уже места для огорчений по поводу того злополучного взрыва – мы вспоминали о прошлом.
        Случай с пистолетом, о котором нам поведал сам доктор, особенно веселил. Брат к тому злополучному взрыву позвал меня, сестру и соседа Кольку, но они запоздали, а я успел, чем и похвалялся. Сестра не огорчалась, что опоздала, ведь могла потерять красоту, для девочки это самое страшное. Если она о чём и жалела, то только о том, что не родилась мальчишкой. Колька втайне завидовал, сожалея, что не взорвался с нами. Но зато он был свидетелем события и мог об этом рассказывать другим пацанам.
Если бы я припозднился, как сестра, то не услышал бы кромешной тишины и не увидел бы высокого неба, тоскующего без облаков, и, конечно, не лицезрел бы на развернувшемся чёрном пергаменте вселенной крупного снега. Возможно, я был бы менее счастлив...

6. Школа

       Школьные будни своей монотонностью напоминали мрачное ноябрьское небо, по которому проплывали тяжёлые облака. Иногда случались чудеса: солнце пробивало своими лучами серую пелену и щедро одаривало светом и теплом всех жаждущих. Таких вспышек всегда недоставало. Ох уж, эти тоскливые будни, состоящие из мерно шагающих минут, которые превращаются в годы и наполняются чётко обозначенным однообразием, незапланированной радостью и, конечно, переживаниями.
        Тем не менее, этот период, занимающий  часть жизни и в тоже время обогащающий её, является очень даже важным. Учебный процесс сам по себе и не может быть ярким, да и не должен, а вот атмосфера перемен, школьного двора и внеклассных перипетий всегда имели интересную цветовую гамму. Вспоминать и рассказывать то, что все знают – нет смысла, и по этой причине буду краток.
Первый детский возраст закончился, и я, будучи уже опытным в жизни человеком, переступил порог школы номер восемь. Второй раз в первый класс, и так это получилось неудачно, что мне сразу расхотелось учиться. Хуже нет – переходить из одной школы в другую в середине учебного года.
        Добавлю небольшое уточнение. Начал я учёбу в специальной школе – санатории для детей с заболеваниями сердца. В то время медицина была на высоте, во всяком случае, в Крыму. Детей тщательно обследовали и своевременно лечили. Мой диагноз не подтвердился, чему мама была очень рада, но, в связи с этим, пришлось устраивать меня в школу по месту жительства. Спецшкола оставила в моей памяти только парты с откидной столешницей, чернильницы, перьевые ручки, кляксы в тетрадках и грязные чернильные руки.
В восьмой школе я был чужаком и сразу стал подвергаться репрессиям со стороны учительницы, имя которой не запомнил. В новом классе были любимчики и культивировалось доносительство, поощрялись лесть и даже клевета.
Однажды маму вызвали в школу по пустячному делу, суть которого не имела ничего предосудительного, нет смысла рассказывать об этом подробно. Главная цель заключалась в том, чтобы показать маме, что она в любом случае неправа. Чёрная учительница, так я её назвал сразу, как только увидел, ещё не зная о ней ничего. Как потом выяснилось, с прозвищем я не ошибся.
Она сказала: «Ваш сын совершил проступок, – и посмотрела на меня сверлящим взглядом и хорошо поставленным голосом, как властная помещица, спросила: – Зачем ты это сделал?»
       Я ответил, что не делал ничего. Тогда она обратилась ко всем и спросила у них: «Дети, скажите маме этого мальчика, он это сделал или нет?» И все, или почти все, ответили хором: «Он, он, это он». Чёрная тётка торжествующе брызнула на нас смеющимися глазами и, наслаждаясь своей ложной победой, сказала не без ехидства: «Вот видите!»
       Она была похожа на дрессировщицу, а дети на цирковых собачек, готовых выполнить любую её прихоть. Роль кнута выполняла указка, а вместо малюсеньких кусочков сахара – сладкозвучное «Молодец!» и поглаживания по головке.
Я не мог рассмотреть одноклассников в тот момент, потому что пребывал в шоке, но уверен, что муки совести некоторые из них всё же испытывали. Мы с мамой шли домой и почти всю дорогу молчали. Она держала меня за руку, и я чувствовал тепло, которым она делилась со мной. Подходя к дому, она сказала: «Я верю тебе. Потерпи».
       После этого случая я пребывал в некотором недоумении и не мог до конца поверить в то, что учительница может врать и учить этому детей. Это был хороший довесок к жизненному опыту, моё доверие к взрослым таяло на глазах. Но я знал, что хороших среди них было больше.
Этот случай я запомнил на всю жизнь и, что интересно, ничего подобного мне не довелось наблюдать в будущем. Как будто невидимая рука писала под меня сценарий, чтобы с самого детства я почувствовал боль и обиду, чтобы мог отличать ложь от правды.
       «Я верю тебе, потерпи» – мамины слова меня ободряли. Да и терпеть пришлось недолго. Я прыгал до потолка от радости, когда стало известно, что в сентябре пойду в другую школу. Значит, не зря мы взорвались. 
К тому времени построили новую школу, которая была ближе к дому, и я перешёл в неё. Радость была оттого, что учительница на этот раз попалась добрая. Светлана Николаевна была сдержанной и терпеливой – совершенная противоположность предыдущей обманщице.
       Было и огорчение, оно исходило от меня самого. Появились комплексы. Зашитые губы, шрам на щеке, разбитые передние зубы и несколько осколков в глазу и на лбу не давали покоя. То, что я по этому поводу переживал, никто не знал. Взрослым было некогда разбираться, всё списывалось на характер, и я замкнулся в себе. Мама с утра до вечера – на работе, отчим – тоже, а в школе слишком много детей, чтобы обращать внимание на каждого.
       Классы были большие, не менее тридцати человек в каждом. Мальчиков и девочек примерно поровну. Бывало, вызовут к доске, а у тебя из-под ног земля уходит. Стою перед всеми и не знаю, куда глаза спрятать: все так и таращатся на моё уродство. Учительница спрашивает, а я знаю что ответить, но молчу. Опущу голову и горю от стыда. Особенно были невыносимы сверлящие взгляды девочек. «Ну вот, ещё один невыученный урок. Когда это кончится? Садись», – скажет опять учительница, расписавшись красным в дневнике. Двойка – это ничего, главное, быстрей сесть за парту. Ничего, думал я, когда будут письменные задания, тогда всё и исправлю. Контрольные и самостоятельные работы я любил, а они всегда выручали.
       Годы шли, мы незаметно росли, переходя из класса в класс. По мере взросления шрамы мало-помалу разглаживались. Я заметил, что девочки поглядывали на меня, с некоторыми я иногда общался. Разумеется, инициатива исходила не от меня.
       Девочки делились на две категории: одни были добродушными и стремились при случае побаловаться, а другие, наоборот, агрессивными без всякого повода. Я не знал, что являлось причиной такого недружелюбия, но дистанция между нами соблюдалась неукоснительно. Конфликтов не было, но и симпатий друг к другу мы не проявляли. Первое утверждение не требует доказательств, потому что я ни с кем не ссорился, а вот второе проверить опытным способом невозможно. Именно симпатии могли быть естественным раздражителем.  С трёх сторон меня окружали мои девушки. Разумеется, имена их произносить не буду и опущу кое-какие подробности. Одна из них сидела впереди с моим школьным другом В.Ю., справа во втором ряду; вторая – не помню с кем; а третья – рядом со мной. Мои девушки не знали о том, что они мои и не узнают никогда, если не прочтут эту повесть.
       Обратите внимание на то, что я их не называю бабами, а мог бы. Внутренний мир школьника, независимо от того в каком классе он учится, гораздо богаче внешнего, предназначенного для всеобщего обозрения.
Про себя я мог называть нравившуюся девочку как угодно. В моих о ней размышлениях она была самой лучшей, самой красивой, и, конечно, она была настоящей принцессой, но это оставалось в моём сердце, куда доступ для всех был закрыт. Когда же мы общались с пацанами или бузили всем классом, то прекрасная принцесса и прочие русалочки назывались просто и лаконично – бабы.
Сложно быть объективным в полной мере, описывая свои чувства и переживания в столь юном возрасте, но я стараюсь не вносить в воспоминания суждения взрослого человека. Однако слова, о которых я тогда не имел представления, а если и знал, то не мог ими пользоваться, приходится применять. Иначе не получится повествования. В то же время некоторые слова, применяемые нами в детстве, приводят меня сейчас в недоумение.
       С какого возраста мы к ним так обращались – не помню. Возможно, с первого класса. Сейчас меня это обстоятельство коробит, а тогда это было обыкновенным делом. Бабы – и всё тут. Да они и сами себя так называли. «Бабы, шестого не будет, Людмила заболела, пошли в кино сходим!» или «Эй, бабы, давайте с пацанами в пионербол сыграем, опять кучу-малу устроим». 
       Писклявые бабы в белых фартуках, с кружевными воротничками и манжетками, с бантиками в жидких косичках, прилежно сидели на уроках, аккуратно сложив ручки на парте. Те, кто знал ответ на заданный учителем вопрос, судорожно трясли кистью руки, а те кто не знал, были спокойны, но тоже тянули руку за компанию: мол, я тоже знаю. На перемене кто-нибудь из них вопит: «Дурак, а ну отдай, я всё Светлане Николаевне расскажу!» и треснет обидчика учебником по макушке.
Когда девочки были совсем маленькие, то носили звёздочки с изображением Володи Ульянова на груди. На смену значкам пришли пионерские галстуки – их завязывали на шее. На переменках наши бабы успевали играть в классики и скакалочки. К сожалению, они не любили фотографироваться, и когда я направлял фотик, пытаясь остановить мгновение, они резко отворачивались или закрывались портфелями. Поэтому и фотографий того времени очень мало. Они росли быстрее нас, а некоторые из них становились похожими на женщин, но только маленьких.
Девчонки были очень стеснительными на уроках физкультуры. Всё из-за формы: белый верх, чёрный низ – футболка и трусы. Спортивные штаны под запретом. Нижняя часть формы была для некоторых невыносимо постыдная, но правила были очень жёсткие, а Вера Михайловна – учитель по физ-ре – неумолима. Она была принципиальной женщиной и применяла репрессивные меры к непокорным. Девочкам, а их у нас было около пятнадцати и все разные, приходилось приспосабливаться, перебарывать все свои опасения и комплексы, связанные с самооценкой.
        Я не буду вспоминать и описывать, как кто выглядел, несмотря на то, что перед глазами отчётливо всплывает картинка. Стоим в шеренге по росту: сначала мальчики потом девочки – белый верх, чёрный низ – высокие и маленькие, худые и упитанные. Командный голос Веры Михайловны звучит как труба, зовущая в бой. «Направооо! Налевооо! Кругооом! Кругооом! – вопит она, удлиняя окончание красивым контральто. – На первый-второй рассчитайсь!» И мы, ощущая себя поколением будущего, рассчитываемся, чётко совершая движение головой налево и обратно. У кого-то ноги как спички их трусов торчат – это у нас, пацанов, а у девчонок вид гораздо лучше, ляжки у них были толще наших и почему-то привлекали внимание. Мы привыкли друг к другу – столько лет вместе – и совсем не замечали каких-то телесных изъянов, которые, возможно, и были. Мне почему-то все они нравились, и всё в них нравилось, кроме агрессии.
Наступил период, когда мы сбрасывали с себя красные галстуки, а вместо них на груди красовались комсомольские значки. На них был изображён Владимир Ленин на фоне красного знамени. Бабы уже не прыгали и не бегали как раньше. Они толпились у окон, а некоторые из них обнимались, что меня приводило в недоумение. Наверное, мы, пацаны, были тогда ещё детьми, а они становились настоящими девушками, и в крови у них пробуждалось женское начало, о котором мы уже догадывались, замечая, как меняется их внешность.
       Людмила Лазаревна – наш классный руководитель – периодически устраивала нам вечеринки. Протокол был несложный: сначала мы пили чай с пирожными, а потом сдвигали парты в один угол, включали магнитофон и танцевали. Собирались часам к пяти в кабинете истории, замыкали дверь, задёргивали занавески, чтобы укрыться от внешнего мира и создать обстановку полного уединения. В такой камерной обстановке у нас начинался культурно-интимный внеучебный процесс.
Предварительно каждый тщательно готовился к волнительному мероприятию. Я, например, наглаживал стрелки на брюках и ушивал уже ушитую рубашку. Ушивать сорочки на маминой машинке я научился быстро, благодаря моде и товарищам, которые хотели соответствовать и приносили свои школьные рубашки. Теперь на моей было уже четыре вытачки: не только сзади, но и спереди. Перед выходом я обильно орошал себя одеколоном. Конечно, никто не опаздывал.
       После сладкого застолья, сдвинув парты, настраивали музыку. Одна из моих девушек возмутилась: «От кого это так несёт одеколоном?» – чем сильно смутила меня, и я вынужден был вжаться в пустующий угол. По этой причине на первый и на второй танец я никого не пригласил, наблюдая за всеми со стороны, надеясь на то, что запах выветрится. Людмила Лазаревна объявила «белый танец», и меня тут же пригласили. Я был в замешательстве оттого, что это была одна из моих трёх, как раз та, которой так не понравился запах моего «Шипра». Его мне подарили на 23 февраля.
       Тут я замечу одну деталь: одеколоны того времени имели сильную концентрацию и оттого невероятно мощный запах. Если такой влить в ведро воды, то получится вещество, которое продают в настоящее время под видом одеколона. Так вот, она меня пригласила, и мы сблизились. От неё вкусно пахло розовым вареньем. Я взялся за её талию кончиками пальцев, а правой рукой за её левую, но всё так неловко получилось. Она с заметным удовольствием управляла мной – вот так надо, а теперь так. Потом она бросила мою руку и обняла – я обнял её и тут же почувствовал прилив крови. Ощущение было невероятное и пока ещё необъяснимое. Этот медленный «бостон» по своей сути был каким-то сказочным действием и лишь отдалённо напоминал нечто похожее на вальс. Но тогда для нас это был самый настоящий танец.
       Впрочем, я и сейчас думаю, что танец был правильным. Только будучи соучастником действия, я мог обнять девушку совершенно легально и почувствовать её по-настоящему. Завтра никто из нас не посмеет этого сделать, и ни одна из девочек уже не позволит себя обнять. Не потому что никто не захочет, а потому что начнёт работать врождённое чувство нравственности, нормы которого мы постигаем таким способом, а может быть, потому что школа – это вам не шуры-муры. И выдуманные нами комплексы тут ни при чём. Именно в этот период взросления наши бабы стали превращаться в девушек. Людмила Лазаревна была мудрой женщиной и хорошим психологом. Благодаря ей, мы целомудренно, не совершая ошибок и без потерь, познавали те аспекты жизни, которые были так необходимы в том прекрасном переходном возрасте.
        Мальчики, а если соблюдать терминологию, то – пацаны, тоже делились на две группировки: одни занимались вольной борьбой, другие классической, но на самом деле никакого разделения не было. Это всё равно, что разделить лужу, разрезав её перочинным ножом. Все находились в одной лодке и синхронно гребли в одном направлении, когда были в школе. Дружбы, скреплённой кровью, не было. Все были в той или иной мере товарищами, а сближали нас друг с другом общие интересы и увлечения – это спорт, коллекционирование марок или значков, раскопки (то есть поиск кладов или боеприпасов). Я вёл двойной образ жизни и все прочие школьники, наверное, тоже. Школа это одна жизнь, а дом и улица – уже другая. Придя домой, я старался разделаться с домашним заданием, чтобы на некоторое время забыть о школе, потому что здесь меня ждали другие лодки и другие гребцы, только ветер был один и тот же и всегда попутный.
       И почему никто не сказал мне тогда, что шрамы украшают мужчину? Если взрослых они не портят, то мальчишку, наоборот, могут превратить в героя. К сожалению, ничего подобного не произошло, и я, прибавляющий в росте, становился уже, ну если не симпатичным, то, как минимум, не хуже других, но привычка комплексовать была неотъемлемой частью души, и это сказывалось на моём поведении в обществе ещё долго. Если быть совсем точным – то до настоящего времени.
Чаще всего, это проявляется в виде смущения, например, когда мне приходится быть в центре внимания большого количества людей. Происходит сбой, и я в этот момент теряюсь в пространстве. В общем, всё то же, что и в школе, начиная со второго класса. Однако разница есть. Дети никогда не посмеивались надо мной, потому что они великодушнее взрослых и не успели ещё обзавестись общеизвестными пороками.
Всегда найдётся человек или группа лиц, которые не упустят возможности высмеять ваши недостатки. Со временем стало понятно, что прячут они за своими улыбками.
Умение видеть насквозь, заглядывать в душу – расставляет всё на свои места. Анализируя происходящее со мной и вокруг, я пришёл к выводу, что всякий человек, имеющий явный или даже скрытый недостаток, в противовес этому становится обладателем определённых способностей. Таким образом, сохраняется баланс качеств, а далее всё зависит от самого человека.
       Дети идут в школу, балуются, смеются, а что происходит в душе каждого из них – никто не знает и никогда не узнает? Для чего они родились и живут? Конечно, для того, чтобы быть счастливыми. Шрамы на лице и руках – это не так страшно, главное, чтобы их не было в сердце, но, к  сожалению, душа ребёнка слишком доверчива и ранима. А, может быть, и не к сожалению, а для того, чтобы закалиться и быть готовой к взрослой жизни.
Как же я сокрушался, что был не таким, как все нормальные дети, и сторонился шумных и весёлых компаний, что не был таким активным и разговорчивым, как мои друзья! Теперь думаю иначе, если бы я был такой как все, то не смог бы постигнуть те тайны, о которых многие из моих товарищей до сих пор не знают и, может быть, никогда не узнают. Ощущение того, что ты что-то упустил в жизни, заставляет сожалеть, но благодаря этим упущениям есть возможность познать и приобрести гораздо больше.
       Школа для меня была неким испытанием. Я и любил её, и ненавидел.