Камаз с сахаром

Кубань всегда радовала доблестной какой-то своей безудержностью и бесшабашностью.
Прагматичные с одной стороны до мозга костей казаки с другой своей стороны были всегда своевольными – никак не капризными и не своенравными, это не про них, и совершали поступки настолько отчаянные и безрассудные, что оставалось только им удивляться – и поступкам, и людям.
Вдумчивые и великодушные, в то же время они были настойчивы и неуступчивы, если на то была особая для них необходимость. Часто такой необходимостью была необъяснимая их любовь к родине, и часто эта необъяснимая их любовь – любовь тех, кто исторически вышел из ссыльных и каторжан, приносила победы, иногда даже одним их поднятием головы. Помните, как в «Анне и короле»: «Иногда одного звука английского горна бывает достаточно». Так и с Кубанью.
Была, например, среди доблестных побед России одна презабавнейшая – по сути, над самой собой. В 1999 году какой-то ночью Чечня (вернее, кто-то из больших отшибленных людей) объявила (вернее, брякнул что-то про) войну России (то есть по факту самому же себе – страна-то ведь одна была). На что, проснувшись поутру, казаки сказали: «Только через нас». На этом война и закончилась. Длилась она полночи и одно утро – без боёв, естественно, ибо кто пойдёт воевать с народом, у которого даже бабы мужиков секут, как хлеб режут. Конечно же, вы не прочтёте об этом ни в одном учебнике по истории, потому что такие глупости в учебники не заносят.
Воспитанные вблизи гор, даже женщины там привыкли носить с собой оружие. Идёт такая вся из себя красавица – статная, крепкая, как у Шолохова, только лучше, потому что кубанка, лицом – луна подвенечная, а под подолом шашка спрятана, и коня под уздцы ведёт. И вам кажется, что вся она такая нежная, такая обольстительная. И уж никак невдомёк, что эта нежность и обольстительность в верховой езде мужика за пояс заткнуть может.
Берегут себя казачки, потому что не могут быть жёнами кавказских мужчин: мелки те слишком для таких великолепных женщин характером. А уж для кавказца заполучить такую горячую красавицу – великая удача! Раньше крали прямо с полей, потом перестали, потому что шашки. Хорошая казачкам подмога! Потом женщины и стрелять научились. Да и как без этого? Казачки ведь с мужьями и братьями на войны ходили.
Я тоже всегда неровно дышала к оружию – холодному ли, горячему (в девяностые с пневматикой в сумочке ходила, пока не запретили), только мне маленькой никогда не давали. По приезде на историческую родину я сразу же попадала к заботливым родственникам, желавшим меня откормить, – уж больно всегда тоща была и бледна. А во всём виноваты крови – польские и словацкие, коих доля во мне тоже изрядная.
Братьев у меня не было, но военную подготовку в школе я любила. Водили нас в спортивный комплекс, который около ЭМЗ находился, да и сейчас находится, только сейчас там аэробика да теннис. А вот раньше всё по-серьёзному было, не для мирных целей. В подвале – бетонные стены, у одной стены – мешки с песком, на другой, напротив, – мишени прицеплены. И стрелять обязательно в наушниках надо. Я с удовольствием ходила, по два часа там стреляла, ещё и не оттащить было, другие – вынужденно. Поэтому, может, в шестнадцать лет и засобиралась в армию – непременно снайпером. Хорошо, что не взяли, а то ведь и убила бы, не дай бог, кого-нибудь, по крайности лет. Потом, правда, в девяностые, когда всё было можно, всё равно душу свою отводила – в лесу по бутылкам из пневматики стреляла.
А вот муж у меня, наполовину татарин, по характеру хлипконьким оказался. Как с таким на войну ходить?! Хорошо, что развелись.
Службу мне моё умение стрелять до сих пор никакую не сослужило, но были иногда вещи занимательные.
В Зволене есть такая традиция – два раза в год выезжать университетом в Малые Татры на спортивные дни. Летний спортивный день включает дружеские соревнования, в том числе по стрельбе из духовки и лука. Из лука я стрелять до этого только пробовала, но нарисованную лису три раза из четырёх убила. На четвёртый раз кто-то меня позвал, я обернулась и запустила стрелу лисе прямо в пухлый зад. Было весело.
А вот около духовки я крутилась долго, пока меня, наконец, допустили до соревнований. Мужики уже все отстрелялись и, довольные и недовольные, стояли в стороне, когда я настойчиво попросила «куратора» духовки дать пострелять и мне тоже. Все засмеялись. Но куратор, зрелый такой мужик, с усами, хоть и снисходительно улыбаясь, но духовку мне дал.
Мишеней было шесть – размером по убыванию. Первые две я снесла сразу. Над вторыми двумя уже старалась, но всё равно попала. Пятая меня озадачила, но и она была поражена. Когда я стала целиться в шестую, мужики, стоявшие рядом и замолчавшие ещё на третьей мишени, запыхтели. После удачной моей шестой мишени они замахали руками и стали расходиться, обсуждая, что с русскими женщинами связываться опасно. Не понимали они, что перед ними казачка. Русская бы им, скорее, посуду помыла.
Мелкими характером казаки никогда не были, но при всём их великодушии хитрость и ловкость была в крови их всегда – от каторжных да ссыльных предков досталась. Иногда, смотришь, мужик мужиком, а такие мелкости жизненные вытворяет…
Так уж сложилось, что жизнь моя проходила вдали от исторической родины – казачьей ли, словачьей. И жила я всю жизнь с людьми, мыслей и поступков которых во многом не понимала, – может быть, поэтому у меня сложились такие неровные представления о мире. Казаков и словаков я понимала намного лучше. Как знать, если бы я жила среди своих, может быть, и мир бы мне гармоничнее казался. И книги бы этой вовсе не было.
На первой моей конференции в Словакии произошёл вот такой незабавный эпизод. Учёные – представители чешских, польских, хорватских, болгарских, украинских, словацких, естественно, университетов – все говорили по-английски, но, понятное дело, так или иначе, лингвисты же, все понимали по-русски. Нас же из России было двое – я и ещё один чрезмерный профессор из Санкт-Петербурга, который после моего выступления с весьма напыщенным видом, как будто его обидели лично, сказал:
– Знаете, я бы на месте древних славян обиделся, если бы мне сказали, что в моём языке нет омонимии.
К чему это было сказано – чёрт знает. Может быть, он вот учёным таким был – сомнительным. Но фраза эта привела меня в некоторое недоумение, потому что не могла я никак предположить, что наука в таких странных сентенциях заключаться может. Все присутствующие напряглись. Я, подавленная величием и заоблачной степенью вопрошавшего, пыталась прикрыться филологическими авторитетами и пробормотала что-то про то, что, мол, вряд ли древние русичи вообще понимали, что такое омонимия. И быстро вернулась на своё место. Организаторы конференции успокоенно вздохнули, и постепенно напряжение спало. Напыщенный доктор обиженно просидел до конца конференции. Словаки потом передо мной извинялись за его ненаучное поведение. Словаки! И я их прекрасно поняла.
Так вот… Мы с родителями, пока папа не умер, ездили на Кубань каждый год и оставались там минимум на месяц, а то и на два. И многого я там понаслушалась от казачьего станичного сообщества. Когда взрослые собирались после обеда в тени нависшего виноградника, я залезала под стол, специально поставленный для такого вот рода ленивых посиделок, и слушала их рассказы.
Нашей станицей была Дондуковская. Обычная такая станица. Бабушкин дом стоял у самой дороги, а за дорогой было поле, которое то засевалось, то редко-редко оставалось пустым. Туда, когда оно пустовало, выгоняли пастись коров. Коз никто не выгонял: они выходили через задний двор сами, не забывая закрывать за собой калитку. Соберутся так в определённое время с утра и одна за другой выйдут на улицу. Вечером – обратно. А тут уже и я их поджидаю: в руках морковка и печеньки. Полюбили они меня очень за эти печеньки. Придут, встанут вокруг и смотрят на меня своими вселенскими глазами. Я достану из карманов охапку печенек и протяну им в руках, чувствую, как их шершавые губы касаются моих ладошек и пальцев. Так мы и любили друг друга – одно, правда, только лето. На следующий год козы куда-то пропали.
Окружная дорога, если посмотреть сверху на станицу, окольцовывала её, отделяя от полей и того самого кладбища, где сторож сгорел. Одним концом она, минуя все встречные станицы, уходила в Майкоп, другим – откуда-то приходила, но я никогда не интересовалась откуда. Майкопа мне вполне даже хватало. При большом желании в город можно было добраться и пешком.
В очередной раз, застряв под столом у взрослых, я услышала такой их рассказ.
Недели с три до нашего приезда шёл на Майкоп грузовик, нагруженный сахаром. А до того два дня дожди дождили, дорогу-то всю и размыло. И вот как раз на том повороте, что от кладбища вёл на Майкоп грузовик вдруг перевернулся.
Кое-кто из людей тогда в поле был. Как увидели все, понеслись к машине – давай сахар с земли собирать: кто в карманы сыплет, кто в сапоги, бабы в подолы к себе сгребают. А тут уж из станицы подмога бежит, мешки да наволочки от подушек тащат.
Водитель выбрался из опрокинутого грузовика, постоял, посмотрел да и махнул рукой – молча в город пешком пошёл.
Так и растащили весь сахар. Из соседней станицы, когда бабы да мужики прибежали, на земле уже ничего не осталось.
С тех пор и пошла у них присказка:
– Ничего, перевернётся и на нашей улице камаз с сахаром.
Доблесть ли, у государства машину с сахаром «увести», ушлость ли, да только никто никого не сдал и доносов не написал. Такой вот народ недоносчивый был.