Главы из книги История башнёра. Крещение

Дорогому отцу, фронтовику-танкисту
Дегтярёву Евгению Ивановичу
и его боевым товарищам, посвящаю…

          Почву рвануло буквально из-под Женькиных ног, обдало кислой вонью сгоревших порохов, да ещё приложило землёй, благо она здесь курская, мягкая, как пуховая перина. «Ну вот, опять взялись», - чертыхнулся юноша, переползая в соседний окоп.  Надо отдать должное фрицам:  артобстрел  по минутам сменялся авианалётом, а авианалёт артобстрелом.
      И так, целый  день.
      С перерывом на обед!
   
      И это на второй линии нашей обороны на южном фасе Курской дуги. А что творится на первой? Как начали пятого июля молотить технику, людей и многострадальные эти земли – так который день не прекращается этот ад. И «ежу было понятно», что перерезав шоссе Белгород – Курск  немцы через Обоянь выйдут кратчайшим путём и возьмут областной центр.  «Образованности» и наблюдательности молоденького курсанта хватило, чтобы понять, - такая масса сил просто так не собирается в одном месте. Что-то будет…

     А ведь ещё неделю назад без пяти минут выпускники 2-го Омского военно-пехотного училища сдавали последние экзамены и срочно, без присвоения командирских званий, в страшной спешке  были  посажены  в эшелон с другими частями и, под зелёный светофор, не останавливаясь, промчались почти через пол страны и уже рыли окопы на Курской дуге, не представляя себе ни размеров готовящейся битвы, ни грандиозной роли ее в этой войне, как и того, что в первых же боях большинство из них останутся в этой земле навеки.

      «Женькина война» началась ещё в дороге. Запомнился ему в эшелоне один курсант, суетливый и нервный какой-то. Уже недалеко от фронта на одной из коротких остановок (никто и не знал, когда эшелон начнёт двигаться, расписания-то не существовало) приспичило ему «по нужде», живот скрутило. Заметался, забегал воин – а туалета на станции нет. То ли разбомбили, то ли забыли построить. Нашёл «отхожее место» недалеко от вагонов: над канавой  была перекинута  доска, вот и все «удобства». И только угнездился на ней солдатик – прозвучал гудок, и состав пошёл. Запаниковал человек и сверзился бедолага с доски прямо в дерьмо. И бежал же за поездом, а двери теплушек закрывали, не хотели «ароматного» пускать, но всё же зацепился  за последний вагон и поехал  на войну.
 
     Запомнился несчастный  ещё тем, что все время стенал: «Убьют меня! Убьют меня!» И ведь убили, под первой бомбежкой и погиб. На одном из перегонов немец так неожиданно и быстро отбомбился по эшелону, что Женька даже не успел испугаться. Только проплыли за открытой дверью теплушки неприбранные жалкие зеленые комочки тел на изуродованной земле, мимо, мимо – и все…

      По прибытии эшелон разобрали, растащили кого-куда. В ходе уже начавшегося сражения  их резервным подразделением пополнялись потрепанные боями  войска. Фашисты свирепо бомбили. Сибиряки несли большие потери, иногда не доходя и до поля боя. А где оно было? Везде... Бесконечно рыли окопы. Юному солдату казалось, что лично он прокопал не меньше километра.

     Курсантов часто переводили с места на место. Изматывали бесконечные марши, особенно тяжелые, ночью, когда от усталости и хронического недосыпа, парень отключался прямо на ходу, не выпадая при этом из строя. Наконец, во тьме – «хоть глаз выколи» -  заняли, вырытые в полный профиль, окопы. Удивило большое количество офицеров и солдат «заградотряда». Как стало известно позже, до их прибытия в окопах находилась штрафная рота. «А где штрафники?» – поинтересовался бывший курсант. «Все впереди», - угрюмо ответил старшина. Наивный воин стал таращиться в темноту: «Завтра утром увидишь!» - резко оборвал командир взвода. «Перекрестись, старшина!» - крикнул кто-то из темноты. «Там тебя перекрестят, - вполголоса ответил старый солдат, - огнём и мечом…»

     Завтра утром…
     Первая в жизни атака.
     Страшно.
     В четыре часа беззвучно снялись и молча, без единого выстрела пошли. Мальчишку сильно знобило и, даже, потряхивало.
     Светало.
     Сильный, стелящийся по земле туман молоком, по пояс, скрывал курсантов. Внизу у земли  было ещё тепло и сыро, а по верху уже тянуло свежаком.  Мальчишка поймал себя на почти неодолимом искушении скрыться, нырнуть в это молоко и плыть, плыть куда-нибудь, но только не вперёд, в неизвестность… Но, тут споткнувшись о что-то твёрдое, рухнул на землю.
      Это было закоченевшее тело убитого.
      Рядом ещё одно на мокрой траве.
      И ещё…   

      Около него, спотыкаясь, о тела штрафников падали на землю курсанты. Казалось, убитые лежали шеренгами, как шли.
      Стало жутко.
      И, вдруг,  кто-то не выдержав нечеловеческого этого напряжения, высоко и тонко  заверещал-закричал. И тогда, впереди,  разгоняя туман, жёлто-белым огнём полыхнул горизонт.
 
     Слева и справа толпа солдат, путаясь в высокой траве, спотыкаясь и падая,  бросилась вперёд. «А-а-а. А-а-а» – ревело поле, матерясь и выблёвывая самые страшные слова. «А-а-а. А-а-а» - гремела округа, заглушая ужас, несправедливость и нелепость смерти. Но, какой-то страшной силой, как невидимой стеной, поражённые солдаты останавливались и отбрасывались назад,  падая навзничь или медленно сползая на сырую траву.  Чмок-чмок-чмок: мягко и влажно впивались в тела пули, пристрелянных с вечера пулемётов. «А-а-а - кричал-вопил Женька, - А-а-а» и вдруг понял, что вокруг – никого.  Никого нет!
         
       Что-то горячее потекло по ногам, по коленям,  в  обмотки,   быстро остывая и неприятно холодя ноги.
       Ранен!?
       Это была не кровь.
       Юноша с размаху грохнулся на землю, рыдая от ненависти к себе,   проклиная всех, весь мир. Атака захлебнулась. Через головы живых и мёртвых, на немцев полетели смертоносные стрелы «катюш». Почему сейчас, почему не до атаки? Нету ответа…

     Над полем,   заваленным телами павших нависла гнетущая тишина. Только вдалеке слышались какие-то причитания,  да лаялись собачьим своим языком немцы. Их окопы оказались не далеко – в пятидесяти метрах.
     Солдатик заполз в разваленный полусгоревший сарай, забился в угол, в солому… Вся его непутёвая жизнь промчалась перед глазами: безотцовщина, материнский недогляд,  холодность к нему и равнодушие к своей судьбе, полуголодная уличная вольница… Мальчишка ругался – костерился на чём свет стоит совсем уж взрослыми словами! Даже сдохнуть по-человечески не смог,  пенял он себе… Пень обоссанный!

 Не известно, чем закончилась бы эта «покаянная исповедь», если бы не  чьё-то  тяжёлое дыхание,  вернувшее  бывшего курсанта к действительности.  Человек, с лицом белее мела, лежал у противоположной стены и молча смотрел на него. Это был  «штрафник» с раздробленными выше колен ногами. Разрывные пули -  чудовищное изобретение военного прогресса -  не оставили ему шансов выжить.  Страшные сиреневого цвета осколки костей торчали сквозь рваное тряпьё неумелой перевязки. «Давно тебя жду, - вдруг промолвил неизвестный, - сил уже нет…»

     «Ты, что, всё слышал», - ужаснулся Евгений? Раненный, как показалось, глубокий  старик, ответил вопросом на вопрос: «Времени у меня не осталось. Ты крещёный?» Мальчишка вспомнил  батьку, который по воспоминаниям родни «Зимний брал»  и матушку, снимавшую в дедовом доме иконы – родители  хотели жить «честно», без Бога и покачал головой – «Нет, наверное…».

     «Я, отец Сергий, священник Русской Православной церкви, и я тебя сейчас буду крестить. Так надо!» - почти прошептал тяжелораненый. Женька потрясённо молчал, раздавленный железной логикой аргументов священника и странностью  происходящего. «Приподними меня». Боец бережно обнял за плечи умирающего  и положил его голову к себе на колени.   

     Батюшка, срывающимся голосом, начал читать молитвы. И  солнце взошло, и ярко, сквозь разбитую крышу,  одним лучом, как прожектором  вызолотило место, где  находился священник и новоначальный член Церкви. Расцветило золотом и пурпуром рваную и грязную одежду штрафника, превратив её на мгновение в сверкающие ризы… 
     «Повторяй за мной: Верую, во единаго Бога Отца Вседержителя…». Отец Сергий снял с себя маленький  самодельный  алюминиевый крестик и одел парню на шею. «Ну, вот и хорошо…  Слава Богу за всё…  Живи… и не натвори больших грехов…». Пока Женька плакал, не успевая вытирать слёзы, штрафник, тихо, как заснул, скончался.
     Мальчишка перестал реветь и долго всматривался в помолодевшее  лицо батюшки. Даже морщинки разгладились. Но скорби не было. Была тихая радость обретения чего-то, чему юноша ещё не мог дать определения.

     И ещё, он перестал бояться.
     И пока воин в ожидании ночи, голыми руками закапывал почившего; пока долго, под немецкими «трассерами» полз к своим; пока терпел ночные разбирательства особиста: кто, да откуда, -  всё думал о  словах  мученика: «я давно тебя жду!» И не мог дать ответа, что это было…