Возвращение

Моей бабушке,
Тер-Мануэлянц Варсеник Гаспаровне,
женщине благородного ума, достоинства и       
неиссякаемой доброты





         Дугой изогнуты предавшие как высших, так и низших.

              "Божественная комедия" Данте Алигьери







СПИСОК ГАСПАРА

Что-то не так с Батуми. Умом я понимаю, что он не обещал мне оставаться прежним, хранить верность моим воспоминаниям, не меняться, пока я не приеду насладиться видами, запахами и звуками моего детства.  Он стал красив, но как-то показательно, праздно-празднично, он как подружка невесты, которую нарядили и накрасили не на свой праздник. Историю города похоронили под несколькими слоями красок, а жизнь города, его нерв, его истории, порой комичные, а чаще трагикомичные, всегда полные доброго юмора, заменили разговоры про новые увеселения, коих бесконечно много, и, конечно, о тех, кому повезло в этой постоянной круговерти, на очередной волне политических изменений, кто дрейфует в ряды яростной оппозиции, кто уже осваивает новые берега, а кто сошел со сцены. Нет, это не ностальгия. Просто красота какая-то нереальная, как сегодняшние цветы. А ведь цветы росли повсюду, по всему городу: кусты акации, гортензии, корявые розы, где-то даже дикие и неухоженные. И сейчас растут, но нет того терпкого, насыщенного, головокружительного аромата! Говорят, бамбук исчезает. А ведь были целые рощи. Бамбуковые, а совсем недалеко - хвойные. И все зелено. А еще бело – дома, брюки, и белые пароходы на причале. Это был город песен - грузинских, армянских, русских, греческих, еврейских, старых и современных, матерных, блатных, своих и иностранных. Мы их все знали, но пели все по-своему, чуть посолив национальным колоритом. Дома моего тоже уже нет, вернее он есть, но его одели в европейскую одежду не по размеру, затянули морщины многолетних переживаний и выставили напоказ туристам. Но душа того дома, люди, жившие в нем почти с того дня, как он раскрыл двери первым жителям, все еще живут там и помнят многое, что пришлось на его долю.

Двор плакал, провожая нас. Но плакали не в голос, как принято в Батуми, когда теряют родственника, а только слезинками в уголках глаз. Дед, бабка, мать, я - пятилетняя да сестра годовалая. Перед домом - грузовик. Дальше - поезд. Товарные вагоны. Сырой пол, сырые доски. Душно, грязно. Потом мы едем долго-долго. Зелень Батуми, темно- зеленый, буро- зеленый. Море, горы, скалы. Степь. Желтое, серое. Потом – все белое. Все! Небо, земля и все вокруг. Холодно, очень холодно. Почему мы сюда приехали? Потом пойму, пока непонятно. Мама говорила, что в России холодно, наверно, это и есть Россия. Единственное, что согревает - постель, которую завернули в старый ковер с ярким, родным рисунком и повезли с собой. Я все пытаюсь мысленно прочертить дорожку между рисунками, найти начало и конец. Все время плачет сестра, понимаю, что больна. Маме говорят, нужно лекарство, марганцовка. Стоим на станции, мать просит конвой дойти до аптеки, взять лекарство. Тот говорит, не положено. Мать долго уговаривает, потом спрыгивает с ребенком и идет. Щелчок, солдат направляет ружье на мать. Страшно. Я слышу «Стреляй, фашист!». Все замерли, слышен лишь хруст снега под ногами матери. Выстрела не случилось. Мамы нет, мамы нет. Вот мама. Мама.

Целых двадцать шесть засечек на доске, пока услышали: «Вы прибыли в пункт назначения, с вещами на выход». Разместимся вначале в каком-то большом помещении – сказали клуб. Натянули веревки и вывесили простыни, чтобы отгородиться от соседей. Не хочу спать. Все вокруг чужое, непонятное, только простыни чистые, крахмаленные и пахнут морем, солью и сыростью. На простынях начинаю видеть лица, старые лица, новые лица, их было так много по дороге. Они начинают говорить на разных языках, некоторые очень смешные. Хочу домой.

За что пятилетний ребенок ехал в ссылку, ответить трудно, но, по крайней мере, было ясно, за что тут оказался дед. Знаменитый Белый дом на берегу моря жил одним большим сообществом, и среди них было много западных армян. Это был измотанный, избежавший страшной участи многих своих соплеменников, изгнанный из своей исторической родины народ, который нашел приют в Батуми. Долгое время все полагали, что все это временно. Помимо своих потерь, все разговоры были о родных деревнях, городах и домах, куда они вот-вот должны вернуться: каждый к себе домой.  Домой в свою деревню, к своим лесам, полям, ранним рассветам. Они действительно верили, что скоро поедут домой. Рассказывали даже такую историю. Соседка Маник решила купить шкаф и поделилась с кем-то. Конечно же кто-то передал мужу и Маник получила тумаков.

- Ахчи, ты что, ненормальная?!- кричал он на весь двор, - как мы его повезем обратно, зачем зря деньги тратить?

Даже мысль о том, что они останутся тут навсегда, считалась крамольной.

         В общем, все началось с бедного Серопа, нашего соседа, который, так же как и дед, был из Вана, из села Арчкан. По-русски не говорил, едва понимал, да и учить не спешил. Ума был недалекого, зато детишек настрогал кучу. На его беду, при выборе квартиры ему выделили ту, что была с видом на море. Как выяснилось позже, работник МВД тоже был поклонником красивых видов. Нужный донос лег на нужный стол. Во дворе все знали, кто донес. Даже не подозревали, а знали. Доносчик был не из породы скрывающихся, поскрипывающих пером под светом лампы, а действующий почти открыто, верноподанно, помогая вычищать широко шагающий народ от скверны, как бабушка чистила гречку, выкидывая все черное и ненужное. Он был не из тех, кто осторожно выглядывает из окна, чтобы его не заметили, или прячется за угол в подворотне, втягивая голову в плечи. Напротив, он с утра сидел у окна с папиросой в зубах, долго и важно курил, оглядывая каждого прохожего, а иногда улыбался. Он отлично знал, что внушает страх, и наслаждался этим темным чувством. Во двор он выходил медленно, потягиваясь, посматривал по сторонам с той же улыбкой, кивком головы здоровался с играющими в домино, шел к арке - выходу со двора. Доносы свои он отправлял не почтой. Это не были анонимки, подкинутые в пасть бронзовому льву, как это делали в изощренной Венеции. Он доставлял их лично, написанные убористым почерком и прилежно запечатанные в конверт. Однако, верность идеалам грядущего светлого будущего не мешала ему ловко комбинировать их с выгодой для себя лично или для работников органов, с которыми он сотрудничал. Вследствие такой комбинации Сероп оказался троцкистом, хотя понятия не имел, кто это такой, и имени его произнести не смог бы даже с десятого раза. Осознать вредность подходов Лейба Давидовича к мировой революции Серопу довелось уже в лагерях, в вечной мерзлоте, когда он безнадежно мечтал по ночам о своей теплой южной деревне, покуда тетушка Шушан с шестью «врагами народа», выселенными из квартиры, пыталась выжить в подъезде.

          Сильных холодов в Батуми не бывает, бог миловал, но дожди льют по несколько дней. Нет, не летние, короткие, освежающие, а занудные, холодные, пахнущие мхом и тиной, которые наполняют воздух холодной влагой, от которой ноют кости и не спасает никакая одежда. Посмотрел дед недельку из окна на мучения земляков, да не выдержал, пошел он собирать у своих «еркраци»1 денег, чтобы соорудить во дворе хотя бы навес или сарайчик какой–никакой для Шушан с детьми. Получился целый список помогающих. Вот этот список и оказался поименным перечислением «дашнаков-националистов», которые собирали деньги на контрреволюцию. Помимо злосчастного списка деду инкриминировали также песенки, которые он любил распевать своим чистым баритоном: про родину, любимую, да героев, с которыми сражался против турок. Но не те были герои, да и воевали не за то…

Проснулась рано. Солнце еще не встало. Выбежала на крыльцо, чтобы проводить деда.  Бригадир приказывает всем выстроиться, и они идут на поля с мотыгами и лопатами. Дед запевает. Я люблю слушать деда, его завораживающий голос. Уже весна, но все еще холодно. Белого уже нет, все серое и грязное. Но бегать по грязи весело. Иногда я добегаю до края деревни, там, за дорогой работают высокие люди. Светловолосые и красивые. Только у них нет домов, нет коров и даже кур. Они живут в бараках. Женщины всегда улыбаются, когда видят, как я прячусь за деревом и слежу за ними.

Насмешку судьбы это поколение ощутило в полной мере, когда причуды исторических зигзагов погнали их из своих родных деревень, из-под ятагана на штыки, расходным материалом в строительстве новой, советской империи, и, не успев толком обжиться, двинулись наши деды и бабки в богом забытые края, где земля тверже камня, а выживание становится единственной целью.

В промежутке между двумя изгнаниями была Большая война. На той войне были все три сына моей бабушки. Проводив последнего, она надела черное, сказав, что снимет, если хоть один из них вернется с фронта живым. Вернулись все трое. Праздновали всем двором. Бабушкин танец кочари на празднике стал частью легенд двора. Сыновья женились: были свадьбы, появлялись любимые внуки, но так она никогда больше не танцевала, как уверяла соседка Нино, описывая этот танец на своем грузино-русском наречии.

Все три сына бабушки были в Ереване: кто учился, кто работал, когда пришла весть, что их семью отправили в ссылку. С тех пор начались обивания порогов. В кабинетах к ним относились по-разному: были сочувствующие и те, кто пытался помочь, а были и такие, кто напрямую советовал забыть врагов народа и строить здоровые ячейки общества, и такие, кто советовал прекратить писать заявления под страхом того, что их самих посадят.

Уже не холодно.  Смотрю в окно, как из грузовика спрыгивают новые люди. Светловолосые, высокие, как те, что живут в бараках. Мама несколько раз прятала мне под платье хлеб и я, играя, относила его высокой тете. Однажды она протянула мне куклу, которую сама смастерила. Кукла была деревянная, но мне нравилась. Я назвала ее Вилте, как ту, что мне ее подарила.

Настойчивость трех братьев давала свои плоды. Их письма уже долетели до Москвы и нашли путь в самые высокие кабинеты страны. Поступило распоряжение проверить дело на предмет оснований. В основании был лишь один донос. Постепенно маховик заработал в обратную сторону и начался процесс возврата.

Домой к нам зашел большой дядя, вытащил бумагу и показал маме. Мама прочитала и заплакала. Дядя закинул меня в грузовик, и я расположилась на большом тюке, который завязала мама. Грузовик двинулся, и нас закачало из стороны в сторону. Я помахала Вилте, которая копалась в огороде. Она мне улыбнулась и послала воздушный поцелуй. И вновь поезд. Опять грязно и душно. Другой поезд. Еще один. Запахло морем. Сестра уже неуверенно ходит по вагону. «Мама, мы же уже близко?» -  который раз спрашиваю я. «Да, теперь уже близко». Спрыгнула с вагона. В воздухе меня подхватили сильные руки. Щеку и нос царапнула щетина и пахнуло одеколоном. Папа.

Жаль дед не с нами.

Когда стало ясно, что дед больше не сможет копать землю, его определили в сушилку. Однажды усталый дед дремал, сидя на топчане. Вспоминалась ему родная деревня вся в сирени и как слепило глаза сверкающее на солнце озеро Ван, и как он был счастлив, когда встречал сыновей с войны. Вечером нашли деда, сидящим на стуле со склонённой на плечо головой, задохнувшимся в спящем состоянии от угарного газа.

По дороге от вокзала домой я все время думала о деде. Как он стоял, опершись на забор, посадив меня на плечи, мурлыча под нос свои песни и как каждое утро, когда дед становился в строй, рыжий конвойный из Белгорода говорил:

- Ну, давай дед, запевай, мою любимую, которая про войну.

Бабушка тотчас же выговаривала:

- Ну, ну, пой, пой. Вот твои песни и довели нас сюда.

А дед оборачивался, улыбался морщинистым лицом и говорил в ответ:

- Но дальше-то ведь некуда! Дальше не сошлют. Дай попеть вволю, ай кник!





ТАЛОН НА ПРОДОВОЛЬСТВИЕ

Ламару во дворе любили, она была добрая, застенчивая девочка, большеглазая, улыбчивая, чуть прихрамывающая на левую ногу. Отца убили на войне, но мать с дочкой справлялись неплохо. Мать работала на почте, а дочка, отучившись в Тбилиси на переводчицу, работала по профессии в Интуристе. Никто не мог предположить, что эта кроткая и незаметная девочка может оказаться в центре подобных событий.

Был поздний летний батумским вечер. Только что прошел сильный дождь. Во дворе под светом луны блестели лужицы и потихоньку затихали голоса. Дом лениво отходил ко сну.

Неожиданно в дальнем конце двора, под окнами Ламары, наметилось оживление. Надо отметить, что в здании окна были не только в комнатах, но и в туалетах: узкие и длинные. Под туалетным окном Ламары как раз располагался сарай соседа Амо. Вот на этот сарай кто-то и решил, по всей видимости, взобраться. Человек пытался попасть на крышу сарая через смежную изгородь, но у него никак не получалось. 

- Это кто? К Ламаре вор лезет, - сказала Нино, - а ну, Гриша, пасматри, кто эта.

Через пару минут к сараю подошли несколько мужчин. Им представилась интересная картина. Огромный светловолосый мужчина, очевидно хорошо принявший на грудь, пытался высвободить ногу, застрявшую в изгороди.

- Эй, алпинист, может тебе помочь? - выкрикнул Амо.

Человек ничего не ответил.

- Ау, ти что не слишишь?

Мужчина продолжал попытки подняться. Тут терпение дворовых лопнуло. Они попытались оттащить мужчину от изгороди, тот отчаянно сопротивлялся. По ходу дела стало понятно, что субъект вовсе не местный, а иностранец, так как бормотал на непонятном языке. К месту происшествия уже подтянулась половина двора. Иностранец, по виду моряк, скорее всего из Скандинавии, начал выкрикивать имя Ламары, а потом захлопал в ладоши и запел на своем языке. Во дворе уже поднялся шум, крик и хохот.

- Любовник, наверно, - говорили одни.

- Это никого не красавица,- проворчала Нино, - это лишнее.

Для тех, кто не понял, тетя Мура перевела: "Правильно, Нино, это никого не касается, это ее личное дело."

- Скорее, любовник матери,-  хохотал дядя Амо, - та в молодости нормально погуливала.

- А тибе только важно, кто с кого гулиает? - отпарировала Нино.

- А вдруг шпион,- предположил кто-то.

- Ага, хочет выяснить, в каких колготках Мадлена чеснок прячет.

На крики выглянула и сама Ламара. В большом замешательстве она выбежала во двор и пыталась успокоить распоясавшегося потомка викингов на английском. Однако, при виде Ламары тот упал на колени и стал петь еще громче. Шум, гам и крики продолжались пока во двор тихо зашли два серьезных человека. Подойдя сзади к иностранцу, они ловко подхватили его под руки и быстро повели сквозь замолкшую толпу к машине, которая остановилась в арке.

           На следующий день приехали за самой Ламарой. Так, событие, которое по началу казалось невинным, обратилось в трагедию для большеглазой переводчицы. Никто так и не узнал, кем был тот иностранец, встретил ли он ее на работе, или где-то еще, как он узнал, где она живет.

Ламару отправили на поселение, квартиру опечатали, а еще через месяц туда въехала семья работника порта. Мать долго искала дочь, но безрезультатно. Был один человек, который мог знать, куда и как попала Ламара, но к нему никто не обращался.

Только через шесть месяцев Ламаре удалось прислать весточку, написанную на обратной стороне талона на продовольствие. Собрав вещи, Мадлена поехала за дочерью.

В город Мадлена вернулась через 7 лет и с внучкой. Ламара скончалась в ссылке от пневмонии.

Елена была большеглазая и улыбчивая девочка.





НЕПРОЩЕННЫЙ

Григор вместе с несколькими соседскими парнями, ушел на фронт добровольцем. Дослужился до сержанта, когда попал в плен на территории Белоруссии. Бежал из плена через две недели и прибился к партизанам. Партизанил три месяца, пока отряд не попал в засаду, где его вновь взяли в плен. К партизанам отношение было очень жестокое, и никакой пощады не ожидалось. Две недели их мучили и держали взаперти на хлебе и воде. Однажды, видя, что допрашивать больше нет смысла, к пленным пригласили врача из числа сотрудничающих, чтобы привести их в порядок перед дальнейшими допросами.

В барак зашел тучный кавказец с инструментами и начал осматривать избитых и искалеченных солдат. Дойдя до Григора, врач молча принялся лечить его избитое лицо. Григор открыл один глаз, которым мог видеть, посмотрел на него и неожиданно спросил:

- Вай, ты не из Батуми?!

Врач удивленно застыл, не отпуская голову Григора.

- А ты откуда знаешь?

- Ты меня не узнаешь?

- Да тебя бы мать родная не узнала. А где ты жил?

- Я Григор из Белого Дома!

- Григор? - задумался врач, - Да, помню такого, но ты на него совсем не похож. Тот был упитанный, крепкий парень. Из Белого дома говоришь? – спросил врач задумчиво, а потом улыбнулся, - Ну, сейчас проверим, действительно ли ты из Белого дома. А скажи-ка мне, что случилось с продавщицей газировки Маник, когда она полезла за виноградом?

- Свалилась головой вниз в огромную мусорку,- с вымученной улыбкой ответил Сероб.

- Ну а почему у Важи Киласония была кличка Князь?

- А под ним балкон провалился, сначала называли Князь Балконский, потом стал просто Князь. Его за это чуть не арестовали.

Оба рассмеялись.

Врач, которого звали Вартан, приходил еще два раза, лечил и подкармливал Григора, как мог. На третий раз Вартан сообщил, что Григору лучше и скоро его вновь отведут на допрос.

- Слушай, Григор, - сказал Вартан,- ты не выдержишь новые допросы. Тут есть варианты. Давай, я запишу тебя на выступление нашего соотечественника. Агитирует за «армянский легион». Вчера долго рассказывал о том, что Армения станет свободной и будет в безопасности с ними.

- Вартан, - нахмурился Григор, - не предлагай мне такое. Это не для меня.

- А тебе не обязательно записываться в легион, просто послушай, заодно выиграешь несколько дней.

Григор ни минуты не сомневался, что это не его путь, но было любопытно, что же там обсуждается. На следующий день его и еще пару десятков пленных с разных районов привели в бывшее здание деревенской администрации, где высокий, гладко выбритый мужчина в костюме долго говорил про свободную Армению. Были там и батумские. В речах было много патетики и пропаганды, но лишь малая часть армян хоть как-нибудь реагировала на речи вербовщика.

- Неужто ты во все это веришь, Вартан?- спросил Григор вечером, когда тот пришел к нему узнать, что он думает.

- Я не знаю уже, что думать, Григор, - устало сказал Вартан, - я считаю, что нам надо иметь хотя бы небольшой шанс выжить, если Гитлер выиграет войну.

- Он не выиграет ее.

- Ну, пока что выигрывает. Армении нужен шанс на выживание.

- Ты шутишь? Ты думаешь, возможно существование свободной Армении в нацистской Германии?! Да скорее нас отдадут на растерзание туркам!

Так поговорили, поспорили недолго, однако Григор категорически отказался вступать в легион.

После этого Григор прошел долгий пусть на войне. Был второй побег, когда их спасли товарищи из партизанского отряда, опять партизанил. Присоединился к Белорусскому фронту, дошел до границ Германии, где был тяжело ранен осколками от снаряда и комиссован. Все это время Григора не покидало чувство, что посещение этого собрания ему дорого обойдется.

Все произошло весной, когда победа уже была близка. За Григором пришли ночью. Уже сидя в «воронке» он знал, что именно ему будет предъявлено, только не знал, какая у них информация и откуда.

Допрашивали несколько дней. Вначале не показывали никаких документов, только донос с утверждением, что он состоял в армянском легионе и активно участвовал в военных действиях. Теперь мучили, истязали и допрашивали свои. Состоял? Кто еще состоял? Где проходили собрания? Кого еще видел из батумских? И так по кругу. Уже ближе к завершению ему показали признание Вардана Минасяна перед расстрелом, где он, признавая собственную вину, категорически отрицал вину Григора. Признание Вардана спасло Григору жизнь, однако избежать ссылки было невозможно. Григор с женой и двумя сыновьями провели несколько лет  в Алтайском крае.

           Когда в Сибири начинались бураны, всех батумчан охватывало беспокойство, не остался ли кто-то из соседей в дороге. В таких случаях в окнах начинали мелькать огоньки. Они беспорядочно и суетливо двигались в разных направлениях, выкрикивая имя пропавшего. Григор уехал рано утром и его все еще не было. Когда стало темнеть, мужчины вместе с его двумя несовершеннолетними сыновьями поехали на поиски. 

Григор лежал в сугробе в нескольких километрах от деревни. Подвела любимая лошадь, которую он назвал Аревик2 за добрый, кроткий нрав. Григор, по поручению председателя сельсовета, который ему очень доверял, вез в деревню корм для скота. По дороге лошадь напугала выпрыгнувшая из сугроба лисица и лошадь вместе с повозкой и Григором свалились с высокого откоса. Лошадь и сам Григор сильно поранились. Видя, что лошадь не поднять, он попытался спрятаться между мешками. Поднялся дикий буран и температура упала еще сильнее. Сжечь государственное имущество даже не приходило на ум Григору, да и не помогло бы при таком буране. Так он лежал между мешками, переходя от состояния замерзания к дреме. Приснилось ему, как он спускается на перрон Батумского вокзала и сразу же вдыхает терпкий морской запах, как в первый раз за долгое время видит море, неспешно подходит к берегу, слышит, как рыбаки рассказывают байки, что до войны уловы были совсем другие и что немцы, наверно, отравили чем-то море, а потом садится на железный стул на берегу, перед железным столиком и пьет чашку ароматного батумского кофе. Так и оборвалась жизнь Григора.

Братья вернулись в Батуми спустя шесть лет. Через некоторое время после кончины отца, скончалась и мать, так что братья остались вдвоем. Заселились в одну комнату в своем же доме. Один начал работать в сапожной мастерской, а второй нанялся на рыболовецкое судно. Они часто сидели на клиффах, возвышающихся из воды, и тихо беседовали, покуривая сигареты.

Прошло уже шесть месяцев после их возвращения из Сибири. В один ненастный день, когда батумчане предпочитают не выходить из домов, старший брат, Карен, сидел возле почти завершенного здания школы и смотрел вверх. В это время в Батуми прилетало большое количество перепелов, которые летели большими группами над зданиями. Иногда путь им преграждали высоковольтные провода, на которые птицы натыкались и падали замертво. Многие их даже подбирали и использовали в пищу.

«А ведь тоже летят в надежде найти себе новый дом, теплый и безопасный, и тут бац …», - подумал Карен и вздохнул.

От мыслей его отвлек младший брат – Серго, он поднялся и двинулся ко входу в школу. Старший также встал и двинулся вслед за ним на последний этаж. Они прошли между новенькими балками и вышли на крышу. На крыше работал человек. По всей видимости, школу нужно было сдать к 7 ноября, так что кровельщик один доделывал работу.

Братья подошли к кровельщику сзади. Погруженный в работу кровельщик, их не замечал. Они до сих пор были не уверены, сделают ли то, зачем пришли, о чем говорили и спорили еще по дороге из ссылки. В конце концов решили просто посмотреть ему в глаза и решить все на месте. Кровельщик наконец их заметил, встал и обернулся. Так они стояли несколько секунд, просто глядя друг другу в глаза.  Он не крикнул, не стал ничего говорить или пытаться бежать, просто улыбнулся ироничной улыбкой. Карен сделал к нему шаг и толкнул через ограду. Кровельщик замахал рукам и полетел вниз, переворачиваясь в воздухе, как перепела после столкновения с проводами.

Братья присели на корточки и посмотрели вниз. Из окон высокого дома напротив выглядывали две женщины и дед. Надо было немедленно уходить, но братья как завороженные смотрели сверху на распростертое тело. Потом, развернувшись, медленно стали спускаться.

Батумские похороны могли бы стать направлением древнегреческого театра. Трагедия, конечно же, но с элементами комедии, а иногда и фарса. Если древние римляне нанимали специальных плакальщиц, чтобы те достойными рыданиями выказывали степень горя семьи усопшего человека, то в Батуми надобности в подобном не было. На похороны приходили все родственники, друзья, знакомые, а иногда и вовсе знакомые знакомых, которые пару раз общались с усопшим на других похоронах. И все они от мала до велика включались в годами отработанный ритуал. Приветствовалось заламывание рук, недолгие обмороки, обращение к богу, в которого временно разрешалось верить, и бесконечное восхваление усопшего: каждый сапожник делал лучшие подошвы в Батуми, портной – лучшие брюки в Аджарии, а пекарь – лучшие хачапури в Грузии. Оркестр всем своим видом показывал, что скорбит вместе со всеми, а трубач мог даже пропустить пару слез. Народ не могли разогнать ни снег, ни дождь, ни жара. Главное было сохранить особенность жанра, стилистическое разнообразие приветствовалось, нарушения канонов - нет.

            Эти похороны были иными. Народу было много. Также важно лежал гроб с усопшим, также надрывно играл квартет. Но не было слез, только долгое тягостное молчание. Из родственников присутствовал только брат, который не общался с усопшим на протяжении многих лет. Люди подходили к брату, быстро и скупо жали руку, а потом долго глядели на лицо умершего, на котором застыла его леденящая улыбка. А может это им только казалось.

В комнату зашла Мадлена, мать Ламары. К родственникам усопшего не подошла, а села на стул у входа и стеклянными глазами смотрела на гроб. Потом встала, подошла к гробу, оставила что-то в ногах покойника, отвернулась и вышла из комнаты. Присутствующие подошли к гробу посмотреть, что в нем. Это был талон на продовольствие, который выдавали ссыльным.

Немного погодя, в комнату зашли Карен и Серго. Три дня, прошедшие с момента встречи на крыше они ждали, что их вызовут, однако никто не приходил. Потом вышли на берег послушать, что говорит народ. Про случившееся говорили многое, ибо все знали, кем «он» был. По слухам опросили все близлежащие здания, дабы выяснить, видел ли кто-то обстоятельства происшествия. Никто ничего не видел: все ссылались на плохую погоду.

Братья даже не наделись, что им удастся избежать расплаты за месть и были в некоторой растерянности, что надо продолжать жить как прежде.  Карен и Серго также немного посидели на стульях. Они ожидали бури разнообразных чувств, от страха и волнения, до раскаяния или ненависти, но почувствовали только отрешенность и больше ничего. Через десять минут они вышли в подъезд и закурили по сигарете.

 На этих похоронах дети не висели, как обычно, на столбах и деревьях, но я все же поднялась на раскидистое инжирное дерево, чтобы увидеть человека, который, буквально росчерком пера решил мою судьбу и судьбу моей семьи. По крайней мере думал, что сделал это.

                ЭПИЛОГ

Их ненавидят все: стар и млад, ученики и учителя, воры и законники, богатые и бедные. Даже те, кто пользуется их услугами, презирают их открыто, либо в душе. Кляузники, стукачи, сексоты, осведомители, агенты, наветчики, доносчики, филёры, информаторы и т.д. Их описывали великие философы и политики древности как скорпионов, змей и ехидн. Они всегда находили оправдания для того, чтобы взяться за стилус, перо или ручку, а правители всегда находили способы поощрения, чтобы побудить людей к этому.

Часто они сами не понимали и не чувствовали, как мотивацию быть «санитарами леса» и приносить пользу государству и правителю сменяла жадность и жажда наживы, вражда и личная неприязнь, да и просто злоба на окружающих и на себя самого. И никто не был защищен от их, казалось бы, безболезненного укуса, о котором узнавали только по результатам. И под скрип их пера замолкали поэты и певцы, складывали оружие храбрецы, цепенели умы мудрецов и опускались в бессилии руки у самых стойких.



1 Еркраци – земляк (с Западной Армении)

2 Аревик – Солнышко







Выборочная историческая справка:

Во время недавних раскопок в Междуречье обнаружили древнюю библиотеку. Археологи, культурологи и историки были в предвкушении великих открытий. Под слоем тысячелетней пыли покоились доносы.

О них упоминали еще в папирусах древнего Египта и работах Китайских философов империи Цинь. Одной из форм укрепления власти в Китае считалась круговая порука, когда за провинность ответственности несли пятерки, или десятки, в которые входили члены семьи и соседи. Такая же система существовала в армии. Это было способом ослабления уз связывающих людей, поэтому поощрялось доносительство, как мера предупреждения проступков. Страх коллективной ответственности заставлял людей обращаться к властям при малейшем проступке. За доносительство вознаграждали как за совершение воинского подвига. Система круговой поруки, в том или ином виде, прошла через всю историю Китая вплоть до 20-го века.

Они имели свое название в Древней Греции – сикофанты и в Древнем Риме – делатории. Поначалу сикофанты сдавали контрабандистов инжира и получали за это вознаграждение. Со временем сикофантами начали называть профессиональных обвинителей, доносчиков и сутяг, которые ради наживы обращались в суды, обвиняя, предпочтительно, богатых, известных людей, которых можно было шантажировать самим судом и вынудить заплатить отступные, либо получить деньги от государства, если в результате суда обвиняемый выплатит штраф, или его имущество будет конфисковано. В древнем Риме доносительство также процветало. Наибольший размах оно приобрело при первых императорах. При Тиберии доносы сгубили больше граждан, чем любая гражданская война того времени. При Нероне общество охватило безумие и клеветники и доносчики стали зарабатывать целые состояния. Один из них получил жречество и ставил себе цель заработать сто двадцать миллионов сестерциев не щадя ни сенаторов и аристократов, ни простой люд. Делатории с особым рвением преследовали последователей новой религии – христиан, чем, в последующие века, заслужили особое осуждение церковью. Среди делаториев были и сами христиане. Основным мотивом доносов, как и в любых последующих деспотиях было оскорбление императора. Могли казнить, например, если не снял перстень с изображением императора при посещении общественной уборной. Уже во 2-м веке, в лагерях, за отсутствием пипифакса нарезали из газет туалетную бумагу, при этом вырезая портреты вождей и цитаты с их именем. От доносчиков Рим временно избавил Траян, повелев вывести их вместе с разбойниками в море и утопить, а император Константин издал эдикт, которые приговаривал к смерти делаториев уличенных в клевете.

Большого размаха доносительство достигло при инквизиции, особенно в Испании. Распаленные борьбой с маврами за сохранение веры испанцы стали плодотворной почвой для доминиканцев, решивших огнем и мечом искоренить ересь. И хотя доносчики времен зарождения христианства осуждались церковью, но основанием для процессов во времена инквизиции служили те же доносы. По прибытию в город инквизитор на воскресной мессе зачитывал Указ об Амнистии, призывая грешивших ересью раскаяться и очистить свою душу. Так как серьезного наказания за это не следовало, многие охотно и добровольно сдавались трибуналу, однако, чтобы очиститься и вернуться в лоно церкви, им следовало сдать братьев во грехе. Так как их обвинения оставались анонимными, то доносы вновь стали способом сведения счетов, побуждаемые завистью, личной враждой, или просто жаждой наживы. Страх и недоверие поставляли инквизиции бесконечный поток доносчиков и агентов, каковым, к примеру, являлся небезызвестный Казанова.

В Венецианской Республике сеть шпионов, доносчиков и соглядатаев инквизиции уже следили больше за государственными интересами. Три государственных инквизитора, позже ставших Высшим трибуналом могли обвинять, судить и выносили приговоры обвиняемому заочно, не давая возможности защититься. Основанием процессов могли быть анонимные доносы и жалобы.