Страсти по хармсу

СТРАСТИ ПО ХАРМСУ

ФИЛОСОФИЯ

Пожаловал  ко  мне  сосед-философ  с  просьбой  вбить  ему  в  стену  гвоздь.

Я, понятно, никому бесплатных услуг не оказываю, но этого пожалел. Чтобы отвести душу и  убить время.

–  Вы, кажется, философ? – спрашиваю, как будто мне неизвестно. 

–  Философ, – соглашается покорно.

–  Стало быть, философией занимаетесь, а вбить в стенку гвоздь слабо?

–  Слабо,– вздыхает.

–  Какой же вы тогда, извините за выражение, философ?

Вижу, задумался. Похоже, участвовать в подобных дискуссиях ему не доводилось, а потому готовых ответов на мои вопросы у него не нашлось. Я же, памятуя, что нападение — лучшая  защита, решительно пошел на таран.

–  Одно,– говорю,– из нескольких возможных: либо вы никудышний  философ, либо гвоздь забивайте  сами.

Он подтвердил, вынужденно, правда, первую часть моего предположения.

–  Тогда почему, будучи никудышным философом, честно не смените профессию?

–  Так ведь ничему, кроме как философствовать, не  научён.

–  Согласен, вколачивать  гвозди в  стену, не мозги пудрить.

После  такой выволочки сделался он жалким, как  поверженный монумент. И физиономия  соответственно: цвет, как  у английского газона, а вид, как у побитого пса.

Расчувствовался я и, честное слово, вколотил бы этот чёртов гвоздь, когда бы умел.

ГОЛОВА   НАЗАРЬЕВА

Назарьев  погиб  из-за  чрезмерного  любопытства. Высунулся из окна, поглядеть нет ли дождя,  поскользнулся  головой о подоконник и сверзился наружу, как  обыкновенный  цветочный  горшок.

Обитал он на четырнадцатом этаже, и в долгом лёте его вились вокруг всякие мысли, быстро  проходящие и плохо запоминающиеся. Но одна показалась чрезвычайно оригинальной. Назарьев  вскрикнул от удивления и гордости, сожалея, что  не удастся подарить её  людям, ради которых,  собственно, старался.

Для нас с вами происшествие с Назарьевым — очевидное доказательство диалектичности  мироздания. Обыкновенная голова способна, оказывается, стать причиной личной трагедии и  увлечь человечество к  светлому будущему.

ОТЦЫ  И  ДЕТИ

–  Пфуй! – сказал старичок, сидевший  в трамвае  напротив миловидной дамочки. Видно было, что  ему  чрезвычайно  понравились её  розовые от мороза щёчки и остроносые сапожки.

–  Не плюйся, папашка! –  возразила дамочка, возвращавшаяся от любовника в плохом  настроении.

– Пфуй! – снова, как  ни  в чём  ни бывало, обозначил себя старичок.

–  До  каких  пор, граждане, этот  старый  гад  будет безнаказанно плеваться! – возмутилась на  весь  трамвай дамочка, и щёчки её из розовых сделались багровыми. – В какой, интересуюсь  знать, Конституции записано, что  старое  поколение, на  смену которому мы идем, имеет право  плевать нам в душу?

При упоминании о  Конституции трамвай  остановился, пассажиры поднялись со своих  мест, исполнив  гимн страны обитания. Во время пения они глядели на старичка осуждающе. А  старичок  этот, не умевший в силу возраста и умственных причин изъяснить иначе своё отношение к красоте  и  молодости, как посредством одного-единственного незабытого им слова, вдруг осознал, какая пропасть разделяет в наше время отцов и детей.

ПРИВЫЧКА  УМИРАЕТ  ПОСЛЕДНЕЙ

Пискарёв, явившись на службу, по обыкновению, с опозданием, вызвал  к себе начальника, а когда тот предстал перед ним как дуб  перед божьей  тростинкой, объявил:

–  Ты, начальник, дурак. Но  не  радуйся. Назначат  меня, тоже им буду.

–  Ну  ты и куролес, – почесал затылок начальник, – от таких следует избавляться пока и впрямь не  назначили.

Вернувшись  в  кабинет, он издал приказ об увольнении Пискарёва, как не  справившегося  с возложенным  на  него  доверием.

Перепуганный Пискарёв второпях явился к начальнику:

–  Прости, начальник, твоя взяла. Может и моя  когда-нибудь возьмёт, но когда это ещё будет. А пока не случилось, дурак не ты, а тот, кто не сумел.

–  Лучше  никогда, чем после всего, – произнес  начальник  с  неприсущим ему  великодушием,  ибо  узрел  в  руках  Пискарёва  бутылку. Это  выглядело тем более удивительным, что при входе  руки  Пискарёва были совершенно чистые и честные.

–  Неужели это мне?– осторожно обрадовался начальник и ему показался приятен, прежде  ненавистный облик подчиненного.

– Тебе, тебе,– подтвердил Пискарёв, огрел начальника по голове, и тут  же сообщил куда следует,  что начальник  в  пьяном сознании при исполнении.

И  пошло-поехало правоте помехою. Начались словотрёпки, нервовстряски, стервоспазмы. Посыпались предложения, предположения, распоряжения. В  бутылке, взятой на исследование, обнаружилась вода, размягчённая водкой. Недоумениям и пересудам не было конца, хотя  вначале предполагалось легко и быстро найти  в  кодексе нужный параграф.

Пошли по следам, но следы простыли. Уловки остроносых, учуявших запах  жареного, ещё  больше  запутали  события, словно развивались они не вокруг бутылки, а среди трёх  сосен.

Очевидный конфликт интересов с неочевидными интересантами. Видя беспомощность юристов,  обратились к философам-моралистам. Совершенно забытые и забитые, они воспаряли, но  разгрызть, отупевшими от безделья зубами, юридический  орешек не сподобились. Когда  водку  разбавляют водой, ситуация понятна и ежу. А когда наоборот, надо быть семи пядей, чтобы хоть  на пядь продвинуться в этом простом, до очевидности, факте. Не просматривается ли в нем  будущее, в  приходе которого убеждали других, хотя сами не верили. Видимо, решили мудрецы, происходит  изменение человеческой породы в  лучшую  сторону. Ведь взятель брать не  хотел, а  датель  предлагал без особого энтузиазма. И то, что один  всё-таки  взял, тогда как  другой  всё-таки  дал, произошло скорее по привычке, чем из злого умысла. Ведь привычка умирает  последней.

Борис  Иоселевич
 
 




   



;