ЛЕТО

Только собралась Наталья Ивановна после обеда спо-
койно почаёвничать, как квартиру буквально оглушил каскад
звонков. Напористые и нескончаемо длинные сменялись озор-
ной россыпью коротких и частых, так что, вытекая один из
другого, они создавали сплошную захлёбывающуюся пере-
ливчатую трель. Наталья Ивановна от неожиданности урони-
ла в чашку кусочек надкусанного рафинада, ахнула и, прикрыв
салфеткой вазочку с конфетами, заспешила к двери. Явно ме-
шал излишек веса, накопленный за неторопливое пенсионное
жительство. По-утиному переваливаясь на ходу и приохивая
от предчувствия неминуемой беды, подгоняемая всё разрас-
тающимся звоном, Наталья Ивановна благополучно минова-
ла все попадающиеся на пути случайные препятствия в виде
сбившихся половиков и забывчиво сдвинутых с места стульев
и, наконец, дрожащей рукой откинула тяжёлый крючок с вход-
ной двери. На пороге, плохо различимый неперестроившими-
ся с яркого света глазами, стоял, довольный своим весёлым
розыгрышем, родной племянник Натальи Ивановны, Митька.
Вместо приветствия Наталья Ивановна только возмущённо
сплюнула: «Тьфу, ты!» — и запоздало ужаснулась своему не-
простительному промаху. «Мыслимо ли? Вот так, забыв вся-
кую осторожность, распахнуть настежь дверь квартиры неиз-
вестно кому. А если б это был не Митька?» От этой мысли
ноги сделались слабыми. Она привалилась к дверной прито-
локе и задышала взволнованно и часто. Легкомысленно при-
писав это успеху своего розыгрыша, Митька несдержанно и
громко расхохотался.
— Тёть Наташ, да это я!
И словно во искупление своей непростительной ошиб-
ки Наталья Ивановна, прежде чем впустить племянника, при-
стально и недоверчиво осматривает его. Да, действительно, это
Митька. Всё те же патлы на давно нестриженой голове, майка
с бесстыдно смеющейся девкой на груди и брюки дудочкой,
такие тесные, что и смотреть противно. Не поумнел, видно.
— Ну, чего стоишь? Проходи!
Комната тётки похожа на коробку, доверху набитую вся-
кой всячиной. На вешалке возле двери горой вздымаются ста-
рые, никому больше и не нужные, пропылившиеся пальто. На
комоде производства лохматого века в тыще баночек и коро-
бочек хранятся старые пуговицы, а на верёвке, пересекающей
свободное пространство комнаты, как печально обвисшие
флаги канувших в Лету государств, болтаются разноцветные
тряпицы. Всё это даёт Митьке право считать тётку выходцем
из давно отмершей эпохи динозавров.
Митька выдвигает из-под стола доисторический стул,
фигурная спинка которого удивительно напоминает некий му-
зыкальный инструмент, проверяет на крепость и садится. На-
талья Ивановна усаживается напротив.
— Ну, рассказывай, как живёшь...
Митьку прямо-таки распирает от желания поведать о своей
необыкновенной жизни. Он подобен сверхпереполненному со-
суду. Митьке необходим слушатель. Любой. И он напрочь забы-
вает о принадлежности тётки к другой исторической эпохе.
— Тёть Наташ! Знаешь, как они танцуют! Это ж уму не-
постижимо! Ты б посмотрела… — говорит он, грудью нава-
ливаясь на стол и приближая к Наталье Ивановне обожжённое
солнцем лицо. На кончике его носа среди рваных лохмотьев
кожи чётко проглядывает яркая розовая полоса солнечного
ожога.
— Кто они-то? — спрашивает Наталья Ивановна.
— Ну-у… Естественно, кто… Бурунди… Племя такое…
африканское…— вдохновенно поясняет Митька.
— А с чего это они? — непонимающе спрашивает На-
талья Ивановна.
Митька прямо-таки ошарашен наивностью её вопроса.
— Тёть Наташ, — говорит он укоряюще, — да ты что?!
Ведь фестиваль в Москве... не какой-нибудь, а между-на-
родный!
— А-а! — машет она рукой. — Ты вот о чём…
Митька опьянён Московским фестивалем. Не жалея ног,
с утра и до позднего вечера очумело носится он с одного фе-
стивального мероприятия на другое, жадно впитывая в себя их
заразительно горячий дух. Он откровенно завидует всем, кто
с такой привычной обыденностью носит на груди заветный
фестивальный пропуск. Он ловит на улице обрывки чужой,
незнакомой речи, непривычный своей несдержанной громко-
стью, подкупающе счастливый, смех. Обалдело, раскрыв рот,
глядит он на выделяющиеся среди московской толпы лица
иностранных гостей: на иссиня-чёрные лица жителей загадоч-
ной Африки; на смуглые лица индусских женщин с непремен-
ными знаками кастовой принадлежности, чуждыми его пони-
манию и одновременно таинственно завораживающими; на
бледные, почти русские, лица гостей из Скандинавских стран.
Он испытывает к этим, дотоле чужим и незнакомым, людям
удивительное, щемящее чувство родства. Поэтому при малей-
шей возможности, не жалея горла, он, до хрипоты, вместе со
всеми нескончаемо долго скандирует: «Виват, фестиваль! Ви-
ват, фестиваль!»
Какое удивительное, какое счастливое лето! Единствен-
но, что огорчает Митьку, — это незнание им иностранных
языков. А порой так хочется подойти к кому-нибудь из гостей
фестиваля и запросто, как своему приятелю, сказать несколь-
ко бесхитростных простецких слов. Но он стыдится своего
жалкого энглиша и молчит, скованный тяжёлой противоесте-
ственной немотой. Поэтому в ближайшие годы Митька плани-
рует серьёзно взяться за изучение языков и непременно стать
полиглотом. Он абсолютно уверен в правильности принятого
решения. Особенно Митьку притягивает своими волнующими
гортанными звуками язык чёрной Африки.
Наталья Ивановна приносит из кухни кастрюлю с разогре-
тыми щами, и Митька нехотя усаживается за стол. Жарко…. Есть
не хочется…. Боязливо поёживаясь, смотрит он на подёрнутую
перламутром жира, расцвеченную оранжевыми кружками
моркови, доверху налитую тарелку.
— Не-е! — говорит он. — Не хочется чего-то…
И встаёт из-за стола.
Он жаждет огнедышащего тропического солнца, а окна
тёткиной комнаты опасливо зашторены. Тётка боится жары,
пыли и раздражающего её городского шума. Митьке это ка-
жется противоестественным, и он рывком раздвигает тяжёлые
драпировки. В комнату врывается слепящий поток солнечного
света. Наталья Ивановна всплескивает руками.
— И откуда ты такой взялся?!
Своим напористым боком она решительно оттесняет пле-
мянника от залитого солнцем подоконника и, задёрнув драпи-
ровку, восстанавливает в комнате радующий её полумрак. По-
том снова усаживается за стол и тяжко вздыхает.
— И что это за лето нынче такое? Пыль, духота и никакой
тебе радости…
— А фестиваль? — спрашивает Митька.
— Фестиваль? Да ты что, смеёшься что ли? Какая ж от
него радость? И кому он только нужен этот твой фестиваль?
— Да всем! — убежденно говорит Митька.
— Кому это всем? Тебе что ли? То-то я и гляжу, вон какие
штаны на себя нацепил, того гляди лопнут… Ну да ладно…
Ешь… Щи простынут…
Митька садится за стол и вяло берётся за ложку. Понука-
емый Натальей Ивановной, он съедает всю тарелку щей без
остатка и под её пристальным взглядом, давясь, прожёвывает
оранжевые кружки варёной моркови.
Митька становится тяжёлым, сонным и неповоротливым.
Он ощущает свой раздувшийся живот чужим, инородным те-
лом, будто ему в брюки по какой-то нелепой случайности за-
сунули туго надутый футбольный мяч. Он сидит за столом,
опустив голову, скучно водит пальцем по клеёнке и однослож-
но отвечает на тёткины вопросы. Митьке вдруг начинает ка-
заться, что радость, только что так неистово бурлившая в нём,
покинула его навсегда. Выйдя из подъезда тёткиного дома, он
с удивлением замечает, что день померк, утерял свою празд-
ничность и стал, действительно, душным, пыльным и почему-
то скучным.