Царица тамара из первой комнаты

Она жила в старом доме барачного типа, в комнате, на
двери которой стояла цифра один, затёртая и уже плохо раз-
личимая. По длинным коридорам барака, то и дело попадая
под ноги недовольным жильцам, всю долгую зиму, отчаянно
вызванивая и затаённо затихая в ответ на раздражённые окри-
ки, носились на велосипедах закалённые вечно гуляющим
здесь сквозняком бесчисленно-множественные дети. Кори-
доры были неопрятно грязны, темны, и на их прокопчённых
стенах, как бородавчатые наслоения, висели индивидуальные
электросчётчики, упрятанные в уродливые ящики самых про-
извольных размеров. Вокруг их дома, словно грибы из-под
земли, вырастали празднично-светлые корпуса новостроек,
а люди всё продолжали жить в бараке, подчиняясь какой-то
неведомой злой силе. Время не спешило преподносить им
пахнущие типографской краской, хрусткие, как новые день-
ги, ордера на давно ожидаемую жилплощадь. Это раздражало
жильцов, делало их озлобленными и ожесточёнными. Только
для неё одной, для царицы Тамары из первой комнаты, словно
бы вовсе и не существовало этого томительного ожидания, ли-
шившего сна и покоя поголовно всех обитателей барака.
«Царица» была молода и глупа. Ей шёл всего лишь де-
вятнадцатый год. Она была по-деревенски краснощёка, мала
ростом, и на голове у неё из-под высокого кожаного обруча,
похожего на переспелый баклажан, торчали пряди светлых во-
лос, превращённых силами великой науки химии в нечто нево-
образимо жёсткое, вьющееся мелким бесом. Ничего царствен-
ного не было в облике этой пугливо прячущейся от разговоров
и излишнего внимания обитательницы первой комнаты. Разве
что на эту мысль наводила шапка из чернобурой лисицы, каж-
додневно носимая ею в течение долгой зимы и придающая ей
больше сходства с быстро катящимся колобком, нежели с осо-
бой царских кровей.
Царицей Тамарой её прозвала злая на язык соседка по
кухне, Татьяна. Ростом Татьяна была выше всех в доме, даже
выше своего мужа Алёшки, который в маломерках не ходил.
Была Татьяна молодой, по понятию обитателей дома, краси-
вой и задористо злой в разговоре. Царица Тамара не знала и не
ведала, что своим царским происхождением обязана Алёшки-
ной жене. Против Татьяны лично она ничего не имела, но по
какой-то ей самой непонятной причине, едва завидев Татья-
ну на кухне, тут же, как говаривали злые языки, «снималась с
якоря». И сегодня, когда Алёшкина жена с кастрюлей в руках
влетела на кухню, царица Тамара подхватила с плиты так и не
успевший закипеть чайник и была такова.
Именуемая в документах Тамарой Петровной Полозовой,
царица Тамара в общежитии звалась просто Томой, Томкой,
Томиком. Соблазнённая рассказами своей тётки, проживаю-
щей в городе, она, вся в мечтах о модных сапогах на высо-
ченных шпильках, в один прекрасный день, вслед за потянув-
шейся из деревни вереницей молодых односельчан, румяным,
исполненным здоровья колобком скатилась со ступенек род-
ного крыльца, держа в руках нехитрый чемоданчик и авоську,
набитую гостинцами. Вечером того же дня она переступила
порог тёткиного дома.
Её воображение поразил длинный коридор с единствен-
ным окном, расположенным в торце. Коридор был похож на
гигантскую подзорную трубу, внутри которой, по необъясни-
мым причинам, сновали, то и дело попадая под ноги, юные
громкоголосые велосипедисты. Похлопотав, тётка пристроила
племянницу в соседний ЖЭК учеником маляра, и, привыкая к
городской жизни, Томка, вопреки своим сладким мечтаньям
теперь бегала на работу в старых войлочных сапогах со сби-
тыми носами. В одночасье, не болея ни дня, тётка померла,
оставив своей единственной наследнице, Тамаре Петровне
Полозовой, комнату, в которой прожила одинокой бобылкой
всю городскую половину своей жизни, и скопленное ею до-
бро: мебель, посуду, в гардеробе — осиротевшие, пахнущие
нафталином платья и некогда купленную и бережно там же
хранимую шапку из черно-бурой лисицы.
Держа обеими руками чайник, Томка, извернувшись, но-
гой открыла дверь. После тёткиной смерти она не решилась
что-либо тронуть в комнате, всё так и осталось на своих при-
вычных местах. В обстановке комнаты прослеживалось непре-
менное желание хозяйки не только принять и освоить то новое,
что несла с собой городская жизнь, но и бережно сохранить
верность привитому с детства вкусу. Высокая кровать на со-
временный манер покрыта ярким шерстяным пледом, но, радуя
сердце, под белой тюлевой накидкой горой возвышались пыш-
но взбитые подушки. Полированная хельга горделиво побле-
скивала золочёными ободками ручек, а наверху, в надтреснутой
вазе, торчал букет пропылившихся оранжевых настурций, так
же мало похожих на естественные, как гипсовая фигура — на
живую. Оконная занавеска, как и положено во всех современ-
ных квартирах, ниспадала до самого пола, зато над кроватью
был прибит коврик с тремя шишкинскими медведями, весьма
мало похожими на подлинный вариант, но легко опознаваемы-
ми благодаря своей всенародной известности.
В доме еще не топили. Батарея под окном была холодная.
И хотя осень продолжала одаривать город по-летнему тёплы-
ми днями, ночные ветры выдували нестойкое тепло сквозь
карточно-лёгкие стены барака. Чтобы согреться, Томка вволю
напилась горячей воды и принялась разбирать постель.
Среди ночи её разбудил стук в дверь. Она оторвала голо-
ву от подушки и сонно прокричала в темноту:
— Кто там?
Ей послышалось, что кто-то очень знакомым голосом на-
звал её имя. Потом стало тихо. Лишь привычно громко стучал
в изголовье старый тёткин будильник. Боясь какого-то несча-
стья, Томка принялась искать в темноте платье, но, не найдя,
воткнула в волосы лежащий рядом на стуле кожаный обруч
и спрыгнула с кровати. Помедлив, она боязливо приоткрыла
дверь. В комнату из коридора полосой пробился жёлтый свет.
Затем в щель вторглась мужская нога в заляпанных грязью ке-
дах. Щурясь на свет, Томка всмотрелась в приходящееся зна-
чительно выше её головы, пьяно улыбающееся лицо и от не-
ожиданности счастливо задохнулась. Она и думать не смела,
что когда-нибудь, вот так, возле своей двери увидит Серёгу
Пыльнова, от одного случайного взгляда которого уже давно
так сладко обмирало её сердце.
— Ну, мать, принимай! Ноги сами привели! А ты чо?
Спишь? Во даёт!
Был Серёга высок ростом и удальски широк в плечах.
Из-под шапки круто вьющихся волос вызывающе дерзко смо-
трели на мир чёрные горячие глаза, в которых затаённо пря-
талась, неизменно вызывая сострадание в женских сердцах,
мучительная скорбная тоска. Ему всё было позволено и всё
заранее прощено. Он мог при общем затаённом молчании без-
боязненно выкрикнуть что-нибудь дерзкое; не задумываясь,
шагнуть в огонь или напиться до низложения риз. Ореол героя
царственно гордо, наподобие короны, посаженной, правда, на-
бекрень, то ли играя, то ли всерьёз, носил он на свой бесша-
башной голове. Однако профессией Серёга Пыльнов владел
отнюдь не героической. Работал он слесарем-водопроводчи-
ком в том же самом ЖЭКе, что и Томка, и безотказно мотал-
ся день и ночь из квартиры в квартиру с проволокой, закру-
ченной в кольцо, и неизменным чемоданчиком, содержащим
всё необходимое для своей несложной, но неоценимо важной
для человечества работы. Благодаря частым подношениям
обладателей технически несовершенных ванн и клозетов, он
постепенно к вечеру наполнялся горючей смесью, изрыгая
на встречных тяжёлый перегарный дух. Женщины в ЖЭКов-
ской диспетчерской отворачивали носы, а мужчины, втягивая
в себя этот сладкий будоражащий дух, только посмеивались.
И вот теперь Серёга Пыльнов собственной персоной стоял на
пороге Томкиной комнаты.
— Ну, мать, — отстраняя Томку, сказал он хриплова-
то, — коли пришёл, так уж впускай. Ты чо меня на пороге вы-
держиваешь? Я те не бражка...
И шагнул в темноту комнаты, как возможно шагнул бы с
края обрыва в разверзшуюся под ним пропасть, не задумыва-
ясь, зачем он это делает. Натыкаясь на мебель, Серёга Пыль-
нов шёл напролом к едва приметно светящемуся окну и резко,
словно бы впуская в комнату свет и воздух, рванул занавеску
на себя. Из окна на него бесстрастно и безразлично глянула
глухая чёрная ночь.
— Слушай, зажги, наконец, свет! — сказал он, сердясь.
Томка нащупала на стене выключатель и, как только яр-
кий слепящий свет залил комнату, схватила платье и, не наде-
вая его, прикрыла им пышную, выпущенную в ночи на волю,
выпирающую из-под рубашки грудь. Серёга Пыльнов стоял
к ней спиной, широко расставив ноги, а на окне, как при сти-
хийном бедствии, провисла сорванная с петель занавеска. Бо-
язливо поглядывая на широкую Серёгину спину, Томка натя-
нула на себя платье и поправила на голове баклажан кожаного
обруча.
Серёга всё стоял возле окна. Он никак не мог понять, за-
чем он пришёл сюда. Он знал одно, ему чертовски хотелось на-
питься. Надежда на счастливую случайность напрасно гоняла
его по тёмным ночным улицам. Внезапно он обернулся и упёр-
ся горячим взглядом в раскрасневшееся Томкино лицо.
— Слушай, мать, у тебя есть что выпить? Ну, не чай же,
конечно. Водка есть? — уточнил он грубовато с тем жадным
нетерпением, от которого даже у него самого перехватило дух.
— Не-е… Водки нет...
— Плохо, мать. Плохо, — сказал Серёга Пыльнов и, слов-
но бы раздирая на части свою страдающую душу, несколько
раз зло и резко раскрыл и закрыл молнию на линялой гряз-
но-голубой куртке. — Плохо, мать, ой, как плохо! Зарезала!
Убила!
Томка почувствовала себя виноватой. Несмотря на глубо-
кую ночь и сонную тишину улиц, она исполнилась готовности
бежать в ближайший винный магазин, чтобы бить кулаками в
закрытые двери и плакать, умоляя о милости чьё-то жестокое
сердце. Она ждала слова, знака, указующего движения глаз.
Серёга Пыльнов покрутил головой.
— Да-а! Дела!
Тогда он опустился на стул и неожиданно затих, свесив
отяжелевшую от бед и напастей молодецки кудрявую голову.
Томкино сердце защемила боль, и она невольно приохнула.
Он поднял голову и словно бы только теперь увидел высве-
ченную потоком жёлтого электрического света, бьющего из
рожков аляповатой люстры, широкую в бёдрах, приземистую
Томкину фигуру, спросил тревожно:
— Я чо, разбудил тебя?
Отрицая такую возможность, Томка самозабвенно замо-
тала головой.
— Не-е... Ты что!
Он всмотрелся. Оставляя мокрые полосы на толстых, по-
деревенски румяных щеках, по Томкиному лицу бежали слёзы,
слёзы сострадания к его жалкой, собачьей, неведомо кем и ког-
да растоптанной жизни. У него неожиданно помягчело лицо,
он ощутил горячую боль в глазах и, стыдясь этого, понял, что
тоже плачет. Теперь он знал, что привело его сюда. И было уди-
вительно и странно, что он не смог понять этого сразу.
Он смотрел на Томкино лицо сквозь стоящие в его глазах
слёзы, как сквозь оптический прибор со смещённым фокусом:
изображение дрожало, расплывалось, множилось. Вся её не-
пропорционально коротенькая фигурка и круглое простодуш-
ное лицо были исполнены застенчивой слабой нежности, го-
товности снять с него, Серёги Пыльнова, любую боль и любое
страдание. Здесь, в этой длинной комнате-келье надлежало
ему остаться. Навсегда. Серёга Пыльнов решительно пересел
на высокую, резко осевшую под его тяжестью постель, рас-
крытую для любви и сна, и торопливо, разрывая шнурки, при-
нялся стаскивать с ног мокрые кеды.
На следующий день Томке отчаянно повезло. Её броси-
ли на ремонт квартиры по соседству с ЖЭКовской диспет-
черской. Пользуясь счастливой возможностью, она, то и дело
оставляя в одиночестве удивлённую напарницу, живо скаты-
валась по ступенькам лестницы, чтобы возле подъезда либо в
самой диспетчерской высмотреть Серёгу Пыльнова. Пару раз
он проскакивал мимо со своим неизменным чемоданчиком
в руках, в куртке нараспашку и в сдвинутой на одно ухо вы-
тертой меховой шапке. Томке всякий раз хотелось окликнуть
Серёгу, но от смущения и незнания, что сказать, она боязливо
отступала в укрытие подъезда. У неё перехватывало горло, и,
отдаваясь ломотой в висках, неистово стучало сердце.
К концу обеденного перерыва все обычно собирались в
диспетчерской, посреди которой с незапамятных времён, соз-
давая излишнюю тесноту, стоял громоздкий и бездеятельный
коллектор связи. Весь свой долгий срок пребывания здесь он
служил лишь предметом мебели, на который так удобно было
поставить бутылку кефира, прихваченную в соседнем гастро-
номе, или опереться неуспевшему захватить стул. Собравшись,
либо молчали, оцепенев в послеобеденной дремоте, либо пере-
говаривались, лениво перебрасываясь словами, похожими на
выпустившие дух шары, неспособные воспарить. Томка обыч-
но забивалась в самый дальний угол, слушала и молчала, а если
спрашивали, отвечала, краснея и при этом смущаясь.
Когда Серёга Пыльнов остановился на пороге и с при-
вычным ухарством надвинул шапку на глаза, Томка обомлела
от неожиданности, хотя всё утро только и делала что высма-
тривала его. По всему было видно, что он тёпленький. Серёга
не сразу увидел в дальнем, затемнённом углу диспетчерской,
между вешалкой и старым, разбухшим от бумаг канцелярским
шкафом, жадно устремлённое к нему Томкино лицо. Но когда
увидел, то поспешно отвёл взгляд — память этой ночи стыд-
ливо ожила в нём. Она трезвила ум и делала слабым сердце.
Меньше всего сейчас ему хотелось этого. Тогда с показным
безразличием к выжидательно обращённому к нему Томкино-
му лицу он всем телом, с лихой молодецкой удалью навалился
на сидящую с краю Томкину напарницу Марину. Марина, хоть
и была уже немолода, но тайные силы женской природы всё
ещё играли в ней. Она задохнулась под тяжестью наваливше-
гося на неё Серёги, замерла на неприметный для окружающих
радостный миг, сладко ощутив себя ещё способной на многое,
и тут же со всей силой физически крепкого человека отшвыр-
нула от себя нежданного ухажёра. Диспетчерская взорвалась
оглушительным хохотом. Сдерживая желание завыть, Томка
вцепилась в край стула.
— Кобель и есть кобель! — беззлобно проговорила Ма-
рина и поднялась, знаменуя конец и без того затянувшегося
обеденного перерыва.
Терзаемая ревностью, из своего полутёмного угла рас-
сматривала Томка свою соперницу. Рабочий брезентовый
комбинезон сзади выпирает уродливым треугольником, на
ногах — огромные, под стать мужицким, растоптанные сапо-
ги, заляпанные побелкой, на голову нахлобучена свалявшаяся
от долгого ношения вязаная шапка, тоже вся в побелке. И хотя
в Марине всё было обыденно привычным, углядела Томка с
затаённым ревностным страхом её счастливо раскрасневше-
еся лицо.
Неспешно потянулись к выходу. Томка оказалась послед-
ней. Неожиданно у самой двери на неё бражно дохнул с высо-
ты своего роста поджидавший её Серёга Пыльнов.
— Мать, выручи! Дай до получки… трояк!
Томка осела на внезапно ослабевших ногах и, не пони-
мая, что от неё требуется, счастливыми глазами глядела в сму-
щённое Серёгино лицо.
— Мать, я всё понимаю… Я не стою твоего мизинца…
Но во как надо… — и он, будто остриём ножа, полоснул ру-
кой по худой открытой шее. — Всего трояк…До получки…
Клянусь…
Ему было стыдно и, чтобы не видеть её лица, он воровато
отвёл взгляд. Хотелось провалиться сквозь землю, сгинуть, но
необходимость добыть деньги держала на привязи.
Наконец Томка поняла, чего от неё хочет Серёга Пыльнов.
Торопливо, боясь малейшего промедления, вытащила она из
кармана брюк, таких же, как и у всех её ЖЭКовских сестёр, гру-
бых и безжалостных к красоте, сбитые в комок деньги. Серёга
помедлил и, преодолев явно охвативший его соблазн, вытащил
за уголок и поднял в воздух всего лишь одну зелёную трёшницу.
— Ну, мать, ты человек! С большой буквы!
Радость захлестнула Томкино сердце, и, торжествуя по-
беду, она горделиво оглядела опустевшую диспетчерскую.
Напарница поджидала её на улице. Лицо Марины было
строгим, и в этой строгости Томка прочла осуждение. Они
Царица Тамара из первой комнаты
35
молча пошли вдоль газона. Томка отстала и, опасливо глянув
в широкую Маринину спину, на ходу озорно ногой загребла
ворох сухих шуршащих листьев.
— Ты зачем ему деньги дала? — не оборачиваясь, спро-
сила Марина.
Томка не ответила. Она остановилась и, словно бы не
слыша вопроса, продолжала сгребать осеннюю листву, засы-
павшую асфальт. Марина тоже остановилась.
— Дура ты, Томк… Думаешь отдаст? Держи карман
шире… Он у всех берёт до получки. А где та получка? Была
и нету…
И словно бы в подтверждение её слов налетевший ветер
развеял и разнёс только что собранные Томкой листья.
— Ты хоть сколько дала-то? — с сочувствием спросила
Марина.
Что-то стыдное было в этом вопросе, и, не поднимая го-
ловы, Томка ответила полушёпотом:
— Трояк…
Марине захотелось довести до конца этот важный для
Томки жизненный урок. Она помолчала, поправила на голове
обсыпанную побелкой шапку.
— Ну а если б он у тебя сто рублей попросил?
Томка молчала, втянув голову в плечи. От этого она стала
ниже ростом и круглее.
— Дала б?
И хотя Томка не произнесла ни единого слова, Марина
поняла, что та отдала бы и сто, и двести рублей, и всё, что у
неё было и чего не было.
Шли дни, а Серёга Пыльнов всё не появлялся в Томки-
ном бараке. Отчаявшись, она переставала ждать его. И тогда
жизнь ложилась на её сразу же ослабевшие плечи непомерно
тяжёлым грузом, который неизвестно зачем надо было тащить
дальше. Но куда чаще ей думалось, что он вот-вот придёт, и
тогда жизнь снова обретала смысл. И принимаясь за свои обы-
денные дела, она всё прислушивалась к каждому звуку, к каж-
дому шороху за дверью своей комнаты.
Сегодня, покончив с делами, Томка уселась пить чай,
даже отыскала среди оставшихся после тётки продуктовых за-
пасов банку с любимым малиновым вареньем. Тётка собирала
малину, приезжая к ним в деревню на свой короткий летний
отпуск. И так живо, с чувством щемящей тоски вдруг увидела
Томка знакомую лесную вырубку, поросшую малинником, и
почему-то запомнившийся ей жёлтый эмалированный бидон,
некогда случайно опрокинутый в траву, и высыпавшиеся из
его широкого горла слегка примятые, источающие алый сок,
только что собранные ягоды.
Внезапно она услышала в коридоре тяжёлые мужские
шаги. Сначала кто-то дернул дверь, а потом застучал в неё гром-
ко и нетерпеливо. Вихрь сумасшедшей радости подхватил Том-
ку. Задохнувшаяся и счастливая, она всего лишь на миг замерла
возле двери и тут же широко распахнула её перед долгождан-
ным гостем. На пороге стоял Татьянин муж, Алёшка. То ли от
того, что Томка ожидала увидеть другого и образ этого другого,
ослепляя, стоял перед глазами, то ли от поразительного сход-
ства их между собою: оба одинаково высокого роста, молодец-
кого размаха в плечах и у обоих шапкой вьющиеся светлые во-
лосы, — показалось Томке на какой-то перехвативший дыхание
миг, что стоит перед ней сам Серёга Пыльнов. Она замерла в
сладком испуге и только тут увидела лицо гостя. В отличие от
горячих, беспокойно мечущихся, живых Серёгиных глаз, глаза
стоящего на пороге были сонно неподвижны и пусты. Томка ах-
нула и испуганно отпрянула, но Алёшка уже успел переступить
через порог и предусмотрительно запереть дверь.
— На всякий случай... Враг не дремлет... — сказал он, за-
говорщически пригибая голову к Томкиному лицу.
Томку обдал сладковато-терпкий запах вина. Алёшка был
пьян. Прислонясь к двери спиной, он принялся осматривать
комнату. Его медлительный тяжёлый взгляд переходил с пред-
мета на предмет.
Над кроватью, на холодно-ледяной стене Томкиного ба-
рака, рядом с тремя шишкинскими медведями, висела увен-
чанная выцветшим алым бантом, невесть откуда появившаяся
в строгой бобыльской тёткиной жизни рассохшаяся семи-
струнная гитара. Покачиваясь и сбивая ногами половики, рас-
стеленные поверх дощатого пола, Алёшка, не обращая на Том-
ку внимания, шагнул вглубь комнаты, снял гитару со стены и,
усевшись на стул, положил к себе на колени. Потом перевёл
взгляд на Томку. Он рассматривал её с какой-то бесстыдной
бесцеремонностью, и в его неподвижном замутнённом взгля-
де явно читалась насмешка. Томка в смущении, прикрывая ко-
лени, одёрнула платье. Алёшка отвёл взгляд, наклонил голову
и ударил по струнам. Гитара ответила глухим дребезжащим
звуком. Это не смутило Алёшку, и его плохо гнущиеся, тём-
ные от въевшейся в кожу грязи, рабочие пальцы неловко за-
двигались по грифу. Сбивчивая, неуловимо знакомая мелодия
поплыла по узкой Томкиной комнате. Томка присела на край
постели и приготовилась слушать. Неожиданно Алёшка запел.
Голос у него был глухой и, на удивление, слабый:
— В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Темнея на чёрной скале.
В той башне высокой и тёмной
Царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон коварна и зла.
Внезапно он перестал петь.
— Ты хоть знаешь, что моя Танька тебя царицей Тамарой
окрестила? — спросил он, отставляя гитару.
— Как так? — переспросила Томка.
— А вот так... Хоть стой, хоть падай... Царица Тамара и
всё…. Да какая ж ты царица? Шибздик и только. Таких пига-
лиц, как ты, и мужики-то не любят. А впрочем, как знать… Ты
мягонькая… Надо проверить…
Алёшка встал и, по-бычьи пригнув голову, пошёл на
Томку. Она сжалась, замерла и, словно загипнотизирован-
ная, смотрела в приближающиеся мутные Алёшкины глаза.
Но когда его тяжёлое, источающее запах вина, прерывистое
дыхание коснулось её лица, она неожиданно с силой оттол-
кнула его. Он покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился за
спинку кровати.
— Ну, ну! Чего ты ломаешься? Не строй из себя невин-
ность! Весь барак знает, что к тебе по ночам мужики шаста-
ют… Тоже мне ещё… царица Тамара…
Сотрясая тонкие барачные стены, отчаянно громко за-
стучали в дверь и в нетерпении задергали её. Томкино сердце
забилось словно бешеное: «Это Серёга Пыльнов. Ну кто ещё
мог так несдержанно громко стучать в дверь?» Томка рвану-
лась было, чтобы открыть, но Алёшка повалил её на кровать и
ладонью зажал рот.
— Молчи, дура!
Надо было во что бы то ни стало открыть дверь Серёге
Пыльнову. Пытаясь сбросить навалившегося Алёшку, Томка
коленом упёрлась ему в живот.
— Открой, стерва! Я знаю, он у тебя! Открой! Или я
вышибу дверь! — раздался вдруг голос Алёшкиной жены,
Татьяны.
От неожиданности Алёшка выпустил Томку. Как откры-
тая рана, зиял разорванный в этой нелепой схватке рукав Том-
киного платья. Призывая к молчанию, сразу протрезвевший
Алёшка прижал палец к губам. И они замерли, не спуская глаз
с готовой сорваться с петель, яростно сотрясаемой двери. За
дверью, осыпая Томку проклятьями, билась в истерике Алёш-
кина жена, и ей вторили крикливыми голосами жильцы бара-
ка, собравшиеся поглазеть на этот, куда более захватывающий,
чем в телевизоре, очередной акт семейной мелодрамы.
И вдруг всё стихло. Стало слышно, как громко стучит
старый тёткин будильник. Они сидели друг против друга,
веря и не веря в упавшую на барак спасительную тишину. Они
ждали. Наконец Алёшка не выдержал. Стараясь не скрипеть
половицами, он на цыпочках пересёк комнату. Перед дверью
он на мгновение замер, потом решительно крутанул головку
английского замка. Дверь пропустила его и тут же за ним за-
хлопнулась.
Истеричный голос Алёшкиной жены так близко, воз-
ле самой Томкиной двери, разразился неудержимым потоком
ругательств. Томка боязливо втянула голову в плечи. Потом
она услышала шум возни, прерываемый оглушительным виз-
гом, и удаляющийся топот ног. После далёкого, в другом конце
коридора, резкого хлопка двери всё, наконец, стихло.
Залютовали, засвирепствовали налетевшие ледяные ве-
тры, но тут неожиданно потеплело, и с помутневшего неба по-
валил густой снег, засыпая дома, деревья и асфальт улиц тяжё-
лыми мокрыми хлопьями.
Томка спешила домой. Шапка из чернобурой лисицы,
венчающая Томкину голову, сделалась тяжёлой, а намокший
ворс ощетинился и утерял своё царственное великолепие.
Никогда раньше Томке и в голову не пришло бы покупать
цветы. Она всегда удивлялась чудачеству городских. Искус-
ственные цветы — это другое дело, но покупать то, что мож-
но сорвать в лесу, в поле или под окном на клумбе, казалось
странным. Однако от гвоздик, пламенеющих за стеклом цве-
точного киоска, она так и не смогла оторвать взгляд. Гвоз-
дики рождали в душе надежду на чудо, потому что и сами
казались чудом среди этой ненастной снежной метели, об-
рушившейся на город.
Она столкнулась с ними у входа в барак. Величественная,
в пальто «клёш» и от этого особенно громоздкая, Татьяна вела
под руку Алёшку, важно вышагивающего в новой ондатровой
шапке и ярком мохеровом шарфе, горой возвышающемся во-
круг самодовольно набычившейся шеи. По их лицам было
видно, что рухнувшие было семейные устои вновь, как никог-
да, надёжно крепки. Чтобы пропустить их, Томка отскочила
в сторону, и эта её поспешность и невольный испуг обожгли
и обозлили Татьяну. Воспоминание было слишком свежим и
слишком горьким. Выхватив из Томкиных рук незадачливый
букет и растеряв всю свою напускную важность, Татьяна при-
нялась зло, наотмашь, стегать гвоздиками по ненавистному
Томкиному лицу.
— Царица окаянная! Я те покажу, как уводить чужих
мужей! Получай, стерва!
Томка закрыла лицо руками, и Татьяна в исступлении те-
перь стегала её по рукам.
Обломившиеся цветочные головки одна за другой упали
ей под ноги, и Татьяна продолжала свою страшную экзекуцию
изломанными, обезглавленными стеблями. Злость кипела в
ней. Вот оно наступившее, наконец, отмщение за все Алешки-
ны измены, мнимые и действительные, за свою сумасшедшую,
много раз попранную и всё ещё живущую в её сердце любовь к
нему, даже за свой, в сравнении с этой пигалицей, гигантский
рост, которого она втайне стыдилась.
Где-то хлопнула дверь, и Татьяна поспешно отбросила
измочаленные стебли. Не отнимая рук от лица, Томка ото-
ропело смотрела на опьянённую свершившейся расправой,
раскрасневшуюся и довольную собой Татьяну. Вот она, из-
готовляясь продолжить путь, как ни в чём не бывало, взяла
мужа под руку. По выражению Алёшкиного лица было вид-
но, что он не имеет никакого отношения к только что про-
исшедшей бабской ссоре: «Воистину, бабы всегда остаются
бабами!»
Томка провожает их взглядом, потом наклоняется и
зачем-то подбирает раздавленный наступившим на него баш-
маком алый цветок гвоздики. У себя в комнате, не раздеваясь,
прямо в пальто, она садится на кровать, разжимает пальцы и
долго смотрит на плоский, лежащий у неё на ладони, изуродо-
ванный цветок. Ей мучительно непонимание свершившегося.
Если мир наполнен злом, то как же тогда жить?
В крохотной земной ячейке плачет никому не известная
царица Тамара, и, облегчая боль, слёзы текут по её круглым,
даже в печали не утерявшим своего яркого, яблочного цвета,
упругим щекам.