Про Клаву Мышкину

Странная была эта Клава Мышкина. Нет, чтобы вечером,
как все нормальные люди, включить телевизор или взяться за
книгу или, наконец, заняться своими чисто женскими, хозяй-
ственными делами, так нет, вообразила себя писательницей!
Конечно, она понимала, куда ей до Чехова или Куприна, но
иногда, заглянув в них, грешным делом думала, что и у неё не
хуже. Так вот и получилось, что страсть к писательству завла-
дела Мышкиной и подмяла её под себя.
Был у неё и любимый муж. Но так и не поняв весьма
странного увлечения жены, Клавин муж в один весьма не-
приятный для неё момент хлопнул в раздражении дверью и
навсегда ушёл из её жизни. Она поплакала, погоревала да и
опять принялась за своё. Одна лишь давняя подруга Клавы,
Аня Городецкая, читала и одобряла её опусы. «Всё это, — го-
ворила она, — обязательно надо печатать. Хорошо бы в «Но-
вом мире» или, по крайней мере, в «Октябре». Была бы моя
воля — я напечатала бы…» Жила Аня Городецкая в другом
городе, виделась с Клавой редко, но в свои нечастые наез-
ды всегда успевала забежать к ней, и тогда Клава, припав к
большой, мягкой Аниной груди, плакала порой от радости, но
чаще от горя.
Клава Мышкина работала в проектном институте. Отдел,
в котором работала Клава, занимал непригодный для жилья сы-
рой и тёмный полуподвал. Воздух там был нездоровый, пропи-
танный сыростью, но сотрудники, попривыкнув, не обращали
на это внимания и почему-то, как ни странно, даже редко бо-
лели. Клава Мышкина ежедневно отсиживала в этом полупод-
вале свои восемь рабочих часов. И частенько случалось так,
что, забыв о чертеже, прикреплённом к доске кульмана, она
мысленно оказывалась недосягаемо далеко от этого сумрачно-
го подвала, где постоянно, будто среди глубокой ночи, горел и
мерцал жёлтый свет электрических ламп. Возможно, поэтому
в выполненные ею расчёты постоянно вкрадывались всякие
там ошибки и ошибочки. Все, кто работал с Клавой, знали это.
Одни молча исправляли их, другие, не выдержав, ходили с жа-
лобами к начальству. Но всё как-то само собой утрясалось, и
Клаве так ни разу и не предложили уволиться и искать себе
другое, более подходящее место.
С наступлением весны Клава Мышкина сделалась совер-
шенно неузнаваемой. Она похудела, сонно-мечтательное вы-
ражение исчезло с её лица, даже походка стала другой: вме-
сто мелкого, боязливого шажка — шаг твёрдый и уверенный.
К тому же Клава стала подозрительно часто куда-то уходить.
И если теперь ей надо было отпроситься, она, странно осме-
лев, шла прямо в кабинет начальника отдела. Начальник отдела
был уже в том возрасте, когда от немощей и болезней человек
лишается покойного ночного сна. Поэтому так часто в течение
рабочего дня глаза у него закрывались сами собой. Однако за-
снуть не удавалось, сон сбивали частые телефонные звонки и
подчинёные, снующие взад-вперед по делу и без дела и явно не
лишённые наблюдательности. Особенно в последнее время до-
саждала начальнику Клава Мышкина. Она всегда появлялась
в неподходящую минуту. Начальник сонно таращил на Клаву
глаза и закуривал погасшую было сигарету.
— Ну что у вас сегодня? Опять лопнула труба? — сер-
дито спрашивал он. Эта постоянно лопающаяся в её квартире
труба, в конце концов, вывела начальника из равновесия. И в
один, весьма неприятный для Клавы момент он в бешенстве
заорал:
— У вас в сотый раз лопнула труба, а у меня — лопнуло
терпение…
У Клавы задрожало лицо, и она подняла на начальника
испуганный взгляд. Начальник, ко всему прочему, был не-
сколько подслеповат. Показалось ему, что в глазах его под-
чинённой Клавдии Мышкиной взблеснула готовая пролиться
слеза. Как огня, боялся начальник женских слёз и женских ис-
терик. В полном безразличии к судьбе лопнувшей трубы он
безвольно махнул рукой.
— Идите, Мышкина… Идите, куда хотите…
Каждый раз после очередного ухода Клавы сотрудники
отдела принимались строить всяческие догадки. Романтики,
а их, как ни странно, в этом сыром сумрачном полуподвале
было куда больше, утверждали, что у Клавы несчастная лю-
бовь и всему виной наступившая весна. А нытики видели во
всём этом нечто другое: Клава Мышкина, утверждали они, тя-
жело и возможно смертельно больна.
Да, Клава переменилась, однако причиной тому вовсе не
была болезнь или несчастная любовь. Просто Клавой Мыш-
киной овладела вовсе и не свойственная ей напористая реши-
мость. Отпечатав на машинке во множественном числе свои
литературные опусы, она понесла их по редакциям всех из-
вестных ей журналов. Её встречали приветливо улыбающиеся
редакционные работники, обещали посмотреть, почитать и, ко-
нечно, поставить автора в известность. Но всё так и оставалось
непрочитанным, засунутым в дальний угол, туда, где уже лежа-
ли творения прочих, таких же неудачливых авторов.
Отошла ранняя весна с серебристо-звонкой капелью и
первыми щетинками травы, пробившимися на проталинках,
обогретых лежащими близко к поверхности горячими те-
плотрубами; отошла и поздняя весна в солнечном разливе
одуванчиков, изобильно расцветших на городских газонах;
наступило лето, горячее, обжигающее. Клава устала от бес-
цельного хождения из одной редакции в другую, а может,
просто от жары, свалившейся на город, испарилась, истаяла
надежда на так страстно ожидаемое чудо. Вздохнула и реши-
ла: «Значит, судьба!» И перестала ждать. Но тут случилось
неожиданное: ей позвонили из редакции весьма популярного
женского журнала.
Многоэтажный гигант из стекла и бетона взирал на тол-
кущуюся возле его подъезда человеческую мелочь холодно и
высокомерно. Вокруг издательского комплекса — ни цветка,
ни травинки, лишь голое полотно асфальта.
Она поднялась по лестнице. По длинному, плохо освещён-
ному коридору взад-вперед сновали, обгоняя друг друга, оза-
боченные редакционные работники. Двери то распахивались,
пропуская в коридор дневной свет, налитый медвяно-жёлтым
августовским солнцем, то поспешно затворялись. Клава нашла
нужную комнату и робко постучала. Никто не ответил, тогда
она осторожно приоткрыла дверь. От возникшего сквозняка
звучно хлопнул заслоняющий солнце, прикреплённый к окон-
ному стеклу, выцветший газетный лист. У стены, противопо-
ложной окну, за столом сидел щупленький на вид паренёк и
что-то сосредоточенно писал. В комнате были и другие люди,
но Клава почему-то смотрела только на него. Он перестал пи-
сать, обернулся, потом встал и вышел из-за стола.
— Вы ко мне?
— Нет, нет! — сказала Клава. — Что вы! Ни в коем
случае...
Она представляла себе человека, позвонившего ей, боль-
шим писателем, старым, в очках и неприменно с усами, в ко-
торых он должен был прятать при разговоре с ней свою до-
бродушно-мягкую улыбку. Но голос позвонившего и тогда
показался ей подозрительно мальчишеским.
— Ваша фамилия, случайно… не Мышкина?
— Да... — сказала Клава. — А как вы… догадались?
Он смутился. Его юное, безбородое лицо порозовело.
Он был явно рад её приходу. В безостановочном потоке руко-
писей, слетающихся в редакцию, Клавины рассказы неожи-
данно взблеснули свежестью и новизной. Пройти мимо было
бы преступлением. «Рассказы должны увидеть свет» — так
думалось ему. Но рецензент был слишком молод, жизнь ещё
не успела стукнуть его по голове своим устрашающе жёстким
кулаком, и он наивно верил в то, чего на самом деле могло и
не быть.
Он придвинул стул. Клава села.
Он сказал:
— Меня зовут Пётр Иванович… Вот…Я прочитал ваши
рассказы…
Ей почему-то сделалось смешно и одновременно радост-
но. «Да какой же это Пётр Иванович? Просто Петя, Петенька,
Петруша…» Он что-то принялся объяснять ей, а она, с трудом
сдерживая улыбку, слушала и, невпопад отвечая на вопросы,
всё осматривала эту, в общем-то обычную, ничем непримеча-
тельную рабочую комнату, которая казалась ей сейчас не ина-
че как редакционным святилищем.
Теперь её начало преследовать одно и то же видение. Оно
приходило в ночи. В газетном киоске, что на углу улицы, ря-
дом с домом, она покупает свежий номер журнала. Она знает,
что там должен быть напечатан её рассказ. Но журнал пуст.
Ни единого слова, ни единого знака нет на его белых, дев-
ственно чистых страницах. С грохотом закрывается окошко
газетного киоска. Этот грохот будит её, и пережитое во сне
отчаяние не даёт уснуть до утра.
Надо было ждать редакционного совета, это держало в
напряжении, а время словно бы остановилось. И всё же настал
этот, так нетерпеливо ожидаемый ею день.
Огромное, в полстены, окно редакторского кабинета.
За окном — золотой осенний день. На подоконнике среди гру-
ды за явной ненужностью сваленных сюда бумаг, в стеклянной
банке — три полузавядших георгина, печальные цветы осени.
А на стене, противоположной окну, — привычно знакомый
портрет Брежнева. Солнечный день глядит ему прямо в лицо.
Молодцевато выпятив грудь и вскинув знаменито-кустистые
брови, Леонид Ильич из-за стекла неустанно следит за кипу-
чей жизнью редакции.
В комнате — три женщины. Одна дремлет. Её выдают
наклон головы и предательски обвисшая нижняя губа. Она
явно стара. Её возраст бессильна скрыть даже молодёжная
водолазка яркого, травянисто-зелёного цвета. Две другие го-
рячим полушёпотом обсуждают что-то своё, женское, явно
далекое от предстоящего разговора. Обе, как на подбор, в
одинаковых белых блузках, застёгнутых строго под горло.
Только у одной — блузка подчёркивает неженски плоское
строение фигуры, а у другой — ткань распирает подтянутый
почти к самой шее объёмистый бюст.
Клава терпеливо ждёт. Но вот полногрудая дама рас-
крывает лежащую перед ней папку и оборачивается в сторо-
ну Клавы. Она напоминает Клаве сову: то ли одутловатостью
лица, то ли сонно-ленивым взглядом. Ясно одно — полногру-
дая здесь за главную.
— Редакция журнала благодарит вас за предоставленную
возможность познакомиться с вашим творчеством, — говорит
она громким, хорошо поставленным голосом.
Клава уважительно привстаёт со своего места. Полно-
грудая дама останавливает свой внимательный оценивающий
взгляд на Клавиной фигуре: «Автор не из везучих… Одета
бедновато… При всём этом робка и застенчива… Такая не
пробьётся…»
— Как мы понимаем, литературное образование у вас от-
сутствует? — говорит она.
— Видите ли, я поздно поняла… — пытается сказать
Клава.
— Так есть или нет?
Клава отрицательно качает головой.
— И беспартийная, конечно?
Сейчас так неуловимо схожи эти два лица: лицо полногру-
дой дамы и лицо главного человека страны, глядящего с пор-
трета с таким нескрываемым напыщенным высокомерием.
— Клавдия Петровна… Я не ошиблась? Так вас, ка-
жется? Давайте говорить начистоту. Конечно, вы видите мир
по-своему. Это ваше авторское право. Но зачем же искажать
действительность? В одном из ваших рассказов несчастная,
прикованная к постели девочка с утра до вечера смотрит в сте-
ну, выкрашенную в серый и весьма непривлекательный цвет.
Что с вашей девочкой? Как я понимаю, у неё полиомиелит.
Но у нас в стране, вы должны это знать, с этой болезнью по-
кончено раз и навсегда. Откуда у вас такая приверженность,
я бы сказала, любовь, к нетипичным ситуациям? Нет, нет, по-
лиомиелит из рассказа надо убрать. Нина Тимофеевна!
Божий одуванчик почти касается носом своих плотно об-
тянутых юбкой, старчески угловатых коленей. Сон сморил её
и теперь не отпускает.
— Нина Тимофеевна! Да проснитесь же вы, наконец!
Та поднимает голову и детски безвинным взглядом осо-
ловелых глаз с недоумением обводит комнату, потом, словно
что-то поняв, согласно кивает головой.
— Да, да, я всё слышу…
— И вот ещё одно весьма существенное замечание.
В одном из ваших рассказов красивая рыжеволосая девушка…
бросается в озеро…. Я догадываюсь, виной всему — ревность.
Но в нашей социалистической действительности такого про-
сто не может быть...
— Это сказка, — чуть слышно говорит Клава.
— Сказка? Сказка — ложь, да в ней намёк. Нет, нет, это
тоже надо убрать. Пожалуйста, сохраните девушке жизнь.
Наши читательницы будут вам весьма благодарны...
Клаве хочется встать и уйти. Но она понимает, что это-
го делать не следует. Она смотрит в раскрытое окно. День за
окном померк, сделался сумрачно-серым. «Да, девочку в рас-
сказе можно сделать здоровой и весёлой, стены перекрасить в
любой другой цвет, из сказки убрать ревность, а рыжеволосую
девицу — посадить на берегу озера наподобие безвинной Алё-
нушки. А лучше больше никогда и ничего не писать…»
Разговор окончен. Все встают. Неожиданно оказавшись
бойкой на ногу, Нина Тимофеевна первой проскакивает в
дверь, за ней — бочком та, другая, всё время молчавшая, худая
и плоская, как доска.
Возле двери полногрудая дама задерживается.
— Надеюсь, вы всё поняли. Переделывайте и приносите.
Не обессудьте, мы обязаны быть требовательными к авторам,
нас читают миллионы...
Они встречаются глазами: знающий себе цену, уважае-
мый в редакции многоопытный литературный работник и так,
никто, просто какой-то начинающий автор. Переступив порог,
она оборачивается.
— И ещё… вам надо подумать о псевдониме… Наш жур-
нал женский, в нём всё должно быть красивым... Согласитесь
с этим…
В конце коридора Клава видит Петра Ивановича, стоя-
щего возле странно потемневшего окна. Сейчас ей не нужна
эта встреча. Не отрывая от его спины насторожённого взгляда,
она крадётся по коридору к выходу на лестничную площадку.
Не увидел! И будто уходя от преследования, сломя голову, не-
сётся вниз по лестнице, перепрыгивая через несколько ступе-
нек сразу.
В подъезде издательства — толпа. Небо закрыла невесть
откуда набежавшая туча, и теперь дождь вовсю поливает ас-
фальт разом опустевшего двора. Деловой, постоянно куда-то
спешащий народ стоит перед этой дождевой стеной, затихнув
и присмирев. А дождь, тёплый, грибной, с уже проглянувшим
солнечным просветом, всё выстукивает и выстукивает своё:
«Стойте, забудьте, наконец, о спешке и суете!»
«Что говорила ей эта литературная дама, такая напыщен-
ная и самодовольная? — Всё надо переделать, всё перечеркнуть,
всё изменить… Даже имя… Пожалуй, она права, куда лучше
звучит… Клавдия Ромашкина, Клавдия Гвоздичкина или Не-
забудкина… А ещё эта литературная дама дала понять, что всё
написанное ею — сплошной мусор, недостойный печати. Жал-
кая графоманка, бумагомарательница — вот кто она, Клавдия
Мышкина. Правда, Пётр Иванович говорил какие-то другие
слова, возможно, из жалости к ней. Хватит! Надо собраться,
найти в себе силы и бросить навсегда это вредное бумагомара-
тельство. А чтобы не было соблазна, всё до последнего листоч-
ка порвать, сжечь да хотя бы выбросить в какую-нибудь му-
сорную кучу, которых в Москве предостаточно. Больше ждать
нельзя… Где-то совсем неподалеку, проходя мимо, она виде-
ла контейнер, доверху набитый пенно-белым ворохом бумаг.
Она поискала глазами. Да вот он, с ядовито-зелёным помятым
боком и замысловатой надписью на нём, выведенной жёлтой
масляной краской. Дождь омыл его и сделал ещё зеленее и ещё
ядовитее. Зачем медлить?»
Она невежливо расталкивает столпившихся в подъезде.
Ей нехотя уступают дорогу. Всего один шаг, и стена дождя на-
крывает её. Возле контейнера — дождём промоченная бумага,
ветер растрепал и разбросал её по асфальту. Перегнувшись че-
рез край контейнера, Клава засовывает в глубину бумажного
вороха ту самую папку, которую на пороге редакторского каби-
нета вручила ей литературная дама. «Чтобы не было соблазна,
всё до последнего листочка выбросить и забыть…»
Клава шла по лужам, не разбирая дороги. Дождь пере-
стал. Подхваченная ветром туча унеслась, и открылась ясная
синева неба. Клава вдруг почувствовала себя счастливой. Воз-
можно сегодня вечером она включит свой старенький, забы-
тый ею телевизор и будет до одурения, без разбора смотреть
всё подряд. А может быть, пойдёт бродить по городу до самой
глубокой темноты или наберётся храбрости и позвонит мужу,
которого всё ещё любит и тоской по которому полнится её
сердце. Она вдруг пожалела, что сейчас в городе нет Ани Го-
родецкой. Клава поехала бы к ней, чтобы припасть к её боль-
шой, мягкой груди и долго-долго плакать от счастья. Аня по-
няла бы её, Аня всегда её понимала.
На остановке, раскрыв двери, стоял синий, омытый до-
ждём троллейбус. Клава вспрыгнула на подножку, троллейбус
тронулся и стал медленно набирать скорость. Клава опусти-
лась на сиденье и закрыла глаза. Она свободна! Сво-бод-на!
Будто тяжёлые цепи спали, и вот она уже лёгкая и невесомая
парит над Землей. Теперь никогда больше не будет мучить её
злая бессонница, и не придут к ней среди ночной темноты,
ворвавшись в её сознание, герои будущих рассказов. Никогда
больше не будет она с настойчивым упорством, мучительно и
долго выискивать, находить и вновь отвергать, казалось бы,
только что удачно найденное слово. Но значит больше никогда
она и не войдет в этот, придуманный ею, вызванный из небы-
тия мир её фантазии, и никогда больше не побегут навстречу
ей, толкаясь и сбивая друг друга с ног, пока ещё неизвестные
миру герои. Возможно ли это? Нет, нет и нет! Да она не сможет
без этого жить! Она умрёт! Стойте! Остановитесь!
Клава бросилась к двери и в бессилье застучала, забила
по ней кулаками.
— Остановитесь! Выпустите меня!
Кто-то из пассажиров закричал громко и истерично:
— Остановите троллейбус! Женщина попала под колесо!
А один пожилой подслеповатый пассажир, подскочив к
Клаве и задыхаясь от резкости движений, всё пытался, несмо-
тря на сопротивление, оттащить её от двери.
Троллейбус остановился. С грохотом распахнулись все
его двери, и Клава, соскочив с подножки, бросилась бежать,
не разбирая дороги, сбивая с ног встречных прохожих. Пе-
ред её глазами всё стоял этот ядовито-зелёный контейнер,
доверху набитый ворохом промокших бумаг. И казалось ей,
что за время её отсутствия, а оно исчислялось уже не ми-
нутами, а годами и десятилетиями, контейнер очистили от
бумаг, а сами бумаги сгорели и превратились всего лишь в
мертвенно-серый пепел.
Контейнер стоял на том же месте. Клава перегнулась че-
рез его край и нащупала жёсткий угол картонной папки.
Странная была эта Клава Мышкина. Не от мира сего.
Стояла возле мусорного контейнера, набитого бумажными от-
ходами, и улыбалась, прижав к груди намокшую обтрёпанную
папку.