Дом на садовом кольце

Сразу же из школы ученик пятого класса Дмитрий Ко-
стриков, или попросту Митька, подхватив под мышку порт-
фель с некогда в потасовке оторванной ручкой и погрузившись
в явно не радующие его мысли, направился в сторону Садового
кольца. Там, рядом с длинной глухой казарменной стеной, в
доме, первый этаж которого издавна занимала стоматологиче-
ская поликлиника, наводящая на Митьку ужас одними лишь
своими слепыми белыми окнами, жил его законный дядька,
родной брат матери. К дяде Саше он и направился, чтобы вне-
сти, наконец, ясность в путаницу своих тревожных сбивчивых
мыслей. Отца у Митьки не было, Митька жил с матерью, а сей-
час ему позарез нужен был откровенный мужской разговор.
Дверь открыла соседка. Впустив Митьку, она принялась
вытирать мокрые руки о край фартука. Чуть поодаль от неё
замерла выскочившая на звонок рыжеволосая Катька, Мить-
кина ровесница, — высоченная, выше Митьки на целую голо-
ву, и всегда почему-то краснеющая при каждой встрече с ним.
Митька прошёл мимо, даже не взглянув в её сторону: девчон-
ки его не интересовали, тем более такие дылды.
Дядя Саша дома один. Опираясь на палку и с трудом пе-
реставляя ноги, он медленно, с черепашьей скоростью, круг
за кругом обходит стоящий посреди комнаты обеденный стол.
Стол непривычно огромен. Каждый раз он поражает Митьку
невиданным запасом прочности, будто это и не стол вовсе, а
основание под какое-то неведомое фантазии гигантское со-
оружение. Дядя Саша гордится столом: «Старина-матушка!
Таких надёжных нынче уж и не сыщешь!»
Митька любит приходить к дяде Саше. Каждый раз его
усаживают обедать, и дяди-Сашина жена тётя Маня, круглоли-
цая, с забранными под гребёнку тёмными волосами, деревян-
ным черпаком разливает по тарелкам густые наваристые щи.
Готовит она просто, щи да кашу, но всё подаётся на стол круто
горячим, жирно умасленным, а каша — непременно рассып-
чатой. Поначалу Митька отнекивается: «Сыт, мол, больше не-
куда». Но тётя Маня не слушает его, ставит перед ним доверху
налитую тарелку да придвигает поближе гору толсто нарезан-
ных ломтей свежего хлеба. И Митька сдаётся.
Только однажды, рассердившись на Митьку, тётя Маня
чуть было не оставила их с дядей Сашей без обеда. Это слу-
чилось, когда Митька, подчинившись моде, вдруг перестал
стричь волосы. Волосы у него даже зимой соломенно-выго-
ревшего цвета, будто солнце каким-то колдовским способом
ухитряется круглый год жарить исключительный Митькин
затылок. И вся эта соломенного цвета пакля на его голове
всегда нечесана и взлохмачена. Этим, наверняка, и объясня-
ется то, что учительский глаз, привыкший к постоянному кол-
туну на Митькиной голове, просмотрел некое, открыто враж-
дебное, диссидентское выступление, а вот тёткин глаз сумел
углядеть в кипе нечёсаных и плохо промытых волос прямое
потворство моде.
Тётя Маня долго молча ходила мимо сидящего на сту-
ле Митьки, потом, не выдержав, сказала прямо в его разом
вспыхнувшее лицо:
— Ты что это, парень, в волосатики записался?
— Да ты погоди, погоди, мать… — остановил её дядя
Саша. Он и сам только теперь заметил странноватую Мить-
кину причёску. — Ты нас сначала накорми, а уж потом будем
разбираться...
— Не будет вам ничего. Вот мой ответ, — сердито про-
говорила тётя Маня и, усевшись на стул и сложив руки на ко-
ленях, принялась теребить край фартука, выказывая тем свое
недовольство.
— А ну-ка, мать, подай с этажерки вон ту синюю книжи-
цу, — сказал дядя Саша.
Тётя Маня не сразу, но всё же подала. Дядя Саша раскрыл
её на первой странице.
— Ну-ка, мать, посмотри…это кто по-твоему?
— Не знаю, не знаю и знать не хочу...
— А напрасно... Ведь это Николай Васильевич Гоголь.
А ты погляди, погляди на его прическу, — сказал дядя Саша,
наклоняясь в тёти-Манину сторону. — Конечно, у него всё гла-
денько да прилизано, не то, что у нашего Митьки, но волосы-
то… до плеч! Вот ведь, и ничего нет зазорного и постыдного
в длинных Митькиных волосах, потому что дело-то не в при-
чёске, а в том, что под причёской…
Говоря это, он размеренными движениями, будто поли-
руя, всё поглаживал свою округлую, младенчески розовую
лысину, оконтуренную седой жиденькой порослью.
Он прекрасно понимал, что кривит душой, защищая
племянника от жениных нападок. А вот окажись здесь рядом
уважаемый им Николай Васильевич, то, пожалуй, тот мог бы
и обидеться за это, уж чересчур вольное, сравнение, а может
быть, разохотившись, взял бы да и обрисовал своим сатириче-
ским пером модную, вишь ты, причёску племянника, отнюдь
не уступающую по своей запущенности гриве чичиковского
кучера Селифана. Как знать…
Конечно, тётя Маня и на этот раз накормила Митьку, но,
убирая со стола, сердито громыхнула посудой.
— Всё равно, волосатики — не люди.
О том, что сейчас тёти Мани нет дома, говорило настежь
распахнутое окно. Болезнь вырвала дядю Сашу из большого
мира, оставив ему лишь это окно, выходящее в водоворот Са-
дового кольца. Давно уже асфальтовый пояс города перестал
оправдывать своё название, он стал его полной противополож-
ностью, антимиром, в котором некогда буйно цветущие сады
теперь безжалостно вытоптаны множественно расплодившим-
ся механическим стадом автомобилей. И словно бы в насмеш-
ку тянулась теперь вдоль Садового кольца тощенькая, то там,
то здесь рвущаяся ниточка чахлых лип, загнанных корнями
за тюремные решётки, обманчиво украшенные хитроумным
художественным плетением. Окно притягивало к себе дядю
Сашу шумом и запахами некогда покинутой им жизни. С гро-
хотом неслись по кольцу гружёные тяжеловесы, при торможе-
нии истерично взвизгивали колёса легковушек и несдержанно
громко, несмотря на запрет, гудели автомобили перед случай-
но зазевавшимися прохожими. И запахи, доносящиеся из окна,
были волнующие, утверждающие жизнь.
При тёте Мане даже летом окно всегда закрыто и не толь-
ко потому, что копоти и пыли, по её мнению, находит предоста-
точно даже через постоянно открытую форточку, но и потому,
что здесь, подле окна, её рабочее место. Здесь стоит привыч-
но раскрытая ножная зингеровская машинка, на которой тётя
Маня вот уже который год для какой-то таинственной артели
тачает грубые брезентовые рукавицы. Поэтому дяде Саше
приходится хитрить: стоит лишь тёте Мане отлучиться, он тут
же, и в жару, и в холод, распахивает окно настежь.
Митька открыл дверь комнаты, и от внезапно возникше-
го сквозняка с грохотом захлопнулась тяжёлая оконная рама.
Дядя Саша обернулся. Прислонясь к дверному косяку, на по-
роге стоял Митька и со злостью то и дело поддавал коленкой
старый, видавший виды портфель.
— Что это с тобой? — говорит дядя Саша. — Ни здрасьте
вам, ни до свидания. Ну, давай, проходи. Чего встал-то?
Митька проходит в комнату, усаживается на стул и ставит
портфель к себе на колени.
— Э! Да здесь что-то неладное! — говорит дядя Саша. —
А ну, племяш, давай, выкладывай, что у тебя там стряслось…
Митька презрительно кривит губы: ерунда, мол, не стоит
внимания, чего там… И вдруг неожиданно с горькой обидой в
лице произносит то, что мучает его весь сегодняшний день и
чего ради он и пришёл сюда.
— Знаешь, мы теперь с Серёгой враги... На всю жизнь...
Серёга — закадычный Митькин дружок. Без Серёги для
Митьки жизнь не в жизнь. Они и на одной парте сидят, и дру-
зей и врагов имеют общих. Вместе с Митькой Серёга частенько
захаживает в тесную дяди-Сашину комнату, за окном которой
напряжённо, как пчелиный рой, безостановочно гудит Садовое
кольцо. Серёга обычно молчалив и застенчиво тих. Никогда ни-
чего не трогает и не берёт без спроса. Даже садится на стул как-
то бочком и лишь после того, как дядя Саша сменит проситель-
ный тон на приказной: «Да сядешь ли ты, наконец!» Присев на
стул, молчит и смотрит куда-то в угол. А если спросят его, под-
нимет на спросившего глаза, в которых смущение и робость, от-
ветит односложно: «Да», «Нет», — и снова молчит. Разные они
с Митькой, а вот уживаются, дружат. И Митька за него горой.
— Да-а! Дела! — говорит дядя Саша. — Значит, враги на
всю жизнь… Только, хоть убей, ничего не пойму…
— Тут и понимать нечего. Отец у Серёги оказался под-
лецом, бросил мать и ушёл к другой женщине….
— Ну а Серёга-то здесь причём? — спрашивает дядя
Саша.
— Серёга?!
Митька прямо-таки сражён недогадливостью дяди Саши.
Ведь всё яснее ясного. Он зло, кулаком, бьёт по лежащему на
коленях портфелю.
— Да я б такого отца и за отца не считал… А Серёга вче-
ра ходил в эту… его… новую семью. Предатель Серёга… Он
мать свою предал. Да я бы…
— Ну ты погоди, погоди… надо разобраться, — говорит
дядя Саша.
Он долго в раздумье водит ладонью по своей и без того
до блеска отполированной лысине, и Митьке начинает казать-
ся, что в дяди-Сашиной голове вот-вот родится какая-то чрез-
вычайно важная, всё проясняющая мысль. Поэтому он как за-
чарованный следит за движением его руки.
— Видишь ли, — наконец говорит дядя Саша, — поступок
поступку рознь. Что ж ты всех под одну гребёнку стрижёшь... В
чём-то человек может быть и виноват, а в чём-то его и оправдать
можно. Недаром, браток, в суде и обвинитель, и защитник есть.
Митька слушает молча.
— Жизнь-то, она вон какая сложная. Это тебе не пло-
скость, а похоже целая объёмная фигура. И смотреть на неё
надобно с разных сторон. С одной стороны, может, и виноват
твой Серёга, а с другой — как бы и нет…
— Вот как?! — взрывается Митька.
Его глаза темнеют от зарождающегося в них гнева, и су-
женные зрачки, как две остановившиеся точки, глядят в лицо
дяди Саши с недоверием и подозрительностью.
— Ну и человек ты! — говорит дядя Саша. — Как у тебя
всё просто получается. Раз — и Серёге приклеил ярлык. Пре-
датель! Какой же он предатель?
— Предатель! Предатель! Он свою мать предал! — кри-
чит Митька.
— А ты погоди, не кричи… Серёгино поведение вполне
можно объяснить. Ты сам-то подумай, ведь отца он тоже лю-
бит. Не так разве?
— Ах вот что! — Митька вскакивает со стула, и портфель
с грохотом летит на пол. — Да ты сам оппортунист! Оппорту-
нист и соглашатель! Вот ты кто! — орёт Митька так оглуши-
тельно громко, что некоторые из прохожих невольно поднима-
ют головы и смотрят на старый дом с заметно покривившимися
окнами и на кусок серого неба над ним.
— Митька, прекрати!
Дядя Саша в гневе стучит палкой об пол. Но, отшвыр-
нув ногой портфель, из которого вываливается груда залитых
чернилами растрёпанных учебников, Митька выскакивает из
комнаты.
— Митька! Дурак! Вернись! — кричит вслед ему дядя
Саша.
Но тот уже ничего не слышит. Перепрыгивая через сту-
пеньки, он несётся вниз по лестнице.
Дядя Саша долго ещё не может успокоиться. «Ах, Мить-
ка, Митька! Дурак ты ещё, право!» — приговаривает он, раз
за разом обходя громаду обеденного стола. Иногда он оста-
навливается и, всё ещё сердясь, стучит палкой об пол. Потом
подходит к окну.
По бесконечной орбите жизни, навстречу весне, летит
круговорот Садового кольца. И запахи сейчас весенние, трево-
жащие душу: сладко пахнет чёрная, оттаявшая на солнце земля,
горячий, жестяной запах исходит от прогревшихся крыш, даже
обсохший асфальт улиц пахнет как-то особенно, по-весеннему.
И вместе с тем так ощутим и так крепок заглушающий их за-
пах сгоревшего в двигателях машин отработанного бензина.
Запахи и шумы Садового кольца слиты воедино и перемешаны.
Они — единое целое. Так и жизнь. Добро и зло, любовь и не-
нависть, красота и уродство — всё в едином, хитросплетённом
клубке. Поди-ка, попробуй, отдели одно от другого. И почему
для юности грань между этими составляющими, между чёр-
ным и белым — всегда однозначно прямая линия, а для старо-
сти эта грань размыта, и линия, отделяющая чёрное от белого,
изломана, сложна и вычерчена сомнением и болью?