ОДНА НОЧЬ

Он и сам не знал, почему, но, несмотря на постоянное
стремление к ясности, вся его жизнь была сложной, запутан-
ной и труднообъяснимой. Он был высок ростом, худ, тороплив
в еде и небрежен в одежде. Длинные, удивительно выносли-
вые ноги в стремительном вихре носили его по земной по-
верхности, порой радуя, но чаще огорчая. И тогда где-нибудь
с давним или случайно обретённым другом усаживался он за
бутылкой вина и в затянувшихся за полночь долгих разговорах
разверзал свою душу в очередной исповеди.
На этот раз всё началось с понедельника. Разбуженный
звонком будильника он открыл глаза и, увидев знакомый ква-
драт эстампа на жёлтых обоях стены, вспомнил, что он дома.
Сбросив с себя одеяло, он принялся кружить по комнате, пере-
межая поиски одежды с резкими взмахами рук, имитирующи-
ми утреннюю зарядку. Именно сегодня, с понедельника, за-
быв, что подобное обещание даётся им уже не в первый раз, он
твёрдо решил начать новую жизнь: размеренную, лишённую
какой-либо запутанности и неясности. И почему-то представ-
лялась ему эта его новая жизнь не иначе как в виде дороги —
прямой, чисто выметенной и длиной-предлинной.
Но едва успел он сделать всего лишь несколько шагов по
этой воображаемой дороге, как всё вернулось на круги своя.
И вот в маленьком глубинном городке, куда он спешно выле-
тел в очередную командировку, в тускло освещённом гости-
ничном номере с лиловыми стенами, за столом, покрытом
несвежей скатертью, судьба свела его с женщиной, которая,
спутав все карты, вновь превратила его жизнь в нечто непред-
сказуемо зыбкое. Женщина была нетороплива в движениях
и по-кошачьи мягка. С её тронутого печалью бледного лица
загадочно и странно смотрели слегка косоватые, широко рас-
ставленные глаза. В тот же вечер она позволила увести себя в
белый лунный сад и там, перемежая поцелуи редкими слова-
ми, просидела с ним до яркого алого рассвета.
В своей пустой холостяцкой комнате он сразу же зато-
сковал по её мягкому податливому телу, по её рукам, лениво
взброшенным ему на шею, по голосу, наполненному неизъ-
яснимой печалью. Телеграммы и письма теперь бесконечным
потоком летели к ней. Она чаще молчала в ответ, но изред-
ка от неё приходили лениво-короткие послания в несколько
строк, казавшиеся ему наполненными тоской. Он не вытер-
пел, забыв про всё, понёсся, полетел к ней, и она опять, по-
датливо прильнув к нему большим мягким телом, теперь уже
в тёмном августовском саду, наполненном запахом спелых
яблок, согласилась уехать с ним, но только потом, не сейчас,
когда-нибудь.
В городе, где он жил, наступила поздняя осень. Письма
совсем перестали приходить к нему. Каждый раз с какой-то
пустой глупой надеждой обшаривал он почтовый ящик, по-
том поднимался к себе и подолгу стоял возле окна, за которым
слезливо плакали непристойно голые, скинувшие свой огнен-
ный наряд, продрогшие деревья.
В квартире, помимо него, проживала ещё одна семейная
пара, двое стариков-пенсионеров, занятых каким-то посто-
янным мелким копошением. А в дальней угловой комнате с
некоторых пор поселилась новая жиличка, молодая одинокая
женщина, которая впрочем была ему абсолютно не интерес-
на, как и все прочие женщины, потому что в далёком глубин-
ном городке жила та, единственная, которая молчала в ответ
на все его страстные, истекающие кровью сердца, многослов-
ные письма.
Однажды он потерял ключ от квартиры и долго стучал в
дверь. Был поздний час. Старики-пенсионеры спали, и дверь
открыла жиличка из угловой комнаты. Он извинился и рас-
терянным взглядом проводил открывшиеся из-под случайно
вздернувшегося халата её полные розовые ноги. Утром он
снова извинился и, задержавшись на кухне, прислушался к
разговору. Перебивая друг друга, старики рассказывали жи-
личке свои ночные путаные сны, называя её при этом Машей,
а она слушала, что-то помешивая в кастрюле, и её лицо и шея
то ли от жара горящей конфорки, то ли от смущения, потому
что он со свойственной ему манерой, не скрывая интереса, в
упор рассматривал её, сделались кумачово-красными. Ей было
слегка за тридцать. Тёмные волосы, забранные в пучок, — гу-
сты, а низкая грудь тяжелела в тугом обхвате светлой блузки.
И от того, что он на несколько долгих секунд задержал свой
взгляд на четко обозначившейся в глубоком вырезе блузки та-
инственно темнеющей ложбинке, он и сам розово вспыхнул и
выбежал из кухни.
В один из длинных ноябрьских вечеров, когда непрогляд-
ная темень смотрит в окна пустыми жуткими глазами, он в
тоске повалился на диван и, чтобы не слышать отзвуков где-то
всё ещё мечущейся жизни, накрыл голову подушкой. В дверь
постучали, и он нехотя ответил больным слабым голосом:
— Да, да… Войдите…
На пороге стояла Маша. Она была в пальто, и на плечи с
головы сброшен шарф, на длинном ворсе которого блестели
дождевые капли.
— Вам звонили, — сказала она, вспыхнув лицом. —
Откуда-то издалека… Я не поняла… Очень плохая слыши-
мость… Кажется, из…
И она назвала город.
Он сидел на диване, обеими руками обхватив сброшен-
ную с головы подушку и обалдело улыбаясь. Потом вскочил и
в одних носках взволнованно пересёк комнату.
— Когда? Когда звонили? — он остановился перед во-
шедшей, требуя немедленного ответа. — Ну же, говорите…
— Звонили утром, сразу после вашего ухода. Я спроси-
ла, что передать, но сказали, что позвонят ещё… Женский
голос…
Она в растерянности жалась к двери, а он, тут же переме-
нившись, заметался по комнате с пьяной радостью человека,
на которого невесть откуда свалилось нежданное счастье. По-
том, смущённо глядя в сторону Маши, присел на диван и стал
торопливо, путаясь в шнурках, заталкивать ногу в ботинок.
— Пожалуйста, проходите и садитесь... Я сейчас…
Она сделала несколько шагов и присела на краешек близ-
стоящего стула.
Он был суетлив более, чем всегда. На ходу подхватил
с пола валяющуюся здесь газету, поспешно смахнул засох-
шие хлебные крошки с розовой полотняной скатерти, по-
крытой множеством пятен, и зачем-то переставил с места
на место стул.
— Мы с вами не знакомы, как-то так вышло, — сказал он,
останавливаясь против Маши, — но это всё поправимо. Про-
шу любить и жаловать. Володя.
И склонился перед ней в шутливом полупоклоне. В ответ
Маша назвала своё имя.
Так случилось, что она не поднялась и не ушла к себе,
когда он в каком-то пьянящем его возбуждении достал и по-
ставил на стол бутылку вина. И пока он, то и дело оглядываясь
на Машу, суетливо искал в серванте рюмки, она осторожно,
боясь выдать себя, осматривала его неуютную, неприбранную
комнату. Жалость к его неустроенной холостяцкой жизни сра-
зу же завладела её сердцем. А когда, угадав в ней терпеливо-
го слушателя, он принялся рассказывать о своей несчастной
страдальческой любви, она, сама не зная почему, старалась не
смотреть в его разгоревшееся взволнованное лицо.
Весь остаток вечера он ждал звонка, часто выходя в при-
хожую и придирчиво глядя на молчащий телефонный аппарат.
А когда ему вдруг нестерпимо захотелось курить, он заглянул
к Маше, как к старой знакомой, посвящённой в его сокровен-
ную тайну, и, коротко всё объяснив, по-мальчишески озорно
топоча ногами по гулкой лестнице, слетал в соседний гастро-
ном за пачкой сигарет. И когда он с улицы ворвался в тесную
прихожую, и на его вопросительный взгляд Маша понимающе
отрицательно покачала головой, он тут же у двери, не снимая с
себя пальто в редких, удивительно крупных снежинках, резко
надорвал пачку и жадно закурил.
С этого, так и не состоявшегося телефонного разговора, на-
чалась зыбкая полоса неясности. Отчаявшись, он, то переставал
ждать, то снова, будто очнувшись от дурного сна, начинал ве-
рить в свою счастливую судьбу. Но телефон по-прежнему мол-
чал, а почтовый ящик оказывался пустым, когда он по несколь-
ку раз в день старательно обшаривал его. Но вот однажды рука
нащупала на дне почтового ящика тонкий бумажный конверт.
Письмо было от неё, лёгкая, наполовину исписанная страничка
со знакомыми, лениво падающими буквами: «Не знаю, ничего
не знаю, но всё это ни к чему…» Он не стал читать дальше,
поднявшись к себе, упал на диван и так пролежал до позднего
вечера, обуреваемый единственным желанием — покончить с
этой ненужной ему более бессмысленной жизнью.
Он и сам не мог понять, как это случилось. Возможно,
навалившаяся смертельная тоска, изглодавшая его душу и
тело, заставила встать и пройти несколько шагов до двери её
комнаты. Он не думал, не рассуждал, он искал спасения.
Он вошёл неожиданно, без стука, напугав её. Поначалу
ей показалось, что он пьян, но, увидев его лицо, она всё поня-
ла. Она обхватила его, прижала к себе. Неразумный, обижен-
ный жизнью, взрослый ребёнок. Маша усадила его на диван
и теперь, когда больше не надо было скрывать и прятать свою
нежность к нему, гладила его по взлохмаченным, спутавшим-
ся волосам.
В комнату уже готовилась прийти мирная, спокойная
ночь. На стуле, утеряв округлые формы своей хозяйки и сде-
лавшись плоской, висела белая Машина блузка, а на кровати,
раскрытой для сна, вздыбив лёгкие страницы, лежала книга,
которую она только что читала. Но уже было нарушено спо-
койствие ночи, и ночь, словно бы в отместку, наполнила ком-
нату горячим, обжигающим дыханием.
Он сидел, припав к её груди, и плечи его резко и нерв-
но вздрагивали. Он плакал. Не думая больше ни о чём, Маша
нашла его милое, измученное страданиями лицо и стала по-
крывать поцелуями. Потом всю долгую бессонную ночь она,
то прислушивалась к его неровному, прерывистому дыханию,
то, приподнявшись на локте, всматривалась в его лицо, скры-
тое темнотой, и осторожно, чтобы не разбудить, трогала худые
впалые щёки и чуть обвисшие со сна губы.
Он проснулся, когда поздний зимний рассвет уже про-
бился сквозь замёрзшее окно, пробормотал что-то невнятное
и прижался щекой к её плечу.
— Спи, спи… — сказала она, улыбаясь.
При первых звуках, как показалось ему, совсем незнако-
мого голоса, он, резко привстав, насторожённо и с удивлением
оглядел залитую тревожно-лиловым утренним светом чужую
комнату. Ещё можно было продлить этот странно-счастливый
сон, можно было обмануть себя, но утренняя ясность мыс-
ли мешала сделать это. Стыдясь себя, стыдясь молчаливого
взгляда женщины, которая теперь в смущении прикрыла одея-
лом наготу плеч, он торопливо, будто спасаясь от погони, при-
нялся искать разбросанные с вечера вещи.
Теперь, боясь встречи, он исчезал из дома в ранние
утренние часы, и Маша, измученная очередной бессонной но-
чью, слышала его непривычно осторожные шаги в прихожей.
Как-то поздним вечером они столкнулись у телефона, и он, не
глядя ей в лицо, хрипло поздоровался. Она сдержанно кивнула
в ответ, но, войдя к себе, заметалась по комнате, не зная, что
делать с навалившейся на неё душевной мукой, превозмочь
которую не было сил.
На время она ушла жить к подруге, а когда ей предложи-
ли командировку в какое-то далёкое и глухое место, она тут
же согласилась. Дома она принялась собирать вещи, но вдруг
упала на кровать лицом в подушку и разрыдалась. Подушка
всё ещё хранила в себе слабый запах дыма. Маше вспомни-
лась та ночь, его худая нервная рука и мечущийся в темноте
красный огонёк сигареты.
— Она никуда не поедет! Она не может оставить его! Она
его любит!
Маша поднялась с постели, подобрала в пучок выбивши-
еся пряди волос и вдруг увидела на полу, возле двери, ранее
не замеченный ею, сложенный вчетверо бумажный листок.
Она подняла его, удивленно покрутила в руках, потом развер-
нула. На листке одной строчкой было написано несколько не-
разборчивых слов. Но она поняла их сразу: «Простите, если
сможете. В.»
Маша задохнулась от неожиданности. Глупый, смешной
человек! Он так ничего и не понял! Она его простила… Давно
простила….
Маша громко и нетерпеливо застучала в дверь его ком-
наты. Напуганные стуком, из кухни почти одновременно вы-
глянули две седые трясущиеся головы.
— Разве вы не знаете? А он уехал...
— Куда? — выдохнула Маша.
Старики посмотрели в тусклые глаза друг другу и пока-
чали головами.
— Вот уж не знаем... Куда-то на Север… Сказал: прощай-
те, еду далеко…не поминайте лихом…
Она накинула на плечи пальто и вышла на улицу. Ветер
едва не сбил её с ног. Он неистово раскачивал фонарь над
подъездом дома, гремел, стучал по крыше оторванным ли-
стом кровельного железа, то заметал снегом, то вновь оголял
асфальт двора. Он суетился бесполезно и ненужно. И что-то
родственное и знакомое было в этой его беспорядочной, бес-
толковой суете. Маша обернулась навстречу ветру, и он уда-
рил ей в лицо, наотмашь, мелкой ледяной крупой.