Дежавю в Анкаре, или Турецкий Цирюльник

из цикла рассказов об опере


         Кажется, я и в самом деле лечу в Анкару на оперный фестиваль – турки держат слово, приглашение пришло в обещанный срок.
        …Четыре месяца назад двоих турецкоподданных занесло в наш город гастрольным ветром: тенор должен был петь в зале консерватории в «Реквиеме» Моцарта, а баритон – выступать в партии Риголетто в театре. Поскольку главный режиссер был занят постановкой  «Турандот», а очередной перешел на работу в столичную филармонию, меня попросили помочь Анвару Озан-оглу – так звали баритона – на репетициях: объяснить мизансцены, по-другому говоря, откуда он выходит, куда уходит, где калитка его дома, а где притон разбойника. Общались мы  по-английски и понимали друг друга намного проще, чем если бы один из нас был англичанином.
         Смуглый, среднего роста здоровяк был, наверное, как и Остап Ибрагимович, потомком янычаров: в драматических местах его голубые глаза сверкали и становились почти черными от гнева и страдания, на репетиции он легко вскакивал на стол – как того требовала постановка –  и так грозно и решительно разворачивался к придворным негодяям с криком: «Дочь мне отдайте!», что даже наши видавшие виды хористы бросались от него врассыпную.   
         
          Не скрою, червячок певческой ревности шевелился у меня в груди, когда Анвар рассказывал, как он учился у самого великого Гуэльфи, как тот хвалил его и называл своим преемником, как он  «with very big success» пел в Римской опере в «Силе судьбы» и получил от дирекции контракт ещё на шесть спектаклей, а на гонорар купил кольцо с  чёрным алмазом.
          Впрочем, это была не ревность, а, скорее, горечь, вызванная ещё недавним  чувством  несвободы,  когда о стажировке в Италии можно было только мечтать, да и то в том случае, если ты жил в столицах.
       Теперь на дворе стоял 1992 год, и каждый понимал, что такое свобода, по-своему, а все вместе люди не понимали ничего, поскольку их огромная и счастливая земля потеряла имя, а вместе с именем и себя.
         До спектакля «Риголетто» оставалось два дня, когда меня вызвал директор театра и попросил помочь – поводить турецких гостей по городу, показать памятники старины, сходить с ними в ресторан, свозить за город – подышать и полюбоваться природой.
         - У нас есть сейчас планы наладить сотрудничество с оперой Анкары, - доверительно понизив голос, сказал он. – Турки будут ездить к нам на фестиваль, а мы, соответственно, к ним. Сам понимаешь, как это важно теперь, когда двери за границу отворяются, и в плане престижа, и гм-гм… в финансовом плане.  Кстати, Анвар сообщил тебе, что он не только певец, но и артистический директор?

          Побродить по городу в компании турецких певцов? Да, пожалуйста, с превеликим удовольствием. Однако Озан-оглу не так прост – не сказал мне, что он арт-директор. А ведь именно от него зависит приглашение на гастроли.
         Отчего-то вспомнилась знакомая с детства песня… Ну, никак я не могу согласиться с таким содержанием:

        Летят перелетные птицы в осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою, родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.

        Ох, нет, нет! И берег турецкий нужен, да и от Африки я бы не отказался. Но только много ли там оперных театров? – вот в чем вопрос.

         …Была середина февраля, по ночам морозило, а днем в небе проглядывала голубизна, и откуда-то с юга – из Трапезунда, из Анталии, из Синопа? – тянуло весной.
         Мы гуляли по городу втроем – я, Анвар и Керим, уже отпевший «Реквием», а потому беспечный и совершенно забывший, что он тенор, что нужно беречь горло, что глотать мороженое на улице небезопасно.
        Туркам нравилось всё: еда, красивые женщины, старинная архитектура, белые Кремль и университет и – что меня несколько удивило – беленькая, то бишь водка. Они с удовольствием пили за обедом, ужином, а Озан-оглу, по его словам, готов был разнообразить нашим национальным продуктом и скучный гостиничный завтрак. Я всегда думал, что в мусульманской стране к спиртному другое отношение, но Анвар быстро объяснил, что у них-де государство светское, что фундаментализм изжил себя, а мужчина должен время от времени находиться в состоянии естественной эйфории, особенно, если он человек творческой профессии.
         Однако с буревестниками фундаментализма, как ни странно, нам пришлось вскоре встретиться в родной Казани. Возле одной из красивейших мечетей города – Азимовской – бурлила небольшая, но агрессивно настроенная толпа. Какие-то тётки в хиджабах, начавших входить в моду, горячо и небезуспешно науськивали дядек в зеленых шляпах куда-то идти, протестовать, бить морду, словом, сражаться за свободу.  «Азатлык! Азатлык!» - крики висели над толпой, и, право, было в этом нечто театральное – опера в плохой постановке, да и только!
         Каким образом эти оперные персонажи распознали в моих спутниках турок, я не знаю.  Но кинулись они к нам с явной надеждой обрести в лице Анвара и Керима  сторонников-единоверцев в общей и правой борьбе за это сладкое слово «азатлык».
         Они обступили нас и стали уговаривать турок идти с ними почему-то к университету, а там их уже ждут братья, с которыми непременно нужно сплотиться. Турки татарской речи явно не понимали, но это не могло остудить метафизического пыла толпы.
         - Переведите им, переведите им, - дергали меня за рукав, очевидно, принимая за переводчика, - пускай с нами идут, с нами – мы тогда всем покажем, что мир за нас.
      
         - Религиозные фанатики? – спросил меня Анвар, мгновенно оценив обстановку.
         - Не знаю, - замялся я, - не могу понять, кто это.
         - Зато я могу, - убежденно сказал Керим. – Фанатики, они самые. У нас тоже такие есть, и мы знаем, что с ними делать.
         - Знаем, - подтвердил Анвар.
         И мы повернулись и пошли к своей машине, оставив разочарованных борцов за освобождение от русского ига за спиной.
 
         За день до спектакля я предложил коллегам прокатиться  на Лебяжье озеро.
         - No, no it’s not a ballet, but real lake, beautiful
 lake. It’s frozen now, but anyway look fantastic. *
         Они, конечно, согласились, мы сели в директорскую «Волгу» и покатили за город. Озеро и впрямь было очень beautiful, даже замерзшее – высокие сосны окружали его со всех сторон, их вершины слегка покачивались от влажного февральского ветра, выпавший ночью снег был крупитчато-белым, нетронутым ничьими следами. Мы побродили возле озера, потом пересекли шоссе и вышли к небольшому придорожному кафе-стекляшке.
         - Туда, - решительно скомандовал Анвар.
          В зале было светло и пусто,  из кухни доносился аппетитный запах жареного мяса, буфетчица одиноко томилась за стойкой.  Анвар подошел к ней  и что-то сказал – тихо и ласково.  Поскольку он знал по-русски только три выражения – «добрый день, спасибо и водка» – то, скорее всего, их и употребил, ну, а последовательность слов не имела значения: через десять минут на нашем столике стоял графин с водкой и дымился шашлык.
          Стоит ли предполагать, что мы ограничились одним графином? Я, как мог, отговаривал Анвара: мол, завтра спектакль, и надо поберечься… Даже беспечный Керим что-то сказал ему по-турецки увещевающим голосом. Но уговоры были бесполезны.
          - Я себя знаю, - заявил Анвар. – Всё будет о’кей.
У меня вокальная техника – первый сорт. Экстра. Прима. Завтра я покажу вам, как надо петь Риголетто по-итальянски.
          И когда мы вышли, наконец-то, из кафе, Озан-оглу, видимо, вдохновленный природой, загремел на весь лес:
          - Cortigiani vil razza dannata!!! **
          В город мы возвратились только к вечеру. Я не рискнул оставлять Анвара одного в гостиничном номере, позвонил жене, предупредил, что приду с гостем и он останется у нас ночевать – так НАДО.
          Надо, так надо – она, конечно, согласилась, но, когда мы с Анваром возникли на пороге нашей квартиры, слегка остолбенела. Впрочем, постаралась виду не показывать, напоила нас чаем с медом и постелила гостю на диване в гостиной. А когда тот заснул, разметавшись во сне, словно сказочный турецкий витязь-багатур, дала волю своему возмущению.
          - Как ты мог позволить ему так напиться – ведь у него же завтра спектакль! – говорила она. – Счастье твое, что сам, похоже, не набрался. Иначе…
         Я предполагал, что означает «иначе». Мой Стрелец  терпим к любым подвигам, только не к хмельным.
         Наутро Анвар проснулся, к моему удивлению, довольно рано – часов в десять. На вид он казался вполне свежим.
         «И крепкий же народ – эти турки!» - подумал я.
         Мы выпили кофе, позавтракали, и он ушел, сказав, что сам найдет дорогу в отель – хочет прогуляться в одиночестве и сконцентрироваться на предстоящем спектакле.
         Увы, несмотря на концентрацию внимания и внешнюю бодрость, голос Анвара Озан-оглу, по-видимому, заблудился в февральском лесу возле Лебяжьего озера. Впрочем, подобная ситуация была даже у Шаляпина – когда лет шестьдесят назад его голос заплутал в одном из пражских ресторанов, да так, что великий певец не смог выйти на сцену, чем вызвал вполне справедливую обиду президента Томаша Масарика, приглашенного на несостоявшийся концерт.

         Я, разумеется, зашел к Анвару в артистическую, чтобы приободрить: мол, не все так уж плохо, mezzo voce вполне… гм… соответствует, а также и гм-гм… по актерской линии в порядке…
         Он вдруг вскинул на меня лукавый янычарский взгляд:
         - Не переживай за меня. Случилось, так случилось. Сегодня так – завтра лучше. Знаешь, как это называется?
         - Как?
         - Кисмет.
         - Что такое «кисмет»?
        Он  белозубо рассмеялся.
         - Приедешь ко мне в Анкару – объясню.
         - Меня пока что никто не приглашал.
        Он посерьезнел, встал с кресла, подошел ко мне и, положив руку на плечо, сказал: 
         - Считай, что ты получил официальное приглашение петь в Государственной опере Анкары на международном фестивале, который состоится в июне этого года. Ну, а что будешь петь – решай сам.

         И вот наступил ласковый май, через две недели мы вылетаем в Стамбул, а оттуда в столицу Турции – Анкару. Мы – это я и Венера Султанова, наша колоратура, которая пела в спектакле вместе с Анваром партию его несчастной дочери Джильды. А в Анкаре нам предстоит петь в «Севильском цирюльнике». Замечательно, ведь Фигаро – моя любимая партия.

          В Стамбул мы летим  рейсом  «Turkish Airlines». Мне уже приходилось путешествовать на «Боинге», а  Венера ступила на борт легендарного американского самолета впервые и от этого, по её словам, ощущает себя героиней голливудского фильма. Мы сидим в просторных кожаных креслах бизнес-класса – турки не поскупились и купили нам дорогие билеты – потягиваем итальянский сект «Асти-Спуманте» и эйфорически болтаем о всякой всячине. Гадаем, кто наши соседи по салону, заполненному лишь наполовину, судачим о перестройке внутри театра – оказывается, с нового сезона всех должны перевести на контракт, и непонятно, хорошо это или плохо, слегка моем кости коллегам-певцам – это уж как водится, возмущаемся бездарностью режиссёра и деспотизмом  дирижера. Но вскоре театральные мотивы надоедают, и мы переходим на личную жизнь.
         - Я давно хотела вас спросить, Эдуард Германович, – Венера пришла в труппу, когда я был уже ведущим солистом, и с тех пор не рассталась с иерархическим комплексом, обязывающим называть «старших» товарищей на «вы» и по имени-отчеству, – отчего вы в последнее время мало улыбаетесь?
         - Венерочка, во-первых, мы условились разговаривать без отчеств и на «ты», а, во-вторых, с чего ты взяла, что я мало улыбаюсь?
         - Меньше, чем раньше. Нет, нет – не подумайте, что я к вам в душу лезу. Просто… когда я после консерватории в театр поступила, вы меня поразили: я обратила внимание на то, как вы по коридорам  не ходите, а летаете, да. И по улице идете и улыбаетесь. Я тогда подумала – вот, человек счастливый.
         - Я и сейчас счастливый: летим с тобой в Турцию, я там ещё не был, будем петь на международном фестивале в прекрасной опере, увидим много интересного, а нам за это ещё и гонорар заплатят хороший, плохо ли?
         - Это другое, - вздохнула Венера. – Ладно, не стану вас мучить. А нас кормить обедом будут?
         - Непременно, да ещё и спросят, чего желаете? Рыбу или мясо, торт или фрукты на десерт, коньяк или виски? Это же бизнес-класс как-никак. А вот  расскажи-ка, отчего это ты вчера на вокзале всплакнула, когда с мужем прощалась?
         - Любовь, - тонким голосом ответила Венера и непритворно вздохнула.
        Я знал, что с первым супругом жизнь у неё не сложилась, хотя внешне они производили впечатление благополучной семейной пары. Может, повезет теперь?

         В Стамбуле была пересадка. Поплутав немного, мы нашли Domestic Airport, и вот уже мощный Аэробус несёт нас в Анкару. На телеэкране перед нашими креслами – карта со схемой полета и его параметрами: высотой, скоростью и температурой за бортом. Венерка дремлет, по-детски приоткрыв маленький рот, а я думаю о том, что мы движемся навстречу  солнцу – с запада на восток – и тем самым укорачиваем свой день.  Или жизнь?..
        Самолет начал снижаться, уши заложило, вспыхнуло табло «Fasten seat belts». Альтиметр показывал три тысячи метров, а крестик лайнера пунктирно подползал к кружочку с названием Анкара.
          Венера, видимо, крепко уснула – дышала ровно и бесшумно, как ребёнок. Её рука – тоже детская – сползла с  подлокотника кресла и свесилась вниз.  Я попытался осторожно положить её обратно, но Венера открыла глаза и испуганно произнесла:
          - Что, уже сели?
          - Нет, - ответил я. - Вон, посмотри на экран, ещё тысяча метров до земли.
          И тут неожиданно шум двигателей стал слышней, словно кто-то повернул ручку настройки его громкости, внизу  мягко стукнуло, и мы покатились по бетону аэродрома. Альтиметр замер на отметке 950 метров, и экран погас, а пассажиры захлопали в ладоши.
          «Сломанный компьютер», - подумал я и тут же догадался, почему мы приземлились на высоте 950 метров – Анкара находится высоко над уровнем моря на Анатолийском плато. 
 
          В аэропорту нас встретил бойкий  человечек,   театральный администратор. Его английский был быстрым и невнятным, а лицо напоминало пересушенный чернослив. Он отвёз нас в отель, который  и назывался скромно – «Турист» – и роскошью не отличался. Но замечательно было то, что рядом, как рассказал словоохотливый администратор, расположен самый большой парк в Анкаре – Генглик, а до театра легко дойти пешком, поскольку жить мы будем в самом центре города.
          Пока распаковывали вещи, развешивали театральные костюмы, привезенные с собой, принимали душ, наступил вечер. Я позвонил Венере в номер.
          - Привет, не хочешь прогуляться?
          - Не знаю… А это не опасно?  Уже темнеет…
          - Не волнуйся – парк рядом, там должно быть светло, а потом, ты заметила, какие здесь полицейские? Усатые бравые парни, автоматы поперек груди, эти бандитам шутить не позволят. Так что, одевайся и спускайся в вестибюль.

          Вечер был свежий. Тянуло легким ветерком – он доносил смешанный запах незнакомых цветов и кебаба. Мы побродили по аллеям парка, напоминавшего наши привычные заведения «культуры и отдыха», поели запретного мороженого и вышли к аттракционам. Вертелись колеса, какие-то центрифуги, сверкали огни, грохотала музыка, рок состязался с пентатоникой, а Запад с Востоком. Похоже, что Запад побеждал, потому что у кока-колы соперников не было.
         - Не хочешь покататься на американских горках,  Венерочка?
         - На американских? А это что?
         - Да я и сам не пробовал. Знаю, что в Америке их называют почему-то русскими горками. Пошли?
         - У меня денег нет.
         - Пустяки, пошли.
         Всю степень своего легкомыслия я осознал, когда наша тележка – я впереди, Венера на заднем сидении – со скрипом тронулась с места, набирая ход. Вверх, вверх, прямо, поворот, прямо, все быстрей и быстрей… взлет и падение… скрежет и дрожь старых, изношенных рельсов, отчаянные вопли Венеры – о, да у неё не такое уж лирическое сопрано!.. Однако, похоже, аттракцион износился лет сто назад… ай… уй… о-о-о-о!  Эду…а!.. Герман… останови это на  …уй… ой… улям… улям… бля… останови… ой… опять… улям… разобьемся… у-у-у!
         Наконец, наступила тишина. Мы спустились на землю и, пошатываясь, побрели назад – в свой отель.
         Над городом, над ночью парила освещенная прожекторами серо-желтая древняя цитадель Хизар – вся в лиловых потеках теней.

         На следующий день мы встретились за завтраком, довольно скудным, так называемым континентальным – булочки, масло, джем, мед да кофе с чаем.
         - С этого не запоешь, - скептически произнесла Венера.
         Несмотря на свою миниатюрность и ладную фигурку, она любила поесть. В театральном буфете обычно легко уминала пару вторых блюд, да и от пончиков не отказывалась. Тем не менее, пока что Венере везло – не разносило, как обычных оперных примадонн. Очевидно, это происходило по той причине, что после еды её всегда тянуло на любовь – по крайней мере, она сама в этом признавалась.
        - Ну, петь-то нам сегодня не нужно, репетиция только завтра. Сейчас пойдем осматривать достопримечательности.
        - А-а-а, - сказала Венера, - достопримечательности… Я думала, они все в Стамбуле.
        - Да что ты – здесь чего только нет! И музеи, и храмы, и старинный римский водопровод, правда, разрушенный…
        - А откуда здесь римский водопровод?
        - Как откуда? Здесь же за всю историю кого только не было: и хетты, и фригийцы, и ассирийцы, и греки, и римляне…
        - Со мной в классе мальчик учился – Жора Геваргиз, он тоже ассириец, у него папа был о-о-очень богатый, торговал шнурками и ботинки чистил…
        - У римских императоров Анкара была одной из летних резиденций. Хочешь, сходим в храм императора Августа – его во втором веке построили?
        - В храм?.. нет, что-то не хочется…
        - Ну, тогда в римские бани, там колонна Юлиана стоит.
        - Колонна Юлиана… стоит?..  А откуда вы всё это знаете, Эдуард Германович, вы же здесь в первый раз?
        - В книге прочел.
        - В Большой советской энциклопедии? (Похоже, она подсмеивается надо мной, язва!)
        - В путеводителе Кука. А ещё здесь есть мечеть Аладдина…
        - Аладдина? Вот, туда хочу – я же мусульманка. А это тот самый Аладдин, который с волшебной лампой?
        - Тот самый. А лампу можно купить  в сувенирной лавке. Пойдешь? А то я и один…
        - Пойду, конечно. С вами – хоть на край света. Только давайте сначала на базар зайдем, на полчасика – тут рядышком, я узнавала.
        И когда она успела узнать, и у кого? Нет, у женщин в этом направлении, видимо, срабатывает природный инстинкт.
        - Отчего же не зайти, но ведь гонорар-то нам ещё не заплатили…
        - А мы просто приценимся, ну, пожалуйста… – она так  умоляюще посмотрела на меня своими шоколадными глазами, что отказать было невозможно.
        - Ладно, зайдем.

         Конечно, мы не попали ни в музей, ни в храм императора Августа, ни в мечеть Аладдина, а также в мечети Арслан-хана, Куршунлу и Хаджи-Байрам, ни даже в римскую баню. Весь день представлял из себя рейд по бесконечным базарным рядам, торговым центрам, каким-то подземным переходам с лавками и бутиками. Венерка  примеряла, высматривала, рыскала, охотилась, вытаскивала из вещевых развалов что-то ей одной понятное, торговалась, сбивала цену, охмуряла продавцов, обещая прийти завтра на это же самое место одна и с деньгами. Я обреченно переводил с пиджин-инглиш на русский и обратно, она пыталась изъясняться  с турками на татарском, те её не понимали, но важно ведь не взаимопонимание, а сам процесс стремления к нему, уф-ф-ф… 

        Особенно остро я осознал важность процесса, когда один из продавцов – шустрый, стриженный под ноль паренёк с весёлыми глазами – тронул меня за локоть и что-то залопотал, показывая на мою руку и постукивая по своему запястью.  Вначале я его не понял и решил, что он обращает внимание на испачканный рукав моей куртки.
       «Надо же, какой любезный человек», - подумал я.
      Оказалось, продавец просит показать ему мои часы. Свои он уже снял и протягивал мне, как бы в залог невинного намерения «только посмотреть». Я пожал плечами и поднес к его глазам свои «Ситизен», купленные в московской комиссионке. Он замотал головой, настойчиво вкладывая свои часы в мою руку и жестами давая понять, что хочет примерить мои. Я выпустил из рук ремешок, он молниеносно надел мои часы на свою руку, а свои – на мою. Широко улыбаясь, он отставил руку с часами, посмотрел на циферблат «Ситизена» и повертел кистью, отчего стразики на моих часах заискрились. Я машинально взглянул на его часы, громоздившиеся на моем запястье. Они походили на секундомер, между их стрелок красовалось и название – «Командирские».
       - Якши? – спросил турок.
       - Якши, - сказал я.
       Продавец торжествующе поднял вверх два больших пальца, потом дружески хлопнул меня по плечу.
       И в это время к нам подошла Венера, чуть замешкавшаяся у очередного прилавка. Она мгновенно оценила ситуацию.
       - Вы что, Эдуард Германович, с ума сошли – швейцарские часы на какое-то фуфло менять?
       - Да я не меняю – он попросил только посмотреть.
       - Это вы не меняете, а он как раз меняет, – и она повернулась к турку и энергично замахала руками. – Юк, юк, юк!
       Тот удивился и сделал любезно-восточный пас в мою сторону – мол, он сам предложил.
       Но было поздно – Венера уже сдернула часы с меня и вцепилась в рукав турка, умудряясь при этом очаровательно улыбаться и повторять:
       - Юк, юк, юк…
       Тому ничего не оставалось, как вернуть мне часы – со вздохом сожаления.
       - Ладно я подоспела вовремя, а то не видать бы вам своих часиков. Это же Восток, – она посмотрела на меня насмешливо, как взрослая на ребенка.

       Неожиданно рядом раздался крик.  Вначале кричал один человек, через секунду к нему присоединился другой, ещё мгновение – и кричал весь базар. Вдоль узкой улочки между рядами отчаянно мчался куда-то худой кадыкастый подросток в цветной рубахе и джинсах. Лопатки его ходили ходуном, голова запрокинулась назад, как у заправского спринтера. Бегун держал в руке длинный поджаристый батон – словно увесистую эстафетную палочку.
       - Хлеб украл! – ахнула Венера. – Ой, сейчас его схватят, что будет!
       За воришкой летела толпа преследователей с вдохновенными лицами праведников. Праведники потрясали кулаками и вопили, что есть мочи. Беглец резко рванул в сторону, выскочил из овощных рядов и свернул в ряд ковровый, исчезнув из нашего поля зрения. Толпа ринулась за ним и тоже исчезла – только крик метался над базаром. Вот мальчишка снова показался на открытом пространстве – его неумолимо нагоняли, охотников поиграть в ловилки становилось всё больше. Казалось, весь базар сорвался с места и бежит куда-то, сам не зная зачем.
        Но вот толпа торжествующе взревела, базарные голуби косой тучей пронеслись над нашими головами, спеша прочь, а проворные турецкие воробьи кинулись, пользуясь ротозейством торговцев, таскать миндаль и фундук с прилавков. Парнишку  вели куда-то под своды огромного лабаза, держа за шиворот и заломив руки. Некто с бородой и в феске победоносно показывал всем украденный батон из анатолийской пшенички, от которого кем-то  был уже откушен изрядный кусок.
         - Бедный, - вздохнула Венера, - он же голодный, сразу видно.
         Базар успокоился так же быстро, как и возбудился, продавцы шуганули воробьев и принялись поправлять потревоженные кучи орехов, а голуби вернулись и низко кружили в воздухе, выбирая места для приземления. 
 
          Наконец-то, мы в театре. Он довольно невзрачен, маловат по сравнению с нашим белоснежным лебедем. Интересно, какова-то здесь акустика? Спектакль послезавтра, а сегодня – репетиция. Маэстро Джулиани оказался молодым человеком в джинсах и рубашке «поло» с ма-а-аленьким таким зеленым крокодильчиком на воротнике.  Впрочем, взгляд у него властный, ну, это понятно – капельмейстеру без амбиций не выжить.
          Партнеры у нас разношерстные: Альмавива и дон Базилио из Испании, оба типичные латинские мачо, дон Бартоло – белобрысый немец из Дрездена, а Фиорелло и Берта – местные. Петь будем на русско-итальянско-немецко-турецком, ничего себе коктейль! Ну, да это не так уж важно, главное, чтобы с музыкой и действием всё было в порядке.
          Нет, этот Джулиани не просто властный, он спесивый – просит меня и Венеру спеть арии, он, дескать, должен удостовериться в качестве нашего пения. Нахал! Небось в Италии сидел в какой-нибудь дыре в роли махалы-ассистента, а тут распушил перья.
          Ну, мы с Венеркой и выдали ему! Спели так, что он аж вспотел,  испанцы стали бросать на нашу колоратурочку страстные взгляды, а немец подошел ко мне и сказал сырым саксонским басом:
          - Зер гут.
         И тут этот Джулиани заявил, что, хотя голоса и о’кей,  к его глубокому сожалению, петь спектакль мы с Венерой не сможем – у нас, оказывается, не та редакция, не хватает, якобы, речитативов и музыкальных кусков в ансамблях, словом, нет, синьоры, scusate mi, no.  Хотя, конечно, репетировать мы будем, ему нужно темпы уточнить.
         Венерка чуть сознание не потеряла от злости. Я подумал: жаль, что не потеряла – мы бы тут тебе, потомок Муссолини, такое аутодафе устроили, такие права человека прокачали бы, не на тех напал.
          Grazie, говорю, маэстро, но у нас, видите ли, контракт, а контракт – вещь серьезная. Вы уж тут пока без нас как-нибудь порепетируйте, а завтра разберемся.
          И мы ушли. Венерка мне говорит, зря вы так, Эдуард Германович, с ним. Он же начальник, а с начальством, сами понимаете, надо поосторожней. И что теперь? Может, лучше было бы остаться  и репетировать – вдруг да сжалится? Сказал же, что голоса у нас прекрасные…
          Да что ты, говорю, Венера, это же сущий бред – редакция, видите ли, не та. Ну, сведи концы с концами, на то ты и дирижер, что-то убери, что-то зачеркни карандашиком у себя в партитуре – ведь в основном-то мотивчик совпадает. Наверное, у него дедушка на восточном фронте воевал – и ему там сильно не понравилось, он внучку и пожаловался. В общем, не бойся, я сегодня поговорю с Анваром, всё и образуется.
        - А что нам сейчас делать, куда идти? – глаза у неё были явно на мокром месте.
        - Как куда? В кассу первым делом, нам же говорили, что гонорар – в пятницу. Получаем и идем на базар. Тратим всё до последней лиры, а там пусть попробуют получить с нас деньги назад – не торговать же пошлют.
         Венера, услышав магическое слово «базар», сразу успокоилась и даже оживилась.
         В кассе нам выдали по десять миллионов лир – страшные деньги по тем временам – и мы ринулись в лабиринты  торговых центров Атакуле и Карума, не забыв, однако, и о существовании «медной» улицы Салман, где нас ждали десятки магазинов, лавок и ремесленных мастерских, чтобы помочь избавиться от жгущих руки миллионов.
         В результате этого набега мы еле дотащили до ближайшей стоянки такси добычу – халаты, кожаные куртки, ремни, платья, ангорскую шерсть, костюмы, туфли, платки, медные подсвечники, чеканные подносы, коробки с рахат-лукумом и бутылки анисовой водки «ракы», которую турки пьют разбавленной и мутной, а русские натуральной и чистенькой.
         Наше передвижение по вестибюлю и коридорам отеля походило на рейд двух разбойников, ограбивших караван великого шелкового пути.
         Венера ликовала, лицо её пылало, она просто светилась счастьем так, будто обрела вторую молодость. Мне даже показалось, что её торгово-закупочное возбуждение в какой-то момент переросло в сексуальное.
         «Да, - подумал я, - моя жена никогда не радуется покупкам так бурно, её глаза горят от другого…»

         День был потрачен не зря, нет, не зря – шум его стоял в душе ещё долгое время после того, как мы вернулись из буйного набега. Оставив Венеру наслаждаться лицезрением и сортировкой атласно-бархатно-кожаных сокровищ, я пошел к себе, с немалым трудом волоча по полу тяжеленную сумку с восточными гостинцами.
         Правое плечо привычно ныло – таскать тяжести мне приходилось с тех пор, как я начал ездить на зарубежные гастроли. О, как мечтал я путешествовать налегке – с зонтиком, или, на худой конец, с легким кейсом, где только пижама, домашние тапочки, дорожный несессер да ноты. Но приходилось, приходилось таскать по длинным коридорам аэропортов портпледы с концертными костюмами, сумки с товарами народного потребления, видеомагнитофоны, хрустальные люстры, пылесосы и деликатесы – всё, что могли украсть (и крали неоднократно!) при сдаче в багаж. А еще приходилось спорить, упрашивать, уговаривать, настаивать, доказывать и увещевать – чтобы только пропустили со всем этим добром в салон самолета.
         «Извините, сэр, вы имеете право пронести с собой не более пяти килограммов ручной клади размером, соответствующим нашему стандарту…»
         Чтобы унять ноющее плечо, я решил прибегнуть к простому испытанному средству, описанному во многих книгах, особенно, если там шла речь о путешественниках: «Он принял на грудь добрую порцию коньяка, и боль постепенно утихла».
         Не знаю, не знаю, возможно, порция,  которую принимали страждущие скитальцы, была более доброй, чем та, что употребил я – плечо продолжало ныть. Пришлось все-таки выпить таблетку анальгина – надо выспаться.

         Наутро я пришел на завтрак один: Венера не спустилась в буфет, видимо, крепко спала, потрясенная обилием базарных впечатлений.
         Я решил погулять в окрестностях отеля, не уходя далеко, однако, – все-таки не стоит оставлять надолго женщину в азиатском городе, наедине с её страстью к рынку, среди непонимающей её обслуги.
          Прежде, чем пойти на прогулку, я позвонил Анвару и рассказал ему вчерашнюю историю с итальянским дирижером. Анвар только засмеялся:
          - Не волнуйся, мой друг, вы непременно будете петь спектакль завтра. А вот он имеет шанс отдохнуть на скамейке запасных. Пока что арт-директор я, а не он. Кстати, мы с женой хотели бы пригласить вас к себе домой сегодня вечером – поужинаем, поговорим, а заодно по дороге к нам и город посмотрите. Я заеду за вами в пять часов, о’кей?
          - Спасибо, Анвар, с удовольствием.

         Я достал из папки, лежащей на столе, листок бумаги с реквизитами нашего отеля и написал записку Венере: «Скоро приду, никуда не уходи – мы приглашены в гости к Анвару Озан-оглу. Эдуард».
        Листок я подсунул под её дверь в надежде, что она, когда проснется, его увидит.
        Сегодня было довольно жарко, ни облачка, ни ветерка. Я бесцельно брел по улице, пока не вышел на полу-площадь, полу-пустырь. Здесь было мало деревьев, лишь что-то похожее на кусты акации, меж которыми сидели на табуретах, на легких стульях важные мужчины в черных костюмах, пили густой чай из небольших стеклянных стаканов. Они наслаждались праведным напитком и неспешной беседой.
         «Как они могут париться в этих чёрных парах?» - мой мысленный каламбур, казалось, был услышан: несколько человек повернулись и посмотрели в мою сторону, впрочем, равнодушно – смерили взглядом и отвернулись, подумаешь, ещё один гяур прошел.
         Я шел дальше – туда, куда меня вела невидимая магнитная стрелка той бродяжьей прихоти, которая  частенько появлялась во время прогулок по незнакомым городам. Тогда я забывал о планах, картах и схемах, которыми в изобилии снабжали своих постояльцев отели, шел за ветром, за мелькнувшим солнечным бликом, за случайным обрывком чужой речи, за женским силуэтом или на звук уличного музыканта где-то там, за поворотом.
   
         Эта улица была явно не туристической. Здесь не было ни магазинов, ни ресторанов, ни лавок ремесленников. Узкая, грязная, она тянулась вдоль однообразного ряда домов желтовато-серого цвета. Кричали дети, из  раскрытого окна неслось заунывное пение, возле одного из домов валялся драный матрас, возле другого – засохший фикус в треснувшем горшке. Синеватая тень, лежащая на правой стороне улицы, усиливала обожженость левой, солнечной. Я двинулся внутрь, в тень – в ноздри пахнуло запахом трущоб, и вздрогнула диафрагма, и возникло сладкое чувство опасности.
         Я, было, повернулся, чтобы уйти отсюда. И вдруг внезапно, против моей воли и понимания, что-то потянуло меня, повело – словно инстинкт  угря, плывущего зачем-то в далекое Саргассово море – в глубину этой улицы, в её тесноту и убогость. И я пошел, почти побежал по ней, переходя из света в тень, привычно сворачивая в глиняные переулки, чтобы снова выйти к точно такой же улице и отыскать на одной из них дом, где я когда-то родился,  жил и умер…

         Анвар заехал за нами, как и обещал, в пять часов.
         - Я уже переговорил с нашим Гербертом фон Тосканини ибн Аббадо. Он объясняет всё тем, что его не так поняли, и, оказывается,  имел в виду совсем другое, когда высказывал некоторые сомнения… Что это другое означает, он так и не сказал, но обещал быть предельно внимательным и корректным во время спектакля.
         - Спасибо, Анвар.
         - Не за что – это моя работа. Не обижайся на него – человек он так себе, а дирижер способный. Однако пора ехать, Лейла ждет.  Она сегодня с утра такого наготовила – пальчики оближешь: кебаб, баклажаны, плов с миндалем, а десерт… м-м-м… - он поднял глаза к небу – и тут появилась Венера.
         На ней было зеленое шелковое платье, купленное вчера, жгут из позолоченного серебра – на шее, а на руке – браслет: змейка с изумрудными глазами, кусающая себя за хвост.
         Кроме того, она надела туфли на высоченных каблуках, слегка подвела глаза и нанесла тон цвета темного персика.

          За стеклами  джипа мелькал восточный город – старая Анкара так перетекала в новую, словно навстречу нам неслось будущее. Мы проехали мимо утопающего в зелени президентского дворца, окруженного постами охраны, мимо многоэтажных башен «Шанель» и «Карден» и оказались в тихом районе, где жил наш друг. Его белый дом стоял посреди сада. Невысокие персиковые деревья уже отцвели и теперь слегка трепетали листвой,  ожидая превращения тугой завязи в пушистые плоды, а под окнами покачивались алые розы.
          - Прошу, - сказал Анвар, галантно указывая на лестницу, ведущую в дом. Мы стали подниматься, Венера, шедшая впереди, оступилась и откачнулась назад. Я поддержал её, приобняв за плечи, – и тут на меня снова накатило что-то, случившееся  в другой нездешней яви: майский вечер, молодая жена-турчанка, нежность и привычная, но всё еще волнующая близость, этот розовый аромат и предчувствие долгой и безмятежной жизни впереди…
         Это состояние продолжалось одну-две секунды, но, по- видимому, передалось и Венере: она замерла и изумленно посмотрела на меня через плечо – снизу вверх. А потом всё прошло. Да, кажется, прошло. Точно… прошло. Жаль…
   
          Театр в день спектакля преобразился – его закулисье стало походить на старую Анкару с её закоулками и базарной суетой. У каждого из обслуживающих представление – будь то парикмахер, гример, одевальщица или реквизитор – было несколько помощников. Один подавал тебе туфли, второй – костюм, третий гладил рубашку, а четвертый норовил сделать что-нибудь полезное, крутился под ногами и  заглядывал в глаза. Помощники эти вначале показались мне фанатами оперы, которым просто приятно находиться в театре рядом с артистами. В действительности, всё оказалось проще – это были родственники работников театра, рассчитывающие хоть что-нибудь получить за свою показательную помощь.   

     «Турецкий цирюльник» - так можно было бы назвать великую оперу Россини.
      Особенно сильное впечатление оставляли ансамбли, дуэты и терцеты, где славянский, тюркский и латинский корни переплетались, образуя дерево, которое вполне могло бы расти и в Вавилоне.
          А ещё спектакль походил на лоскутное одеяло, сшитое из разных манер пения, актерских приемов и музыкальных стилей. Но одна вещь получилась совершенно замечательно – финал второго действия, когда в дом доктора Бартоло врываются солдаты и офицер приказывает арестовать почтенного опекуна озорной Розины. Здесь нельзя было разобрать ни единого слова, и это вполне соответствовало фразе либретто «хаос в голове моей».
         Голоса партнеров оказались очень приличными – особенно у испанского тенора. Мою каватину встретили, как всегда, «на ура», но особый фурор вызвало исполнение Венерой вставной арии в третьем действии: вместо арии Розины, или традиционно заменяющей её арии из  «Линды ди Шамуни» Доницетти, она спела алябьевского «Соловья» - со всеми головокружительно высокими нотами и виртуозными пассажами. Дирижер за пультом аж палочку из рук выронил! Как говорится, «жильда на правду вышла» - успех был полный.
          После спектакля нас поздравил сам генеральный директор театра и пригласил в бар на бокал шампанского. Ну, а Озан-оглу, тот нас просто расцеловал и пообещал вызывать на фестиваль всегда – пока он работает арт-директором.

         Генеральный вскоре вежливо откланялся, а мы с Анваром-эфенди и Венерой остались в баре – только переключились с шампанского на демократичный джин с тоником.
        В углу, противоположном от нашего, курили кальян – доносились булькающие вздохи и аромат мяты. А вот пахнуло  вишней – кто-то задымил сладкой манильской сигариллой. Мы потягивали отдающий хвоей коктейль, легко болтали, вспоминая подробности сегодняшнего спектакля.
       Я знал по опыту, что он ещё не окончился для нас и долго, может быть, до самого утра, будет прокручиваться в голове, мелькать то в одном сновидении, то в другом, заставляя учащенно дышать, вздрагивать и сучить ногами, чтобы, в конце концов, стать лёгким облачком пара – воспоминанием, одним из многих…
       Неожиданно к нам подошел пожилой человек, вежливо представился – по-русски с татарским акцентом – Арслан Ахмет, так его звали. Он и в самом деле оказался татарином. Живет в Анкаре, страстно любит оперу, старается не пропускать ни одного представления, а сегодняшнее ему просто-таки в душу запало – да, Россини его любимый композитор, а из голосов он отдаёт предпочтение как раз баритонам и колоратурным сопрано. «Восхитительное сочетание», - так он сказал. 
        - Как приятно встретить земляка! - обрадовалась Венера. - Вы давно из России сюда перебрались?
        - Я никогда не был в России, к сожалению, - развел руками Арслан Ахмет.
        - А как же вы… где же… откуда русский так хорошо …
        - Я родился в Харбине, там до второй мировой войны жило много русских, у нас соседи были из Москвы – вот я и выучил язык, - скромно признался он.
        «Трудно представить, чтобы так просто  можно было выучить русский, живя в Китае и общаясь с соседями из Москвы, - подумал я. - Разве что в соседней разведшколе учитель попался хороший…»
        А Венера снова поинтересовалась:
        - А китайский язык вы знаете?
        - А как же! - с достоинством ответил Арслан. - Жить в Китае и не знать китайского – это нонсенс.
        - Можете что-нибудь сказать нам по-китайски? – не унималась любознательная колоратура.
        - Нихау, - улыбнулся тот, - означает «Здравствуйте».
        - Как, как? – переспросила Венера. - Ниху… наху…
        «Эге-ге, - подумал я, - ещё один джин с тоником, и ты «Мурку» нам запоёшь».
        - Ни-хау, - терпеливо повторил китайско-татарский товарищ. – Позвольте угостить вас – коньяк, шампанское?
        - Нет, нет, - поспешно сказал я, - нам пора в отель, надо вещи укладывать.
        И мы обнялись с Анваром, пожали руку Арслану Ахмету и пошли к стоянке такси, что находилась рядом с баром.

        В отеле меня ждал сюрприз.
        С Васей Чайкиным я учился в музыкальной школе. Он подошел ко мне в вестибюле и заговорил так, будто мы виделись сегодня утром, а не двадцать лет назад.
        - П-п-привет, - сказал он, заикаясь как обычно, - у м-м-меня к тебе п-п-просьба. М-м-маленькая.
       - Привет, - изумился я, - ты откуда взялся?..
       - Да я т-т-т… т-т-т… блин… т-т-т… а-а-т-три г’ода т-т-т… блин… т-т-т… т-т-т… тут… а-а-аккк работаю…
       - Где? Кем?
       - П-п-пианистом в отеле Ш…Ш…Ш…
       - Ладно, неважно, - сказал я.
       - Ш-Ш-Ш… - продолжал Вася. – Ш… блин… «Шератон», вот.
       - Здорово! А как ты узнал, что я в Анкаре?
       - У… у…у… ударник наш ж…ж…ж… женат на п-п-певице.
       - А-а-а, - сказал я, - понятно.
       Хотя ничего мне понятно не было.
       - В-в-вот, - Василий достал из кармана конверт и протянул его мне, - п-п-передай моей жене в Казани.
       - Что это? – я повертел конверт в руках.
       - Д-д-деньги. Две т-т-тысячи б-б-баксов. Я ей уже п-п-позвонил, что ты п-п-привезешь.
       - Постой, постой, как это «позвонил»?
       - П-п-по т-т-телефону. Она тебя н-н-найдёт. Чао!
       И он тиснул мою руку своей джазовой лапищей, хлопнул по плечу и исчез так же внезапно, как и возник.
       Я остался в растерянности один с конвертом в руках.
   
       Мы улетали утром. Венера вышла из своего номера, сгибаясь под тяжестью турецких сокровищ. Я пытался ей помочь, жалея о том, что у меня нет ещё одной пары рук: мои сумки и чемодан также были переполнены и теоретически неподъемны. Но, видимо, дорога домой удесятеряет силы, каким-то образом мы все же дотащились до стойки регистрации в аэропорту.
        И тут случился скандал – мне ни в какую не позволили пронести в салон самолета две сумки, как я того добивался.
        - Only one piece, - заученно твердила стройная красавица в униформе, - just one.***
        Напрасно я уверял её в том, что в Москве мои замечательные кожаные сумки могут украсть, если я сдам их в багаж. Напрасно напускал на себя важности и заявлял, что приезжал сюда по приглашению турецкого правительства. Напрасно строил ей глазки и говорил, что она похожа на Шахерезаду.
        - Only one piece, - упорствовала героиня «Тысячи и одной ночи».
        Намерение протащить сумки в самолет не было просто капризом – меня уже два раза действительно обкрадывали в Шереметьево, я даже слово дал жене, что больше не буду лохом и всё ценное  постараюсь брать с собою в салон. Обычно мне позволяли это, но сегодня что-то не заладилось – может быть, магнитная буря промчалась над столицей ночью, а, может быть, у Шахерезады возникли проблемы в семейной жизни. Не знаю.
        - Хотите, я вам спою что-нибудь, а? – похоже, я начинал терять лицо.
        - Only one piece, - ответила лунноликая.
        Я разозлился и швырнул на ленту транспортера обе сумки, совершенно забыв вгорячах, что кроме вещей в одной из них находится и письмо с деньгами моего приятеля-джазмена. 

        Привычный гул двигателей, стакан  мартини в руке и лик восходящего солнца в иллюминаторе. Анкара оставалась внизу, постепенно сливаясь с Анатолийским плоскогорьем, а затем Аэробус пробил облака, город скрылся под их снежно-розовой грядой, и за бортом было только небо – синее и привычное дежавю. И казалось, что над этим небом есть ещё одно, над ним – другое, и ещё, и ещё – до бесконечности…

        Как ни странно, ни в Стамбуле, ни в Шереметьево на мои сумки никто не посягнул. Конверт с долларами преспокойно совершил путешествие в незапертом на замок отделении вместе с золотым браслетом в виде змейки, кусающей себя за хвост.

          А, прилетев  домой, я внезапно вспомнил, что так и не выяснил у Анвара Озан-оглу, как переводится с турецкого языка таинственное и такое красивое слово «кисмет».
        …И только много лет спустя  совершенно случайно я узнал, что «кисмет» – это «судьба».



* - Нет, нет, это не балет, это настоящее озеро, прекрасное озеро. Оно сейчас замерзло, но всё равно выглядит фантастически. (англ.)

** - Куртизаны – исчадье порока! (итал. фраза из арии Риголетто).

*** - Только одно место… только одно. (англ.)