Клиенты бога в моей голове

Промозгло. Слякотно. Тяжелые мохнатые снежинки мокро шлепаются на лоб и щеки, тают и предвестниками неизбежной весенней капели тонко змеятся по подбородку. Недружественный ветер, найдя под откинутым капюшоном полоску оголенной кожи, с пораженческой истеричностью задувает холодные слезы прощающейся зимы. Хочется домой – на уютной кухне с горячим сладким чаем и солнечной лимонной долькой в любимой семикаракорской чашке с вишенками прислушиваться к бессильной злости ветра, млея в тепле и безопасности.

Домой еще доехать надобно. Но сначала забежать в офис Сбера, благо по пути на остановку, и снять деньги с карты. На улочке безлюдно и оттого еще более неуютно. Магазины, соревнуясь в гостеприимстве, манят яркими лупастыми витринами, обещая защиту от непогоды и человеческую компанию.

 Банкоматы, выстроенные по периметру банковского круглосуточного офиса самообслуживания, хороводятся вокруг клиентов, забирая в плен всех, кто материализуется в  дверном проеме.

Замерзшей рукой тяну дверь, врываюсь в теплую, сухую защищенность и… чувствую опасность.

Плохое обоняние всегда выручает меня в пикантных ситуациях. Если не подходить вплотную, перегар, дурные духи и проблемы антисанитарии, впрочем, как и  приятные ароматы,  практически не чувствую. Даже продукты жизнедеятельности наносят смрадный ответный удар только при вторжении на их территорию. Да тут не попеняешь, все как в поговорке – «не тронь – вонять не будет». Единственный запах, обоняемый издалека, – запах бомжей. Запах неблагополучия, беды и опасности – амбре немытого тела, результатов жизнедеятельности, грязи, болезней и помойки.

Она стоит справа от двери, с трудом втиснувшись в узкое пространство между косяком и банкоматом,  грязная и вонючая, с пластиковым стаканчиком в левой руке и замызганной картонкой с выведенным корявыми буквами «помогите на лечение» – в правой.   

Мне кажется, запах осклизлым туманом заполняет пространство небольшого офиса, въедается  в  банкомат, пробирается в  его железный желудок, отравляя денежное содержимое. Этакая утонченная месть бомжатского бедолажья сытому благополучию.

Немногочисленные клиенты банка ее не замечают. Прячась в свое относительное благополучие, словно боясь заразиться чужой бедой, быстро обслуживаются и целенаправленно, не поднимая глаз, направляются к рубикону входа-выхода. Еще один шаг – и свежий воздух оглаживает знобливо, стирая ненужные запахи, мысли. Клиенты с нерастраченным человеколюбием исчезают в зловещем нутре непогодной ночи.

Она, напротив, смотрит прямо и не отводит взгляд. Буровит презрением благополучные спины, выкалывает ненавистью не смотрящие на нее глаза,  стреляет контрольной злостью в гладкие лбы. Просьбы помочь нет. Есть требование. И ненависть. Громадная, как неустроенность  жизни, бесконечная, как ее обделенность. Вечная и непримиримая, как смерть.

Мне неуютно. Чувствую спиной взгляд – тяжелый,  липкий.  Кажется, даже он имеет отвратительный запах.

Противно сожаление об отсутствии физической охраны и электронного, открываемого банковской картой, замка на двери офиса. Еще противней – о видеонаблюдении и  службе безопасности, а значит, неминуемой расплате за доставленный клиентам дискомфорт. Но я не лицемерю  и , за исключением резко возникшего желания позвонить на горячую линию, мысли не гоню…

 Ее взгляд сопровождает все движения. Зловонно дует в лицо, оскверняя свежесть после нежных бенефисных снежинок уходящего сезона. Считает купюры в руке, ныряет вслед за ними в кошелек. Следит за руками. Словно недавний ветер проникает под одежду, трогает, щупает, но в отличие от зябкой свежести ветра, оскверняет.

На выходе, не поднимая глаз, ссыпаю в стаканчик мелочь, всю – какая была. Не вслушиваюсь в ответ – то ли скороговоркой приторные слова благодарности, то ли ядовитые как болотные испарения пожелания ненависти. Запнувшись о порог,  буквально вываливаюсь на улицу. Радуясь чистоте снега, свежести ветра, и черноте ночи, скрывающей мое лицо.
 
За спиной, а может и в моей голове, кто-то недобрый ернически сковоговорит: «Не могу поднять ног'у».– «Не ног'у, а н'огу». – «Все равно не м'огу».

Вечер заканчивается хорошо –  в уюте доброго отчего дома. На теплой кухне с горячим сладким чаем и солнечной лимонной долькой в любимой семикаракорской чашке с вишенками прислушиваюсь к бессильной злости ветра, млея в тепле и безопасности.

И я ничего не хочу знать о звонке майора полиции своему бывшему сослуживцу – нынешнему начальнику безопасности Сбера в нашем городке. О «профилактическом» задержании в целях «попужать и застращать». О мольбах  выпустить из  «обезьянника» под рюмочный звон давно не видевшихся друзей. О возвращении в уют теплого подвала пешком через весь город по снежной слякоти и навстречу ветру к остывшему под утро телу любимого мужчины, другу и спутнику, так и не дождавшемуся долгожданного глотка водки, чудным образом и вопреки всем канонам медицины всегда возрождавшего к жизни. Впрочем, она так и не смогла собрать на его лечение. Не хватило тридцати рублей.

                ***

Божественный аромат дорогого коньяка смешивается с бомжатской вонью, щекочет рецепторы, к моему удивлению будоража и возбуждая, словно нечто гадливистое и порочное, но сладостно запретное.   

–Выпьем за дам?– Спрашивает друг. И поясняет, видя мое недоумение. – Если бы не дама, когда бы и встретились.– Хохочет, забавляясь моей реакцией.– Ладно-ладно, тогда за баб выпьем! У тебя как семейная жизнь? Надеюсь, все хорошо, по- старому?

 Напуганная дама за стеной притихла, как не дышит, зато воняет зело сильно.

Личная жизнь у меня уже три месяца как по-новому. Но рассказывать об этом не хочется никому, даже другу. И думать не хочется. Сам не понял, как все произошло. Ссорились, раздражались, не понимали и обижали друг друга, но как-то ведь жили двадцать лет. А потом словно кто-то наверху щелкнул пальцами, и все поменялось в одночасье. «Как-то» жить дальше не смоглось и не захотелось. А тут и Даша появилась… Или это Даша сначала появилась, а потом захотелось изменить жизнь? Есть разница? Для меня – без разницы.

– Ушел от жены,– заполняю словами затянувшееся молчание. Оказывается, молчание может дурно пахнуть.  Или это бомжиха сквозь стены мстит нашему благополучию. – Гони ты ее. Стены и те провонялись, теперь только ремонт спасет.

–Молодая и красивая?– уточняет друг, возвращаясь.

–Именно такая. Ты – то как? Второй раз не рискнул?– вспоминаю о его тяжелом разводе.

–Третий. Пытаюсь,– тоже не сильно откровенничает. Добавляет, словно читает мои мысли.– Нечем хвастаться. На пять лет старше. Некрасивая, толстая. Но так… умная и спокойная. Как там, говорят…,– призадумывается. – Вот, стильная!
–Нафига тебе? Секс по пьяни всю оставшуюся жизнь? –аккуратно, по крайне мере как мне кажется,  уточняю.
– Одинокая неизбалованная баба с жильем и без материальных проблем. Да не было секса. Пока на дистанции держит, – морщится приятель, пережевывая лимон.
–Поищи, таких много, среди них и худые и красивые попадаются,– равнодушно сочувствую, коньяк согревает  потроха, обходя стороной то, что по молодости мы называли непонятным словом душа. Собственно, сейчас еще более непонятное.
 –А знаешь, чем-то зацепился… Сам не пойму,– грустит приятель.
–Это как вонючий коньяк?– уточняю. Выдыхаю благородный аромат, смешивающийся с зловонным амбре, и ржу с приятельской мимики.– Как мастурбация в ресторане под скатертью, щекочет…Так понятнее? – направляюсь к выходу. – Спасибо за помощь, друг! Сбер тебя не забудет. Обращайся, ежели что, – помогу. А бабу осчастливь и все пройдет.
–Це дама, хоть слониха, а дама,– доносится в спину.

Иду словно титан в ночи,– не сгибаясь под порывами беснующегося ветра, плюющимся в лицо снегом. Пытаюсь нащупать душу под пальто, вспомнить, где она обитает. Коньяк веселится в мозгу, перебирает мысли о Даше, словно на гуслях играет. А может там и душа, в мозгах? Или в сердце? Но вот точно в Дашке…, как когда-то давно в Иринке жила… Обгоняю бомжиху, на ходу бросаю штуку деревянных под ноги: «Такси возьми, не дойдешь. И чтобы возле Сбера я тебя больше не видел».
               
                ***

На четвертый день распогоживается. Предвесенней свежестью дышится легко и беспокойно тем знобящим предчувствием самого таинственного чуда – чуда зарождения жизни, что так хорошо знакомо восторженной юности и так трудно воспоминается скупым на эмоции возрастом. Но на то оно и чудо, хочу надеяться, меня не обойдет всеобщее обновление и через замшелую коросту нажитого опыта пробьются юные побеги чистых мыслей, нежных чувств и светлого оптимизма.

«Жениха» я не посылала. Была любезна, интеллигентна, холодна и равнодушна. Не ответить на пару сообщений в телефоне и вся возня. Мужик нынче пошел мутированный, альфонс с высоким чувством собственного достоинства – самый распространенный и любимый тип к изучению.

–Ириска, а стоянка возле твоего дома есть?
–Тебе зачем?
–Машину поставить!

«Для тебя–нет!». Впрочем, это уже голос за кадром.

Брошенные ветром на лицо пряди змеятся волнами, словно рой насекомых – альбиносов, гонимый неведанным инстинктом рода, взметаются над затылком, беспокойным облаком переносятся от правого виска к левому. Сквозь выбеленную временем паранджу непокорных волос ожигают глаза цвета боли с их извечной особенностью – нет возможности рассмотреть цвет, как нет ни единого шанса не пораниться чужой болью.

Не по сезону плиссированная юбка парусит, обнажая тонкие щиколотки. В тон антагонистичному игривому шифону абрикосовый свитер мягко обтягивает надежную материнскую грудь серьезного размера.  Над покрытой лишаями ржавчины красной столешницей  примагазинной тумбы возвышается бутылка коньяка и пластиковый стакан. Если бы не буржуинская надпись  «Coca-Cola», загрустилось бы от  ностальгического воспоминания о любимой папиной  пивнушки, куда он, под  надежное слово сохранения общей с ним тайны, водил меня, трехлетнюю девчушку, гулять в любую погоду и время года. Кстати, мама так и не прознала, где мы с папой дышали свежим воздухом.

Прохожу мимо одноногого столика и глаз цвета боли с уже привычным за последние дни чувством беспомощности – чем я могу помочь? 

Объяснить, что предательство можно пережить? Понять нельзя, а пережить можно. Со временем уйдет непонимание и простые до примитивности, словно вечный двигатель прокручиваемые вопросы: «Почему? За что?». Уйдут не потому, что найдутся ответы –  как возможно рационально объяснить предательство, не чужое – далекое и абстрактное, а  от человека родного и близкого? Замшелые, затасканные до брезгливости вопросы исчезнут  незаметно, и ты растеряешься, не обнаружив их, таких привычных, в себе. Ответов как не было, так и не будет, зато с вопросами уйдет беспокойство. Жизнь продолжится. От предательства умирают только в романтических сентиментальных романах. Ты точно научишься жить заново.

Но я тебе этого не расскажу – не услышишь, не это сейчас надобно. А я столько сама за свою жизнь наговорилась о наболевшем, что слышать, затяжную как акын старого казаха,  унылую песню о главном женском в чужом исполнении – невмоготу, уж прости меня. И не провожай вопрошающим взглядом, если бы могла – присоединилась бы,  за помин еще одной несостоявшейся мужской души не грех было бы и выпить. Да не пью я совсем, к сожалению…

–Бесстыжая. Как мужик глушит коньяк днем, на глазах людей. Расхристанная …– бабка в задумчивости жует морщинистые губы, вглядываясь в грязное окно маршрутки.
–…шалава,– подсказываю услужливо.

Бабка не верит провинциальному артистизму. Сверлит меня выцветшим глазом и сурово итожит: «Стыдобище!».

–У нее горе,– возражаю.
–Горе – пей дома. А еще лучше в храм сходи.

С такими бабульками жить сложно, а воевать – само то, особенно в разведку ходить, не сдадутся, хоть пытай–убивай.

– Ей на людях надобно быть. Не может она сейчас одна,– зачем-то поясняю я.

– Умер што ли кто?– смягчается в любопытстве бабка.

–Хуже – убег,–  говорю, чувствуя горячий взгляд цвета горе на своем лице.

–Откуда знаешь? Знакомая?

 Не могу же сказать, что это я пью коньяк, поминая свою женскую долю.  Молчу, вглядываясь в окно. Маршрутка по жадности водителя, мечтающего насобирать пассажиров числом поболее, все еще стоит на остановке напротив  магазина с кривой одноногой тумбой. Облачно-персиковая женщина с выбеленными волосами держит двумя руками пластиковый стаканчик, скользя невидящим взглядом отчаяния мимо автобуса, да что там автобуса,  – мимо жизни… 

А я смотрю в себя и вопрошаю, каково наказание за оставление в опасности, неоказание помощи душе другой?

Помощь спешит на кривоватых ногах, неловко, с непривычки по– балетному вытягивая носок в громоздких лаковых туфлях хоть и на небольшом, но давно подзабытом каблуке.   

                ***

Ожидаю приближающееся существо с поднимающимся по груди теплом–бесцветное неопределенного возраста,  по моде неизвестных десятилетий одетое, оно отвлекает от липких мыслей. Юбка бесформенной тряпкой и туфли на каблуке помогают определиться с полом.

–Случилось что? – сипит, дохнув вековым перегаром.
–Случилось,– рассматриваю новую знакомую. Непонятно, бродяжка – не бродяжка.

– Бомжиха я,– отвечает на мой взгляд женщина. – Своего сегодня схоронила. Пятнадцать лет вместе. Дочь помогла с деньгами. К себе жить зовет,– зачем-то похвасталась, принюхиваясь к бутылке. 
–Тебя как зовут?– спрашиваю, вытаскивая второй стакан из сумки.
– Ирка.
– И меня Ирка. Пей – помянем! Мой тоже помер на той неделе!
– Царствие небесное! Все мы, рабы божие, там будем.
– Мой говорил: все мы  клиенты Сбера.
– А он точно помер?– беспокоится Ирка, в один глоток втянув полстакана.
– Мертвее не бывает,– заверяю я.
 
Молчим.

–Мент родился,– говорит Ирка.

–Тогда за здравие! Наверное, мы все клиенты жизни,– меня тянет на философию.– Толкаемся, пихаемся, подличаем, все норовим без очереди, по скидке да распродаже, а еще лучше – на халяву поболее и пожирнее кусок урвать.

– Клиенты бога в очереди за кусочком жизни,– подхватывает Ирка.

Соглашаюсь.