Процесс в лёгких

Заболел Семён полгода назад, по весне. Сам-то ничего особо не ощущал: заядлый курильщик, кашлял он давно и постоянно. Жена иногда попиливала, чтоб сходил, проверил лёгкие. Но врачи – в райцентре, ехать далеко и несподручно. Хозяйство лишний раз оставить тоже трудно. Да и не любил он лечиться и никогда не жаловался на плохое самочувствие: если что, полежит малость, оно и переможется, отпустит.

Совсем недавно появилась слабость, появилась одышка, если полдня ходил по лесу с ружьём или за грибами. Спать Семён стал плохо, а раньше хоть из пушки палили – не добудишься. Но разве это повод переживать? Жена, Ксанушка его заботливая, всё ж заметила, что похудел он, а от курева кашлять стал дольше и как-то надрывно.

Страдное было время, самое горячее в деревне. Но болезнь не спросила: скрутила, – и работать стало невмочь. Да и жена извела уговором-мольбой. Когда кашлять стало мучительно, Семён собрался: зашёл как будто ненароком к доктору, когда по делам оказался в городе.

Из райцентра направили в областной онкологический диспансер с непонятным Семёну диагнозом: диссеминированный процесс в лёгких. В областном прооперировали. Но спустя небольшое время снова засбоило: в лёгких неизвестно откуда появилась жидкость. Главврач сообщил Семёну, что ему повезло: от второго квартала осталась квота на столичный онкоцентр, и его направили в Москву – на консультацию.

Ехать не хотелось, не было денег. Но деньги прислали обе дочери, давно жившие с семьями в разных городах. С соседями жена договорилась о скотине – и собралась с ним в путь: одного отправить – всё равно что и не отправлять. Сам Семён слОва врачам не скажет, будет смущённо подшучивать над собой, и толку из поездки не выйдет, – так считала жена. Она хорошо знала мужа и не ошибалась.

И вот они уже в Москве. Даже странно: так стремительно всё закрутилось – больница в области, обследования, врачи... и это направление в главный лечебный центр. Когда его получил, сперва не поверил: как же так, всё бросить – и в Москву? Сколько лет не мог собраться столицу посмотреть, а сейчас вроде и охоты нет. Потом понял: значит, всё серьёзно. Не столицу ведь, в самом деле, смотреть направляют.

Сначала засуетился: осень на носу, уже её дыхание по ночам слышно, дел – пропасть, как всё бросить-то? Начал торопливо по хозяйству метаться: где что подправить, животинку обустроить, погреб к осени приготовить. Спешил, а из рук всё валилось. И мысли в висках стучали: не успею всего-то. Как Ксанушка без меня справится? Дети помогут ли, смогут ли до морозов приехать, когда об отце узнают? Осекался: а что узнают-то? Пока о самом плохом дочерям не сообщали, думали, вдруг ошибка какая, чего беспокоить.

Но как-то утром выскочил Семён из дома – он теперь не по возрасту стал вприпрыжку бегать, а там трава белая – изморозь пала. Поскользнулся – и остановился. А чего успеть-то надо, когда, может, он уж и не вернётся из столицы? И так эта неожиданная мысль пронизала его, что Семён сразу остановился и больше уже не бегал, не спешил.

Раз так, надо успеть надышаться этим воздухом и сделать что-то главное – и никак не мог понять, что такое это главное. Ходил, смотрел повсюду, в чём непорядок. Непорядка было довольно, но главное не находилось. Этот поиск превратился в навязчивую непроходящую думу. Крышу у сарая починить? Нет, не то. Надо, конечно, починить, но не это главное. А что? Комбикорма не закупил, сколько нужно. И это не главное, скотину-то без меня жена держать всю не станет, не управится. Что же главное? Что-то обязательно нужно сделать, – это Семён знал точно. А что – угадать, нащупать не получалось.

Накануне отъезда Семён и Ксана вечеряли на крыльце. Жена была потерянная совсем, дрожали руки и слёзы скапливались на ресницах. Хоть и тужилась, и скрывала, но было видно, что с трудом превозмогает себя, силится виду не подать, чтоб не огорчать мужа. И вдруг Семёна кольнуло: ничегошеньки ведь он не сделал для своей любушки. Нет, конечно, он всё делал как будто для неё: всё хозяйство держал, дом строил… но ведь это и для себя тоже. Вместе всё, для обоих это, для них.

Только ей-то с тех давних пор, с молодости, он ни разу не сказал, что всё это ради неё, ради детей тоже. Но прежде всего, ради неё. Он уж и жизни своей без неё не понимает. Что бы он один был? Невозможно представить. Как тогда, вскоре после армии, поженились, так и живут без малого сорок лет. Хорошо живут, всё, как у людей. Но сверх того есть – что-то… как будто вот думает Семён, что сделать надо, а в голове ещё и Ксанушкино решение слышит, – согласие, – или вот спорит она с ним. Что бы ни решал, обо всём её спрашивал, но до спроса ещё знал, что она скажет. Срослись за эти годы, и мысли жены были уж и частью его собственных. Не знает, как это можно ещё объяснить… Ну да ладно, чего теперь-то… Едем.

Приехали они в Москву в начале осени. Кое-как нашли по сходной цене и сняли комнату – гостиницу в городе не осилить. Семёну снова назначили обследование, но на казённый кошт пока не определили – каждый день ездил из дома. Проводил дни в очередях в больнице, а вечером голодный и уставший, с трудом передвигая ноги, поддерживаемый женой, тащился на чужую квартиру. Если бы, не Ксанушка его, уж и не знал он, как долго выдержал бы. Целый день она была с ним: подкармливала бутербродами, потому что цены в столичных кафе кусались, выслушивала рассуждения врачей, мало что понимая, но записывая назначения и рекомендации. И молилась, чтобы взяли мужа на лечение.

Месяц высосал из Семёна силы. Он постарел как-то сразу, и Ксана с тоской видела, что её аккуратный даже в летнюю страду муж перестал бриться, стал шаркать ногами. Но главное – стали тусмёнными глаза, исчезли из них огоньки, за которые когда-то она полюбила его.

В крохотной комнате, которую они снимали, Семён часами лежал, уставившись в потолок, потом тяжело и ненадолго засыпал, – и на утро снова собирался в больницу. Дома, всего полгода назад, они вместе мечтали о том, что теперь, когда дочерей вырастили, смогут, поднакопив деньжат, поехать хоть в Рязань, хоть в Москву, хоть куда – на экскурсию, другие места посмотреть. Но сейчас Семёна ничто не интересовало. Сначала Ксана пыталась как-то отвлечь его от грустных, как она думала, мыслей и куда-то сводить. Но силы таяли не по дням, а по часам, и усталость не давала лишний раз выйти из дому. Впрочем, и желания ни на что у Семёна не было.

Деньги, собранные на лечение, быстро истаяли. Дочери снова раздобыли приличную сумму и выслали отцу. Необходимость принимать помощь от детей угнетала – не хотелось ему быть обузой. Сам привык помогать, высылая дочерям хоть по малости от собственного хозяйства. Старшей, Марии, слал деньги, второй, Тасе, передавал продукты, потому что жила она недалеко от родного села. И теперь, получив помощь от детей, он лишь глубже ушёл в себя.

Наконец обследование закончилось, врачи увидели в болезни Семёна непростой случай и взяли его в больницу. Он оказался в двухместной палате один. По вечерам приходила жена – на все часы, допущенные расписанием. Сидели, разговаривали, даже смеялись, вспоминая прошлое. Но больше – молчали. В девять она прощалась и уходила. Операцию почему-то откладывали, и дни проходили монотонно и тянулись бесконечно.

БОльшую часть суток Семён оставался один на один со своими мыслями. Жена ошибалась: они не были грустными. Семён не жалел себя – он уже знал и принимал неизбежное. Когда заканчивались процедуры, он часами стоял у окна. Почти под окнами больницы расстилалось Коломенское – древняя загородная резиденция русских царей. Парк притягивал, возбуждая в памяти запахи и прелесть родного села.

Природа наконец расцвела яркими красками осени. С одиннадцатого этажа больницы перед Семёном открывалось многоцветие большого парка, начинавшегося совсем рядом, но ему сейчас недоступного. Это, конечно, не был его родной лес, который он хорошо знал и любил и с которым невозможно было сравнивать этот маленький островок деревьев посреди пыльного большого города. Островок, со всех сторон окружённый стеснившими его домами, можно было окинуть одним взглядом. И всё-таки это был лес, частичка его леса, потому что весь лес – это одно целое, местами лишь ущемлённое, разорванное человеком, его строениями и полями.

Семён видел осеннюю красоту так, как она открывалась ему с холма в родной деревне. Обычно, шагая по лесу, он любовался деревьями с близкого расстояния – лицом к лицу. Это было очень хорошо: деревья вблизи хотелось обнять, и, если бы они протянули к нему ветви-руки, он был бы рад. Но иногда ему случалось выходить на небольшой холм, и тогда с высоты он захватывал весь простор. Разноцветные волны пышной природы перекатывались, убегая вдаль насколько хватало глаз.

Представлял, что можно разбежаться с холма и прыгнуть на ветви-ладони этих сказочных красавцев: дубов, берёз, осинок… Они поддержат и понесут над своими вершинами так бережно, как будто ты дорог им, как брат… Да, сейчас не так далеко простирается многоцветье парка. И всё же…

Отойдя от окна, Семён начинал перебирать в уме дела, которые надо бы сейчас переделать дома, а не валяться в больнице. От этих мыслей внутри закипала какая-то несвойственная ему злость: хотелось в поле, в лес, на огород – работать на износ, рваться, крушить судьбу, чёрт её дери. Растения и скотина, жившие в его хозяйстве, нуждались в нём, а он прохлаждался здесь, испугавшись смерти. Это был главный, однажды – всего лишь на миг, но всё же победивший страх. Все другие чувства и переживания не отменяли мысль о том, что скоро конец. Семён знал, что осень эта последняя и что зиму он не переживёт. Такое знание даётся каждому, но кому-то удаётся остервенелой суетой забить его в дальний тёмный угол сознания, чтобы понапрасну не мучиться. Семён от этой мысли не прятался. Придёт конец его жизни, как любой другой… Но зачем же подчиняться этой мысли? Сейчас нужно было додумать что-то стОящее. Скоро зима...

Зиму, когда был здоровым, Семён любил. Любил чистоту убелённой земли, хруст свежего снега, морозный воздух. Воздух – особенно. За то, что дышалось легко, грудь как будто расправлялась, становилась по-богатырски широкой – и хотелось петь. Или вдруг прокричать весело, долго: «А-а-а-а-а!» – чтобы весь мир услышал радость существования. Но он так никогда и не крикнул: то думал, чужие люди услышат и не поймут, а то и осудят, то своих домашних напугать боялся.

Сейчас он смотрел на цветные деревья и сам удивлялся, какие пустяковые мысли лезут в голову. А хотелось думать о чём-то самом важном. О таком, что, продумав, можно оставить семье в наследство. Что-то понять в эти последние дни, что раньше – за недосугом – понять не успел, на что за всю жизнь не хватило времени.
Что же это было? Мысли путались и насмехались. Мешала бессонница. Когда ездил в больницу на обследования, уставал, и дома удавалось заснуть, хоть и ненадолго.

Здесь же ночи душили. Сна не было, но сестричкам Семён в этом не признавался. Ему была неприятна мысль о том, что его будут усыплять, как немощного старика, вкалывая снотворное. Он хотел, чтобы во всех своих проявлениях его голова служила ему до последнего, не устрашась любых испытаний. Нет сна – ну, что ж. Уж как есть, пусть так и остаётся.

Но день после бессонной ночи беспокоил своим приближением. День забивал ватой голову, уши, туманил глаза и разум. И мыслям было невозможно установить правильный черёд. Иногда Семёна выводил из оцепенения вертолёт, приземлявшийся и взлетавший недалеко от окон больницы. И потом долго гул его винтов повторялся в голове.

Чаще, вот как сейчас, спасали деревья внизу. Глядя на них, Семён ловил и выстраивал в нужной последовательности мысли о родных местах, о родном лесе, в котором он знал все тропинки и развилки, помнил в лицо многие деревья, узнавал все грибы и травы. В той, теперь такой далёкой, жизни он очень любил цветы. Все!

Он свято верил, что не было на земле цветка, который мог своим видом, своим существом оскорбить или унизить природу, создавшую его. Цветы ведь – они как дети, – прекрасны и безвинны. Но как среди всех детей Семён больше всего любил дочерей, так среди цветов он выделял розы. Они росли по всей русской земле в палисадниках кустами шиповника, цветение и благоухание которого означали приход лета и радость беспечного отдыха в детстве.

Однажды, почти тридцать лет назад, городские друзья подарили ему впервые куст настоящих роз, и с тех пор Семён каждую поездку в город старался прикупить ещё один, – пусть самый маленький, не очень дорогой кусточек.

Розам в их области жилось трудно. Зимы неровные: то оттепели в середине зимы, то жестокие морозы. И нежные подстриженные кустики не всегда переживали такое природное неустройство. Но каждую весну, с грустью подсчитав потери, Семён упрямо покупал новые – взамен замёрзших или подгнивших растеньиц. Он любовно ухаживал за ними по всей науке, купив однажды в райцентре специальную книгу иностранных авторов. В самую горячую страдную пору он находил для них время: хоть и ночью, но поливал, удобрял, лечил, а ещё трогательно и нежно разговаривал с ними. Только тихо, чтоб не услыхали соседи.

В его жизнь с розами пришла вторая молодость. Когда-то давно он прочитал строки, навсегда запавшие в душу:
Весной –
Дела житейские просты:
Сажали все картошку в огороде.
А он сажал картошку и цветы,
Хотя была картошка только в моде…

Стало с тех пор стихотворение поэта-фронтовика для него наказом. Сажал Семён цветы всю жизнь: флоксы разные там, гвоздики турецкие, георгины. Астры, конечно, – астры он любил игольчатые. Но когда на участке впервые зацвели розы, он понял, что именно их ждал все годы своей работы на земле. Это было как любовь – с первого взгляда. Хотя почему как? Это она и была. Любовь, почти страсть. Даже жена иногда ревновала: ей внимания он столько не уделяет, говорила.

И разлучённость Семёна с домом, хозяйством, лесом, полями не ощущалась бы им сейчас так тяжело, если бы не розы. Они остались покинутыми, и бог весть как теперь подготовятся к зиме. Наверное, они уже почувствовали, что остаются сиротами, и теперь большинство из них зиму уже не переживут. Семён избаловал цветы, утепляя их при помощи большого неуклюжего строения, в которое не попадали ни дождь, ни снег, не задувал зимний ветер. Умотавшись за день по хозяйству, сухими осенними ночами он бережно укутывал беззащитные кустики, подсыпал опилки, строил целый дворец над своими любимицами. Розы отвечали ему по-настоящему буйным цветением до самых заморозков, потому что он жалел их и не сильно обрезал на зиму. Такими, несколько заросшими, почти дикими, они нравились Семёну больше. Варварскую обрезку цветов, кустов и деревьев он не признавал.

Сейчас он скучал по розам. И не было этому исхода, потому что ни работящая, всегда самостоятельная жена, ни выросшие дети – только розы, только они всецело зависели от него. И вдруг он почти физически ощутил эту самую главную мысль – ту, которую мог оставить в наследство всем: и своим, и чужим детям.

Он увидел себя на своей земле, которую всю жизнь обрабатывал. Он стоял на своей, политой потом земле, в окружении родных людей и близких друзей, – а вокруг них всюду, сколько хватало глаз, были розы! И он подумал, что дети и розы, деревья, урожай, скот, – все и всё, кого и что он вырастил в жизни, выросли на радость и украшение такой милой ему земли. И все они останутся, чтобы делать её более удобной и уютной для дальнейшей жизни – для появления его внуков и правнуков. В горле запершило, закашлявшись, Семён смахнул слёзы.

Вечером пришла жена. Они сидели рядом и душевно, как уже давно не бывало, вспоминали, что случилось вместе пережить. Вспоминали только светлое – сейчас обиды оставили память и не пачкали жизнь. Казалось, что время остановилось, и всё страшное – болезнь, предстоящая операция, неизведанность завтрашнего дня – лишь дурной сон.

Зашла сестричка, сделала Семёну какой-то укол и напомнила, что операция завтра утром. И что лучше Семёна не утомлять разговорами, но, пока не подействует снотворное, которое она ему ввела, жена может у него задержаться и уйти позже положенного срока. Ксана загрустила, а Семён обрадовался. Его жизнь была осмыслена им наконец-то до самой сердцевины, и теперь, что бы ни предстояло, он знал, что всё не напрасно.

Утром Семён стоял у окна. Деревья снова цвели – второй раз в году. Весной были цветы: белые, розовые – нежные. Сейчас отцветали листья: огненные, солнечные – жгучие, приближающиеся к порогу пройденного своего жизненного цикла. И с листьями, травой, теплом, похоже, придётся уйти и ему. Но только весной не вернуться. И так нестерпимо ему захотелось увидеть следующую весну, услышать ручьи, капель, птиц, вдохнуть тёплый дух земли, – так захотелось, что он закрыл глаза и с силой потянул в себя воздух, как будто пытаясь надышаться впрок.

Его окликнули по фамилии – сестра не сразу нашла Семёна, чтобы подготовить к операции, и уже сердилась. Он виновато улыбнулся и пошёл вслед за ней. Теперь он был готов.