Ненормальный

                1
Борис Никанорович работал в своём домашнем кабинете.
За окном ноябрь в предзимье ледяным дождём выстёгивал го-
лые ветви деревьев, ветер раскачивал их, и тень, похожая на
хитросплетённую паутину, скользила по стенам кабинета, по
мебели, по отрешённому, сосредоточенному лицу Бориса Ни-
каноровича. Борис Никанорович писал. Яично-жёлтое пятно
света от настольной лампы лежало на листах рукописи и на
его руках с тонкими, худыми пальцами, какие обычно бывают
у нервных, легко возбудимых людей. Наконец он кончил пи-
сать, отложил ручку и некоторое время смотрел в окно, за ко-
торым в заметно сгустившейся темноте, как всевидящий глаз
надзирателя, горел мутно-жёлтый фонарь.
Это было необъяснимо. Опять оно пришло и завладело им,
это странное состояние. Его одолевали сомнения. То, на чём до-
толе держалась вся его житейская, жизненная философия, те
истины, которые ещё недавно казались ему незыблемыми и не-
сокрушимыми, вдруг превратились в прах и пепел.
Болезнью глупости стал называть он эти, периодиче-
ски сотрясающие его тело и мозг, всё учащающиеся толчки.
«Ну что тебе надо? — спрашивал он себя в такие минуты. —
Что? Твоей жизни может позавидовать каждый. Тебя окружа-
ют интересные люди. И работа. Помнишь, как ты мечтал о
журналистике? Ею ты и занимаешься. Тебя печатают много и
часто. Ну что тебе надо ещё?»
Но он уже ничего не мог поделать с собой. У него вдруг
открылись глаза, и он увидел свою устоявшуюся, хорошо от-
репетированную, сытую жизнь с другой стороны. Шумная,
навязчивая реклама твердила одно и то же: от жизни надо
брать всё. И бесконечные, пустые и тоже навязчивые шоу, при-
нижающие и даже оскорбляющие человеческое достоинство,
словно в жизни нет ничего главнее денег, обжорства и секса.
А жизнь, по его разумению, должна быть другой, непременно
возвышенной и чистой. Он никогда не задумывался и не раз-
мышлял о душе и о вечности. Он не был верующим и даже не
знал, крещён ли он, но он знал другое и твёрдо верил в это:
человек рожден для того, чтобы подниматься вверх, в высоту,
к небу. А всё происходящее вокруг загоняло человека в какую-
то грязную отстойную яму.
Его волновало ещё и другое. Он много ездил по стране и
видел эти погибающие деревни со слепыми, заколоченными
окнами, деревни, покинутые некогда, возможно, счастливы-
ми, а может быть, и обиженными судьбой и навсегда ушед-
шими отсюда жителями. Он видел и пустующие поля, ранее
возделываемые, а ныне заброшенные, заростающие активно
наступающим на них лесом. Он много и часто летал по стра-
не. Какие огромные, лишёные и намёка на человеческое жи-
лье, территории проносились там, внизу. А между тем, люди,
собравшись в жалкие муравьиные скопища, продолжали тес-
нить друг друга, лишая себя света, воздуха и в конечном счё-
те — радости. Он не был ни агрономом, ни экономистом, ни
членом правительства, он не входил ни в какие общественные
организации, он был просто человеком, у которого просну-
лась совесть и любовь к своей несчастной стране. Правитель-
ство молчало. А голос народа? Он ведь тоже что-то значит…
В последнее время он много писал об этом, и порой начинало
казаться ему, что благодатная почва созрела, стоит лишь бро-
сить клич, и толпы народа пойдут, побегут заселять пусту-
ющие земли. Он стал думать, что и ему самому надо ехать в
деревню. Кто-то ведь должен показать пример. И если не он и
подобные ему, то кто же тогда? Сомневался и спрашивал себя
и честен был, как казалось ему, перед своей совестью и каж-
дый раз отвечал: «Надо! Ехать надо!». Поначалу он даже сме-
ялся над собой, когда из глубины сознания вдруг всплывали
странные видения: его абсолютно новая и дотоле незнакомая
ему жизнь. Он видел себя пахарем в поле. Он шагал по отва-
лам только что перевёрнутой земли, и ноги его были смешно
розовы и чисты, как у истинно городского жителя, никогда
не ступающего по земле без башмаков. Он издевался над со-
бой. Определённо, лавры Великого старца не дают тебе спать.
И не соглашался с этим. Причём здесь лавры?
Были у него и сомнения, он не знал крестьянской жиз-
ни, никогда не жил в деревне. Чем он там будет занимать-
ся? Сеять хлеб? Корчевать заросшие поля? Строить дороги?
Но всего этого он не умел делать.
Он встал и принялся ходить по кабинету. Ковёр мягко
пружинил под ногами. На покупке ковра в своё время настояла
жена. Да и сам он там, в магазине, до отказа набитом чудесами
ручного и машинного ткачества, ощутил почти физическую
необходимость в нем. Первые годы, работая здесь, в кабинете,
в минуты отдыха он не раз принимался рассматривать ковёр.
По чистому, как в летний солнечный день, ясному небу в при-
чудливом смешении плыли цветы и травы, плоды и листья.
И мир этот жил отрешённо и замкнуто под своим невидимым,
но дарующим ему жизнь, неподвижным солнцем.
Борис Никанорович остановился и в раздражении пхнул
ковёр ногой, нога утонула в густом упругом ворсе, словно в
лесном мху. С некоторых пор его стало угнетать излишество
вещей в доме: ковры, хрусталь, дорогая мебель, картины в
тяжёлых золочёных рамах, — весь этот дорогостоящий и не-
нужный хлам. Он много читал о том, как жили в старой, те-
перь забытой патриархальной Руси: скромно, порой бедно и
никаких излишеств. Другими были жизненные идеалы. Ему
вдруг захотелось сбросить с себя, как вериги, весь этот, утяже-
ляющий жизнь, дорогостоящий хлам. Захотелось всё раздать,
раздарить и уйти, ничего не взяв с собой, «ни сумы, ни хлеба,
ни меди в пояс». Уйти пустым и лёгким в ту новую его жизнь,
о которой он теперь так часто думал и размышлял.
Конечно, надо было поговорить с женой. Он долго, очень
долго собирался сделать это, возможно, потому, что знал зара-
нее — разговор будет пустым и ненужным. За последний год
отношения с женой разладились. Они всё ещё жили вместе, но
стена разобщённости встала между ними. Негласно была по-
делена и территория их большой просторной квартиры. Борис
Никанорович спал и работал в своём кабинете, спальня оста-
лась за женой, и каждый раз, проходя мимо, Борис Никаноро-
вич, чтобы избежать случайной встречи, громко кашлял, опо-
вещая тем самым о своем присутствии. И всё же надо было
решиться. Борис Никанорович встал и вышел из кабинета.
Он нашел жену в спальне. Она сидела на низком пуфике
перед трюмо, уставленном множеством баночек и флаконов.
Очевидно она собиралась уходить. Её сытое вальяжное тело
своевольно выползало округлостью жировых складок в мод-
ный трикотаж яркой расцветки.
Как давно он не был здесь, в этом святилище их несо-
стоявшейся любви. Тот же едва уловимый запах духов, не-
брежно брошенный в кресло пеньюар излюбленного, де-
вически розового цвета и на постели разбросанное бельё в
пенном кружеве оборок. В зеркале он увидел застывшую в
удивлении руку жены с розовой пуховкой и её недоумеваю-
щее лицо.
— Я хочу поговорить с тобой, Аня…
Она приблизила лицо к зеркалу, обмахнула пуховкой лоб,
затем — нос.
— Не сейчас. Мне некогда. Я спешу.
Желание освободиться от этой, словно надгробная пли-
та, давящей его необходимости говорить с ней придало ему
решимость.
— Ничего, — сказал он, удивляясь непривычной жёст-
кости своего голоса, — Не так уж часто мы с тобой говорим в
последнее время. Можешь задержаться...
Она неопределенно повела плечом, спросила с иронией,
переходящей в присущую ей игривость.
— Это приказ?
Макияж на её лице, эта искусственная румяность щёк,
яркий рисунок подведённого рта.
— Что ты так внимательно меня рассматриваешь? Успел
забыть?
Эта её всегдашняя склонность к кокетству, некогда пле-
нившая его.
— Как ты изменилась, Аня, — сказал он совсем тихо.
Она не расслышала, но заинтересованно обернулась на
его мягкую примирительную интонацию.
Подойдя к жене, Борис Никанорович положил ей на пле-
чо руку. Неожиданно он почувствовал, как небезразлично ей
это прикосновение.
— Аня, — сказал он с той давней и уже почти забытой им
интонацией, — давай начнём новую, совсем новую жизнь...
Она неожиданно легко обернулась к нему.
— Как это? Ты хочешь, чтобы мы опять были вместе?
И как ты мыслишь эту нашу новую жизнь?
Эта женщина была его женой. Долгие годы она засыпала
и просыпалась рядом с ним, и её некогда молодое тело было
так пленительно прекрасно и рождало в нём тонкие поэтиче-
ские и вдохновенные строки.
Он сказал:
— Аня, давай уедем жить в какую-нибудь маленькую
тихую деревеньку…Бросим всё это и уедем…
Она опустила руки и теперь с приоткрытым от удивления
ртом смотрела на отражение Бориса Никаноровича в зеркале.
Выражение её лица было насторожённым, как у человека, не-
дослышавшего и недопонявшего сказанное.
— Разве ты не видишь? Мы живём в какой-то золочёной
клетке, набитой никому ненужным хламом…Раньше я этого
не понимал, но теперь…
Его слова задели её за живое.
— Так, значит, дом, которому я отдала всю свою жизнь,
для тебя всего лишь клетка, золочёная клетка? Поразительное
открытие! — Она приблизила лицо к зеркалу и резкими нерв-
ными движениями, ударяя по коже кончиками пальцев, приня-
лась массировать лоб. — Вот как! Золочёная клетка! Подумать
только, какая чёрная неблагодарность!
Он дал ей успокоиться.
— Ты помнишь, как мы начинали жить? Было бедно, го-
лодно, и счастье не оставляло нас...
Из зеркала на него смотрело лицо жены, ироничное и не-
проницаемо-холодное, одна из её излюбленных масок, которую
она надевала в знак очередной, одержанной над ним победы.
— У тебя что-то с головой, милый. Я абсолютно в этом
уверена. Да ты просто… ненормальный...
Она явно не желала продолжения разговора. Её руки бес-
покойно задвигались среди множества баночек и флаконов.
Она никак не могла успокоиться.
— Ты больше ничего мне не скажешь? — спросил Борис
Никанорович.
В ответ она лишь обмахнула лицо пуховкой и, словно бы
оценивая выполненную работу, долго и пристально рассма-
тривала в зеркале своё отражение. Лицо её было исполнено
безразличия ко всем, кто в свою очередь не сумел понять и
её жизненно верных, и уж, конечно, психически здравых воз-
зрений.
Он ждал. Она знала, что он ждёт. Торжествуя победу, она
сделала вид, что более не замечает его присутствия в комнате.
Борис Никанорович вернулся к себе в кабинет, достал ру-
копись и сел к столу. Мысленно он всё ещё продолжал разго-
вор с женой. Этот пустой безмолвный разговор никак не давал
ему сосредоточиться, и он всё сидел, слепо и бездумно глядя
на страницы рукописи.
                2
В кухне, переоборудованной под столовую, было тем-
но. Лишь в глубине её по театрально-раскалённым угольям
электрокамина бойко скакал, пытаясь создать иллюзию прав-
дивости, фальшивый огонь. Жена любила парадность, яркую
освещённость комнат, шумные разговоры и обилие в кварти-
ре людей, пусть малознакомых, чуждых по духу, но всегда о
чём-то умно и, главное, громко рассуждающих. Эта темнота в
кухне была допустима лишь в её отсутствие.
Неожиданно в глубине кухни он увидел сына. Тот сидел
у стола, сгорбившись и подперев голову рукой. Борис Никано-
рович окликнул его.
— Гоша!
Сын молчал, погружённый в свои далёкие, неконтакта-
бельные с прозой быта, высокие миры. Борис Никанорович до-
гадывался о причине этой отчуждённости. Согласно его пред-
положениям, сын был влюблён. Изредка встречаясь с ним за
столом, Борис Никанорович успел заметить, как тот, перестав
есть, подолгу, в задумчивости, слепо водит вилкой по тарелке.
Сын похудел, и нос его, казалось, увеличившийся в размерах,
выглядел непомерно большим на его осунувшемся лице.
Борис Никанорович нашёл на ощупь в темноте ручку
кресла, потянул на себя, и кресло бесшумно заскользило по
полу. «Как приручённое домашнее животное, только не мы-
чит, не лает и не мурлычет» — подумал Борис Никанорович.
И вдруг физически ощутил тоскливую пустоту своего дома,
лишённого даже и намёка на присутствие живности, способ-
ной пачкать, бить, царапать. За последнее время он редко ви-
делся с сыном и редко говорил с ним. Темнота придала Борису
Никаноровичу решимость.
— Гоша, давай, наконец, поговорим. — сказал он. — Ты
можешь меня выслушать?
— А в чём, собственно, дело? — спросил сын голосом
постороннего человека.
Борис Никанорович не заметил этого. Он выдвинулся
вперёд вместе с креслом и некоторое время в задумчивости
смотрел на замысловатую игру огня в камине.
— Понимаешь, Гоша, — сказал он и вдруг почувствовал,
как у него перехватило горло, — бывают такие минуты, когда
начинаешь понимать, что ты зашёл в тупик, а рядом другая,
совсем другая дорога…
«Что это с отцом? И что это за исповедь? Вот уж ни к
чему…Сейчас не до отцовских сантиментов… Где и когда
встретил он эту упрямую, как сто тысяч ослиц, отнюдь не стра-
дающую избытком красоты и поэтому, казалось бы, готовую на
всё, гордячку, вообразившую себя королевой? До встречи с ней
окружающий мир был похож на привычный мир собственно-
го дома, отвечающего моментальным согласием на любой его
каприз. Он рано узнал женщин, не полюбил, а узнал, считая
после этого, что главное в отношениях полов — всего лишь
видимое противоборство и уверенно вырванная победа. И он
научился побеждать. Встреча с королевой, носящей крестьян-
ское имя Настасья, смешала карты. Втайне он давно жаждал
подобной встречи, но не для того, чтобы страдать, это не входи-
ло в его планы, просто самолюбие требовало куда более труд-
ных побед. И вот, отверженный и жалкий, он сам был нынче
побеждён, и охватившая его страсть теперь терзала и мучила
оказавшееся нестойким и слабым, непривычное к страданиям
сердце. Укрывшись в успокоительной темноте кухни, он мень-
ше всего хотел этого, ненужного ему сейчас разговора с отцом.
Однако отец не унимался. Он почему-то счёл необходимым
рассказывать о себе самые невероятные истории. История о
том, как он будет писать книгу во спасение умирающей дерев-
ни. Тоже мне, спасатель нашёлся! И ещё история об уходе в
народ. Да кому он там нужен!
Отец говорит утомительно скучно и долго. Освободиться
от засилья вещей. Каким образом? Продать всё и деньги по-
ложить на сберкнижку? Или всё раздать бедному и голодному
люду? Да где ж он такой нынче? Днём с огнём не сыскать! Вот
смехота-то!
Пламенеет в сгустившейся темноте фальшивый огонь
электрокамина, скачет в заданном автоматическом ритме по
бутафорским угольям. Борис Никанорович неотступно следит
за ним. Он нервничает, он подошёл к самому главному в раз-
говоре с сыном.
— Гоша, понимаешь, если хорошенько подумать, то ведь
и машина нам не к чему… Я думаю, что жизнь надо мерить
своими собственными ногами. Только тогда и можно по-
настоящему понять её…
«Что сказал отец? Отдать машину?!»
На днях он выследил Настю в тихом пустынном переул-
ке. Зеркально блестел асфальт, омытый прошедшим дождём.
Он затормозил, коротко просигналил. Настя остановилась,
неспешно, как и подобает королеве, повернула рыжеволосую
голову. Он замахал рукой: «Настя! Настя! Садитесь, я довезу
Вас!» Он напряжённо ждал, обратив к ней лицо с жалкой полу-
улыбкой. Наконец, она смилостивилась. Она ничего не обещала
этим своим согласием, гордая и независимая, вся в себе, но то,
как она внимательным взглядом прикоснулась к сверкающей,
омытой дождём машине, как любовно сняла прибитый к ветро-
вому стеклу рыжий, как и её волосы, осенний лист, а потом всю
дорогу держала его за короткий мясистый черенок — это дава-
ло ему робкую надежду на удачу.
Борис Никанорович в темноте не увидел, как напряглось
дотоле безразличное лицо сына, как сжались в кулаки его
пальцы.
— Всё! Всё! Берите! Нате! Мне ничего не надо!
И вслед за этим услышал треск раздираемой ткани. Сын
в озлоблении рванул на груди рубашку.
— Гоша! Гоша! Что с тобой? — испуганно проговорил
Борис Никанорович.
Ещё живы были в памяти Бориса Никаноровича детские
припадки сына, когда тот в истерике бился на полу, требуя не-
медленного исполнения любого своего желания. Сына умас-
ливала и успокаивала жена. Борис Никанорович боялся по-
добных сцен. И сейчас ему стало не по себе. Он не знал, что
сказать и что сделать.
                3
Мысли о будущих кардинальных переменах в его жиз-
ни не покидали Бориса Никаноровича. Однако на деле всё
оставалось прежним. Старые связи и родственные отношения
прочно держали его в привычном течении жизни. И на этот
раз он так и не смог ответить отказом на приглашение сестры,
которая с удивительным постоянством, ежегодно в день сво-
его рождения, собирала вместе всех давних своих друзей, в
другие дни уже редко вспоминающих друг о друге. На этих
ежегодных сборищах к ней возвращались уверенность движе-
ний, громкий голос и школьная привычка несдержанно гром-
ко смеяться, перекрывая шум застольного разговора.
Сестра встретила их в прихожей и, принимая подарок
из рук Бориса Никаноровича, растроганно припала щекой к
рукаву его пальто, покрытого бисерной изморосью затяжно-
го осеннего дождя. Она вряд ли догадывалась о его разрыве
с женой. Борису Никаноровичу не хотелось посвящать в это
сестру, да и жена из каких-то своих соображений была с ним
согласна. Они слегка запоздали, в прихожую доносились смех
и говор собравшихся гостей.
И на этот раз их посадили во главе стола, привычно ожи-
дая от Бориса Никаноровича в избытке речей, реплик, анекдо-
тов, а от его очаровательной нестареющей жены пленитель-
ных улыбок, посылаемых мужу в награду.
Борис Никанорович знал здесь абсолютно всех, состав
застолья более не пополнялся свежими членами, но уже начал
заметно прореживаться. Время делало своё дело. На этот раз
справа от него оказался старинный приятель сестры и, как по-
дозревал Борис Никанорович, один из её давних любовников,
оставшийся верным изобилию праздничного стола. Он всю
жизнь любил лошадей и собак. Лошадей — издали, никогда
не владея ни одной из них, не подходя ближе, чем разрешало
посещение ипподрома. Собаки же постоянно жили у него в
доме, щенились, изгрызали уйму туфель и тапочек, забивали
квартиру клоками шерсти и добела обглоданными костями.
Именно эти четвероногие друзья, так преданно бросающиеся
в прихожую на каждый поворот ключа в замке его холостяц-
кой квартиры, возможно, и стали основным препятствием к
его так и не состоявшейся женитьбе. Но здесь он задержался
надолго, возможно, потому что его избранница, хотя на словах
и тяготилась своим одиночеством, на деле вовсе и не собира-
лась что-либо менять в своей настоящей жизни.
Слева от жены на стул, неожиданно оказавшийся узким,
с трудом втиснулась знакомая детских лет Клава Иванова. За
прошедшие годы она из легконогой скачущей девчонки пре-
вратилась в тяжеловесную матрону, прежде очаровательное
лицо которой надула чрезмерная сытость. Но эти, ежегодно
повторяющиеся встречи у сестры сгладили контрастность
восприятия. Казалось, что именно такой всегда и была эта,
обрушившая своё массивное тело на сомнительно лёгкую
конструкцию стула, стареющая женщина: всё той же легконо-
гой девчонкой, а потом яркощёкой девушкой, застенчиво опу-
скающей глаза перед его горячим взглядом. Он приветствовал
Клаву прикосновением к её пухлой, как подушка, руке. Она
повернула голову и приветливо посмотрела на Бориса Ни-
каноровича с тем едва уловимым кокетством, которое допу-
скали её возраст и громоздкий объём тела. Потом, явно пред-
вкушая удовольствие, заскользила взглядом по пиршескому
изобилию стола.
Сестра, не скупясь, отмечала день своего рождения ши-
роко и хлебосольно. Стол ломился от домашней снеди: мно-
гочисленные салаты, художественно украшенные фигурно
вырезанными овощами; истекающая жиром селёдка в ярком
обрамлении мелко нарезанного зелёного лука; в поддержание
извечной традиции — непременный гусь с яблоками, ровно
и розово зажаренный; и, конечно, гордость стола — пироги.
Пироги сестра пекла с мясом, с рыбой, капустой, картошкой,
яблоками, с курагой и ещё невесть с какой начинкой, рецепт
которой хозяйке подсказывала разгулявшаяся фантазия. Пиро-
ги выкладывались на блюда и, подчиняясь явно не открытым
ещё физическим законам, возвышались среди стола в виде вы-
соких пирамид, воздушно-легких и технически прочных. При
этом все пироги были одинаковой формы и размера, что созда-
вало за столом весёлую игровую атмосферу: поди, угадай, что
за начинка таится в очередном, отправленном в рот пироге.
И если на закуску хозяйка была по-королевски щедра, то на
вино явно скупилась, объясняя это нежеланием спаивать го-
стей. Однако всё принесённое гостями она с радостью тут же
выставляла на стол, да и сама на дармовщинку пила много и
невоздержанно.
Уже начали активно разрушать великолепное художе-
ственное оформление стола, безжалостно разрывая салаты
ложками; уже раскупорили немногочисленные бутылки с ви-
ном и наполнили крохотные, с напёрсток, рюмки; уже ждали,
как и полагается, первый тост, чтобы, наконец, можно было
начать утолять свой катастрофически разросшийся аппетит.
Все головы повернулись в сторону Бориса Никаноровича, но
он решительно отмахнулся.
— Нет! Нет!
И все зашумели, утверждая догадку, что тост ещё не вы-
зрел. Тогда на противоположном конце стола поднялся черно-
волосый мужчина с неряшливо распахнутым воротом джин-
совой рубашки.
Борис Никанорович был знаком с ним шапочно. Они
познакомились на каком-то очередном Варварином дне рож-
дения, и теперь, столкнувшись в тесной прихожей, которую
мужская половина временно превращала в курилку, перебро-
сились всего лишь парой ничего не значащих фраз.
Черноволосый поднял рюмку.
— Я буду краток. За нашу вечно молодую, очарователь-
ную хозяйку сего хлебосольного дома. А пироги у вас, милей-
шая Варвара Никаноровна, — просто чудо! Ну тогда уж и за
ваши сказочные пироги!
Зайдясь в смехе, Варвара Никаноровна откинулась на
спинку стула, и Борис Никанорович невольно отметил, что
парик, некогда привезённый им из Сирии, сидит на ней, как
влитой.
— Варвара Никаноровна! Пьём за вас! — повторил чер-
новолосый.
Все встали, застучали отодвигаемые стулья, зазвенело
стекло, все потянулись рюмками к новорожденной. Затем за
столом воцарилась тишина, прерываемая лишь стуком ножей
и вилок. Все принялись за еду.
Изрядно проголодавшись за долгий и суетный день, Бо-
рис Никанорович с неменьшей, чем все, жадностью набро-
сился на роскошное угощение. Неожиданно в узком проёме
между тяжеловесным силуэтом бутылки с шампанским и
пирамидой из румяно-розовых пирогов Борис Никанорович
столкнулся с внимательным взглядом детских глаз. Глаза при-
ходились на уровень стола и были похожи на две огромные,
блестящие черносливины. Мальчик насторожённо, с взрос-
лой серьёзностью следил за всем, что происходило вокруг.
Он был тих и послушен. И это было удивительно. Борис Ни-
канорович ещё так живо помнил постыдное поведение сына
в гостях, его руки, вопреки уговорам, жадно лезущие к празд-
ничному торту, чтобы выковырнуть из бело-розовой пены
крема орех или фигурную шоколадку, его истеричный голос,
требующий, как всем, вина в свою рюмку, предназначенную
для сока или воды.
Мальчик, не отрываясь, смотрел на Бориса Никанорови-
ча. Взгляд мальчика был судейски строг. Борис Никанорович
невольно перестал есть и отложил вилку.
Привычный дух обжорства царил за столом. Здесь ели до
седьмого пота, до апоплексический красноты лица. Незаметно
переводя взгляд с одного гостя на другого, Борис Никанорович
невольно отметил, отнюдь никого не украшающую, торопли-
вую манеру есть. Некогда говорили: «Из голодной губернии».
Абсолютно точно. Да-а, в еде мы явно потеряли всякие гра-
ницы допустимости да и не только в еде. Чем больше чело-
век имеет, тем больше ему хочется иметь. Вот она, гениальная
пушкинская сказочка о разбитом корыте. Неужели это один
из законов развития человеческого общества? Не может быть.
Так не должно быть. Потому что материальность антидуховна.
Здесь нужно суметь пройти по какой-то очень точно выверен-
ной линии, как по острию лезвия, — между материальным и
духовным. И всё же дух должен превалировать. Дух.
Тонкие нервные пальцы Бориса Никаноровича приня-
лись с ожесточением комкать лежащую на столе салфетку.
И снова их взгляды встретились. Глаза мальчика, си-
дящего по ту сторону стола, смотрели на него с недетской
серьёзностью и вниманием. «Чей же это внук? — подумал
Борис Никанорович. — По возрасту присутствующих он не
мог быть чьим-то сыном. Значит, внук. Но чей?» Мальчик
был самостоятелен, не нуждался в опеке, и это мешало опре-
делить родство. Варвара Никаноровна задержалась возле
мальчика.
— Какой у нас Ромочка молодец! — сказала она сладень-
ким голосом, каким обычно разговаривают с детьми и обожа-
емыми домашними собачками, и погладила его по голове, а
он обиженно отстранился от её оскорбительно-покровитель-
ственной руки.
«Вот для кого надо писать книгу, — подумал Борис Ника-
норович. — В детях — спасение Мира. В моём Гоше? Да? Нет,
в таких, как Ромочка. Да откуда знать, может быть, Ромочка
себя ещё, ой, как покажет!»
— Боря! — сказала Варвара Никаноровна, входя в ком-
нату с очередной тарелкой, доверху наполненной какой-то за-
мысловатой закуской. — Боря! Где же твой тост? Я жду.
— Боря, что же ты… с укором сказала жена и дотрону-
лась своей полной холёной рукой до его руки.
Он обернулся и невольно задержал на лице жены внима-
тельный пристальный взгляд. В который раз уже за последнее
время ему захотелось грубо, как скальпом, содрать прижив-
лённую к её стареющему лицу маску и выпустить, будто пти-
цу на волю из обманчиво нарядной клетки, то единственное,
идущее от сердца, забытое им выражение. Лицо жены было
привычно чужим.
Он встал, откашлялся и поднял рюмку. Избегая смотреть
в сторону сестры, он произнёс всего лишь несколько обяза-
тельных для подобного случая, стандартных фраз. Все, как
положено, выпили, и после непродолжительного затишья
возник скучный разговор об осенней слякоти, очередной эпи-
демии гриппа и малой вероятности уберечься от него. Кто-то,
не сдержавшись, громко и невежливо зевнул. Всех повело в
сон. Негодуя в душе на знаменитого братца, Варвара Ника-
норовна теперь с полным основанием требовательно обрати-
лась к нему.
— Исправляй положение, голубчик, ты всех моих гостей
вогнал в сон…
Борис Никанорович лишь неопределённо пожал плечами.
— В таком случае позвольте-с мне.
Борис Никанорович уже давно отметил присутствие здесь
этого человека. Макарыч, так называли его в семье. Главным
качеством его была изворотливость, умение приспособиться и
при этом быть в достатке. Борис Никанорович помнил, как в
старые и теперь уже отошедшие времена он умел достать, раз-
добыть и перепродать любой дефицитный продукт. Этим, не
стесняясь, в открытую, он занимался и сейчас.
— Я тут прочел одну вашу статейку, — сказал Макарыч,
неторопливо и редко расставляя слова, — Вот вы тут пишите,
земли у нам много, пора, мол, призадуматься... Ну и чего вы
хотите? Города штоль разогнать да весь народ расселить по
Расее-матушке? Кого-куда… А в основном — по вымершим
деревням… Осваивайте, мол, земличку… Да только кому ж
это надо? Никто с насиженного места и под ружьём не сдви-
нется… Меня лично уж точно, увольте… Я человек городской,
мне до вашей деревни никакого дела нет…
— Очень жаль, — сказал Борис Никанорович. — Но в
деревню, вот посмотрите, придётся вернуться…Страна-то у
нас огромная, и сколько земли, к сожалению, теперь заброше-
но, загажено, заплёвано. Сердце сжимается, когда видищь эти
вымершие, покинутые деревни с наполовину развалившимися
избами. Поезжайте, посмотрите… Жизнь ушла из деревни...
Ушли из деревни люди...
— Весёленькая история, — сказал дотоле молчавший
любитель лошадей и собак. — Я-то в деревне всё-таки успел
пожить, мне даже довелось повидать деревенских лошадок,
а теперь вот лошадок можно увидеть исключительно в зоо-
парке…
— Кто же в этом виноват? — спросила Клава Иванова,
стряхивая с себя крошки только что съеденного пирога.
— Возможно, и мы с вами…
Черноволосый не дал договорить.
— А что, собственно говоря, вы имеете против города?
Город — это единственное место, где сейчас можно жить…
Комфортно жить…
— А воздух, которым вы дышите? А пробки, наконец…
— А ничего… Я другой раз в пробке посижу, поотдыхаю…
Пускай и пробки будут для разнообразия…
А как же атомная бомба? — спросила Клава Иванова. —
Нас раньше всё атомной бомбой пугали… А теперь и не зна-
ешь, чего бояться… Чего-то надо, а вот чего — не знаешь…
Клава подняла голову и выжидательно смотрела на обер-
нувшегося к ней Бориса Никаноровича.
— Чего бояться? Бояться потерять свою страну. Надо
уходить из городов, заново заселять пустующие земли, пока
не поздно, пока земля ещё жива. И работать на ней, как рабо-
тали наши деды… И жить просто, как жили они...
Варвара Никаноровна отчаянно замахала руками в сто-
рону брата.
— Боря! Я прошу тебя, перестань!
На какое-то время за столом воцарилось относительное
спокойствие. Долго смеялись после кем-то удачно рассказан-
ного анекдота, но лишь только затих смех, как дребезжащий
старческий, но всё ещё сильный голос снова вернул всех к
опасной теме.
— Как это понимать, милейший Борис Никанорович, —
жить просто? А как живём мы? Не так ли?
Борис Никанорович отыскал глазами говорившую. По-
вернув в его сторону седую, с короткой стрижкой трясущуюся
голову, она, с явным возмущением, написанным на её возбуж-
дённо раскрасневшемся лице, теперь ожидала ответа. Борис
Никанорович почувствовал раздражение.
— Как живём мы? Вы хотите знать?
В разговор вмешался примолкнувший было Макарыч.
— Да не слушайте вы этих самых писателей и журна-
листов, они только и горазды, что пугать нас, простых смерт-
ных… Живите, как жили… Ешьте, пейте, хоть в три горла, и
плюньте на все эти пустые разговоры…
Макарыч был явно доволен собой и смотрел победите-
лем. Это вывело Бориса Никаноровича из себя.
— Вам лишь бы ничего не знать и ничего не видеть. Вам
бы лишь поплотнее набить свой собственный желудок…
Варвара Никаноровна через стол замахала руками.
— Боря, ради Бога, прекрати! Хватит! Ты уже и так ис-
портил всем аппетит!
Но он уже не владел собой.
— Аппетит? Да почему ж мы так боимся его потерять?
Он обвёл сидящих за столом внимательным, судейски
строгим взглядом. Клава Иванова положила обратно очеред-
ной, надкусанный ею пирог. А любитель лошадей и собак
резким движением отодвинул от себя тарелку с куском жаре-
ного гуся.
— Боимся потерять аппетит, а на деле никогда его не те-
ряем, и всё едим и едим до постыдного седьмого пота...
Жена потянула его за рукав пиджака.
— Бо-ря! Прекрати!
Он брезгливо стряхнул её руку. Тогда, повернувшись к
Клаве Ивановой, она сказала громко в расчёте, что её услы-
шат все:
— Ненормальный! Он просто ненормальный!
Она не могла больше сдерживать себя и, забыв о необхо-
димости хранить на своём лице милое, улыбчивое выражение,
так заметно её молодящее, теперь с нескрываемой ненавистью
смотрела на мужа.
Внезапно Борис Никанорович увидел странно растерян-
ное лицо сестры. Парик съехал набок, и клок седых волос
торчал из-под него, похожий на пучок увядшей травы. Не-
изъяснимое чувство боли наполнило его. Некоторое время,
при общей насторожённой тишине, он тупо смотрел в свою
тарелку, потом решительно встал и вышел из-за стола. Ему
было стыдно. Он чувствовал себя словно бы втянутым в по-
шлую транспортную стычку, когда озлобившиеся противни-
ки изо всех сил стараются унизить друг друга. Но дело было
сделано. Он прошёл в прихожую и снял с вешалки пальто.
Оно всё ещё было влажным, и от него пахло неуютно-холод-
ным, выстеганным ветрами и дождями осенним лесом. Борис
Никанорович в раздумье остановился. Нет, уходить нельзя.
В этом было что-то предательское по отношению к сестре.
Он повесил пальто и отворил дверь кухни. Надо было где-то
отсидеться.
Кухня, как и во всех хрущёвский пятиэтажках, была так
мала, что, переступив порог, Борис Никанорович оказался
стоящим почти вплотную с невысокой женщиной, которая со
спокойной деловитостью перемывала посуду, очевидно, толь-
ко что собранную с праздничного стола. Он узнал её. Это была
соседка сестры. Он встречал её здесь и раньше. Она не вы-
зывала ни симпатии, ни интереса. Она и сейчас была для него
безынтересна, как случайный встречный в толпе, в котором
перестаёшь видеть человека, а лишь предмет, который надо
обойти, обогнать, пропустить вперёд.
Он прислушался. Сначала по ту сторону двери, как после
выноса покойника, стояла напряжённая тишина, потом шум
начал постепенно нарастать и вскоре достиг своих привычных
застольных децибелов. Борис Никанорович помедлил и подо-
шёл к окну. Вечер глянул ему в лицо глухой, непроглядной
теменью.
— Да, я ненормальный, она права, но может быть именно
поэтому я и вижу то, чего не видят другие. Ненормальные, они
и должны идти впереди, срывая голос, кричать о предстоящей
опасности... Только ненормальные... А кто же ещё?
Женщина перестала мыть посуду.
— Страна у нас огромная, да только никто нашу матуш-
ку-Россию сердцем-то не любит…
Он не ожидал услышать её голос, словно это, по не-
объяснимой случайности, заговорил один из окружающих
её предметов. Она обернулась в его сторону, и он увидел её
лицо — худое, некрасивое, лицо старой девы. «Сердобольная
Маня» — так, кажется, называла её сестра, придавая этим
словам тот иронический оттенок, который присущ отноше-
нию людей твёрдохарактерных, умеющих заставить других
работать на себя, к людям мягким, сговорчивым, не умею-
щим ценить свой труд и не требующим за него должного воз-
награждения, одним словом, простакам.
— Так вы слышали? — спросил он.
Она согласно кивнула головой.
— Вот как!
Неожиданно он почувствовал в себе эту, чисто профес-
сиональную жажду клёва. Надо только умело забросить крю-
чок. Для начала он чисто интуитивно избрал лёгкую иронич-
ность тона
— Ну и как вам эта… моя… застольная речь?
Ему было любопытно услышать что же она скажет.
Она оставила посуду, обернулась к нему и теперь неторо-
пливо вытирала руки о край фартука, словно готовилась дать
обстоятельный, исчерпывающий ответ на заданный вопрос.
Он ждал.
— Когда вы всё это говорили там, за столом, вы были не
с людьми, а над ними. Высоко над ними. Словно вы другой,
лучше их. Нехорошо это, — сказала она, но ни в голосе, ни
в лице её не было и намёка на осуждение, а лишь та особая
доверительная мягкость, словно бы она заранее знала, что её
правильно поймут.
Ему стало неловко. Эта чудаковатая старая дева неожи-
данно пробудила в нём интерес, и он, словно диковинный
предмет, принялся с нескрываемым любопытством рассма-
тривать её. Сердобольная Маня была удивительно худа. При
движении снующих в мойке рук сквозь платье проступали, как
два недоразвитых птичьих крыла, её острые лопатки. Худоба
делала её похожей на мальчика-подростка, но лицо выглядело
старым. Возраст выдавала и морщинистая шея, которая вовсе
не была стыдливо замаскирована хитроумными рюшами или
высоким воротником, а беспечно открыта в глубоком вырезе
платья. И всё-таки её возраст оставался загадкой. Она могла
быть ровесницей Бориса Никаноровича, моложе его и даже
старше.
Она права, конечно, права. Чем я лучше других? И ем,
пожалуй, не меньше, а куда больше других, — подумал он,
вспомнив с какой жадностью набросился и сам на изыски
Варвариного стола. Только говорю и философствую... Жалкий
шекспировский Гамлет… Сколько же можно размышлять и
оставаться в бездействии? Видимо, привычка такая… Дурац-
кая журналистская говорильня…
А женщина, в очередной раз отгремев посудой, сказала,
по-видимому, отвечая на какие-то свои мысли:
— Жить надо просто, как Бог велел... Святые…они
жили… молитвой…
Борис Никанорович остановился и долго смотрел через
плечо «сердобольной Мани», как в мыльной пузырящейся
пене, возможно, в такт размеренному течению мыслей, снуют
её, красные от горячей воды, худые руки. Ему вдруг показа-
лось, что сейчас он расскажет этой странноватой, далеко не
молодой, нелепо одетой женщине, явно состоящей у Варвары
в приходящих домработницах, о своих сомнениях, радостях
и открытиях, которые так мучительно вынашивал он всю эту
утомительно долгую осень.
Кто-то робко приоткрыл дверь. Борис Никанорович на-
сторожился. Сейчас он должен будет что-то сказать, что-то
объяснить. Он напряжённо ждал. В образовавшуюся щель
просунулась черноволосая Ромочкина голова. Лицо у Ромоч-
ки было по-взрослому серьёзным, как у человека, принявшего
важное ответственное решение.
— Проходи! Проходи! — обрадованно сказал Борис Ни-
канорович. — Ну чего ж ты стоишь? Проходи!
Мальчик переступил порог и остановился. Тогда Борис
Никанорович присел на корточки и притянул его к себе.
— Дядя, — сказал Ромочка в плечо Бориса Никанорови-
ча, — я всё решил. Вот, честное слово.
Борис Никанорович легонько отодвинул мальчика от
себя. Ему в лицо открыто и доверчиво смотрели две живые
блестящие черносливины.
— Ну и что же такое ты решил? — спросил Борис Ни-
канорович с невольной интонацией взрослого человека,
разговаривающего всего лишь с неразумным несмышлё-
нышем.
Ромочка молчал. В его молчании таилась обида. Борис
Никанорович понял это.
— Ну извини, брат, — сказал он виновато.
И как человек, произносящий заветные слова клятвы, Ро-
мочка, выдохнул в лицо Бориса Никаноровича длинную, слив-
шуюся в единое слово, торжественную фразу.
— Я вот, честное слово, больше никогда ничего совсем
не буду есть.
— Э! — сказал Борис Никанорович. — А это уж ни к
чему, брат…
— Нет, к чему, к чему, к чему… — захлебываясь, повто-
рял Ромочка.
«Вот ведь напугал ребёнка. Надо же… — подумал Борис
Никанорович.
Невесть откуда налетевшая радость заставила Бориса
Никаноровича рывком прижать к себе голову мальчика: «Ах,
ты, Ромочка, Ромочка! И откуда ты такой взялся?»
И тут он увидел, что сердобольная Маня беззвучно
смеётся, закрыв лицо фартуком.