Трагедия Вселенского Масштаба

Это было такое воскресенье, что если бы Иисус выбирал день для второго пришествия, то этот он бы перечеркнул широким крестом, задев несколько других, ни в чём не повинных дней. Тогда, по вселенскому стечению обстоятельств, всё у всех было плохо. Никто ничего не получал, но самое страшное, никто ничего и не желал. Кроме него. Булгаков. Нет, не тот, совершенно не тот; это был и внешне, и внутренне обычный человек. У него была работа, квартира, собака и девушка; ещё в закромах его памяти пылилась пара-тройка школьных воспоминаний, несколько случаев из практики страхового агента, поверженная никотиновая зависимость и орда вопросов к себе и своей жизни.

Скажем так, это человек правильного толка, он прекрасно знал, кого ему любить, а кого ненавидеть, когда смеяться, а когда пускать слезу. Он прекрасно чувствовал любой момент и, выбирая подходящий шаблон, нагло скопированный подсознанием из старого кина, работал по нему.

Так вот, про воскресенье. Булгаков проснулся, отдернул шторы, и на его лицо медленно, как по лестнице, забралась улыбка. Его искренне и без лишней злобы забавляли черные зонтики, перебегавшие с одной улицы на другую, подставляя свои хилые спицы сквозному ветру, а лысеющие головы хозяев леденящему дождю.

Его первая радость ждала на обычно пустующем мыле. По результатам ДНК-теста, с какой-то там вероятностью, Булгаков А.Е. является родственником Булгакова М.А. Ну разве не прекрасно?!

Булгаков ликовал, хотя ещё в глубоком детстве находил липовые обрывки таланта, объясняя даже самые нелепые недостатки своим иллюзорным родством. Он прятал самообман за обшарпанной ширмой собственных надежд, но единственное, что Булгаков не мог спрятать - внутренний, полудикий стыд за самого себя, со временем озверевший настолько, что единственным барьером перед неисчерпаемым страхом стала осиротевшая, но знаменитая фамилия.

Дальше Булгаков идет к своей кухне, гладит послушного ретривера и пишет своей девушке. Скоро годовщина, разве не повод что-нибудь купить, тем более, когда утро начинается неописуемо прекрасно? Он идёт в ванную, и шум душа подпевает дождю. На кухне тучи толкаются в окно, выпрашивая себе немного омлета или собачьего корма. Казалось, что вселенная подпевает Булгакову, превращая его маленькие, довольно личные радости в злобные и коварные насмешки карикатурного злодея. Но, несмотря на карикатурность, он становился злодеем, вернее, таким его делало всё, но не он сам.

Как бы это ни было обидно, но порой самые лучшие дни в нашей жизни пролетают за секунды; может быть из-за того, что мы настолько привыкли терпеть удары, что от малейшего поглаживания нас бросает в сон?   

Гораздо интереснее у Булгакова прошёл понедельник. Он встретил бедного страхового агента оглушительным криком будильника, перемешанным с лаем собаки. Симфония ужаса омрачалась тем, что ползунок на календаре приходилось передвигать с чарующего красного дня на минорный синий.

Булгаков без особых происшествий и в сопровождении верного и вечно счастливого пса проделал те процедуры, которые я бы назвал утренним туалетом, если бы читал побольше Толстого, но, к сожалению или счастью, я до безобразия непродуктивен, так что вовсе не буду их описывать. 
Вот он выходит из дома, перешагивает вчерашние лужи и идёт до метро. Прикованным взглядом он рассматривает стенки тематического вагона, вскользь читая цитаты Гагарина:

"Я не хочу быть музейным экспонатом. Космонавт должен летать в космос, это для него так же естественно, как дышать. Можно ли запретить дышать?! Приложу все силы, чтобы полететь"

Он шёл по проспекту, предварительно перепутав выходы из метро, и не замечал почти ничего. Музыканты в переходе наигрывали что-то мажорное, подбадривая на удивление улыбчивых прохожих. И только двух по-настоящему несчастных людей в этот день увидел Булгаков. Это было на одной из площадей, мимо которой он проходил. Простоявший полвека памятник Ленину снимали, освобождая место для новых эгид и императоров. Рядом с краном и копошащимися монтёрами стояли два старичка: один размахивал руками и кричал на рабочих, а другой стоял, молча закрывая старческие слёзы худой и жилистой рукой. Булгаков прошёл мимо, завернул за угол и нырнул в толпу беспрецедентно счастливых людей. 

В офисе всё было как обычно: такой же длинный коридор, такой же лысеющий начальник; только теперь, подходя к своему месту, Булгаков смотрел на табличку с фамилией гордо, с почти поднятой головой. Как это бывает в офисной среде: если ты никого не трогаешь, то и тебя трогать не будут, но в этот день не случилось ни одной аварии, так что маленький офис загудел, как трансформаторная будка.
Булгаков, откровенно говоря, недолюбливал своих коллег, его раздражала их узколобость, простота и навязчивость. За несколько лет, проведённых тут, он всё ещё не привык к постоянным обсуждениям, лёгким ухмылкам и сканирующим с ног до головы взглядам. Он вынужденно ворочался в жерновах этой машины, считая минуты до заветных шести часов.
 
Чтобы максимально ограничиться от всех остальных, Булгаков выходил на раскаленное солнцем крыльцо, поджигал сигарету и, поднимая закрытые глаза к небу, проклинал себя за слабость и отсутствие воли. Как только он, стыдливо пряча взгляд, возвращался внутрь, его ждали пленительные сети пасьянса.
Время от времени он поглядывал на плетущуюся стрелку часов и невротично постукивал ногой, словно сдерживая себя от фальстарта.
И вот, заветное число высветилось на мониторе, и Булгаков сорвался с места, как автомобиль под окнами спального района в два часа ночи. Он сбегал в мир безумной ресторанной роскоши, в компанию своей любимой девушки с таким рвением, будто только счёт за ужин способен разбудить в окружающих сочувствие. Хотя бы в девушке. Хотя бы в официанте. 

Булгаков прилетел в полупустой ресторан, странным образом преобразившийся в пристанище теневых жителей, нетронутых общим счастьем. Он сел за забронированный столик и опустил свой взгляд в хоромы этого большого помещения. В зале кроме него болтались ещё несколько человек, беззаветно крутивших в голове лишь одно желание: вот бы этот день поскорее кончился. 

Пока солнце уклончиво покидало улицы, Булгаков листал что-то в телефоне со стойким ощущением того, что он что-то забыл. Из-за этого он безэмоционально пялился в экран, открывал одно приложение за другим, пока то, что он упорно искал, бегало от него по мозгу и кончику языка. И тут, внезапно для подходящего официанта, Булгаков выскочил из-за стола и помчался по поредевшей к вечеру улице. У дверей отделения почты, куда он так спешил, стоял последний работник и перебирал связку ключей. После небольшой невротичной просьбы, он без лишнего раздражения открыл дверь и достал небольшую посылку, а Булгаков, еле-еле сдерживая отдышку, челобитно приклонялся к стойке с ручками.

И вот он бежит обратно, раздраженно поглядывая на часы, ныряя из одного перехода в другой и искренне проклиная себя.
Когда он пробегал мимо широкого ресторанного окна, в нём сидела прекрасная длинноволосая блондинка с искренними голубыми глазами. Когда он подошёл к ней, на её очках плясали вспыхивающие и гаснущие звёзды. Когда он поставил коробку, она начала разговор. А когда он сел, им было почти не о чем говорить. Тем не менее, они проговорили ещё два часа, пока она не встала и ушла, а он, уткнувшись головой в стол, перемалывал в себе чувство одиночества, навалившееся на него гранитной могильной плитой.
Пересилив себя, Булгаков вышел на улицу брошенным, вернее, расставшимся и одиноким. На пороге ресторана его догнал официант и с приветливой улыбкой вручил забытый ещё два часа назад подарок.

В обществе прекрасно упакованной коробки Булгаков плёлся по еле живым улицам города; где-то в нём окончательно застыло щемящее весь день чувство. Дороги отдыхали от солнца, укутавшись в вечерние тени, а стёкла монументальных домов перекидывались остатками прошедшего заката. Ничто больше не давило своим нарочито синхронным превосходством, и любая часть зримого горизонта казалась расплывчатой и сказочной, словно оазис.

Наблюдая эту картину, Булгаков стоял напротив пустого постамента, где буквально вчера коротал свои дни вождь мирового пролетариата. Постамент нелепо пустовал, будто стесняясь выгравированных на самом себе инициалов и гордясь только ржавыми, подпиленными остатками рогатых арматур. Не знаю, что творилось у него в голове, но Булгаков, оставив коробку внизу, вкарабкался наверх и стал новым памятником, достойным приемником предыдущего. Это был памятник не личности и не идеалам, а самому стабильному закону: если вчера была радость, длиною в день, то платить за неё нужно трагедией вселенского масштаба. Он откинулся на спину, достал телефон и так же, как и в ресторане, листал новостную ленту. Сбежать от сегодняшнего дня помогали ещё доступные личные радости: фотографии любимого пса, уже бывшей, но родной девушки, и, конечно же, ДНК-тест. Последний лучик надежды теплился на почте, подогревая всё существо Булгакова; заветные 11 букв: род-ствен-ник.
Но сейчас всю картину портила весёлая деталь: процент вероятности родства игриво подмигивал двумя цифрами 5 и 0. То есть даже в лаборатории, казалось бы, умные люди пожали плечами и дружно ответили на главный вопрос в жизни человека учтивым “может быть”.
Он просидел ещё полчаса, нелепо упершись взглядом в торчащий напротив дом; потом спрыгнул, поднял подарок и двинулся дальше, перебирая ногами по шатающейся плитке и наслаждаясь кратковременным молчанием.

Он пришёл домой, кинул ключи, упал, словно гиря, на диван, включил телевизор и без всяких зазрений совести жалел себя. Всем можно, а ему нельзя?  Ведь правду говорят, что существует вселенская несправедливость. Или справедливость. Порой, в этих понятиях довольно трудно разобраться, хотя, кому я это объясняю.

Булгаков сидит на своём плешивом диванчике, в его мыслях покой после прошедшей бури, в ногах ёжится радостный золотистый пёс, ведь зачастую только у собак всё всегда хорошо.