Жизнь, как мгновение

Эти воспоминания написаны по просьбе моей внучки
Манечки.
Картина жизни моей семьи неполная, нарисована как бы
отдельными мазками. Воспоминания похожи на листья, не-
произвольно и непоследовательно падающие с дерева. Одни
листья ещё совсем свежие, они не успели утерять своей яркой
окраски, другие высохли, упали и умерли.
Очень многое, о чем хотелось рассказать, осталось за пре-
делами этих воспоминаний. Не получилось рассказать и о мно-
гих людях, с которыми пересеклась моя жизнь. Я прошу за это
прощение, но я всех помню и всех люблю.
                1
Я начну с того, что узнала и услышала от моих родите-
лей. Мой дедушка, Семёнов Андрей Семёнович, был подки-
дышем. Уже в старости, выпив лишнюю рюмочку, он горестно
обхватывал голову руками, плакал и всё повторял: «Матушка,
матушка, почто ты бросила меня?» И плакал. Слёзы сбегали
по его смуглым морщинистым щекам. Говорили, что он похож
на грека, но больше он был похож на цыгана: смуглый, черно-
глазый и, даже в старости, с гривой густых, вьющихся волос.
Изо всех его детей, а их было шестеро, только моей маме до-
сталась его цыганская внешность.
До революции в Москве, на Солянке, находился импера-
торский воспитательный дом. Это было закрытое учебно-вос-
питательное учреждение для сирот, подкидышей и беспризор-
ников. Здание повелела соорудить Екатерина II. На закладной
доске воспитательного дома было написано: «Для сохранения
жизни и воспитания на пользу общества в бедности рождённых
младенцев». До революции это было самое большое здание в
Москве. Въездные ворота со стороны Солянки украшены двумя
скульптурами: «Мать, читающая книгу детям». Автор — скуль-
птор Иван Петрович Витали. Сейчас против въездных ворот
бывшего воспитательного дома, на противоположной стороне
улицы, стоит памятник, посвящённый жертвам трагедии в Бес-
лане, происшедшей в сентябре 2004 г. Тогда в Беслане погибло
186 детей.
В этот воспитательный дом некогда был подброшен но-
ворожденный мальчик, то ли грек, то ли цыган, мой будущий
дедушка. При крещении его нарекли Андреем, фамилию дали
самую распространенную по тем временам — Семёнов, отсю-
да и отчество — Семёнович. Значительная часть жизни моего
дедушки была связана с этим воспитательным домом.
Моя мама рассказывала: первый этаж дома занимала кухня
и жилые помещения для прислуги. Во дворе был так называе-
мый «круглый садик» с цветочной клумбой посредине, на кото-
рой росли жёлтые бархотки. Здесь играла местная детвора.
Иногда через двор проходил городовой со свёртком в
руках: нёс очередного подкидыша, оставленного возле ворот
воспитательного дома. Ребятишки просили: «Дяденька, по-
кажи ребёночка» Городовой останавливался, откидывал край
одеяльца, в которое был завёрнут новорожденный, и показы-
вал младенца.
При воспитательном доме жили «кормилицы». В основ-
ном это были женщины из окрестных деревень. Выкормив сво-
его ребёночка, теперь каждая из них своим грудным молоком
выкармливала таких вот подкидышей, как мой дед.
Кормилицы были все, как на подбор: рослые, розовощё-
кие, носили длинные русские сарафаны, а на головах — высо-
кие кокошники, украшенные вышивкой. Их усиленно кормили
селёдкой, и мама вспоминала, как они, дети, выпрашивали у
них эту, видно, надоевшую им селёдку: «Кормилки, кормилки,
киньте селёдочку…»
Естественно, селёдку не ели, из неё варили очередной
игрушечный обед в круглом садике воспитательного дома.
Дедушку Андрея, когда он подрос, отдали на воспитание
к одинокой вдове в деревню Пустые Меленки. Деревня Пустые
Меленки находилась в Давыдковской волости Клинского уезда
и отнесена была к Московской губернии. До Клина — всего
пятнадцать вёрст. У этой вдовы уже было несколько приём-
ных ребятишек из того же воспитательного дома. За каждого
из них государство платило ей около семи рублей в год. Когда
дедушка вырос, его определили в Клин на обучение к знакомо-
му сапожнику. Помню, дед сапожничал до самого конца своей
жизни. Он работал, сидя на невысоком круглом табурете, под-
вязавшись холщёвым фартуком, местами заляпанным чёрны-
ми пятнами вара. Когда-то он шил отличные сапоги, но потом
лишь чинил башмаки, подшивал валенки и на «железной ноге»
подбивал набойки к каблукам.
Мне ещё девочкой довелось побывать в деревне Пустые
Меленки. Деревня была небольшой, но очень милой сердцу. По-
среди деревни — пруд, вода в нём чистая, женщины в пруду по-
лоскают белье. По краю деревни бежит, перескакивая с камешка
на камешек, весёлая звонкая речушка, местные называют её Рох-
талкой. Один берег у неё высокий, крутой, поросший непролаз-
ным кустарником, другой — пологий, открытый. На Рохталку
обычно ходят за водой из близ расположенных домов. Воду но-
сят на коромыслах: мерно, в такт неторопливым шагам покачи-
ваются тяжёлые, до краёв наполненные вёдра.
На Пустых Меленках жила семья нашего родственника,
дяди Яши Самарина. Родная дяди-Яшина сестра, Пелагея Ге-
расимовна, стала женой моего дедушки Андрея. Они пожени-
лись в 1894 г.
Дом у дяди Яши пятистенный, рубленный. В одной по-
ловине — русская печь, вдоль окон — лавки и добела выско-
бленный деревянный стол. Пол устлан ткаными половиками.
В другой половине дома — объёмистый ларь, в котором хра-
нится зерно. Опустишь руки в ларь, и зерно золотым потоком
потечёт между пальцев.
У тети Насти, дяди-Яшиной жены, тёмное сморщенное
личико, на голове — неизменный белый платок в чёрную кра-
пинку. Она тихая, маленькая и словно бы незаметная. И вечно
она возле печки. Вот ухватом вытаскивает глиняную миску,
под зарумянившейся корочкой — картошка размятая с моло-
ком и яйцами. Она ловко печёт из тёмной ржаной муки начи-
нённые творогом сочники. Едим со сметаной, такой густой —
хоть режь ножом
Дядя Яша строгий, молчаливый, и его все почему-то бо-
ятся. У дяди Яши с тёткой Настасьей двое детей: Клавдия и
Пётр, Клавдия — старшая.
В былые годы, в хозяйстве, как вспоминала мама, была у
них лошадь, Ночкой звали. Дядя Яша бывало въедет во двор
да крикнет:
— Кланька, иди, распряги лошадь…
А Клавдия неизменно ответит:
— Вот ещё! Чего я-то? Петька пущай…
Клавдия — крупная, плечистая, с румянцем во всю щёку.
Она работает в колхозе. Здесь уж не отсидишься дома, в лю-
бую погоду бригадир выгонит в поле. За каждый трудодень —
«палочка», за каждую «палочку» при расчёте выдадут немного
зерна и возможно, заплатят копеек по десять.
Перед войной, зимой 1941-го, тётя Настя приезжала к
нам в Москву, дня на три, погостить. Мы жили тогда рядом с
тремя вокзалами, на Домниковской улице. Одета она была в
чёрный плюшевый жакет, на голове — поверх неизменного бе-
лого платка — суконная шаль. Пахло от неё деревней: парным
молоком, душистым сеном, жаром огненно-натопленной печи.
Как всегда, она привезла нам деревенские гостинцы, среди ко-
торых был и мешочек с лесными орехами.
Но вернусь назад. После женитьбы дед Андрей со своей
молодой женой Пелагеей поселился в Клину, где занялся са-
пожным ремеслом. В 1895 году у них родилась дочь, назвали
Татьяной, в 1897 году родилась Вера, а в 1898 — Ксения. Вско-
ре дедушка со своей семьёй возвращается в Москву, в свой род-
ной для него воспитательный дом. Теперь он работает на кухне,
«кухонный мужик», так называется его новая должность.
Среди случайно сохранившихся с тех давних времён доку-
ментов я нашла свидетельство, выданное канцелярией Его Ве-
личества на имя Андрея Семёнова. Это тоненькая, ветхая, чудом
сохранившаяся книжица. Дедушка был записан в армию в каче-
стве нижнего чина. В случае призыва на действительную служ-
бу он был обязан принести собственные сапоги с голенищами
не короче девяти вершков и прочую одежду. За это, как записа-
но в свидетельстве, ему будут выплачены деньги: за сапоги —
5 руб., за рубашку — 50 коп., за брюки — 35 коп. По призыву он
обязан явиться на сборный пункт в течение суток.
Однако в армии по неизвестным мне причинам, дедушка
не служил. Он умер летом 1942 года, будучи глубоким стари-
ком. Бабушка умерла на год позже.
По приезду в воспитательный дом дедушкиной семье для
жилья выделили небольшую комнату на первом этаже, где и
проживала вся прислуга. Из мебели в комнате — всего лишь
одна кровать, на которой спят дед с бабушкой, да ещё неболь-
шой стол, за которым теперь одновременно уже не может раз-
меститься вся разросшаяся к тому времени семья: к Татьяне,
Вере, Ксении прибавились — Ольга, моя будущая мама, Алек-
сандр и младшенький — Коленька.
Спали на полу, рядком, прикрывшись старыми пальто;
кормились с кухни воспитательного дома. Частенько дед при-
носил кастрюлю, полную костей, на которых ещё оставалось
мясо. И тогда вся ребятня охотно пристраивалась к столу.
Неподалеку от воспитательного дома находился неболь-
шой кондитерский заводик. Работали на дому. За конфетами к
хозяину ходила бабушка Поля, приносила полное решето ле-
денцов и карамелек. Конфеты вручную завёртывали в разноц-
ветные фантики, класть в рот строго воспрещалось. К празд-
нику хозяин заводика в качестве премии присылал детям кулёк
этих самых леденцов и карамелек.
Верхние этажи воспитательного дома занимали классы
воспитанниц, приготовляемых к званию учительниц музыки,
рисования и всяческих женских рукоделий. Были и французские
классы для будущих гувернанток. Барышни были милые, вос-
питанные и всегда нарядно одетые. Иногда, выглянув в окошко,
та или иная барышня с интересом следила за играющими деть-
ми прислуги. А те, выстроившись под окном, кричали:
— Барышня, выбросьте коробочку…
В те времена аптечные лекарства, а было их совсем не-
много по сравнению с нынешним изобилием, упаковывались в
изящные картонные коробочки, каждая из которых была под-
линным произведением искусства.
Старшую мамину сестру Татьяну отдали на обучение к
белошвейке. Такую красивую строчку с идеальной обмёткой
каждого шва теперь, пожалуй, может выполнить только специ-
альная машина. А она научилась делать всё это вручную. Та-
тьяна обшивала своих сестёр, к праздникам шила им новень-
кие ситцевые платья. Принаряженные, умытые и причёсанные
шли девочки в церковь на причастие. Церковь Рождества Пре-
святой Богородицы на Кулишках находилась рядом с воспита-
тельным домом, эта церковь и сейчас стоит там, где Подколо-
кольный переулок впадает в Солянку.
Моя мама была хорошенькой, черноглазой и смуглоли-
цей, ее так и называли «цыганочкой». Одна высокопоставлен-
ная дама пожелала сделать девочке-«цыганочке» подарок и
положила в банк на имя мамы 100 рублей. Получить эту, до-
вольно значительную по тем временам, сумму мама должна
была по своему совершеннолетию, в 1921 году, однако во вре-
мя событий 17 года царский банк был разграблен.
Рядом с воспитательным домом находился знаменитый
Хитров рынок. Гиляровский писал, что это — большая пло-
щадь близ реки Яузы, окружённая облупленными каменными
домами, и лежит она как бы в низине. Сюда, как ручьи в болото,
стекается несколько переулков. Площадь всегда как бы курит-
ся, она похожа на шевелящуюся гнилую яму. В тумане двига-
ются толпы оборванцев, пахнет жареной протухшей колбасой,
клубами вырывается пар из отворяемых поминутно дверей ла-
вок и трактиров. Дома вокруг площади полны ночлежками, в
которых иногда ютятся до десяти тысяч человек. Здесь было
царство воров, карманников и скупщиков краденого. Конечно,
это было страшное место, но, тем не менее, туда частенько хо-
дили за покупками жители соседних домов. Как-то раз маму
послали на Хитров рынок за свежим ситным. При входе на
рынок, прямо на улице, стояла большая икона Николая Чудот-
ворца. Тут маму и остановил молодой человек довольно при-
ятной наружности. Спросил, как звать, кто родители, а потом,
смущённую и растерянную, проводил до дома. Так случилось,
что этот незнакомец принял горячее участие в воспитании ма-
ленькой «цыганочки». Звали его Вальтер Антонович, по про-
исхождению он был немец, в России имел своё торговое дело,
а в Германии — свою фабрику. Вальтер Антонович познако-
мился с мамиными родителями, нанял преподавателей, и мама,
которую он называл не иначе как «барышня Ольга», принялась
изучать два языка: немецкий и французский.
Однажды тёплым летним вечером он повёл маму в сад.
Огромная жёлтая луна висела над садом. Вальтер Антонович
долго молчал, потом взял маму за подбородок, пристально по-
смотрел ей в лицо и сказал: «Барышня Ольга, я люблю Вас и
женюсь на Вас, когда Вы будете совершеннолетней»
Теперь, как только он появлялся, мама залезала под кро-
вать и сидела там до самого его ухода. С началом Первой
мировой войны Вальтер Антонович уехал в Германию, боль-
ше о нём ничего не было слышно. А мама, уже в наши дни,
вспоминая то далёкое время, в задумчивости говорила: «Ин-
тересно, как бы сложилась моя судьба, если бы я стала женой
фабриканта?»
Неподалеку от воспитательного дома, на той же улице,
жил некий Зубов Николай Николаевич. Он был человеком
весьма состоятельным и часть своих доходов тратил на благо-
творительность. Его жена, женщина добрая, умная и сердеч-
ная, частенько в своём доме устраивала для детей из бедных
семей просмотр диапозитивов, или, как их тогда называли,
«туманных картин». «Туманные картины» были об известных
исторических деятелях, о художниках, много диапозитивов
было на тему евангельских и библейских событий.
К Рождественским праздникам здесь готовились целые
театральные постановки. Одну сказку о том, как двое детей,
братец с сестрицей, в Рождественскую ночь тайком ушли в
лес, чтобы выбрать себе ёлку, я много раз слышала от мамы.
Сказка начиналась так:
В горенке тёмной, в усадьбе старинной
Вечер тянулся унылый и длинный.
Голову няня в дремоте склонила,
На пол с лежанки чулок уронила.
Прыгает кот, шевелит его лапкой,
Меркнет уж свечка под огненной шапкой.
В лесу дети неожиданно попадают на новогодний бал,
куда приходят герои всех известных сказок: тут и Кот в сапо-
гах, и Красная шапочка, и Серый волк, даже Белоснежка.
— Тише! Тише! Что за спешка?
— Пропустите! Белоснежка…
Мама знала не всю сказку. Всю сказку знала тётя Вера,
тогда в этом спектакле ей досталась роль Бабы-яги. С затаённой
грустью она рассказывала, как долго хлопали ей после спек-
такля. Я жалею, что в своё время не записала эту прелестную,
умную, добрую сказку. Немного усердия, и к какому-нибудь
Рождественскому празднику можно было бы разыграть этот
спектакль, стать самим немножко детьми и порадовать малень-
кого Сашеньку, а там и всех тех малышей, которые ещё непре-
менно появятся в нашей семье.
Самой грамотной среди дедушкиных детей была моя
мама, она четыре года проучилась в реальном училище, много
читала и любила хорошую классическую литературу.
Тётя Таня окончила два класса школы, писала безгра-
мотно, но была удивительным знатоком и почитателем оперы.
Иногда, слушая радио, вдруг требовательно останавливала
нас: «Тише, тише, ведь это “Манон”!»
Тётя Ксения говорила о себе, что дальше школьного кори-
дора ей пройти не удалось. Ничто не помогало, ни дедушкины
угрозы, ни ремень. Обычно она пряталась от школьных уроков
под кроватью. И хотя тётя Ксения всю жизнь писала «корову»
через «а», была она весьма элегантной дамочкой, умела, заки-
нув ногу на ногу, эффектно выкурить сигарету и носила мод-
ные шляпки. Тётя Ксения была модисткой, у неё в квартире на
шкафу стояло несколько болванок — лысых, безносых и без-
глазых чудищ. Глядя на мою, вечно непокрытую, голову, она
как-то решила осчастливить меня. Шляпку из ярко-жёлтого
фетра, похожую на половинку небывало огромного апельси-
на, она украсила неким сооружением, похожим на пропеллер.
Пропеллер мешал смотреть. Не знаю, каким образом удалось
моей дорогой тётушке заставить меня надеть эту шляпку. С тех
пор я никогда больше не носила ни шляпок, ни панамок.
Тётя Ксения любила животных. На шкафу, по соседству с
болванками обычно спал толстый, сытый кот; в старом кресле
дремал пёс, подобранный на улице; по столу, склёвывая крош-
ки, мог прохаживаться голубь с перебитой и заботливо пере-
вязанной лапкой.
Тётя Ксения отличалась редкой находчивостью. Вспоми-
нается один случай. Мы живём на даче. Летний день жаркий
и утомительно душный. Ложимся спать с настежь открытым
окном. Среди ночи слышим, кто-то к нам лезет. И тут тётя Ксе-
ния, вскочив с постели, кричит устрашающе громко:
— Отец, бери ружьё…
Кто-то бежит прочь, слышны звуки удаляющихся шагов.
А в доме — ни отца, ни ружья, только мы трое: тётя Ксения,
бабушка Поля и я, испуганная и дрожащая от страха.
У тёти Ксении было несколько мужей. Последний, Миха-
ил Афанасьевич, был моим крёстным отцом. Это был человек
мирный и покладистый. Однако тётя Ксения частенько давала
ему повод для ревности, и тогда у неё под глазом появлялся
очередной синяк. Мой крёстный отец любил меня и называл
почему-то весьма странно — Морщавичь, было в этом слове
что-то ласковое и доброе.
Самой начитанной в дедушкиной семье была тётя Вера.
От рождения у неё было очень плохое зрение, к старости она
и вовсе ослепла. Но в молодости ей удалось многое прочитать.
Она была человеком, близким к церкви. В годы моего пионер-
ского детства, загипнотизированная системой, в которой не
было места Богу, я много раз с горячностью и «полным знани-
ем дела» пыталась растолковать ей, что Бога нет. Она слушала
меня спокойно, без всякого возмущения, и в лице её, скорбном
и горьком, была затаённая боль, которая только теперь, спустя
многие годы, сделалась мне понятной.
В годы гонений на церковь она с удивительным посто-
янством посещала все службы в недалеко расположенном от
нашего дома храме Ваганьковского кладбища. Храм этот ни-
когда не закрывался
Она вышла замуж за хорошего человека. Дядя Ося ослеп в
детстве, лицо его было изрыто следами перенесённой им оспы.
Тётя Вера с дядей Осей одно время работали в артели для сле-
пых, делали волосяные щётки. В годы войны они нищенство-
вали и голодали. Нам говорили, что их несколько раз видели
стоящими возле дверей булочной, просящими подаяние.
Дядя Саша, мамин брат, Санёк, как называли его в се-
мье; не знаю, где он учился и учился ли вообще. Среди
множества его увлечений особое место занимало конструи-
рование. В 1939 году, я это хорошо помню, он пытался по
схеме, опубликованной в каком-то техническом журнале, со-
брать телевизор. Мы тогда и понятия не имели, что это такое.
Он объяснял нам, но мы так ничего и не поняли. Собрать
телевизор Саньку не удалось. С неменьшим увлечением он
взялся за фотографию. Однако на квадратиках глянцевой фо-
тографической бумаги, которые он ещё мокрыми, торопясь,
показывал нам, никто себя обычно не узнавал.
Более удачным было его увлечение рыбной ловлей.
Он даже спал, обложившись стопками книг о рыбах, моты-
ле и всём прочем. И когда перед войной мы жили на даче, я
порой, как хвостик, цеплялась за него, и мы обходили с ним
вместе все пруды, речушки и ручейки, которые были и по-
ближе, и подальше.
Санёк был человеком весёлым. Приняв рюмочку, он не-
пременно снимал со стены гитару и некоторое время бренчал
на ней. Он был мастером розыгрыша. Тетя Таня, у которой он
жил последнее время, в ответ на его очередной, изобретатель-
но выполненный розыгрыш, всегда говорила одно и то же, с
явным удивлением, что и на этот раз поверила ему: «Дурак и
есть дурак!»
Младший дедушкин сынок Коленька умер в младенче-
стве. Однажды он испугался грозы, после чего у нёго начались
приступы эпилепсии, или падучей, как называли тогда эту
болезнь. Он похоронен на Ваганьковском кладбище, могила
его потеряна, теперь её не найти. Но с тех пор Ваганьковское
кладбище стало как бы нашим, семейным.
                2
Маме, когда она была ещё девочкой,довелось увидеть
царскую семью. У станции метро Китай-город, на Славянской
площади, и сейчас стоит замечательный по архитектуре крас-
но-кирпичный храм Всех святых на Кулишках. Сейчас это
подворье Александрийской православной церкви. Окна хра-
ма затянуты узорчатыми решётками. Стоя на подоконниках,
местные ребятишки ожидали проезда царской семьи. Царская
семья ехала в открытом ландо в полном составе: Николай II,
царица Александра Фёдоровна, девочки Ольга, Татьяна, Ма-
рия, Анастасия и наследник — цесаревич Алексей. Маме за-
помнилось, что на царице была красивая широкополая шляпа.
От Китай-города по Варварке они проехали к Спасским во-
ротам Кремля.
Маме довелось увидеть Ленина. Он произносил речь,
стоя на высокой трибуне, но где и когда это было, она не могла
вспомнить.
Лично мне никого из вождей увидеть не пришлось, мо-
жет быть, и к лучшему. В годы моей юности я любила ходить
на первомайскую демонстрацию. Весна. Зелено. Утро тёплое,
солнечное. Бежишь, спешишь на место сбора по пустынным
ещё улицам, и плывет над городом, изливаясь из многочис-
ленных городских репродукторов, любимая мелодия: «Утро
красит нежным светом стены древнего Кремля…». И вот уже
яркой, живой колонной, пестреющей флагами, лозунгами, пор-
третами вождей, воздушными шарами, медленно, с весёлыми
остановочками, когда можно и повальсировать под баян или
гармошку, съесть мороженое, запив его газировочкой, движем-
ся в сторону Красной площади.
Здесь завязывалась дружба, здесь знакомились и влюбля-
лись. Мы были молоды, нам хотелось петь, танцевать, радо-
ваться и любить. И такая вот праздничная демонстрация не
имела для нас никакой политической подоплёки. И всё же, при
входе на Красную площадь нас охватывало какое-то трепетное
чувство. Мы старательно подравнивали ряды, выше поднимали
портреты вождей, натягивали полотнища лозунгов. Миновав
место, где некогда стояла Иверская часовня, о существовании
которой тогда никто из нас и не знал, мы вступали на Красную
площадь. Теперь наши лица были обращены к мавзолею, мы
безотрывно смотрели на трибуны. Громкое раскатистое «Ура!»
гремело над площадью, оно было нескончаемым и передава-
лось от уходящих колонн к входящим на площадь.
Мне не везло. Мне так и не довелось увидеть на трибуне
Сталина. Он каждый раз куда-то загадочно исчезал, будто бы
проваливался внутрь мавзолея.
В марте 1953 г. в стране произошло нечто страшное. При-
пав к тарелке громкоговорителя, мы с мамой слушали скорбные
слова. Умер Сталин... Как же мы без него? И плакали, тесно
прижавшись друг к другу. Тогда плакала вся страна. Поэтесса
Ольга Берггольц, несколько лет отсидевшая в сталинских лаге-
рях, написала в эти скорбные дни:
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над тобой.
У нас на факультете (я уже училась в МГУ) объявили
Сталинский призыв. В тяжёлые дни утраты комсомольцы еди-
ным строем обязаны были встать в ряды великой коммунисти-
ческой партии. Но я всё-таки ни тогда, ни потом в партию так
и не вступила.
6-го марта гроб с телом Сталина был установлен в Доме
союзов. В день массового прощания сюда двинулись толпы
желающих поклониться тому, кто был для них более, чем от-
цом. И мы с моей подругой, Верой Страховой, в том числе.
Очередь начиналась за пределами Садового кольца. Снача-
ла поток был редким и жиденьким, затем начал загустевать.
Вдоль маршрута следования, ближе к центру, стоят солдаты,
сомкнувшись в плотную цепь. Лишь кое-где цепь разрывают
зеленые воинские грузовики.
Людской поток всё плотнее и плотнее. Становится трудно
дышать. Уже слышатся истерические крики и стоны. Кто-то
упал, и не в состоянии остановиться, толпа прошлась по телу
упавшего. Нам страшно! Хочется вырваться из толпы, бро-
ситься в какой-нибудь проезд или переулок, но отдан преда-
тельский, античеловеческий приказ: никого не выпускать из
этой душащей друг друга толпы. Моя Верочка временами на-
чинает терять сознание. Нас спасает лишь то, что мы движемся
близко к краю. Внезапно в солдатской цепи мелькнул слабый
просвет. Вера хватает меня за руку, но солдат преграждает нам
путь: «Нельзя! Запрещено!» Но он так молод, и мы молоды.
Он невольно отводит руку. Мы ныряем в спасительный про-
свет. Чужими, незнакомыми дворами и переулками добираем-
ся мы до безопасного места.
И на этот раз мне не довелось увидеть идола нашей юно-
сти, которого мы в слепоте своей принимали за святого. Позд-
нее мы узнаём, что во время похорон в давке погибло около
двух тысяч человек.
Но вернусь назад. Первая мировая война, начавшаяся
в августе 1914 года, принесла дедушкиной семье много бед.
Наступили смутные времена, но самое страшное началось по-
сле 1917-го года: ни денег, ни еды, ни работы. Мама вспоми-
нала о многочисленных погромах. Разгромили соседнюю ла-
вочку бакалейных товаров, разграбили галантерейную лавку,
в которой торговали всякой способствующей шитью мелочью:
нитками, тесьмой, пуговицами.
Двадцатые годы принесли в Россию голод. Жалкая ось-
мушка хлеба и селёдка в придачу — вот и весь дневной раци-
он для голодающей семьи. Но в России были ещё места, куда
голод не успел добраться. В такой вот хлебный край дедушка
отправляет Татьяну с Ксенией за тем, что Бог пошлёт. И Бог
послал, удалось выменять на жалкие тряпицы полмешка пше-
на. Да только на въезде в Москву пшено насильно отобрали
молодцы с красными повязками на рукавах.
Хлебным краем была тогда и Пензенская губерния. Спа-
саясь от голода, туда, к своей дальней родственнице, тёте
Луше, едет бабушка Поля, захватив с собой Татьяну, Ольгу и
Саньк;. Тётя Луша — вдова, мужа убили на войне 1914 года.
Домик у неё тесный, не развернешься. Тётя Луша небогата,
кормить неожиданно нагрянувших гостей нечем. Вот и при-
шлось маме с Саньком идти просить милостыню. Поначалу
стыдно было, да только народ в деревне был приветливым и
жалостливым. В зажиточных домах детей усаживают за стол,
кормят блинами — пышными, аппетитно-румяными, политы-
ми сметаной. Домой обычно возвращались с мешками, пол-
ными кусков хлеба и блинов.
В конце зимы заболела Татьяна, той страшной, сви-
репствующей тогда в России, «испанкой». Надежды на вы-
здоровление не было. Не знаю, как это объяснить, но маму,
которой тогда было всего-то лет 17, отправили в Москву за
платьем для умирающей сестры: хоронить было не в чем. Об-
ратно мама возвращалась в начале апреля. От станции шла
вместе с женщиной из той же самой деревни. Дорога трудная,
местами непроходимая: началось таяние снегов. Возле де-
ревни обычный ручей превратился в бурную реку. Ну что ж!
Разделись и пошли по пояс в ледяной воде. Спасло лишь то,
что деревня — рядом, да жарко натопленная печь в тёти-Лу-
шиной избушке. А платье не понадобилось. Тётя Таня выздо-
ровела и прожила до 104х лет.
Сразу после революции закрыли воспитательный дом.
Однако новая, советская власть дедушкину семью всё же не
выбросила на улицу, для жилья им предоставили монастыр-
ские кельи доживающего тогда свои последние дни Никитско-
го монастыря. Никитский монастырь в честь святого велико-
мученика Никиты был основан в 1582 году, монастырь был
женский. В 1929 году, в связи с гонением на церковь, мона-
стырь был закрыт, и на его месте в 1935 году возвели серое,
уродливое здание подстанции метрополитена. А Никитскую
улицу, чтобы стереть память о монастыре, поспешно переиме-
новали в улицу Герцена.
К этому времени в дедушкиной семье произошли измене-
ния, старшая дочь Татьяна вышла замуж за Аристарха Анто-
новича Кузнецова. Имя Аристарх не соответствовало времени,
и муж тёти Тани сменил его на другое, более современное —
Александр, что, впрочем, тогда не представляло никакой слож-
ности. Молодых благословили Смоленской иконой Божьей
Матери, она чудом сохранилась в нашей семье, и к великой
радости, и теперь сияет своим серебряным окладом.
Тётя Таня с мужем поселилась в двухэтажном доме, ря-
дом с Никитским монастырём. Из темного, продуваемого
сквозняком, подъезда на второй этаж вела скрипучая деревян-
ная лестница. Окна в доме, словно бойницы, узкие, а стены
такой добротной кирпичной кладки, что, пожалуй, их не смог
бы пробить и бронебойный снаряд. На кухне — плита, но за
ненадобностью её никогда не разжигают. Теперь в обиход вош-
ли примусы и керосинки. Керосиновая лавка — на углу улицы
Герцена и Большого Кисловского переулка. Придёшь — и тебе
в бидон литровым черпаком нальют прозрачно-чистый, играю-
щий красно-синими блёстками, остро пахнущий керосин. Мне
нравился этот запах, особенно если он смешан с запахом де-
натурата. Денатурат продавался в стеклянных бутылках и был
загадочного лиловато-сине-голубого цвета. Он был дёшев, до-
ступен и московским пьяницам заменял водку.
В тёти-Танином доме — печное отопление. Дрова полу-
чают по ордерам, хранят в сараях. Помню первые послевоен-
ные годы, зимние морозные вечера. Печка — красивая, вся в
сверкающих белых изразцах. Мы усаживаемся на низенькую
скамеечку и смотрим в жаркое пламя, проглядывающее сквозь
неплотно закрытую дверку. Тепло, уютно, и почему-то дума-
ется о будущем радостно и светло. В середине пятидесятых в
доме поставили батареи центрального отопления, и пришел
конец печной идиллии.
Дядя Шура, тёти-Танин муж, был человеком малограмот-
ным, однако от природы умным и весьма энергичным. Одно
время он работал заведующим складом при закрытой мастер-
ской, где шили военное обмундирование высоким воинским
чинам и, как говорили, даже Самому.
Я несколько раз заходила к нему на склад. В пошивочную
мастерскую в военное время частенько приходили посылки с
американскими подарками. В основном это были банки с беко-
ном, посуда и кое-что из одежды. Мне как-то досталась, прав-
да, несколько поношенная, цвета хаки, форменная курточка
американского лётчика, и я долго щеголяла в ней. Тогда модно
было носить сапоги, шинели и военные полевые сумки.
Однажды дядя Шура, когда я уходила от него со склада,
сунул мне за пазуху отрезок шёлка в зеленовато-голубую поло-
сочку: «Это тебе на блузочку». Я, почему-то, не оказала сопро-
тивления. С этим «ворованным» куском шёлка мне надо было
пройти через проходную, где обычно производили досмотр.
У меня дрожали и подгибались коленки. Меня не останови-
ли, я проскочила. А потом во мне проснулся комплекс Павлика
Морозова, и я стала серьезно подумывать, не заявить ли куда
следует о моем, возможно, подворовывающем дядюшке. Меня
остановило лишь то, что кусочек шёлка оказался бракован-
ным, с чёрной печатью посредине.
В 1922 году у тёти Тани и дяди Шуры родился сын. Борис
был на восемь лет старше меня, и я гордилась своим братом.
Он хорошо рисовал, играл на аккордеоне и был просто красив,
с шевелюрой тёмно-каштановых, слегка вьющихся волос.
В 1921 году в стране проводится новая экономическая
политика, НЭП, допускаются рыночные отношения. Вво-
дится новая денежная единица — червонец, обеспеченный
золотом. В связи с этим государство организует сеть так на-
зываемых торгсинов, где за валюту можно приобрести любые
дефицитные товары. В тридцатые годы в торгсинах можно
было купить почти всё. Дядя Шура покупает для тёти Тани
меховой жакет из голубой белки, модные фетровые сапожки и
туфли с длинными узкими носами. Такие туфли 70 лет спустя
станут носить наши теперешние модницы. Специально для
Бори дядя Шура покупает прекрасное беккеровское пианино
из красного дерева. С этим пианино связано одно моё детское
воспоминание.
Я помню, лето в тот год было тёплое и солнечное. Мы
жили на даче. Как-то Борис собрался в Москву на свидание к
своей девушке. Помню, её звали Таней. У неё была, модная тог-
да, мальчишеская стрижка, как у Полины Осипенко, веснушки
и глаза удивительно яркого василькового цвета, в общем, всё,
как бывает у весёлых и сердечных людей.
Я пошла провожать Бориса на станцию. Мне очень хо-
телось поехать с ним в Москву. Не помню, как это вышло,
но я оказалась в вагоне электрички. Поезд дёрнулся и стал
набирать скорость. Мне было восемь лет. А в четыре года я
тоже без спроса ушла из дома, меня отыскали лишь к вечеру
в незнакомом месте, мирно играющей в песочнице. Дедуш-
ка Андрей отстегал меня ремнем. Дедушкина наука не пошла
мне впрок, и на этот раз меня искали повсюду: в пруду, в лесу,
на соседних дачах.
Дома, в Москве, Борис принялся гладить брюки. На крыш-
ку беккеровского пианино поставил конфорку от самовара и
водрузил на неё электрический утюг — громоздкий, тяжёлый,
естественно, не имеющий температурного регулятора. И пока
грелся утюг, мы, как и полагалось на свободе, без родительско-
го глаза, принялись за пирожные, купленные по дороге.
Мы забыли про утюг, и на крышке беккеровского пианино,
на сверкающей его полировке, остался след от самоварной кон-
форки, похожий на жёлто-огненный фантастический цветок.
В первый месяц войны Бориса призвали в армию. Он слу-
жил в Подмосковье на одной из зенитных батарей, защища-
ющих Москву от налётов немецких бомбардировщиков, был
тяжело ранен, поправился, вышел из госпиталя, но уже боль-
ше не мог рисовать, играть на аккордеоне: правая рука его, как
плеть, висела вдоль тела.
Он умер зимой 1943 года от общего заражения крови. Пе-
нициллин к тому времени уже был открыт, но достать его для
умирающего сына дяде Шуре так и не удалось.
Теперь о дедушкиной семье. Я отчетливо помню нашу
старую квартиру в доме возле Никитского монастыря. В боль-
шой комнате всегда темно, окна упираются в глухую мона-
стырскую стену. В квартире ещё две крохотные каморочки, в
одной — дедушка, сидя на низеньком круглом табурете, чинит
обувь, в другой — живёт тётя Вера.
Наступила эпоха безбожья. Монастырь уже бездейство-
вал, здесь доживали последние свои дни несколько престаре-
лых монахинь, среди них и духовный отец моей тёти Веры.
На старой, чудом сохранившейся фотографии на обороте над-
пись: « …девице Вере на молитвенную память о духовном
отце убогом старце архиепископе Трифоне. 1926 год». У нас в
доме до сих пор хранятся две иконы из Никитского монасты-
ря: Спасителя и святого великомученика Никиты.
Здесь, близь Никитского монастыря, прошли молодые
годы моей мамы. В тёплые погожие вечера местная молодежь
обычно устремлялась к храму Христа Спасителя, здесь на-
значались свидания, здесь встречались влюбленные. Вокруг
храма был разбит розарий, в котором цвело и благоухало бес-
численное множество роз. Дорога к храму короткая: по Боль-
шому Кисловскому переулку — к Арбатской площади, а там
напрямик по Гоголевскому бульвару.
Храм Христа Спасителя был построен как памятник
мужеству русского народа в борьбе с наполеоновским на-
шествием 1812 года. Закладка храма состоялась в 1839 году.
Был принят проект известного тогда скульптора Константина
Тона. Строительство продолжалось 44 года. В росписи храма
принимали участие художники: Суриков, Семирадский, Крам-
ской, Верещагин. Деньги на строительство храма собирались
по всей матушке-России. В 1883 году состоялось торжествен-
ное его освящение.
5 декабря 1931 года храм Христа Спасителя был взор-
ван. На месте разрушенного храма решено было воздвигнуть
гигантское здание Дворца советов. Дворец советов должен
был олицетворять собой величие, могущество и успехи мо-
лодого советского государства. Высота здания, согласно про-
екту, составляла 420 м, скульптура Ленина, венчающая дво-
рец, — 100 м. Один лишь указательный палец вождя был
сравним с двухэтажным домом. Но, как выяснилось уже в
начале строительства, стометровая скульптура вождя, венча-
ющая дворец, большую часть года будет закрыта облаками.
От «проекта века» остался всего лишь фундамент. В конце
50-х годов здесь был сооружен самый большой в мире от-
крытый плавательный бассейн «Москва». Да и станция ме-
тро «Дворец советов» была переименована и получила свое
нынешнее название «Кропоткинская». В 90-е годы бассейн
был закрыт, и на его месте началось строительство ныне су-
ществующего храма Христа Спасителя.
В 20-е годы, где-то на набережной Москвы-реки, непода-
леку от храма Христа Спасителя, маме довелось познакомить-
ся с Владимиром Яхонтовым. Облокотясь на парапет набереж-
ной, Владимир Яхонтов читал маме стихи, читал в основном
классику: Лермонтова, Пушкина, запрещённого тогда Есенина.
Маме показался он простоватым деревенским пареньком.
Знакомство было непродолжительным, вскоре они рас-
стались, а «деревенский паренёк» стал замечательным арти-
стом. Он создал свой, известный в те годы Театр одного актера.
В конце 80-х годов по радио ещё можно было услышать его
завораживающий голос с мягкими, тёплыми интонациями.
Как-то мы с мамой случайно услышали одну из таких
передач. Мама слушала голос Яхонтова, припав к приёмнику,
боясь пропустить хотя бы одно слово.
                3
Начну вот с чего:
Раз в Крещенский вечерок
Девушки гадали,
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали.
Однажды, в такой вот крещенский вечерок, мама вы-
шла из ворот Никитского монастыря. Падал снег, кружился
в жёлтом свете фонаря. Мама стояла и ждала. Переулок был
совершенно пуст. Внезапно откуда-то вынырнул мужчина.
Он явно спешил, возможно, хотел, как можно скорее, спря-
таться от кусачего крещенского мороза. И все-таки, осмелев,
мама шагнула ему навстречу.
— Скажите, как Ваше имя?
Он приостановился, с улыбкой посмотрел на маму, выго-
ворил чётко и ясно: «Владимир» — и вновь пропал в неистово
закружившемся снежном водовороте.
Владимир — так зовут моего отца.
Где и когда мама познакомилась с моим отцом, я не знаю,
но с 1929 года мои родители стали жить вместе. Регистрации
брака не было. Причина на то была: дочь «кухонного мужика»
вышла замуж за чистокровного дворянина, гонимого и пре-
следуемого властью. Папа не хотел доставлять маме лишних
неприятностей. Родителей моего отца советская власть пре-
следовала, в двадцатые годы моя бабушка Соня несколько лет
провела в Архангельской ссылке.
Родителями отца были Сергей Михайлович и Софья
Алексеевна Хвостовы. Мой дедушка Сергей Михайлович до
революции был адвокатом. Семья Хвостовых снимала квар-
тиру на Собачьей площадке, теперь район Нового Арбата.
На двери квартиры была прикреплена металлическая дощеч-
ка: «Присяжный поверенный Сергей Михайлович Хвостов».
Красные солдаты потребовали, чтобы он в суде, по их ука-
занию, защищал преступника. Дедушка отказался, сказав,
что служит Царю и Отечеству. Дедушку расстреляли. Родос-
ловная дедушки мне не известна. Надо было бы поискать
по архивам, но не получилось. Каким был мой дедушка?
Я не знаю. Но верится мне, что красивым, умным и, конечно,
добрым.
Родословная моей бабушки Сони (Софьи Алексеевны) —
это сложное ветвистое дерево. Бабушка принадлежала к ста-
ринному дворянскому роду Покорских-Жиравко. Моя прапра-
прабабушка Елизавета, урожденная Ловенштерн, в 1850 году
вышла замуж за Михаила Покорского-Жиравко, представи-
теля старинного дворянского рода, внесённого в дворянскую
родословную книгу Черниговской губернии. Фамилия Ловен-
штерн обязана своим происхождением двум братьям, жителям
Риги, Дитриху и Христофору, которые в 1650 году получили
шведское дворянство. К этой фамилии относится и Эдуард,
отец Елизаветы. Эдуард, лифляндец по происхождению, по-
лучил прекрасное воспитание, он владел немецким, русским
и французским языками. В 1812-1815 годах он участвовал в
военной кампании и показал удивительную преданность этой
профессии. В одном из писем брату Вольдемару он писал, что
играл весьма деятельную роль при подавлении восстания де-
кабристов на юге страны и участвовал лично в аресте Сергея
Муравьёва-Апостола. В 1832 году Ловенштерн — командир
гусарского дивизиона, а в 1836 году назначается гетманом
казачьих Астраханских войск. Он похоронен в Астрахани,
и от казачества ему был воздвигнут памятник. Родной брат
Эдуарда — Вольдемар Ловенштерн был моряком и участво-
вал в первом кругосветном путешествии, которым руководил
известный адмирал Крузенштерн.
Среди старых фотографий есть такая. Утреннее чаепи-
тие. В саду за столом — молодая женщина в украинском ко-
стюме. Это моя бабушка Соня в своём Черниговском имении.
Бабушка вышла замуж за Сергея Михайловича Хвостова, и в
1900 году у них родился сын Владимир, мой будущий отец,
потом два его брата — Константин и Евгений.
До революции отец успел закончить гимназию. В одном
классе с ним учился Игорь Ильинский, будущий комедийный
актер. В фильме «Карнавал» он блестяще сыграл бюрократа
Огурцова.
Папа был похож на бабушку Соню. Бабушка была очень
красивая в молодости, но и очень полная. Художник Серов,
с которым бабушкина семья была близко знакома, написал
её портрет. Бабушка так передавала его слова: «Если бы эту
красивую головку посадить на другую, более изящную фигу-
ру…». Портрет моей бабушки Софьи Хвостовой, написанный
Валентином Александровичем Серовым, я искала во всех кар-
тинных галереях, где удалось мне побывать, но тщетно. Воз-
можно он хранится где-то в запасниках или в какой-нибудь
частной коллекции. В свои преклонные годы бабушка Соня
оставалась всё ещё красивой: прямая спина, седая голова с
гладко зачёсанными волосами и, приколотая булавкой к пучку,
непременная маленькая, изящная шляпка.
Я похожа на папу, а значит, немножко и на бабушку.
Фигура у меня в детстве была бабушкина: я росла толстым,
упитанным ребёнком и частенько слышала во дворе обидное
для себя прозвище «жиртрест»
Папе не удалось получить высшее образование, но всю
свою жизнь он пытался учиться самостоятельно, хорошо раз-
бирался в медицине и биологии, как-то увлёкся часовым делом
и с великой радостью чинил часы всем своим знакомым.
Папа хорошо рисовал. Я люблю его, маслом написанную,
небольшую картиночку, которая висит в моей комнате: домик
под красной черепичной крышей, цветущая яблонька и до-
рожка, залитая солнцем, узенькая, протоптанная среди густой
травы, уводящая в какую-то счастливую, мирную и покойно-
радостную жизнь.
Семейное счастье мамы было недолгим. Мне было пять
лет, когда от нас ушёл отец. Отец любил маму, любил её всег-
да. Я видела, как приходя к нам, он смотрел на неё, какие у
него были глаза, наполненные грустью и нежностью.
Все пять лет своей счастливой или несчастной семейной
жизни отец с мамой прожили в нашей многонаселённой квар-
тире на Никитской улице, возле Никитского монастыря, в то
время уже не действующего.
Отец при всех своих положительных качествах — добро-
те, благородстве, воспитанности, большой любви ко мне и к
маме, не умел и не знал, как накормить в то тяжёлое время
явно бедствующую семью, как купить и принести в дом что-
нибудь из продуктов, как отоварить существующие тогда кар-
точки.
Была у него и ещё одна странная манера, он мог сидеть
далеко за полночь над интересующей его книгой или зани-
маться работой, за которую не получал и гроша. Разбудить его
после такой бессонной ночи было невозможно. Будили всей
семьёй: расталкивали, стучали над ним, поливали водой из
чайника. Между прочим, в суровое военное время отца суди-
ли за десятиминутное опоздание на работу, в качестве штрафа
высчитывали 25% из жалованья.
Все три сына бабушки Сони относились к ней с особым
почтением. Помню, при встрече каждый непременно целовал
ей руку. Папа был любимым сыном бабушки и платил ей за эту
любовь особой преданностью.
В тридцатые годы бабушка Соня работала в кафе «Ар-
тистическое». Со своей благородной внешностью, знанием
языков, хотя тогда это и не ценилось, бабушка оказалась там
как нельзя кстати. Она варила отличный кофе. Бабушка всё и
всегда делала хорошо: стирала, гладила, готовила, прекрасно
вышивала. Всему этому в своё время она научилась в Инсти-
туте благородных девиц, где воспитывалась вплоть до своего
замужества.
Кафе «Артистическое» открыто и сейчас. Стоит свер-
нуть с улицы Горького, ныне Тверская, в Художественный
проезд — и вот оно. Проходя мимо, я с затаённой грустью
всматриваюсь в стеклянную витрину кафе и словно бы вижу
за высокой стойкой в белом кружевном фартуке и белой кру-
жевной наколке свою бабушку Соню.
Рабочий день бабушки кончался поздно, не раньше по-
луночи. Папа встречал бабушку, провожал до дома и, конеч-
но, оставался ночевать. Маму это сердило: ни денег, ни папы.
Пожалуй, это и стало последней каплей, переполнившей чашу
маминого терпения. И папе пришлось собрать вещи и поки-
нуть наш дом.
Отец женился во второй раз. Имя его второй жены —
Ольга, или Лёля, как попросту называли её. В этом браке у
отца родилась вторая дочь, Надя.
Мне было тогда 14 лет. В тот год лето стояло тёплое,
солнечное, и мне посчастливилось все три смены пробыть в
пионерлагере в качестве помощника вожатой. В моём отря-
де были ребятишки младшего возраста, октябрята. Невольно
вспоминается и такое... Обычно к воскресным родительским
посещениям мы готовили художественную самодеятель-
ность. Вот,например, один из номеров. На самодельную сце-
ну выходят под руку двое: мальчик и девочка. Это всегда ма-
лыши из моего отряда. Медленно, в смущении, шествуют они
по сцене, а кто-то из вожатых, иногда я, произносят: «Пойти
пройтица, туда, где мельница вертица, где лепестричество
горит» И всё. Артисты сбегают со сцены, и, конечно, ни вер-
тящейся мельницы, ни какой-нибудь одинокой электриче-
ской лампочки, ведь представление дневное, нет и в помине.
Смешно и глупо, до невероятности, но артистов всегда про-
вожают горячими аплодисментами.
Папа приехал в лагерь неожиданно. Был он растерян-
ный и смущённый. Я отпросилась, и мы пошли, как обычно,
в сторону дачного посёлка. Стояла какая-то благостная тиши-
на. Мы шли мимо небольших дачек, где среди остроконечных
елей натянуты непременные гамаки, ни пёстрых клумб, изо-
билующих цветами, ни грядок, ни яблонь: посёлок какой-то
учёной братии.
Мне всегда было интересно с отцом. Он много знал и мог
ответить на любой мой, иногда даже глупый, вопрос. Одно-
временно он тактично и ненавязчиво преподносил мне какие-
то жизненные уроки. Он говорил: «Надо знать, когда, где и что
можно сказать. Это и есть признак высокой культуры» И ещё:
«Никогда не обещай того, чего не сможешь сделать, а если
обещала, дело чести, непременно сделай»
Мы прошли дачный посёлок. Отец молчал. Потом оста-
новился, обнял меня, прижал к себе и сказал мне в затылок
смущённо и радостно:
— Люся, теперь у тебя есть сестра. Ее назвали Надей…
Впервые я увидела Надю на похоронах отца. Девочка
лет 10-11, толстенькая, с прямыми, белыми как лён волосами.
Я не успела сказать ей и слова, какая-то незнакомая женщина
схватила Надю за руку и увела в соседнюю комнату.
Долгие годы ходили мы с ней на одно и то же кладбище, к
одним и тем же, одинаково родным для нас могилам: бабушки
Сони и нашего отца. Потом появилась могила её матери. Сколько
раз, с затаённой надеждой на встречу, приходила я к этому свя-
тому для нас обеих месту, но пути наши так ни разу и не пере-
секлись. Однажды на могильном кресте бабушки Сони я увидела
небольшой, привязанный к нему целлофановый пакетик. Я никак
не могла решиться снять его. Откуда это? И всё же понимала —
от Нади. Наконец, сняла и прочитала оставленную записку.
Я шла по кладбищу и плакала. На меня никто не обращал
внимания, здесь часто плачут от горя, а я плакала от радости.
Мы созвонились и договорились о встрече. Она приехала
с мужем к нам в Марьино, где я жила со своей уже старенькой
мамой. Я надеялась увидеть высокую, подстать росту нашего
отца, стройную женщину, а на пороге стояла низенькая, тол-
стенькая женщина с красивым лицом бабушки Сони.
Мы дружим с Надей, порой мне кажется, что никогда и
не было тех долгих лет нашего отчуждения. Вместе с сестрой
я обрела и племянника. Володя не только носит имя деда, он
так же умён и талантлив.
Самым младшим папиным братом был дядя Женя. Я пло-
хо его помню, мы редко виделись, но чётко и ясно помню его
милую жену, Лидию Ивановну. Тётя Лида — высокая, тонень-
кая, с тяжёлым, сползающим на шею пучком пепельных во-
лос. Иногда, сидя перед трельяжем, она распускала волосы, и
тогда мне удавалось прикоснуться к их шелковистому потоку.
В ответ, она улыбалась мне улыбкой, трижды повторенной в
трехстворчатом зеркале трельяжа. У неё были красивые руки с
тонкими, длинными пальцами: она служила в Большом театре
аккомпаниаторшей. Тётя Лида безумно любила своего мужа,
она была лет на 10 старше дяди Жени и, как говорили тогда,
многое ему прощала.
В конце сороковых годов дядя Женя заболел тяжелой,
неизлечимой болезнью. Тётя Лида не отходила от него ни
на шаг, просиживала около его постели дни и ночи, а когда
он умер, закрыла ему глаза, отдала прощальный поцелуй и,
выйдя из дома, как была в домашнем халате и тапочках, по-
шла к ближайшей станции метро. Это была станция Площадь
Маяковского.
Шёл октябрь 1948 года, день был холодный и дождли-
вый. Она шла сквозь толпу, ничего не видя вокруг. Её почему-
то никто не остановил. Она вошла в метро, спустилась вниз на
платформу и бросилась под первый подошедший поезд.
Но вернусь назад, в 1939 год. В тот год мы снимали дачу
в Вельяминове. Это был обычный бревенчатый дом, перед до-
мом — палисадник с кустами жёлтой акации и круглым сто-
лом, вкопанным в землю. При хорошей погоде мы пили чай
здесь, в палисаднике, слушая, как ворчит кипящий самовар.
В один из воскресных дней к нашей даче подкатила глян-
цево-чёрная «эммочка». Надо сказать, что дядя Женя, зани-
мавший видный пост в руководстве одного из цехов автомо-
бильного завода ЗИС (завод имени Сталина), был премирован
машиной.
Приехали все три брата, и я особенно радовалась приезду
отца. Поставили самовар на шишках, собранных в соседнем
лесочке, и бабушка Поля торжественно водрузила его на стол
в палисаднике. Пристроив патефон на табуретке, дядя Шура
развлекал приехавших модным в то время «Андрюшей» в ис-
полнении Шульженко.
Смотреть машину сбежалась вся деревня. В те времена
на автомобилях ездило только начальство, простому советско-
му человеку купить машину было невозможно. Деревенские
мужички рассматривали «эммочку» молча и сосредоточенно,
а ребятня тут же облепила машину и принялась крутить ручки.
Пришлось в лице Бориса выставить охрану.
Среди приехавших была молодая женщина, Марусенька.
Тоненькая, смуглолицая, с модной для того времени приче-
ской: смолянисто-чёрные, коротко стриженые волосы прихва-
чены сбоку заколкой.
Мужчины стали говорить о чём-то своем, неинтересном
для нас, и Марусенька осторожно потянула меня за руку. Я по-
няла ее. Мы вышли на дорогу и пошли в сторону лесочка. Она
сразу понравилась мне, я доверчиво прижалась к ней, и она
обняла меня за плечи.
Мне подумалось тогда, что Марусенька — невеста дяди
Кости. Дядя Костя в свое время был женат на весьма элегант-
ной и очень красивой польке, Стасе. Брак распался, долгое
время дядя Костя оставался холостым. Второй брак был счаст-
ливым. Марусенька родила девочку, назвали Ириной. Это моя
двоюродная сестра, очень близкий и родной мне человек.
Дядя Костя был военным. Он был всегда собран, под-
тянут, гимнастёрка прихвачена широким кожаным ремнём.
В отличие от моего отца, он был человеком энергичным и
деятельным.
Тридцатые годы. Мне пять лет. У мамы перитонит, жизнь
её висит на волоске. Дорога каждая минута. Но в зимней, тём-
ной, заснеженной Москве ни машину скорой помощи, ни так-
си — не сыскать. Только благодаря дяди-Костиной энергии
мама осталась жить. Он нашел способ доставить маму в боль-
ницу. Низко кланяюсь его светлой памяти.
Дядя Костя умер совсем молодым, в октябре 1945 побед-
ного года, Ирочке не было и пяти лет.
Бабушка Соня жила в Москве на Тихвинской улице. Ули-
ца была названа так в честь построенного здесь в ХVII веке
храма Тихвинской иконы Божьей Матери. Не зная этого, оче-
видно к великой радости бабушки, я называла её не иначе как
тихвинской: «Поеду к тихвинской бабушке», «Позвоню тих-
винской бабушке».
После революции у бабушки отобрали квартиру на Со-
бачьей площадке, предоставив комнату в сыром, тёмном
полуподвале многонаселённой коммуналки. Из окна бабуш-
киной комнаты можно было видеть лишь ноги проходящих
мимо людей.
В комнате, среди прочей мебели, стоял трёхстворчатый
шкаф из светлой карельской березы.Ещё мне нравилось бюро
из красного дерева со множеством ящичков и отделений,
вызывающих у меня непреодолимое любопытство. На стене,
над кроватью, — два портрета в овальных рамах: молодые ба-
бушка и дедушка.
Бабушка Соня всё делала сама и печку топила сама.
Накинув старенькое пальтецо, выходила во двор за дровами.
Бабушка вкусно готовила. Меня удивляла и одновременно пу-
гала сервировка её стола: белоснежная, туго накрахмаленная
скатерть, обязательная тарелочка под хлеб, салфетка, а нож,
вилка и ложка — на специальной металлической подставочке,
украшенной хитроумными завитушками.
Если это обед, — супница на столе. И такая вот сервиров-
ка вовсе не для важных гостей, а, как ни удивительно, повсед-
невная. Меня это всегда очень смущало.
Однажды мы обедали у бабушки Сони с моей школьной
подругой Лидой. Мне в тарелку попал обыкновенный лавро-
вый лист. Не зная как поступить, я старательно его прожевала
и, конечно, проглотила.
Я никогда не могла представить себе бабушку Соню сидя-
щей за столом развалившейся или положившей локти на стол.
Или на скорую руку поедающей что-нибудь прямо со сковоро-
ды или, ещё хуже, с развернутого газетного листа, что, к вели-
кому сожалению, бывало в нашей семье.
Бабушка иногда навещала нас. Помню последнее её по-
сещение. Дочке моей Алёнке месяцев восемь-девять, мы с
мамой её купаем. Посреди комнаты стоит цинковая ванночка,
ведром носим из кухни подогретую воду. После купания Алён-
ка, завернутая в чистую простынку, внимательно, с интересом
разглядывает свою прабабушку Соню. Потом я провожаю
бабушку до трамвайной остановки. Она идёт рядом со мной,
маленькая, в старости уже сухонькая, в неизменном своем чёр-
ном пальтеце и маленькой чёрной шляпке, пришпиленной к
седому пучку красивой булавкой.
Конец её жизни был горьким. Один за другим умерли её
сыновья. Последним умер самый любимый её сын, мой отец.
Через год, в 1957-м, умерла и бабушка.
                4
Я родилась в апреле 1930 года, как вспоминала мама, на
второй день Пасхи, в знаменитом, по тому времени, родиль-
ном доме имени Грауэрмана. Тогда мы жили на Никитской
улице. Когда я подросла, мама частенько водила меня гулять в
сад при Московском университете. Я собирала кленовые ли-
сточки, а мимо шумными компаниями проходили студенты.
Глядя на них, мама мечтала о том времени, когда я вырасту и
тоже буду здесь учиться.
Так и случилось. В 1949 году я поступила на географи-
ческий факультет Московского государственного универси-
тета им. М.В. Ломоносова (МГУ). Геофак находился тогда в
одном из корпусов старой университетской постройки, в глу-
бине того самого сада, куда некогда мама водила меня гулять.
Геофак занимал пятый этаж. На факультете было так тесно,
что порой зачёты принимались прямо на ступеньках лестни-
цы, ведущей к чёрному ходу.
Была у нас и любимая 36-я аудитория, самая большая на
этаже. В связи с этим вспоминается такой случай. Как-то к
нам на факультет пришёл один мало известный писатель. Мы
собрались, конечно, в нашей любимой 36-й. Читательскую
конференцию он начал так: «Я пишу повесть о студенческой
жизни, действие происходит в стенах вашего, географического,
факультета…». Читает отрывок из этой своей повести и нашу
любимую 36-ю называет, с этакой небрежностью, то ли 5-й, то
ли 25-й. Какая здесь буря поднялась! Возмущению не было кон-
ца. Мы требовали абсолютной точности. Только 36-я! Писателя
так расчихвостили, что только перья полетели, и он ушёл от
нас, удивленный и явно непонимающий.
В сентябре 1953 года наш факультет переводят на Ленин-
ские горы. В главном здании — 34 этажа, и лифтов такое мно-
жество — запутаешься. Здесь обосновались три факультета:
геологический, механико-математический и наш географиче-
ский. Мы учимся на 17-м этаже. Вся Москва, как на ладони.
Красота невероятная! А в самом здании — великолепные ауди-
тории, зеркально-сверкающий паркет и нетронутая, девствен-
но-чистая мебель, вкусно пахнущая свежим лаком.
В 2003 году мы, выпускники МГУ, были приглашены на
торжественный вечер, посвящённый пятидесятилетию Мо-
сковского университета на Ленинских горах. Геофак собрал-
ся в большой и всем нам знакомой аудитории. Вроде бы всё,
как и было. Только сиденья, высокие спинки рядов и откид-
ные крышки столиков — всё сплошь исписано, изрисовано, а
местами просто изрезано грязными, подзаборными словами,
ругательствами и скабрезными рисунками. Такая вот получи-
лась горькая встреча с нашей юностью!
Но вернусь назад. В 1935 году нас с мамой и бабушкой
Полей выселили из центра Москвы на Котельническую набе-
режную, потом — на Домниковку, где мы и прожили более
30 лет: счастливых и горьких, долгих и коротких, но пролетев-
ших быстро и незаметно.
До революции наш дом был гостиницей, здесь останав-
ливалось богатое купечество. По рассказам, именно здесь Ка-
тюша Маслова (её прототип) убила и ограбила купца. Когда в
70-х годах дом ломали, то в одном из бывших номеров нашли
клад золотых старинных монет, спрятанных за изразцами гол-
ландской печки.
Мама, как и полагалось, впервые пришла сюда со смо-
тровым ордером. Коридоры дома устланы мягкими ковровыми
дорожками, в кадках — развесистые пальмы, на стенах — зер-
кала, а на входе — усатый швейцар в ливрее. И мама согла-
силась. Но после заселения дома исчезли ковровые дорожки,
пальмы, зеркала и в том числе усатый швейцар.
На трех этажах дома насчитывалось 56 комнат (бывших
номеров), в доме было всего лишь два общественных туале-
та и четыре огромные кухни, в которых молниеносно, до ги-
гантских размеров, расплодилось бесчисленное множество
тараканов. Зато по праздникам наш дом наполнялся песнями.
Пели «Среди долины ровныя…», «Хазбулат удалой, бедна
сакля твоя…» Пели привольно, громко, от души.
В нашем доме была булочная. Окна нашей комнаты вы-
ходили во двор, и уже с пяти утра мы слышали, как с подъез-
жающих машин сгружают лотки с хлебом. Хлеб был вкусный.
А в те дни, когда меня навещал отец, мы шли с ним в булочную,
и знакомая продавщица, улыбаясь, подавала нам пирожные
в плетёной корзиночке. Батон стоил 13 копеек, французская
булочка, позднее стыдливо переименованная в городскую, —
7 копеек, а пирожное — 12 или 15 копеек.
15 мая 1935 года было открыто движение по первой ли-
нии Московского метро: от Сокольников до станции Парк
культуры. Нас с бабушкой Полей это устраивало: мама —
на работу, а мы — в гости к тёте Тане. Садились на Ком-
сомольской и ехали до Охотного ряда. В метро — вагоны
полупустые, на станциях — редкие, неторопливые пассажи-
ры. Тогда поездка в метро была удивительным счастливым
праздником! Когда-то и Москва была полупустой. Бабушка
Поля говорила: «Раньше, бывало, человек от человека так
далеко идёт, что его и не видать.» Уже в начале сороковых
годов бабушке Поле Москва казалась перегруженной и на-
родом, и машинами.
В первый класс я пошла, когда мне шел девятый год.
Я отчетливо помню свою первую учительницу, Екатерину
Алексеевну. Простенькое платьишко, волосы собраны в пу-
чок, и круглая гребёнка, которой она время от времени прово-
дит по волосам. Речь с провинциальным, рязанским, что ли,
выговором, а глаза и улыбка — добрые, любящие.
Первое время в школу меня провожала бабушка Поля, по-
том ей наскучило это занятие, да и всяких дел по хозяйству
было предостаточно. Я сразу же вообразила себя взрослой и
независимой. А тут, как на грех, дедушка Андрей решил встре-
тить меня из школы. Я увидела его издалека. У него было счаст-
ливое, радостное лицо. Он почти бежал мне навстречу. Почему
я так подло поступила, не знаю. Делая вид, что я не вижу расте-
рянной фигуры деда, горделиво вскинув дурную свою голову, я
прошла мимо, по другой стороне улицы.
У нас в школе были уроки внеклассного чтения. Надо
было, прочитав какой-нибудь рассказ, на уроке пересказать
его содержание. Я выбрала рассказ Горького «Челкаш», толь-
ко прочитать его так и не удосужилась. Вызвали к доске, стою
перед классом и не решаюсь сознаться, что рассказ не читала.
Не знаю, как это вышло, но поведала я внимательно слуша-
ющему меня классу тут же придуманную, совсем непохожую
на горьковский рассказ, историю то ли о собаке, то ли о кошке
по кличке Челкаш.
Екатерина Алексеевна внимательно слушала меня: ни
удивления, ни возмущения, ни унизительного изобличения во
лжи, только добрые смеющиеся глаза.
И еще одна женщина вела себя со мной подобным об-
разом. Так случилось, что папиному брату, дяде Косте, дали
комнату на Домниковке, как раз против нашего дома, и он
поселился там со своей молодой женой Марусенькой. После
школы я любила забегать к ней. Усаживалась на диван и да-
вала полную свободу фантазии. Героиней всех моих, тут же
сочиненных, историй, конечно, была я сама. Марусенька слу-
шала внимательно и ни единым словом, ни единым взглядом
не высказывала своего недоверия.
В тот год я написала повесть, которую назвала «Путёвка
в жизнь чернокожих». В тридцатые годы на экраны страны
выходит первый звуковой художественный фильм «Путёвка
в жизнь», драматическая история из жизни беспризорников.
Отсюда и название моей детской повести. Ну а чернокожие?
В 1925 году на Южном берегу Крыма, вблизи посёлка Гур-
зуф, был открыт знаменитый в СССР пионерский лагерь —
Артек. Путёвка в Артек была самой большой наградой для
советских детей. Герой моей повести совершает подвиг, разо-
блачает шпиона и, конечно, получает заветную путёвку в этот
сказочный лагерь.
В декабре 1938 года страна, как всегда, готовилась отме-
тить очередной день рождения товарища Сталина. Сталин в
моём представлении был необычным человеком, он, словно
бы парил в облаках, был свят и недосягаем. И я принялась за
дело. Портретов Сталина было хоть отбавляй: в газетах, жур-
налах, книгах. Повсюду он в высоких чёрных сапогах, на нём
серый китель и, главное, усы. Он добрый, всем улыбается и
всех любит, особенно детей.
Я нашла его портрет, вырезала, наклеила на картонку,
отыскала кусочек чёрного бархата и принялась мастерить са-
поги. Работала и представляла себе, как обрадуется дорогой
товарищ Сталин моему подарку. С сапогами ничего не вышло,
я оставила свою работу, а потом забыла о ней.
Советские люди дарили Сталину самое дорогое. В Пуш-
кинском музее на Волхонке была выставка подарков вождю: в
залах — туркменские ковры ручной работы с его портретами;
вышитые гладью панно тоже с его портретами; коллекция ку-
рительных трубок и подарок из Китая — рисовое зернышко,
на котором тоже портрет Сталина.
Помнится мне ещё такое. Серый, невзрачный день. В шко-
ле идёт обычный урок. Неожиданно в класс входит завуч, мы
встаём, и она объявляет нам, что Блюхер, Тухачевский и Якир
оказались врагами народа. Портреты этих, дотоле уважаемых,
комдивов Красной Армии напечатаны в наших учебниках, те-
перь их надо уничтожить. Завуч уходит, а мы, обмокнув перья
ручек в чернильницы, дружно, всем классом, принимаемся
выкалывать глаза новоиспечённым врагам народа.
Какое-то время мама работала швеей-мотористкой на
фабрике «Большевичка», а в 1935 году она устраивается бу-
фетчицей на работу во ВГИК (всесоюзный государственный
институт кинематографии). Иногда бабушка Поля привозит
меня к маме в Институт. Мне помнятся длинные гулкие ко-
ридоры, плохо освещенные и полупустые, и какой-то особен-
ный, волнующий запах, которым хочется дышать и дышать.
В маленьком мамином буфетике во время перерыва тол-
пятся студенты: здесь и будущие звёзды кино и те, к кому из-
вестность никогда так и не придёт. Студенты — бедный народ,
и мама в своём блокнотике записывает очередной долг за ста-
кан чая и какой-нибудь тощенький бутербродик.
К маме хорошо относилось руководство Института. Она
лично знала Льва Владимировича Кулешова, известного со-
ветского кинорежиссёра, и его жену Александру Сергеевну
Хохлову, которая много лет преподавала во ВГИКе. Говори-
ла о них с огромной теплотой. Никакого чванства, никакого
выпячивания не было у этих известных заслуженных масте-
ров, только тёплое уважительное отношение к человеку, будь
это даже простая буфетчица. Иногда мама присутствовала на
очередном просмотре какого-нибудь фильма. Большинство
из этих фильмов никогда так и не было показано на большом
экране. Просмотры были закрытыми, для узкого круга.
На одном из таких просмотров был показан новый
фильм Сергея Эйзенштейна «Бежин луг». К тому време-
ни Сергей Михайлович Эйзенштейн уже имел мировую из-
вестность, его фильм «Броненосец Потёмкин», снятый в
1925 году, был признан классикой мирового кино, лучшим
фильмом всех времён и народов. Во ВГИКе Эйзенштейн за-
ведовал кафедрой режиссуры. В фильме «Бежин луг» была
показана коллективизация сельского хозяйства, её радужные
и трагические стороны, опирающиеся на историю Павлика
Морозова. На этот раз — полный разгром. То ли напугала
новизна режиссёрских приёмов, что было характерно для
всех фильмов этого большого мастера, то ли, попросту го-
воря, присутствующими руководило низменное чувство
обычной зависти. Мама вспоминала: «Эйзенштейн вышел
из зала оплёванный и униженный». Фильм «Бежин луг» был
уничтожен, а сам Эйзенштейн отлучен от преподавательской
деятельности. Но пройдёт время, и на экраны страны вый-
дет его знаменитый «Иван Грозный».
Вскоре и я заделалась актрисой. Меня, правда, снимали
не в кино, это были всего лишь учебные фотоработы ВГИКов-
ских студентов. С тех пор хранится у меня много фотографий
и самых разных. Вот две нищенки, старуха и девочка, гроза,
молния и страх на лицах. А вот подружки, застенчиво улыба-
ющиеся друг другу.
Зато маму сняли в настоящем кино. Был такой фильм
«Дочь моряка». Это, конечно, массовка, но на экране несколь-
ко секунд в вальсе кружится моя мама, красивая и совсем
молодая.
Многие в школьном возрасте мечтают об актёрской про-
фессии. И я не избежала этого. Однажды к нам в школу приш-
ли представители из Мосфильма. В картине «Сельская учи-
тельница» должен был сниматься эпизод из школьной жизни.
Я училась тогда в 7 классе и была самой типичной школьни-
цей: синее форменное платьице, чёрный фартук и две длинные
косы. Нас, нескольких школьниц, пригласили на Мосфильм,
на пробы. Я тут же вообразила себя великой актрисой. Дома я
распустила волосы, с помощью маминых щипцов навила ту-
гие, ниспадающие на плечи, локоны, накрасила губы и надела
мамины туфли на высоких каблуках.
В таком виде я появилась на Мосфильме. Меня ожидал
провал. Мечты о карьере великой актрисы начали таять и со-
всем ушли из моей жизни.
                5
Весна 1941-го была запоздалой. В конце мая лесок, что
начинался сразу за деревней, был всё ещё нежно свежезелен.
Сквозь кружево молодой листвы светло и радостно голубело
небо. Мы жили у дяди Яши в Пустых Меленках и чуть ли не
каждый день ходили с Борисом в лес за грибами. Сморчков
в мае было видимо-невидимо. А потом пошли-повалили дру-
гие грибы, и все в один голос запричитали: «Война будет…
Война…» Так оно и случилось. К вечеру 22 июня до нас до-
летела тревожная новость. Мы собрались и тут же уехали об-
ратно в Москву, домой.
Москва изменилась до неузнаваемости: светомаскировка
сделала город чужим и тёмным, в воздух поднялись и повис-
ли, закрыв собой небо, уродливые, неподвижные аэростаты.
Тряпичными полосками крест-накрест заклеены стёкла окон.
Во дворах появились противопожарные бочки, наполненные
водой, и ящики с песком для тушения зажигательных бомб.
В первые дни войны зажигалки дождём сыпались на город.
Организовали дежурство, и мама, как и все, с противогазом на
боку дежурила по вечерам на чердаке нашего дома.
Теперь так часто над городом выла сирена, похожая на
собачий вой, только более басовитый и страшный. А из «таре-
лок» голос Левитана пугающе-тревожно объявлял: «Гражда-
не, воздушная тревога». Прихватив заранее приготовленный
узелок с вещами, мы бежали в ближайшее бомбоубежище.
Однажды я решила посмотреть, что же мы носим в этом
загадочном узелке. Там оказались побитый молью отрез дра-
па, несколько наволочек и пара поношенных платьев. Ни золо-
тых вещей, ни дорогих мехов там не было.
Началась осень. Город теперь бомбили по ночам, и мы
изменили нашему бомбоубежищу. Не дожидаясь объявления
воздушной тревоги, мы шли к ближайшей станции метро.
Такой станцией для нас была Комсомольская. Когда прекра-
щалось движение поездов, мы сходили с платформы и в по-
исках свободного места живой, длинной очередью шли по
рельсам в глубину туннеля. Бывало, что нам доставался де-
ревянный лежак, а если нет, то, подстелив под себя пальтецо
и подпихнув под голову узелок с вещами, прямо на рельсах
мы тут же впадали в недолгий и тревожный сон. В 5 часов
утра нас будили и выводили из туннеля. В 6 — начиналось
движение поездов.
Однажды, когда мы возвращались домой, над Комсо-
мольской площадью на бреющем полёте прошёлся немецкий
самолёт и выпустил короткую пулемётную очередь. К сча-
стью, площадь была пуста, а мы уже успели дойти до желез-
нодорожного моста, того самого, по которому курсируют сей-
час подмосковные электрички. Этот случай охладил наш пыл,
и мы перестали ходить и в метро, и в бомбоубежище. Мама
сказала: «Что будет, то и будет…». Теперь при каждом авиана-
лёте мы в полной темноте, прижавшись друг к другу, сидели
на нашем стареньком диване и насторожённо вслушивались
в каждый долетающий до нас звук. Иногда фугасные бомбы
рвались где-то совсем рядом.
Однажды прямо среди бела дня немецкий самолёт про-
рвался в Москву и сбросил бомбу на здание Центрального
телеграфа, видно целился в Кремль. Мы с мамой были рядом
с телеграфом, в Газетном переулке. Воздушная волна сбила
с ног, опрокинула и никак не давала подняться. Стало невоз-
можно дышать, пыль забила нос, рот, глаза. В облаке пыли ни-
чего не было видно. Нам всё-таки удалось перебежать улицу
Горького и добраться до магазина «Подарки». В магазин на-
билось много народа, все в страхе ожидали, что удар вот-вот
повторится, но его не последовало. Потом на пути к станции
метро — под ногами кровь, битое стекло и на остановке трам-
вая чьи-то брошенные узлы и сумки.
Осенью 1941-го ввели карточки, по которым, практиче-
ски кроме хлеба, ничего нельзя было получить. Стало голод-
но, и, по примеру своих соседей, мы с мамой решили ехать
за капустными кочерыжками. Поле принадлежит какому-то
подмосковному совхозу, вся капуста срезана, но в земле ещё
осталось много кочерыжек. Мы принимаемся за работу, пол-
заем по полю и каждый раз, когда слышим гул самолёта, в
страхе прижимаемся к земле: может быть, это наш, а может
быть, и вражеский. Дома кочерыжки рубим и солим. Солёные
кочерыжки совсем не похожи на квашеную капусту, которой
бабушка Поля кормила нас до войны, они похожи на измель-
чённую колючую щетину, но мы были рады и этому.
Наступила зима. В доме голодно и холодно. Батареи ле-
дяные. На последние деньги маме удалось купить печку-бур-
жуйку, поставили посреди комнаты, трубу вывели в форточ-
ку. Печка оказалась прожорливой, топили всем, чем только
можно: досками разобранных дровяных сарайчиков, старой
мебелью и даже книгами, которые, казалось, теперь никому и
никогда уже не будут нужны.
На печке варили жиденький супец: в кастрюлю с водой
клали горсточку пшена и, если в доме была картошка, что
считалось редкостью, туда бросали одну, маленькую, кар-
тофелинку. Иногда наше нищенское варево заправлялось
ложечкой постного масла, но чаще обходились и без него.
Картофельные очистки бережно собирали, сушили, толкли и
смешивали с мукой, из них пекли лепёшки. Мука тоже была
редкостью. Но нам повезло, однажды отцу на работе выдали
немного муки. Мука была серой от пыли и перемешана с пе-
ском, лепёшки скрипели на зубах.
Возле нашей булочной всегда толчётся народ, обычно ме-
няют хлеб на сахар или наоборот. Иногда мама на свой хлеб-
ный паёк выменивает для меня кусочек сахара.
По вечерам у нас в комнате темно. Горит коптилка: в
банку с керосином опущен самодельный фитиль из ниток.
Коптилка даёт так мало света, что читать или что-либо делать
просто невозможно. С наступлением темноты, а зимой тем-
неет рано, у нас в комнате собираются соседи. Поначалу об-
суждают военные новости, потом, как правило, вспоминают
счастливую (как же мы не ценили всё это!) довоенную жизнь.
Иногда меня просят рассказать сказку, знают, что я придум-
щица. И я тут же принимаюсь фантазировать. Герой сказок
всегда — простой, русский солдат Иван, который совершает
подвиг за подвигом и в конце концов побеждает проклятых
фашистов.
На этой волне я написала рассказ о подвиге нашего тан-
киста. Послала рассказ на радио. Вскоре мне позвонили и при-
гласили в студию. Но я серьезно и надолго заболела, и мой
дебют на радио не состоялся.
Как-то сосед по дому, человек немолодой и болезнен-
ный, собрав кое-какие вещички, на саночках, а зима в тот год
была лютой и многоснежной, поехал по подмосковным де-
ревням: может быть, удастся что-нибудь выменять на съест-
ное. Мама отдала соседу тот самый, побитый молью, отрез,
из которого мечтала когда-нибудь сшить мне пальто. Сосед
вернулся ни с чем, по дороге у него всё отобрали, его самого
избили, и он чуть не замёрз в этой своей горькой и несчаст-
ливой поездке.
В тот год школы в Москве были закрыты, мы не учи-
лись и целыми днями слонялись без дела. Плохие известия
шли с фронта и, припав к «тарелкам», мы слушали тоскливые
сообщения Совинформбюро. Чего было ждать? Наши войска
оставляли город за городом.
В октябре 1941-го Институт кинематографии эвакуиро-
вался в Алма-Ату, мы с мамой остались в Москве, заболела
бабушка Поля. Вскоре мама устроилась надомницей, стала
шить телогрейки для фронта. Домой приносила тяжёлые тюки
с ватой и целыми днями в уголке комнаты строчила на старой
зингеровской машинке. Норма выработки была огромная, но
рабочая карточка мамы давала нам возможность получать спа-
сительные 800 граммов хлеба.
Мама шила для фронта и белые маскировочные халаты.
Спустя годы, в тихое послевоенное время, когда по телеви-
зору показывали кинохронику военных лет, увидев на экране
солдата в белом маскировочном халате, мама говорила: «Мо-
жет быть этот халат в тот год сшила я…». И при этом горько
вздыхала.
Старая зингеровская машинка ещё не раз будет нас вы-
ручать. Мама все последующие годы подрабатывала шитьём,
небольшие это были деньги. Только шила с большой осторож-
ностью: того гляди нагрянет фининспектор. Работа на дому
строго запрещалась. Вот и тряслись при каждом стуке в дверь:
а вдруг это «фин»!
Осенью следующего года, наконец, открылись школы.
Я пошла в четвёртый класс. Была я длинная, тощая и совсем
взрослая.
Проучившись некоторое время, мы с моей подругой Ве-
рой задумали бросить школу и поступать в ремесленное учи-
лище. Кому сейчас нужно образование? Наше место у станка.
Стране нужны рабочие руки. Не помню, почему, что-то нам
помешало, и мы с Верой все-таки остались в школе.
Вспоминается ещё одна история из тех военных лет.
Жена нашего Санька — Клава была женщиной, отчаянно бе-
довой и шустрой. Как-то попросила меня помочь ей принести
безхозную бочку. Уж зачем она была ей нужна, не помню. Ког-
да стемнело, мы пошли с ней, как говорится, на дело. Нашли
бочку, взяли, понесли. В городе светомаскировка, темно, хоть
глаз коли. Идём на ощупь. И тут нас догоняет милиционер.
Милиционер — сама любезность, возьми да и посвети нам
фонариком. Пятно света скользнуло по бочке и предательски
высветило буквы ПК, что означало: бочка противопожарная.
Спотыкаясь на каждом шагу, мы тащили бочку, как вещдок, до
самого отделения милиции. В отделении Клава просидела всю
ночь, а меня по малолетству отпустили. После этого случая
Клава на время поутихла
Шёл третий год войны. Как-то к соседке на часок
заехал молодой солдатик, дальний её родственник. Ехал он из
госпиталя на фронт. Увидел мою маму, влюбился и попросил
разрешения писать ей. И полетели к нам с фронта солдатские
треугольнички писем. Сначала в письмах были общие фра-
зы, поздравления, но очень скоро Серёжа, так его звали, стал
пламенно и нежно писать маме о своей любви. Потом сделал
предложение. Мама ответила согласием. Она лишь сказала:
«После войны разберемся, а сейчас поступить иначе нельзя».
Мама была почти вдвое старше своего нареченного. В начале
1944-го Серёжа погиб геройской смертью, об этом маме напи-
сал его фронтовой друг. Потом Серёжин друг, возвращаясь из
госпиталя после очередного ранения, заехал к нам и оставил
маме на память о Серёже его алюминиевую ложку, на ней вы-
бита надпись: «Серёжа 1943 год». Я бережно храню эту ма-
ленькую частицу большой, страшной войны.
Мы постоянно следили за событиями, происходящими на
фронте. Наша армия всё отступала и отступала. Вот немец-
кие войска уже под Москвой. Мы тогда боялись, что Москву
сдадут. Февраль 1943 года стал переломным в ходе войны,
битва за Сталинград закончилась окружением и разгромом
вражеской группировки, советские войска взяли Сталинград в
кольцо и соединились в районе Мамаева кургана. В 1967 году
здесь был открыт мемориал «Родина-мать — зовёт!» К глав-
ному монументу ведёт лестница, в ней ровно 200 ступенек,
именно столько дней длилась Сталинградская битва.
После разгрома немецких войск под Сталинградом мы
уже не сомневались в нашей победе. А фронт всё двигался и
двигался на запад, и вот уже пошли наши солдатики по не-
мецкой земле. Об этом можно было узнать, даже не читая га-
зет и не слушая «тарелку». Тётя Марфуша, наша соседка по
дому, стала приносить и показывать присланные ей из Герма-
нии посылки: женское белье, кофточки и туфли. Всё было по-
ношенное, комбинации с оторванными бретельками, кофточ-
ки в пятнах и туфли со сбитыми каблуками. Мы всё трогали,
смотрели и, конечно, завидовали тёте Марфуше. Всё казалось
нам недосягаемо красивым. Я в то время носила грубые бре-
зентовые башмаки и старое потёртое мамино пальтецо, а что
уж говорить о белье, которое сушилось на верёвках нашей об-
щей кухни.
Начиная с зимы 1945-го, мы уже ждали окончания
войны. Всё было ясно: победные сводки Совинформбюро, а
по вечерам непременные салюты в честь освобождения того
или другого города. И, наконец, дождались. В нашем коридоре
настежь распахнуты все двери. Дом шумит, смеется и плачет.
Вечером мы с подругами — на Красной площади. Гремит дол-
гий победный салют. А потом танцы, танцы, танцы… и му-
зыка из репродукторов, а то и просто кто-нибудь задористо и
весело играет на гармошке.
Мы все, тогда весьма далекие от веры, не осознали этого,
а пасха в победном 1945 году пришлась на 6 мая. Патриарх
Алексий I сказал тогда: «Пасхальная радость Воскресения
Христова соединяется со светлой надеждой на Победу».
                6
С сентября 1943 года в школах ввели раздельное обуче-
ние. Мальчишек оставили в старой школе, а нас, девчонок,
перевели в другую. Да какие уж тут девчонки! Джульетта в
свои 14 была невестой, а мы в наши 14 — всего лишь здоро-
венными дылдами-недоучками.
Разные у нас в школе были преподаватели. Жёсткой была
завуч, мы её боялись. Долгим, подчас жутковатым взглядом
посмотрит на тебя и словно бы всю, как рентгеновским аппа-
ратом, высветит.
По математике занятия вела молоденькая учительница,
между собой мы ласково называли ее Танечкой. Она была такая
же чёткая и ясная, как очередная математическая формула, ко-
торую она выводила на доске. Она никогда не повышала голоса,
но не терпела лени и разгильдяйства и, мило улыбаясь, охотно
ставила в журнал очередную, вполне заслуженную, двойку.
По литературе уроки вела Юдифь Григорьевна. Была она
невообразимо толста, не входила, а вползала в класс и бук-
вально падала на стул. Отдышавшись, она преображалась, и
теперь видели мы её немолодое, но всё ещё красивое лицо с
живыми, умными глазами. И начинался урок. Она требовала
от нас детального знания материала, могла спросить, напри-
мер, какого цвета ленты на чепце у Коробочки. Поначалу нас
это удивляло и даже возмущало. Какое это имеет значение?
А она объясняла: «Понять и почувствовать вкус прочитанного
можно лишь, замечая каждую деталь, каждую мелочь. Не ле-
нитесь при чтении, оно должно быть медленным и неторопли-
вым. Внимательное чтение — это удивительная вещь».
У нас в классе одни девочки, но безобразничаем и
хулиганим мы, пожалуй, почище мальчишек. Особенно до-
ставалось от нас учителям мягкотелым. Дружно, всем клас-
сом, мы изводим нашу немку. Немцы — наши враги. Зачем
нам знать вражеский язык? Вот победим и тогда всю Герма-
нию заставим говорить только по-русски. Немка грузная, се-
дая, в преклонных годах. Она явно волнуется на каждом уро-
ке и, когда пишет мелом на доске, видно, как дрожит её рука.
Ей постоянно холодно, она кутается в большой шерстяной
платок. Однажды мы ухитряемся приколоть к её платку за-
писку, кажущуюся нам смешной: «Осторожно, кусаюсь». Ни-
чего не подозревая, она идёт по коридору в сторону учитель-
ской, а мы смотрим ей вслед и давимся от смеха.
Не лучше относились мы и к учительнице по биологии,
на её уроках мы делали всё, что хотели: жевали, разговарива-
ли, свободно ходили по классу, как бы не замечая её присут-
ствия. Биологичка, требуя порядка, то хлопала журналом по
столу, то стучала кулаком, а иногда жалобным голосом про-
сила тишины.
Однажды она спросила меня:
— Люся, почему ты так себя ведёшь?
Я ответила с явным вызовом и выдала такое:
— А чем же я тогда вспомню свою молодость?
Она вздохнула, посмотрела на меня с явным сожалением
и безнадёжно махнула рукой.
В 9 классе к нам пришёл новый преподаватель по физике.
Ему слегка за 40, однако он кажется нам стариком: высокий,
тощий, с очками на длинном, остром носу. Он робок с нами,
и это мы сразу отметили. Оказалось, что он любит стихи и
даже сам сочиняет. И началось: «Александр Фёдорович, почи-
тайте нам что-нибудь…» Он подходит к окну, облокачивается
на подоконник и некоторое время сосредоточенно молчит. По-
том тихим и слегка дрожащим голосом читает что-нибудь из
Тютчева. Это его любимый поэт. «А теперь своё, что-нибудь
своё…» Он не сопротивляется, прижимает дрожащие пальцы
к виску и читает свои наивные и по-детски чистые стишочки.
Так бывало всегда, когда нам не хотелось заниматься физикой.
А он, забыв про урок, читает стихи до самого звонка. Иногда
он вызывает кого-нибудь к доске. Выставляя отметку, робко
спрашивает: «Вы будете довольны, если я вам поставлю четы-
ре?» И в ответ, как всегда, слышит: «Ну, нет, я знаю на пять».
И он тут же ставит пятерку.
Я так часто ловлю на себе его робкий, смущающий меня
взгляд. Он будто бы хочет сказать мне что-то тревожащее его
и волнующее. Вскоре всё открылось. Он перестал вызывать
меня к доске, а в журнале против моей фамилии стали появ-
ляться пятёрки. В классе всё сразу поняли, и теперь, если надо
было отменить нежелательную контрольную, достаточно было
одного моего слова.
За два последующих года я ни разу не открыла учебник
по физике. О предстоящих экзаменах на аттестат зрелости я
почему-то не думала. А время шло. Экзамены, оказалось, не за
горами. Нам раздали экзаменационные билеты, и тут только я
поняла, что учебник физики для меня — тёмный непроходи-
мый лес. Из 30 билетов, не понимая смысла, вызубрила один,
единственный, первый, а потом махнула рукой: что будет, то и
будет. И вот он, экзамен. Вызывают меня. Знаю, провал неиз-
бежен. На столе веерком разложены билеты. Беру, не глядя, и
не верю своим глазам: он, тот, единственный, который знаю.
Я отвечаю блестяще, на твёрдую и, конечно, не заслуженную
мной пятёрку.
Выпускной вечер. Александр Фёдорович отыскал меня
в толпе танцующих, выждал момент и сунул в руку вчетве-
ро сложенный бумажный листок. Его рука горячая и слегка
дрожит. В пустом классе я прочитываю стихи, написанные его
ажурным, вычурно-красивым почерком.
Тебя я нежно полюбил,
Всегда так радостно встречая,
Но не посмел и не открыл,
Что для меня ты сказка, песнь родная…
На этом прощальном выпускном вечере его больше ни-
кто не видел. И я не видела его ни тогда, ни потом, не видела
больше никогда.
После окончания школы моя подруга Вера Страхова ре-
шила поступать на геофак МГУ. Для Веры это решение взве-
шенное. На День открытых дверей я пошла с ней просто так, за
компанию. И вдруг…Зелёная брезентовая палатка, перед вхо-
дом в неё, над сложенными поленьями дров, висит походный
котелок. Кажется, вот-вот вспыхнет в костерке огонь, в котелке
весело забулькает вода, и кто-то непременно тронет струны не-
видимой гитары. Совсем, как в кино. И загадочные приборы:
нивелир, мензула, кипрегель. Всё для съемки местности и со-
ставления географических карт. Итак, всё было решено.
Вере проще, она с золотой медалью, прошла собеседова-
ние и — принята, а мне предстоят экзамены. Конкурс большой.
Сдала. Набрала 24 очка из 25 возможных. Думала, не пройду,
но вдруг углядела свою фамилию в списках принятых.
Итак, мы с Верой студенты. До начала занятий есть ещё
время, и мы устраиваемся на работу. По знакомству. Теперь на
старом дрябленьком грузовичке мы развозим по каким-то не-
понятным для нас точкам алюминиевую посуду. Погода сол-
нечная, золотая. Мы сидим в кузове на ящиках, в цветастых
платочках, чем-то похожие на матрёшек. Встречаются другие
машины, оттуда нам машут руками и смеются молодые ребята.
Движение по Москве свободное: едем куда хотим, едем куда
нужно. И так радостно, так светло и кажется, что жизнь впе-
реди непременно счастливая и большая-пребольшая. В итоге
нам за работу выдают какую-то сумму денег и в качестве пре-
мии по алюминиевому тазу. Потом с этими тазами мы будем,
как и положено, ходить по субботам — я в наши Домников-
ские бани, а Вера — в свои Астраханские.
                7
Первое сентября, начало занятий. За время экзаменов мы
успели перезнакомиться друг с другом. На нашем курсе есть
бывшие фронтовики, два Володи: Володя Сидораев и Володя
Суходровский. Оба Володи прошли фронт, видели лицом к
лицу настоящую страшную войну, а мы, вчерашние школьни-
ки, чирикаем по-воробьиному, и они для нас всего лишь маль-
чишки-однолетки. И ещё один Володя — Владимир Котляков,
будущий академик и будущий директор Института географии.
С его благословения наш курс до глубокой старости будет со-
бираться в стенах этого Института, кричать, шуметь и, забыв о
возрасте, чувствовать себя опять молодыми студентами.
Эту девушку я увидела на одной из консультаций, Анечка
Григорович. Смуглое лицо с классически правильными чер-
тами, красивая, наивная и чуточку смешная. Это её мы будем
принимать в комсомол, это она потом скажет, придя на оче-
редную нашу встречу: «Никого не помню как звать, но всех
люблю». И ещё, у нас на курсе будет учиться Леопольд Бруно,
испанец, невысокий, светловолосый, очень симпатичный па-
ренёк. Весной 1937 года в Советский Союз из Испании, где
тогда началась гражданская война, прибыл первый корабль с
испанскими детьми — беженцами. В основном это были дети
из Страны Басков, после печально знаменитой бомбардиров-
ки Герники. Всего в Советский Союз прибыло около трёх ты-
сяч испанских детей. Пройдёт время, и Леопольд вернётся на
свою Родину.
Начинаются занятия. Вступительную лекцию читает
профессор Орлов. В моём представлении профессор должен
быть непременно щупленьким интеллигентом, при очках и
слабом, едва слышном, голосе. Борис Павлович высок, толст,
и голос у него зычный, заполняющий собой всю аудиторию.
На лекции сразу становится ясно, что в мире нет ни одной на-
уки, которая могла бы сравниться с географией. С географии
всё начиналось, географией всё создавалось. Мы слушаем и
млеем от гордости за наш выбор.
Экономическую географию нам читает сам Баранский.
В школе мы учились по его учебнику. Николай Николае-
вич — тоже крупный, плотный, с густой шевелюрой вечно
растрёпанных волос. Говорить начинает громко, потом слов-
но бы задрёмывает, прикрыв глаза. Но иногда, наоборот, ти-
хим, как бы безразличным голосом рассказывает он, например,
о породе коров, явно нежелательной для разведения в нашей
стране, и вдруг неожиданно выкрикивает: «Да у нас в Сибири
любая баба даст молока куда больше, чем эта, так называемая
“породистая” корова…». Баранского мы просто обожали.
Начиналась учеба и начиналась наша комсомольская
жизнь. Неожиданно меня пригласили в университетский ко-
митет комсомола.
Большая светлая комната, столы под ярко-зелёным сук-
ном, а члены комитета вовсе не мальчики и не девочки, а
престарелые комсомольцы лет под тридцать. Сегодня на по-
вестке дня персональное дело. Мне поручено вести протокол
заседания.
У паренька, студента второго курса, факультет не пом-
ню, по-детски розовые щёки, на затылке задористый хохолок,
совсем как у боевого петушка. Я не могу писать протокол, я
слушаю. Его вина состоит в том, что он организовал отряд, у
которого свой устав, свой гимн, свой флаг. «Это всего лишь
игра, — говорит он, — не больше…» Престарелые комсо-
мольцы говорят взвешенно и коротко. При этом они так по-
хожи друг на друга, будто кто-то успел нацепить им на лица
маски с одинаково сухим, официальным выражением. Судей-
ство короткое, решение единогласное: исключить из комсо-
мола, исключить из университета.
Мой протокол написан явно не по форме, и, к великой
моей радости, в комитет комсомола меня больше не пригла-
шали.
В марте 1950 года — очередная избирательная кампа-
ния: выборы в Верховный Совет СССР. Теперь мы, агита-
торы, ходим к своим избирателям, проводим тематические
беседы о нашей, Советской конституции, конечно, — самой
демократической и самой совершенной в мире. Иногда нас
слушают, но чаще жалеют, предлагают выпить с мороза горя-
ченького чайку. Наступает день голосования. С вечера соби-
раемся на избирательном участке, кое-как пережидаем ночь.
Избирательные участки открываются в 6 утра, а в половине
шестого мы уже спешим к своим избирателям, настойчиво
звоним и стучим в знакомые двери. День воскресный, люди
спят, но никто и не возражает. Быстро одеваются и в темноте
морозного утра идут к избирательному участку, чтобы отдать
свой голос всего лишь за одну единственную, указанную в
бюллетене, беспроигрышную кандидатуру. В стране идёт не-
гласное соревнование: какой избирательный участок, какой
город, какая республика проголосует раньше. Считается, что
это и есть показатель патриотизма и преданности Родине.
По окончании первого курса у нас летняя практика.
Красновидовская. Старшекурсники рассказывают о ней взах-
леб. И мы весь год живём в ожидании лета. В 15 километрах
от старинного русского города Можайска, в пос. Красновидо-
во в 1945 году была организована Красновидовская учебно-
научная станция географического факультета МГУ. Вот сюда
мы и едем. В пойме Москвы-реки разбиваем палаточный ла-
герь. На главной площади лагеря наши мальчишки тут же на
столбе укрепляют репродуктор. И запел, зазвучал голос Вер-
тинского:
Ваши пальцы пахнут ладаном…
Я безумно боюсь золотистого плена,
Ваших медно-змеиных волос,
Я люблю ваше тонкое имя — Ирэна…
Мадам, уже падают листья,
И осень в смертельном бреду…
Вертинского не жалует партийное руководство, он из-
менник, отщепенец, а мы, вопреки всему, слушаем его с утра
до вечера.
В Красновидово нас многому пытались научить: изме-
рять расходы воды, вести наблюдения за уровнем. Была у нас
и топографическая съёмка. Работали бригадами. Мы с Верой
вошли в бригаду, которую возглавил Володя Котляков, буду-
щий наш академик. В основном он и делал съемку, а мы, де-
вицы из его бригады, облачившись в купальники, валялись на
травке где-то поодаль, даже не пытаясь вникнуть в суть дела.
Вот и результат, академиков из нас не вышло.
После ужина нам предоставлялась полная свобода. До-
горал закат, вечер опускался на землю, и манила, звала к себе
весёлая берёзовая рощица, раскинувшаяся на высоком реч-
ном берегу. Мы были очень молоды, и чувство влюбленности
своим романтическим крылом тут же накрывало наш лагерь.
В берёзовую рощу ходили парами. Многие пары, посетив-
шие тогда берёзовый лесок, впоследствии создали настоящие
крепкие семьи.
Я тоже посматриваю в сторону берёзовой рощи. У нас на
курсе есть студент, пришедший к нам из мореходного учили-
ща. Чем уж он взял, трудно сказать, но добрая половина дев-
чонок либо явно, либо тайно в него влюблена. И я в их числе.
И вот мы с ним идём в березовую рощу. Он и я. Мне кажется
это сном. Вечерние сумерки опускаются на землю, и берёзовая
роща погружается в темноту. Мы садимся на ствол поваленно-
го дерева и молчим. Таинственно рисуется мне наша будущая,
долгая, романтическая любовь, больше похожая на дружбу,
с её непременной нежностью и красивыми словами. Внезап-
но мой спутник резко и умело обхватывает меня за плечи и
почти опрокидывает на землю. Я непроизвольно отталкиваю
его, вскакиваю на ноги и, натыкаясь на невидимые в темноте
деревья, сломя голову, бегу к светлеющей опушке.
С тех пор мы молча обходим друг друга стороной. Толь-
ко на одной из последних наших университетских встреч
сели рядом и сказали друг другу какие-то добрые прощаль-
ные слова.
На втором курсе — разделение по специальностям.
Мы с Верой выбираем гидрологию. Кафедрой заведует Евге-
ний Варфоломеевич Близняк. Он солидно толст и тем не ме-
нее подвижен и лёгок на ногу. Его лишённый даже и намека на
растительность, абсолютно голый череп всегда золотисто-ро-
зов. Обычно он мягок на лекциях и очень строг на экзаменах.
Плохо отвечаешь, держись, выгонит да ещё прикрикнет для
пущей убедительности: «Да вы ни черта не знаете…».
Готовимся к очередному экзамену. Вере всё дается легко,
она тянет на Красный диплом, а у меня многое запущено из-за
лености и нерадивости. Верочка взялась меня подтянуть. За-
нимаемся у меня дома. Сегодня вечер тихий и спокойный, что-
бы нам не мешать мама уехала к сёстрам. Мы одни. Не тут-то
было. Соседка Мария Львовна просит всего на часок оставить
у нас Риту. Рита въезжает в комнату на своём трёхколёсном
велосипеде. Ей четыре года, она прелестный, хорошо откорм-
ленный, типично еврейский ребёнок. Комната у нас большая,
круг за кругом объезжает она стол, за которым сидим мы с
Верой, обложенные учебниками. Она нам не мешает. Не тут-
то было… Грохот... Рита падает с велосипеда. Нам не до неё,
но я мельком всё-таки взглядываю в её сторону: на Риткином
лбу моментально вырастает огромная лилово-синяя шишка.
Но Рита молчит и продолжает деловито и сосредоточенно кру-
тить педали велосипеда. Через час появляется Мария Львов-
на. Она в отчаянии всплескивает руками и кричит в нашу сто-
рону: «Убили ребёнка!» Рита сползает с велосипеда, садится
на пол и орёт благим матом.
У нас в доме — новые соседи. Их комната почти рядом с
нашей. Соседской девочке лет 8-9, иногда она заходит к нам,
и я проверяю её домашние задания. Света такая маленькая,
хрупкая, словно игрушечная. Мама помогает ей шить новогод-
ний костюм, для примерки надевает на её светлые, похожие
на пушок, лёгкие волосы красную шапочку. Я смотрю на всё
это чуточку свысока, мне некогда возиться с этакой мелкотней.
А я и не знаю того, что вся последующая жизнь будет у меня
связана с этой милой соседской девочкой.
После второго курса практика по специальности. На
Оке. Ока здесь широкая и быстрая. Мы живём на высоком бе-
регу, живём в палатках: две палатки наши, третья, одиночная,
в ней обитает руководитель нашей практики. Ему за пятьде-
сят, но он совсем не прочь приударить за какой-нибудь из де-
виц. Мы знаем за ним этот грех. На сходке, которую мы тайно
проводим от мужской половины, принимаем единогласное
решение: не позволять обнимать себя ни под каким видом.
Особенно опасно быть с ним в лодке, стараемся сесть подаль-
ше от него, ну, а с берега верный глаз кипрегеля контролирует
наше поведение.
По вечерам мы собираемся у костра, кипит в котелке чай,
так хорошо, так тепло и радостно на душе. Наш руководитель
обижен на нас, он избегает наших вечерних чаепитий, но че-
рез пару лет он женится на одной из студенток нашего курса,
и там будет большая и долгая любовь.
После третьего курса — опять практика, но уже произ-
водственная. Я работаю младшим техником в составе неболь-
шого изыскательского отряда. Мы работаем на Днепре, изме-
ряем глубины и расходы воды, на основании наших данных
ведутся расчистка и углубление речного фарватера. Днепр,
действительно, очень красив, и невольно приходят на память
слова: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно
мчит он сквозь леса и горы полные воды свои…»
У нас в изыскательской партии одни украинцы. Понем-
ножку учусь украинской мове: «Вот тильки трошки поим,
потом як возьмусь, як возьмусь. Вот тильки трошки посплю,
потом як возьмусь, як возьмусь…»
Мы живём на брандвахте, и небольшой катерок перевоз-
ит нас по Днепру с места на место. Ко мне приезжает мама,
молодая моя мама, ведь ей ещё нет и пятидесяти. По вечерам
всей изыскательской партией мы сходим на берег. Тихая укра-
инская ночь, безветренно, тепло, серебристый свет луны за-
ливает белые хатки, окружённые пирамидальными тополями.
Из местного клуба неудержимо рвутся звуки такого задори-
стого гопака, что устоять просто невозможно.
После четвертого курса опять производственная практи-
ка. Втроём: я, Вера Страхова и Тася Афанасьева едем на Се-
вер, на Кольский полуостров. На карте Кольский полуостров
похож на большое, округлое и слегка удлинённое ухо. С од-
ной стороны его омывает Баренцево море, с другой — Белое.
Часть полуострова лежит за полярным кругом, и ледяное ды-
хание Арктики доносится сюда. Полуостров почти безлюден:
сопки, болота и скудная, чахлая растительность. Но именно
здесь решено построить железную дорогу, она должна пере-
сечь полуостров с запада на восток.
Вся трасса будущей дороги разбита на участки про-
тяжённостью в 15-20 километров. Мы живём и работаем на
101-м километре. Смешное совпадение: у нас в Москве поли-
тически неблагонадёжных высылают за этот самый 101-й ки-
лометр. Ничего, стерпим. Лагерь разбит на невысокой сопке,
покрытой жёлтым ягельным мхом. Сопка поднимается среди
зелёно-буро-жёлтого разлива болот. Мы живём в небольшом
рубленном домике, спим на деревянных нарах под душными
марлевыми пологами, спасаясь от злобно гудящих всю ночь,
кровожадных комаров. Работа нетрудная, но труден путь, ко-
торый надо пройти по трассе. Северное лето оказывается, на
удивление, жарким, а на тебе — высокие резиновые сапоги,
брезентовая роба и накомарник, в котором трудно дышать и
который всё время хочется сбросить с головы.
Но каким радостным и сладким бывает возвращение в
лагерь, в прямом смысле слова — сладким. На ужин у нас
всегда пончики с брусничным вареньем. Брусники здесь ви-
димо-невидимо. А грибов! Никуда и ходить не надо. Прямо
за нашими палатками и домиками огромная плантация крас-
ноголовиков. Поэтому жареные грибы у нас ежедневно. И мо-
рошка, она тоже рядом, целое разливанное море. Опускаемся
на колени и горстями отправляем в рот эту северную малину,
налитую сладким янтарным соком.
Сейчас стоит полярный день. Что ночь, что день — одно
и то же. Солнце, едва коснувшись горизонта своим огненным
золотым крылом, снова устремляется в ясную голубизну неба.
Красота, от которой с непривычки перехватывает дыхание.
А в конце сентября нам посчастливилось увидеть и северное
полярное сияние.
Производственная практика окончена, пора домой. Мы
считаем заработанные деньги, их много. К окладу старшего
техника прибавлены полевые и северные.
На обратном пути делаем остановку в Ленинграде, нам
есть где остановиться, здесь живёт мамин двоюродный брат
Петя. Серая поздняя осень, серый мокрый Ленинград. Дни ко-
роткие, темнеет рано. Даём себе обещание приехать сюда на бе-
лые ночи. Идём, как и полагается, в Эрмитаж, на набережную
Невы, к памятнику Петра. А деньги жгут руки, и так хочется
начать их тратить. В магазинах мы явно вызываем подозрение:
на нас грязные, потёртые телогрейки. Продавцы следят за нами
во все глаза. Первой на покупку решается Тася, покупает мод-
ный ярко-зелёный плащ, после чего её уже неудержимо тянет
на всё зелёное. Она покупает зелёную фетровую шляпку с зе-
лёным бантом, зелёную сумочку, и когда мы на витрине неожи-
данно видим зелёные перчатки, то убеждаем Тасю купить и их.
В таком виде, зелёная, как лягушонок, она сойдет на перрон
московского вокзала, где нас будут встречать наши мамы.
Вот и закончилась наша студенческая жизнь. Моя дип-
ломная работа посвящена Днепру. После защиты — два гос-
экзамена. Уже больше года наша страна живёт без Сталина, но
всё равно на каждом ГОСе мы произносим эту обязательную
фразу: «Как учила нас Великая Коммунистическая партия, как
завещал нам Великий Сталин». Приёмная комиссия всё это
выслушивает одобрительно. Да без этой преамбулы на хоро-
шую отметку и не надейся.
А жизнь идёт своим ходом, Шепилова на посту генераль-
ного секретаря партии сменяет Никита Сергеевич Хрущев.
Наступает так называемая «Оттепель». Журнал «Новый мир»
публикует повесть некоего Солженицына «Один день Ивана
Денисовича». Удивительная повесть! И появляются слухи:
Сталин-то вроде бы и не святой. На партийных собраниях
читают какое-то закрытое письмо. Только для членов партии.
Но слух уже ползёт по стране и ширится. Не помню, по радио
я услышала или прочитала в газете этот страшный, открываю-
щий нам глаза доклад генсека Хрущева на ХХ съезде компар-
тии о разоблачении культа личности Сталина. Шёл февраль
1956 года. Нам трудно это принять… Мы так долго верили…
Да, были перегибы… Да, были ошибки… Партия сама гово-
рила об этом… Но Сталин… Боль в сердце и ощущение кру-
шения жизни.
После экзаменов — распределение. Теперь каждый из
нас, без права на увольнение, обязан отработать три года в
какой-нибудь организации. Мне определенно везёт: я буду
работать в проектном институте «Теплоэлектропроект». Та-
кое тёплое и почему-то родное название. А пока — месячный
отпуск.
Нас семеро беспечных, смеющихся, радующихся жиз-
ни девиц — гидрологинь. Мы едем на милую моему сердцу
Украину. Останавливаемся под Винницей. Опять белые хат-
ки, вишнёвые сады, в которых созревшей вишни видимо-не-
видимо, и остроконечные пирамидальные тополя. Южный
Буг здесь не широк, но каменист, и быстрый его поток не-
истово крутится среди камней, вздымается пенной шапкой.
Мы сразу же лезем в воду. Тугие струи бьют в бока, в спи-
ну, настоящее живое джакузи. Потом мы рассаживаемся на
горячих, прогретых солнцем камнях и, передавая друг другу
ведерко с вишней, купленной на местном базарчике, едим,
лежим и ни о чем не думаем. За Винницей следует Киев, по-
том — Одесса.
Наш вояж продолжался около трёх недель и стоил каж-
дой из нас всего по 70 рублей, включая дорогу и безбедное
наше житьё. Каких только южных фруктов и овощей мы там
не поели за эти три, будто сон пролетевших, счастливых не-
дель. А между тем стипендия каждой из нас на выпускном пя-
том курсе была всего лишь 40 рублей.
                8
И вот наступил мой первый рабочий день. Институт
«Теплоэлектропроект». Всё понятно. Здесь проектируются те-
пловые электростанции.
Будущее место работы мне всегда представлялось этаким
дворцом с бело — мраморной колоннадой у входа и простор-
ными кабинетами, залитыми солнечным светом.
Вхожу. Светлый просторный вестибюль. Широкая лестни-
ца. Ну что ж, неплохо. А вот и отдел изысканий, где я буду рабо-
тать. Огромный полутёмный зал сплошь уставлен письменны-
ми столами; колонны, о которых мне мечталось, тоже есть, они
держат, нависающий над залом, низкий потолок. В помещении
стоит гул, будто рой встревоженных пчёл невидимо носится в
воздухе. Здесь одновременно ходят, говорят, двигают стульями,
грохочут арифмометры, стучат счёты.
Мое место рядом со сценой, на которой за столами, за-
валенными бумагами, сидят явно не артисты. Я усаживаюсь и
начинаю присматриваться к окружающим, в свою очередь, на
меня тоже смотрят с явным интересом.
Оказалось, что в институте прямо-таки кипит комсо-
мольская жизнь: выпускается стенгазета, есть театральный
коллектив, работают спортивные секции. Я всегда была дале-
ка от спорта, похвастаться нечем, а тут уговорил меня один
паренёк заняться лёгкой атлетикой: «Да ты только попробуй, у
тебя получится…» Свой новый спортивный снаряд я не толь-
ко никогда не держала в руках, но даже и не видела близко...
А тут… Беру диск в руку, зажимаю пальцами, прыжок, ещё
прыжок и диск… в воздухе. Здорово!
Тренировки сугубо индивидуальные, тренируемся где-
то на задворках института. Потом паренёк провожает меня до
дома и всю дорогу смущённо молчит.
Я так и не поняла, к чему это он меня готовит. Оказалось,
к командному первенству Москвы по легкой атлетике. И вот мы
на одном из московских стадионов. Чёрные гаревые дорожки
огибают зелёное поле стадиона, там бегуны. У нас свой сектор.
За столом — судейская коллегия, в её состав входит метательни-
ца диска, олимпийская чемпионка Нина Пономарёва. Моя оче-
редь, главное не ударить в грязь лицом. Выхожу. Первая попыт-
ка. Беру диск в руку, зажимаю, прыжок, ещё прыжок и… диск
летит прямо в судейскую коллегию. В результате моего «отлич-
ного» выступления институтская команда получает «баранку».
С первых дней я постоянно слышу эту фамилию: Иванов,
гидролог Игорь Иванов. Сейчас он где-то далеко, под Троиц-
ком, в командировке, на полевых работах. О нём все хорошо
говорят, он человек компанейский, с большим чувством юмора,
и все ждут его возвращения. Мне рисуется он высоким, широ-
коплечим, с буйной шевелюрой светлых вьющихся волос. И вот
однажды он появляется в институте. Он вовсе не высок, не ши-
рок в плечах и никакой буйной шевелюры. Мы знакомимся, и
теперь я постоянно чувствую на себе его пристальный и чуточ-
ку влюбленный взгляд.
Бывает же так, Новый год, а ты лежишь в постели с высо-
кой температурой. Ангина. Он пришёл к нам домой. Поздра-
вить. Сел подле меня раскрасневшийся от предновогоднего
морозца и слегка смущённый. Мы о чём-то говорили с ним, а
уходя, он вручил мне забавно-весёлое новогоднее поздравле-
ние в стихах.
С началом весны он уехал обратно в Троицк, на паводок.
Начальник у нас был человеком весьма наблюдательным, по-
этому командировку в Троицк получила я.
Весенний паводок в работе гидролога — это нечто осо-
бое: взлёт, поэма, подвиг. Пожалуй, последнее — всегда. Са-
мый высокий уровень в реке обычно совпадает с ледоходом.
Холодно и страшно на реке. Громоздясь друг на друга, крутясь
в потоке быстрой воды, несутся льдины, гонимые разъярённой
бушующей рекой. Вот тут-то и начинается работа гидролога.
Иногда всего лишь в утлой лодчонке выезжает он на середину
реки и остаётся с ней один на один. Мороз, ветер, снежная пур-
га безжалостно бьют в лицо, а надо работать, надо измерить
сумасшедшую скорость течения этой, буквально взбесившей-
ся, реки. Но паводок — это и движение души. Весна ведь.
Я приехала в Троицк в ясный солнечный день. Меня
встретил Игорь. Городок небольшой, тихий, с деревянными
домиками и палисадниками, засыпанными снегом. А воздух,
упоительно весенний, невольно кружит голову.
Теперь мы вместе работаем на реке, а вечера коротаем в его
домике, где хозяйкой — престарелая, но всё ещё бойкая на ногу
бабушка Нюра. Бабушка поит нас чаем, а мы всё говорим, го-
ворим и говорим... Теперь можно сказать друг другу всё. Игорь
пишет стихи, он уже успел напечататься в некоторых изданиях,
а я лишь только пробую писать, но к этому так рвётся моя душа.
После паводка мы вернулись в Москву. Моей маме, как
снег на голову, было это моё внезапное замужество. Мы рас-
писались с Игорем в мае 1955 года.
Девятнадцатилетним пареньком ушёл он на ту страшную,
похожую на бойню, кровавую войну, память о которой для
всех нас была ещё так свежа. Он служил в зенитных войсках,
в августе 1942-го был тяжело ранен, его воинское звание —
гвардии сержант. Игорь Григорьевич имел боевые награды:
медали «За отвагу», «За оборону Москвы», «За оборону Ста-
линграда», «Орден Отечественной войны II степени», которым
он особенно гордился. И поэзия тех, послевоенных, лет была
посвящена прошедшей войне.
В декабре плывут морозы
По долинам узких рек,
Подмосковные берёзы
Согревает только снег.
И на веточках-ресницах,
Как слезинки, стынет лёд.
В тишине берёзам снится
Сорок первый гулкий год.
Неужели эти дали
Полыхали наяву,
Люди грудью прикрывали
Путь-дорогу на Москву?
Время вьюгой заметает
След недрогнувших солдат…
Но в лесу берёзы знают,
Где убитые лежат.
Потом он много писал о трудной и опасной изыскатель-
ской жизни. А ещё писал стихи для меня. Он часто уезжал в
командировки, но каждый раз не забывал оставить несколько
написанных им строк. На подаренной мне книге Константина
Симонова «Дни и ночи» он написал:
Я твои родные очи,
Свет их ласковый, желанный,
От разлуки чуть туманный,
Вижу рядом дни и ночи.
В 60-х годах он поступил в МГУ, на факультет журнали-
стики и успешно закончил его заочное отделение. Стихи его
были напечатаны в нескольких сборниках поэзии, потом выш-
ли отдельной книжкой под названием «Долг».
Сергей Наровчатов, в то время редактор «Нового мира»,
писал: «Творчество Игоря Иванова привлекает цельностью и
чёткостью жизнеощущения, в нём отчётливо видны главные
духовные мотивы, владеющие поэтом. Игорь Иванов — и это
очень важно! — любит и тайгу, и свою работу в ней, и своих
товарищей по работе. И эта любовь не может не передаться
читателю».
Там, где в степях белеют колки
И даль реки холмами скрыта, –
Нам довелось
просторы долго
Простреливать теодолитом.
То поперёк,
а то по кругу,
Шагая ежедневно к цели,
Мы ту немалую округу
На кальке всю запечатлели.
А пульс воды
в межень речную
И в паводок, угрюмо-звонкий,
Искали мы почти вручную
С весёлой, юркой плоскодонки.
Когда ж стал милым и привычным
Степной, чуть горьковатый запах, –
Распоряжением столичным
Нас перебросили на запад.
У изыскателей всегда так:
Не суждено им видеть всходы…
Но вся работа их — задаток
Того, что будет через годы.
Мы твердо знали:
ГРЭС построят,
И вся окрестность встрепенётся,
И стародавний город Троицк
Огнями новыми зальётся
И будет за селом Бобровкой
Речной запас копить годами
Плотина,
втиснутая пробкой
Между крутыми берегами.
Но как же хочется порою
Увидеть
в жаркий день с обрыва
За Пугачёвскою горою
Лихую вольницу разлива.
Но вот, отгуляв положенные свадебные денёчки, мы
опять вернулись в Троицк. Теперь уже вместе поселились
у знакомой нам бабушки Нюры, и началась наша семейная
жизнь.
Тот день особняком стоит среди всех прочих обыденных
дней. Был август, солнечный и золотой, как всё это прошед-
шее лето, тоже солнечное и золотое. Я иду по дороге. Небо
надо мной огромное, синее, с редкими, лениво плывущими
облаками. Рожь золотая и васильки в ней. Откуда это вдруг
пришло ко мне? Ничего не изменилось, но я чувствую, что
я — другая. И внезапное озарение: там внутри, во мне, — но-
вая, зародившаяся жизнь! И радость, которую не может вме-
стить сердце!
Зимой я вернулась в Москву, и начались месяцы и дни
ожидания. Никаких УЗИ, просто в консультации сантиметром
измеряют объём талии, которая всё увеличивается и увеличи-
вается. Помню первое знакомство с дочкой, её громкий, жиз-
неутверждающий крик и чьи-то слова: «У вас девочка»
Кормить дочку принесли на вторые сутки, положили
рядом: маленький, плотно упакованный свёрточек. Открыто
только личико, глаза ярко-синие, а взгляд строгий, даже сер-
дитый. Выписывая меня из роддома, доктор сказал: «У вас
здоровая, активная девочка»
Из роддома нас встречали мама и мои верные подруги.
Игорь был в командировке, паводок в том году был поздний,
от него пришла телеграмма: «Поздравляю с рождением Мари-
ночки» Но, видно, сам Господь Бог послал моей дочке другое
имя — Елена.
Долгой семейной жизни у нас с Игорем Григорьевичем
так и не получилось, Леночке было чуть больше двух лет, ког-
да мы с ним расстались. Были на то причины. Однако на всю
оставшуюся жизнь у нас сохранились добрые, дружеские от-
ношения.
А годы спустя, прочитав как-то напечатанные в сборнике
стихи Игоря, мне невольно захотелось думать, что они напи-
саны для меня.
Берёзы шепчутся под утро
Над повлажневшею травой…
В их шуме слышу почему-то
Полузабытый голос твой.
Очень переживала наш развод мать Игоря, дорогая наша
бабушка Лида. Она написала мне письмо, доброе и жалостли-
вое, просила не делать этого шага, но уже ничего нельзя было
изменить. Всё было решено.
Баба Лида маленькая, несколько суетливая старушка,
очень живая и весёлая. Будучи учительницей в младших клас-
сах, она порой так живо и так весело разыгрывала перед нами
сценки из школьной жизни, что похоже это было на маленький
домашний театр. У неё были коротко стриженные, с серебри-
стой проседью, тёмные волосы и много маленьких округлых
бородавочек, которые вовсе не портили её доброго милого
лица. Мы жили тогда трудно и безденежно, и вот однажды баба
Лида буквально приволокла на себе довольно вместительную
детскую коляску, больше похожую на плетёную корзину для
хозяйственных покупок. У коляски поочерёдно отваливалось
то одно, то другое колесо. Несмотря на это, мы с великой
радостью вывозили Лену на прогулку в этом, на ходу развали-
вающемся, антиквариате.
Баба Лида очень любила свою единственную внучку.
Летом мы забирали её с собой на дачу, и тогда можно было
видеть на скамеечке под окном любовно прильнувших друг к
другу бабушку с внучкой, читающих очередную книжку.
Жизнь бабы Лиды закончилась трагично. Она случайно
упала на горящую газовую горелку, у неё загорелись волосы.
Спасти её уже было нельзя.
После нашего развода Игорь женился вторично. С его вто-
рой женой Клавой я познакомилась на его похоронах: худое,
скорбное лицо и тёмный платок на голове. С того самого дня как
бы началась наша дружба. Заранее созвонившись, мы с Леной
едем на Кунцевское кладбище, и там, возле церкви, на скамееч-
ке, казалось, всё в том же траурном платке ожидает нас Клава.
Мы идём на могилу, две вдовы одного и того же мужа, которого
мы обе любили и память о котором дорога нам.
                9
В Теплопроекте я проработала недолго, меня напугали
загранкомандировки: посылали в основном в Иран, Ирак,
Индию. Возвратившиеся оттуда рассказывали удивительные
вещи, одаривали нас, женщин, головными платочками с за-
мысловатым заграничным рисунком и угощали пластиноч-
ками жвачки, которая, казалось нам тогда, имела божествен-
ный вкус. Из загранкомандировок возвращались с кучей
всякого заграничного барахла, которое здесь, в Союзе, нель-
зя было купить ни за какие деньги. Только одно не устраи-
вало меня — продолжительность этих загранкомандировок.
Я не могла оставить маму с Леной на год или даже, в лучшем
случае, на полгода.
Я уволилась и перешла работать в Цветметпроект, тоже в
отдел изысканий.
1961 год, 12 апреля. На вечер у меня билет на самолёт.
Последние сборы. В коридоре какой-то странный шум. При-
слушиваюсь: в нашем доме частенько бывает всякое. Но вот
стучат в дверь
— Человек в космосе! Наш Юрий Гагарин!
Все двери распахнуты настежь, все обнимаются, смеют-
ся, плачут и поздравляют друг друга.
Я еду в аэропорт. Повсюду фотографии Юрия Гагарина
и его улыбка, которую нельзя забыть. А у меня удивительно
странное чувство: будто и я сегодня улетаю в космос.
Вслед за Юрием Гагариным в августе того же года на
корабле «Восток» в космос летит Герман Титов, в августе
1962-го — Андриан Николаев, а потом — космонавты: Па-
вел Попович, Валерий Быковский, Павел Беляев, Алексей
Леонов. Мы, женщины, ждём, не очень-то на это надеясь,
но всё-таки ждём. И вот в июне 1963 года на корабле «Вос-
ток-6» в космос летит первая в мире женщина-космонавт,
Валентина Терешкова. В те годы мы следили за каждым по-
следующим полетом, имена космонавтов были на слуху. Мы
жили этим, и чуть ли не каждый ребёнок мечтал тогда стать
космонавтом.
Командировка в Забайкалье. Самая что ни на есть земная
глубь. А вокруг — весна: поляны только что зацветших ог-
ненно-ярких жарков и заросли вереска, словно бы в дымчатом
розовом тумане.
Наш посёлок из нескольких деревянных домиков распо-
ложен на берегу реки с завораживающим названием Ингама-
кит. Неподалеку отсюда геологи обнаружили богатые залежи
меди, и теперь силами нашего института ведутся изыскания
под строительство комбината по её добыче.
Ингамакит — карстовая река. В половодье — это сумас-
шедший, яростно бушующий поток, в межень — всего лишь
присмиревший ручеёк, текущий по каменистому руслу. А там,
где карстовые воронки расположены близко к поверхности,
ручей в межень вообще исчезает, и русло остается сухим на
протяжении нескольких километров.
На берегу Ингамакита возле наших домиков стоит
небольшая, крепко сколоченная банька. Так хорошо другой
раз присесть на её ступеньки, вслушаться в тихое журча-
ние воды и, прогнав всё горькое и больное, ни о чём больше
не думать.
Я живу в своём домике одна. В тихие безветренные вече-
ра слышу ласковый, убаюкивающий говор Ингамакита. Домик
срублен недавно, в нём так ощутимо чувствует-ся смоляни-
стый, завораживающий запах свежей сосны. В углу — неу-
бранная куча золотистых стружек, по ночам в них возятся и
шуршат мыши. Мне почему-то совсем не страшно. Только при
очень сильном ветре мешает спать глухой таёжный шум.
По вечерам мы всей экспедицией собираемся на ужин в
одном из домиков. Смолянистый запах от недавно срубленных
стен здесь заглушают острые кухонные запахи. Сейчас почти
каждый день на ужин оленина, поначалу было непривычно, а
теперь она кажется нам вкусной. После ужина долгие разгово-
ры. Мы так далеко от дома, от наших близких, от привычной
московской жизни: ни письмеца, ни строчки. Вокруг — тайга
и практически никакой связи. Поэтому разговоры привычно
тоскливые.
У нас в экспедиции — пополнение. Среди приезжих мо-
лодой геолог. Я вижу его впервые. Знакомимся. Станислав.
Он высок, плечист и, как и полагается настоящему геологу, с
бородой, только бородка у него реденькая и какая-то несерьёз-
ная. Он разговорчив и по-детски смешлив, но в моём присут-
ствии почему-то замолкает и отводит глаза в сторону.
Вот и кончается моя командировка. Скоро домой. В один
из выходных мы всей экспедицией идём в горы за кедровы-
ми шишками. Горами это, пожалуй, назвать нельзя, просто
возвышенность, но подъём на неё долгий и трудный. Кедрач
невысок, и шишки на нём мельче, чем на высоких больших
кедрах. Теперь по вечерам занимаемся шелушением нашего
урожая, выколачиваем орехи из шишек. Наша кухня, пол и
столы сплошь засыпаны ореховой скорлупой.
Завтра я уезжаю. Уже стемнело. В моём домике тоже
темно: выключен наш постоянно грохочущий движок. Отбой.
Я зажигаю свечу. Кто-то стучится в дверь, стук робкий и нере-
шительный. На пороге Станислав. Мы некоторое время молча
смотрим друг на друга, потом он вкладывает мне в руки какой-
то бумажный листок, неловко пятится и уходит, осторожно при-
крыв за собой дверь. Я подношу листок бумаги к свету. Стихи.
Нет, это не стихи, это те слова, которых так давно ждёт моё
сердце. Я забыла о них в трудной суете жизни, а они, эти слова,
оказывается, так нужны мне. Мне хочется вернуть его, ответить
на его любовь и потом навсегда остаться с ним. Но это всего
лишь мгновенные мысли. Он очень молод, я старше его почти
вдвое. Я много раз перечитываю это стихотворное объяснение
в любви, потом гашу свечу и ещё долго лежу без сна.
Прощальное утро. Завтрак. Добрые слова друзей. Хочет-
ся хоть на минутку сбежать к реке и на счастье опустить руки
в её быстрый ледяной поток. Но пора… За нами пришла ма-
шина.
                10
Страна на пороге Нового, 1963, года. Трудности с покупкой
ёлки, а значит, что в стылое ледяное утро, чуть свет, надо бежать
к ёлочному базару и там терпеливо ждать его открытия. Иначе
ёлку не купишь. На этот раз мне посчастливилось, ёлку привез
Игорь и с ним мой бывший сокурсник Володя Сидораев. Они с
Игорем друзья, оба заядлые футбольные болельщики. Этот год
меняет мою жизнь. Я перехожу на работу в Гидрорыбпроект,
под крылышко моего бывшего сокурсника. Здесь я и прорабо-
таю долгих 22 года, до самого выхода на пенсию.
За время работы в Институте мне посчастливилось по-
бывать почти во всех среднеазиатских республиках. Всякое
случалось со мной в этих поездках, и плохое и хорошее, но
хорошее, к счастью, чаще.
Апрель 1966 года. Командировка в Ташкент. Мы с Га-
лей Броун живём в гостинице. Гостиница старой постройки,
с длинными, тёмными коридорами и душными номерами, в
которых одновременно толчётся, а по ночам сопит, храпит,
кашляет не менее десяти человек. В свой номер возвращаем-
ся к ночи. Днём работаем, собираем необходимый материал
в местных организациях, а потом просто бродим по городу.
Солнечно, зелено, и пёстрая, радующая глаз толпа на улицах:
то и дело мелькают яркие полосатые платья и непременные,
узорчато расшитые тюбетейки на головах прохожих. И на каж-
дом углу плов — пальчики оближешь. Богатырская порция,
лепёшка в придачу, и стоит всё это копейки.
В тот вечер, засыпая, помню, слышала я какой-то стран-
ный, будто бы из-под земли идущий гул. Среди ночи нас разбу-
дили истерические крики. Спросонья ничего не могли понять.
Люди бегают, мечутся, и топот множества ног в коридоре.
Потом крик: «Землетрясение!» Вместе со всеми выбежали на
улицу. Возможно, где-то замкнуло порванные провода: синие
огненные вспышки во всё небо. Временами земля толчками
уходит из-под ног, и в воздухе стоит гул, будто над нами по-
стоянно кружит эскадрилья самолётов.
Надо срочно лететь в Москву, командировка закончи-
лась, однако билеты на все ближайшие рейсы раскуплены,
Ташкентский аэропорт забит бегущим отсюда народом. Надо
ждать. Теперь по ночам, как в военное время, мы спим одеты-
ми, подложив под головы сумки с документами, и при каждом
сильном толчке, боясь быть заживо похороненными под рух-
нувшим зданием, выбегаем на улицу. Ташкентское землетря-
сение полностью уничтожило древний центр узбекской сто-
лицы, 300 тысяч человек остались без крова, сила толчка, по
шкале Рихтера, составила 8 баллов.
Вспоминается командировка в Фергану. Фергана —
сказочное место. До самого горизонта — хлопковые поля и
красные косыночки работающих здесь женщин, совсем как у
Чингиза Айтматова — «Тополёк мой в красной косыночке».
Тихие аулы с ласково журчащими арыками и седые, древние
бабаи, подпоясанные поверх ватных стеганых халатов мно-
жеством цветных косыночек. При этом косыночек столько,
сколько якобы жён у каждого из них. А за высокими глиня-
ными заборами — сады, в которых урюк и бог весть какие
ещё фрукты. Женщин на улицах не видно, иногда пробежит
какая-нибудь от дома к дому, непременно закрыв лицо полой
пиджака, висящего на плечах. Пиджак — взамен паранджи,
ушедшей в прошлое.
Нашу экспедицию поселили в колхозном саду: груши,
яблоки, урюк, а на грядках — клубника. Иногда по ягодке мы
тайно, хотя сад никто и не стережёт, забрасываем себе в рот.
Моя задача — организовать наблюдения за рекой, вода
нужна для будущего рыбхоза, который, возможно, когда-ни-
будь построят здесь. Водомерного наблюдателя придётся на-
нять из местных жителей. Едем заключать договор. За высо-
ким глиняным забором — приземистый глинобитный дом.
Перед входом снимаем обувь. Внутри просторно и — ника-
кой мебели, только в углу аккуратной горкой сложены ват-
ные шёлковые одеяла самых разных цветов и оттенков. Ими
не пользуются. Их количество, как объясняют нам, позволяет
судить о богатстве семьи. Пол устлан войлочными циновками,
посреди, на клеёнке, — пиалы, куски разломанной лепёшки
и кубики сахара-рафинада. Нас приглашают сесть. Кое-как
устраиваемся на полу, и хозяйка, прикрыв лицо полой пиджа-
ка, ведь со мной мужчина, водитель, приносит горячий чай-
ник. Пьем чай неспешно, не торопясь. Над нашими головами
деловито снуют ласточки, а через проём в потолке мы видим
ясное, голубое небо.
Однажды к нам в колхозный сад прибывает весьма важ-
ная персона: круглая бритая голова в цветастой тюбетейке и
объёмистый живот, обхваченный ремешком. Тощенький чело-
вечек, подобострастно согнув спину, тащит за ним тяжёлый,
неимоверно объёмистый портфель. Персону усаживают на
помост, крытый ковром. Наша камералка, в которой мы се-
годня остались вдвоём с техником Тамарой, совсем рядом.
Мы видим прибывшую персону, и персона видит нас. При-
носят огромное блюдо с пловом и ставят на помост, потом
приносят ещё блюдо, не меньших размеров. Потом ещё, ещё
и ещё. Мы с Тамарой теряем счёт. Персона кушает с большим
аппетитом. Несут и нам на тарелочке источающий аппетит-
ный запах этот самый куриный плов, на вид достойный кисти
художника, нечто жёлто-красно-бело-розовое.
Персона всё чаще и чаще вытирает струящийся по лицу
пот, пыхтит, отдувается и, наконец, подает стоящему рядом
человечку какой-то знак. Прибегают двое, персону бережно
укладывают на бок и, к нашему вящему удивлению, принима-
ются, словно куль, набитый невесть чем, катать по помосту:
туда-сюда, туда-сюда. Мы с Тамарой не выдерживаем, бежим
в дальний угол сада и даём себе волю — хохочем до колик
в животе. Когда отсмеявшись, мы возвращаемся обратно, то
видим — персона с неменьшим аппетитом уничтожает оче-
редную порцию плова.
А в Ашхабаде и нас как-то приняли за весьма важных
персон. Нас трое: гидролог, гидротехник и рыбовод, три жен-
щины. Это самая обычная командировка, нас никто не дол-
жен встречать. Но к самолету, в котором мы прилетели, подан
шикарный лимузин. Нас отвезли в спецгостиницу и поселили
в роскошный номер. А в номере уже накрыт богато сервиро-
ванный стол, уставленный закусками и вазами с фруктами, по-
пробовать которые в нашей нищенски бедной Москве могли
мы лишь только мечтать. Услужливый официант принес нам
несколько бутылок какого-то сверхвыдержанного вина. Воз-
можно, нас приняли за ревизоров, но мы не стали никого ни
в чём разубеждать, мягко поспали, вкусно поели и, закончив
свои дела, улетели обратно в Москву.
                11
У нас в стране выходит несколько весьма популярных
журналов: «Новый мир», «Иностранная литература», «Работ-
ница» и весьма интересный и активно читаемый журнал «Зна-
ние — сила». Подписка в почтовом отделении строго ограни-
чена, очередь надо занимать с ночи. Можно подписаться и у
себя на работе, только в качестве нагрузки — получаешь го-
довую подписку на газету «Правда». Для членов КПСС под-
писка на «Правду» обязательна.
В редакции журнала «Знание — сила» работает моя од-
нокурсница Галя Манн, умница и вообще милый и добрый че-
ловек. Она уговорила меня написать для журнала что-нибудь о
среднеазиатских республиках. В сентябре 1974 года в журна-
ле появляется моя первая статья «Верблюд шагает по Аралу».
Две среднеазиатские реки Амударья и Сырдарья дают жизнь
Аральскому морю. Но по дороге к морю из этих рек происхо-
дит активный и, главное, бесконтрольный забор воды. Именно
поэтому в последние годы уровень Аральского моря падает,
солёность растет, а береговая линия отступает всё дальше и
дальше, оставляя за собой новые, опесчаненные площади.
Море умирает!
Мне нравилась обстановка в редакции журнала: добро-
желательность, сердечность и всегдашняя готовность к шутке.
Особенно нравился мне главный редактор Гриша Зеленко, я
робела и терялась в разговоре с ним, а он дымил себе трубоч-
кой и посмеивался, слушая мои, довольно глупые, ответы на
его, всегда умные, вопросы.
Пару лет спустя по заданию редакции мне довелось по-
бывать в настоящем саду «чудес». Сад цветёт и плодоносит.
Однако здесь нет привычных для юга открытых каналов и
арыков. Вода заключена в систему трубок и трубочек, которые
подведены буквально к каждому растению. Каждая капля воды
на учёте. Такое орошение и называется капельным. Я прожила
в этом экспериментальном саду — лаборатории около недели.
Какие там растут персики, груши, сливы и всякие другие вкус-
нейшие фрукты. Вернуться бы туда ещё хоть разок!
Несколько позже в журнале будет напечатана моя ста-
тья под названием «Издалека долго…» Это о нашей Великой
реке. Некогда свободная и привольная, теперь Волга пред-
ставляет собой цепочку непрерывно следующих друг за дру-
гом водохранилищ: Иваньковское (Московское море), Углич-
ское, Рыбинское, Горьковское, Чебоксарское, Куйбышевское,
Волгоградское. Водохранилища остановили Волгу. Теперь
волжская вода проходит свой путь до Каспийского моря за
долгие 450–500 дней вместо 30–50. Вода застаивается в во-
дохранилищах, попросту говоря, гниёт. При всем прочем,
водохранилища срезают паводок, а отсюда и оскудение ра-
нее богатой многими видами животных и птиц знаменитой
Волжской дельты. А выработка электроэнергии на волжских
ГЭС весьма невелика, ведь Волга — равнинная река.
Статья была встречена в штыки. Главлит, а это был тог-
да главный орган, контролирующий абсолютно все издания в
стране, заставил рассыпать набранную в типографии статью.
Однако редакция не сдавалась. Борьба была довольно продол-
жительной, в итоге статью всё-таки напечатали. И потекли в
редакцию письма-отклики. Писали отовсюду, жалели нашу
Волгу. Письма читателей передавали мне, на многие из них я,
как уж сумела, так и ответила.
Между тем дирекция Института оказывается весьма косо
смотрит на мои литературные происки. Наступил день, и меня
вызвали в дирекцию. Раньше директором был некий Кадыров,
весьма плохо владеющий русским языком, это от него пошла
поговорочка: «Верчусь, как белка в кастрюле». Он был улыб-
чивым и мягким. Этот, новый, груб и надут важностью. В ка-
бинете рядом с директором — начальник моего отдела, всегда
и во всём согласный с руководством, и ещё, как и полагается
в таких случаях, парторг Института, хотя к партии я никакого
отношения не имею. Высказывают претензии. По их мнению,
в своей статье я не имела права разглашать величину рыбных
уловов. Это секретные данные. Отсюда: я — государственный
преступник. У всех злые глаза. Меня спасает недавно быв-
ший мне противником,дорогой мой Главлит. Всё очень про-
сто, Главлит всегда на страже, ни одна цифра не может быть
опубликована в какой-либо статье, если ранее не была уже
опубликована в другом, открытом и незасекреченном издании.
С того самого дня я стараюсь обходить директора стороной, а
он так и не подпишет приказ о моём повышении и ещё не раз
будет срезать мне очередную премию.
Политическая обстановка в стране — это фон, на кото-
ром протекает наша привычная обывательская жизнь. В исто-
рическом разрезе фон этот имеет весьма различную окраску:
временами он возбудимо красный, бывает черный, а другой
раз тянется в виде бесцветной вялой полосы.
Во главе государства — Леонид Ильич Брежнев. Отшу-
мела, отговорила голосом надежды хрущёвская «оттепель».
Теперь в стране период стагнации, период застоя, именно та
серая, вялая, бесцветная полоса. Никого не интересуют все
эти, похожие друг на друга, отчётные партийные доклады.
Газеты мы не читаем, новости не слушаем. Однако в отделе
еженедельно проводятся политзанятия, посещение которых
для всех обязательно. Иногда удается сбежать с подобного
мероприятия, а в случае неудачи, мы, как школьники, не вы-
учившие урок, прячемся за спинами более ретивых учеников:
партийцев и комсомольцев.
В стране голодно, один за другим идут из Москвы «кол-
басные» поезда, народ старается хоть что-нибудь увести в
свою несчастную голодную сторонку. Нам, москвичам, везёт.
Мы не голодаем, только хорошая колбаса, икра, чай и даже
шоколадные конфеты — всё это с черного хода. А на улицах
Москвы — утешительно-лживый лозунг: «Нынешнее поко-
ление людей будет жить при коммунизме». И еще один, тоже
знаменитый брежневский лозунг: «Экономика должна быть
экономной». А что это значит, мы так и не могли понять.
Всё возмущение и недовольство только в разговорах
на кухне. Мама всего этого боится, у неё в памяти так четко
отпечатались сталинские времена. Она машет на нас рукой:
«Тише! Всё слышно!» — и указывает на дверь.
На работе подобные разговоры тоже ведутся. В уголке
под лестницей собирается, якобы на перекур, несколько че-
ловек, доверяющих друг другу. На работе я дружна с Галей
Броун. Иногда она приносит мне подпольную литературу, на-
печатанную в ФРГ, в издательстве «Посев»: книги Солжени-
цына «Раковый корпус», «В круге первом» и потрясающий
своими фактическими данными «Архипелаг ГУЛАГ». В нача-
ле восьмидесятых годов Галя с семьей уедет в Израиль. Она
не член компартии, но именно партийная организация нашего
института встанет на её пути. Её осудят за предательство, и
многие, дружившие с ней, отвернутся от неё.
Между тем наше руководство страной сделалось ста-
рым до неприличия, и хотя наш генсек Брежнев всё ещё ста-
рается выглядеть молодцом, и брови его, про которые ходит
анекдот: «Лёня, ты забыл надеть брови», всё ещё густы и
черны, речь его уже нечленораздельная, и на ногах он дер-
жится с трудом. Случайно, при показе первомайского парада,
на экраны телевизоров попал кадр, за который в сталинские
времена оператора поставили бы к стенке: Брежнев прини-
мает парад, а сзади руками и даже собственной головой под-
держивает его под зад сидящий на полу машины некий таин-
ственный человек.
Брежнев умер в ноябре 1982 года, в стране траур, по-
всюду знамёна с чёрными, развивающимися на ветру лента-
ми. Новый руководитель государства — Юрий Владимирович
Андропов. Он, говорят, весьма образованный человек и даже
знает какой-то иностранный язык, что удивительно. С его при-
ходом к власти появляется маленькая надежда на какие-то пе-
ремены в стране. Этого не происходит, Андропов — выходец
из КГБ, и методы всё те же: несогласную интеллигенцию —
психушку, Сахарова — в ссылку, Солженицына и Ростропо-
вича — вон из России. В стране по-прежнему царит дефицит,
нет даже туалетной бумаги. И невольно с завистью смотришь
на прохожего, гордо шагающего по улице с рулончиками туа-
летной бумаги, которые в виде гирлянды висят у него на шее.
Повезло человеку.
Февраль 1984 года. В стране опять траур, умирает Андро-
пов, и повсюду знамёна, знамёна с чёрными траурными лента-
ми. Новый руководитель государства — Константин Чернен-
ко. В отличие от сравнительно моложавого, но болезненного
Андропова, он просто — старик. Но ведь так хочется порулить
страной, прыгнуть выше своей головы.
В марте 1985 года умирает и Черненко. И опять флаги
с чёрными траурными лентами. Третьи похороны в стране,
совсем как в том анекдоте: «Вы будете очень смеяться, но
Розочка тоже умерла…» На сцену политической жизни стра-
ны поднимается Михаил Сергеевич Горбачёв. Мы смотрим
на него с надеждой: он молод, энергичен и, главное, может и
умеет говорить.
У нас в Институте, начиная с ноября 1982 года, то и дело
снимают обязательно-парадные портреты руководителей
страны. На нас так привычно долго глядел со стены Леонид
Ильич, этакий чернобровый красавец с грудью, увешанной
всеми своими регалиями. Портрет сняли в первый же день
после похорон. Появляется портрет Андропова, требователь-
ным взглядом смотрит он на нас, будто обличает в распущен-
ности и нерадивости. Снимают и его. И вот уже бодрячок
Черненко косит на нас подслеповатыми глазами. Теперь оче-
редь за портретом Горбачева. На портрете он упитанно-круг-
лый, румяный, правда, на голове у него, что особенно чётко
видно в телевизоре, большое родимое пятно. На портрете же
это пятно заретушировано. В народе Горбачёва называют Ми-
хаилом Меченым. Что будет с нами? Что будет с нашей стра-
ной? Впереди — полная неизвестность.
Мы в институте делаем никому ненужную работу, наши
проекты пылятся на полках, а мы из года в год переписываем
данные из одного отчёта в другой отчёт. Институт огромный,
один только отдел изысканий, в котором я работаю, занимает
в Хлебниковом переулке четырёхэтажное здание. Институту
нужны деньги, институт надо кормить, поэтому работу нам
просто-напросто придумывают.
Мы частенько сидим без дела, гоняем чаи и бегаем за де-
фицитными продуктами в соседний магазин. И вдруг, как гром
средь ясного неба: научная организация труда, НОТ. А мы
привыкли работать по-старому, гремим себе арифмометрами,
стучим деревяшками счётов. А раз НОТ, значит надо что-то
менять... Пришла комиссия во главе с директором. Постоял он
посреди нашей комнатушки, где сидим мы, гидрологи, помол-
чал да и приказал переставить наши рабочие столы так, чтобы
каждый сидящий сзади, смотрел аккурат в затылок сидящему
впереди. Сказал с важностью в голосе: «Вот теперь порядок!
НОТ — дело серьёзное.» И ушёл. Вскоре нам на весь изыска-
тельский отдел прислали одну импортную счётную машинку
весом килограммов в десять. По своей неумелости мы тут же
её сломали. И пришлось нам опять крутить ручки арифмоме-
тров, греметь счётами, только теперь с большим энтузиазмом,
НОТ всё-таки….
В начале семидесятых в одной из своих статей я напи-
сала: «Часто сама себе я напоминаю человека, смотрящего в
окно. Только окно особенное, через него вижу я свою страну
в далёком двухтысячном году…» Высокой, недосягаемой вер-
шиной маячил тогда этот заманчиво далёкий двухтысячный.
Как стремительно летит время! Я частенько смотрю на мо-
лодых, они и не подозревают, что жизнь, несмотря на свои
длинноты, в сущности представляет собой всего лишь один
короткий миг. Так вот и у меня. Совсем незаметно пролете-
ли не только дни, но годы и десятилетия моего пребывания
в Институте. И вот она уже совсем рядом, казавшаяся такой
далёкой, моя пенсия. Когда-то, ещё будучи девочкой, я дума-
ла, что жить стоит лет до 30, не больше, а потом жизнь — это
тяжёлый груз, который надо неизвестно зачем тащить даль-
ше. А вот у меня сейчас столько планов, столько надежд…
Возле моего рабочего стола на стене — календарь, и я ста-
рательно вычёркиваю крестиком каждый прошедший день.
Я тороплюсь навстречу своей пенсии, я, как птица в клетке,
жаждущая улететь на свободу.
И наступил этот день. Накануне было застолье, цветы,
добрые слова и грустное, немножко пьяное от всего выпитого,
слёзное прощание. А сегодня обычный день для всех, а для
меня последний. Расцеловавшись с самыми близкими, я не
выхожу, а будто на крыльях вылетаю из здания института. На
мне почему-то коротенькая юбочка, модная для того времени
майка, вся изрисованная строчками английских газет, и счаст-
ливое ощущение школьницы, сбежавшей с уроков.
                12
Летом 1958-го года наша ТЭПовская экспедиция рабо-
тала под Новокаширском. Начальник экспедиции молодой,
энергичный, у него красивое, доброе лицо, и весь наш изы-
скательский народ в нём просто души не чает. Мама про него
говорит, что он вылитый Столяров, киноартист, снявшийся в
«Цирке». Мне он тоже нравится. Но я и не знаю того, что наши
с ним отношения будут очень долгими, порой счастливыми,
порой трагически грустными.
Мы живём в деревне Кременье, прямо на берегу Оки.
Ока здесь широкая, и из окон нашего дома видно, как снуют
по реке взад-вперед моторные лодки и катера. Возможно, по-
этому первым словом, произнесённым Алёнкой, было слово
«катер». Ещё помню, лежим как-то с Алёнкой в тенёчке, на
травке, а она вдруг, хитровато поглядев на меня, говорит, да
так чётко выговаривает: «Бя-ка! Ма-ма бя-ка!». Я прикрываю
лицо руками, будто плачу, а она уже, смеясь, отрывает мои
руки от лица: «Шу-тю». Помню Алёнку лет 6-7 в серой, на
вырост, длинной-предлинной цыгейковой шубке, купленной в
Детском мире после многочасового стояния в очереди.
Самой первой и оставшейся на всю жизнь подружкой
стала для Алёны Танечка, жившая в нашем доме, этажом
выше. Едва научившись ходить, они уже были вместе. Когда
девочки подросли, вечерами у нас в комнате, под большим
оранжевым абажуром, старательно рисовали они в своих дет-
ских альбомчиках какой-нибудь простенький натюрморт, со-
стоящий из вазочки с цветком, либо просто фантазировали:
зима, падает снег, и весёлые розовощёкие ребятишки катятся
с горы на санках.
На санках и я в свободные вечера катаю их в нашем угло-
вом скверике. Я везу санный поезд по заснеженным дорожкам
от одной остановки к другой, выкрикивая названия: «Петруш-
ка», «Вишенка», «Пирожок» — всё, что приходит мне в голову
в этот добрый и счастливый вечер. Девчонки то и дело спры-
гивают с санок, бегут, догоняют их и снова спрыгивают. По-
лучается этакая весёлая игра. Уже давно на улицах зажглись
фонари, и совсем не хочется идти домой ни мне, ни моим ма-
леньким пассажиркам.
У нас в доме нет ни ванны, ни душа, ходим по субботам
в наши Домниковские бани. Как-то я пропустила очередную
субботу. А по вечерам к нам в комнату частенько заходит наш
сосед, Леонид Михайлович. Отвлекаясь, скажу, к нам ходит
почти весь дом: оставляют ключи, просят кому-нибудь что-
либо передать. Соседская бабушка Груня частенько ночует у
нас, а как-то в нашей комнате соседи справляли шумную, ве-
сёлую свадьбу. Леонид Михайлович несколько сентиментален,
он почему-то смотрит на меня с обожанием, будто я какое-то
неземное существо. И на этот раз он говорит, обращаясь к Алё-
не: «Твоя мама, ну, чистый ангел». Алёна , ей пять лет, сосре-
доточенно морщит лоб, потом в удивлении разводит руками:
«Ну какой же она чистый ангел, если она в баню не ходила
целых две недели.»
И ещё помню. Алёнка пошла в первый класс. До школы
её обычно провожает бабушка Оля, ну а сегодня посчастли-
вилось мне. День осенний, холодный. В школьной раздевалке
снимаю с дочки пальто. Она бежит по лестнице вверх, на про-
щание машет мне рукой, а я снизу вижу её худенькие ножки
и два розовых фонарика от тёплых байковых штанишек, вы-
глядывающие из-под школьного коричневого платьица. Идёт
1963 год, мы тогда и понятия не имели о так называемых кол-
готках, без которых не мыслится сегодняшняя жизнь.
Алёнка любит читать. Она то и дело приносит книги из
школьной библиотеки. В основном это книги о дедушке Ле-
нине.
Когда был Ленин маленьким,
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной.
Ну и как тут устоять? Слова-то какие! Сентиментально-
сладкие…
У меня очень самостоятельный ребёнок. В пятом классе
Алёнка сама записывается в художественную школу. Художе-
ственная школа совсем рядом, тут же, на Домниковке. Правда,
улицу к тому времени переименовали, теперь — это улица
Маши Порываевой. Кто такая Маша Порываева, мы не зна-
ем, но название звучное и доброе. Иногда я хожу к Алёнке в
Художественную школу на родительские собрания. Мне гово-
рят, что Лена усидчивая и терпеливая, что она хорошо чув-
ствует цвет, но есть, мол, другие дети чрезвычайно талантли-
вые. Жизнь показала, никто из этих сверхталантливых детей
так и не пошел по этому пути.
Лена много и увлечённо рисует. Она твёрдо решает стать
художником. Игорь Григорьевич посвящает дочке одно из сво-
их стихотворений.
Художником решила стать
Ещё девчонкой дочка.
Хоть отговаривала мать,
Решила дочь — и точка.
Я в живопоси дилетант,
Привыкший сомневаться…
И хоть твердили про талант –
Не верил я, признаться.
Но в жизни: верь или не верь –
Таи до срока мненье…
И подарила акварель
Мне дочь на день рожденья.
Картину в комнате своей
Повесил я, вздыхая,
Лошадка рыжая на ней
Стоит — как неживая.
Но раз проснулся: синь дымит,
В окошко солнце льется!
И вижу: лошадь не стоит,
А на лугу пасётся!
И вот уже Лена сдаёт экзамены в Строгановское учили-
ще. Факультет дизайна. Сегодня сочинение. Я очень волнуюсь
за неё. В храме Всех Святых, что возле станции метро Сокол,
полумрак гасит июньское солнечное утро. В храме мало лю-
дей, совсем нет мужчин, нет молодежи, лишь одни старуш-
ки в платочках. Идёт служба. Мне она не понятна. Я прохо-
жу мимо постоянно кому-то кланяющихся старушек к иконе
Божьей Матери. Всё понимающие глаза смотрят на меня ла-
сково. Впервые в своей жизни я ставлю свечку перед иконой.
За Леночку.
На нашей тесной кухоньке вовсю кипит работа, готовим
треску под маринадом по знаменитому рецепту маминой се-
стры Татули. Сегодня у нас на Перовской собираются моло-
дые художники, Алёнкина группа из Строгановского. Нам с
мамой любопытно, какие они. В группе всего две девочки:
Галя и моя Лена. А из мальчиков: смешной и застенчивый Ни-
кита; с открытой, обаятельной улыбкой — Костя; официаль-
но строгий Симоник. И Толя, мой будущий зять, но я пока об
этом не знаю.
Чуть позже мы с мамой начинаем обо всём догадываться.
Толя так часто провожает Лену домой. Слышим — на кухне
хлопает дверца холодильника, это, значит, молодая хозяйка
кормит своего гостя. Мы с мамой многозначительно погляды-
ваем друг на друга.
Ещё помню, тёплый летний день. Мы с мамой стоим у
открытого окна и с высоты четырнадцатого этажа видим, как
по дорожке, через ярко-зелёный газон, идут наши молодые.
Тоненькая, стройная девочка в коротенькой юбочке, золоти-
стый поток волос рассыпан по спине. Это Лена. А рядом —
Толя, высокий и сильный. Они идут в Кусковский парк, и так
по-детски доверчиво соединены их руки.
Однажды Лена вернулась домой какая-то необъяснимо
странная. За окном уже погас осенний день, пора зажигать
свет, а она прошла в свою комнату, села на кровать да так и
осталась сидеть в полной темноте. В нашей маленькой квар-
тирке две крохотные комнатки, одна из них Алёнкина, там её
кровать и письменный стол, заваленный учебниками. Я всё-
таки решаюсь, захожу к ней, зажигаю свет, сажусь рядом, беру
её руки в свои.
— Понимаешь, — говорит она, — Толя … он хочет, что-
бы мы поженились…
А в глазах столько счастливого света!
Теперь я внимательнее приглядываюсь к Толе, как никак,
а это — мой будущий зять. Помимо того, что он просто по-
мужски красив, в нём угадывается верный, сильный, надёж-
ный человек, человек, к которому можно припасть, который
защитит, не бросит, не оставит, не предаст.
За спиной у него уже большой отрезок самостоятель-
ной жизни, три года службы на подводной лодке. Место
службы — Северный флот, город Полярный. И сейчас ещё
в родном житищинском доме хранится реликвия тех лет, его
бескозырка. Сам он из глубинки Тверской области, любит
лес, рыбалку, охоту. Сейчас я не знаю этого, но потом он
будет откармливать нас пойманной рыбой, утками и даже
вальдшнепами — едой буржуев-миллиардеров.
Забегая вперёд, скажу, что Тверская земля и для меня стала
родной. Как она удивительно красива: леса, поля, белые ночи,
неяркие, чуть приглушённые северные краски. Богатым и мно-
гонаселённым совсем ещё недавно был этот сказочно-прекрас-
ный край. А теперь не увидишь здесь полей в голубом разливе
цветущего льна, главного богатства этого края. Поля зараста-
ют лесом. Да и деревни, в которых раньше насчитывалось до
ста — двухсот домов, теперь встречают проезжающих слепыми
чёрными глазницами окон. Некоторые деревни исчезли полно-
стью, в других осталось всего по несколько домов…
В 2009 году у нас в Житищах был освящён источник в
честь местночтимого святого священномученика Сергия. На-
роду на освящение пришло много: из нашего поселения и из
соседних деревень. К источнику шли крестным ходом, несли
иконы, во главе шёл батюшка, отец Евгений. Была середина
лета. Жарко. Сидящая на крылечке одного из домов престаре-
лая бабушка встретила нашу многолюдную процессию слова-
ми пасхального приветствия: «Христос Воскресе!» Таким свет-
лым и праздничным был тот день.
Священномученик Сергий (Смирнов) в страшные годы
гонения на церковь служил в храме соседнего села Теблеши.
В октябре 1937 года он был арестован. Отца Сергия допраши-
вал начальник местного НКВД.
— Откажитесь от сана священника.
Отец Сергий ответил:
— Я сын священника. Мой дед был священником. Я ни-
когда этого не сделаю.
1 ноября 1937 года «Тройка» приговорила отца Сергия
к расстрелу, а 3 ноября он был расстрелян. Русской право-
славной церковью в 2000 году он причислен к лику святых.
Я верю, Тверская земля ещё поднимется и вновь расцветёт.
Молитвы святых помогут ей.
Теперь о свадьбе Лены и Толи. И начались свадебные при-
готовления. Оказалось, что труднее всего купить Толе костюм.
В магазинах — пустота, знакомств у нас раз-два и обчёлся.
Всё-таки покупаем серый, элегантный и, конечно, импортный.
Повезло и Алёнке, в «Берёзке» покупаем ей белую, как и по-
ложено невесте, тоже импортную шубку. Ресторан заказываем
на 50 человек: будут родственники, школьные друзья, друзья
из Строгановского.
Регистрация брака — 31 декабря, а гуляем на свадьбе в
первый день Нового года. Ресторан рядом, в соседнем доме.
Гости уже в сборе. Я спускаюсь навстречу молодым по парад-
ной лестнице, в руках у меня на расшитом, исконно русском
полотенце — каравай хлеба и соль. Лена осторожно отламы-
вает кусочек от каравая, на пальце у неё золотое обручальное
кольцо. Она в белом платье с фатой. Толя в уже знаменитом
теперь, элегантном сером костюме. Молодым подают шам-
панское в высоких хрустальных бокалах, молодые пьют, и
Лена театральным жестом, как научила её наша всезнающая
Татуля, разбивает бокал. На счастье! Шум, смех, суета. Потом
застолье и танцы, танцы …И моя мама, на удивление всем,
танцующая с молодёжью.
В 1979 году Толя с Леной заканчивают Строгановское
училище. Защита дипломных проектов: у Толи — зерноубо-
рочный комбайн, у Лены — прибор для искусственной вен-
тиляции лёгких. Лена такая уверенная, с указкой в руках, на
ней тёмное бархатное платье, привезённое мной из Польши, и
зелёная ленточка в светлых распущенных волосах. По распре-
делению ребята поступают в СХКБ «Легмаш». Здесь — кон-
струирование, здесь — дизайн. Толе это явно по душе, он при-
рождённый талантливый дизайнер. Одновременно он много
рисует, пишет маслом, они с Леной ездят на этюды, возвраща-
ются, как всегда, счастливые. Лена тоже много рисует, пишет
маслом, но дизайн — это всё-таки не её призвание.
В 1983 году оба вступают в Молодёжное отделение
Союза художников, а спустя некоторое время они уже равно-
правные члены Союза. У ребят много выставок. В 1993 году
большая, интересная выставка в Доме художника на Крым-
ской набережной. Толя — талантливый художник, картины
его разбрелись по всему миру: есть в Японии, Германии, Испа-
нии, даже за океаном, в Америке. С середины 90-х годов Лена
всерьёз занялась иконописью, Толя — верный её помощник.
Многие иконы, написанные Леной, потом будут подарены
Благовещенскому монастырю города Бежецк: «Всецарица»,
«Царская семья», икона Иоанна Кронштадского. В 2010 году
Лена с помощью Толи написала икону, посвящённую двух-
сотлетию Бородинского сражения. Сейчас икона находится
в храме Архангела Михаила, что на Кутузовском проспекте,
возле музея-панорамы «Бородинская битва».
На свадьбе я знакомлюсь с родителями Толи. Живут они
в Тверской области, в деревне Житищи, название которой мне
сразу же кажется почему-то родным.
Толиного отца, Ивана Васильевича, я стесняюсь, он ди-
ректор Житищинской сельской школы и, как истинно ува-
жающий себя директор, строг, нетороплив в движениях, не-
многословен и носит очки в большой тёмной оправе. Потом в
деревне мы вместе с ним будем кормить кроликов, живущих во
дворе, и я пойму, какой он, в сущности, мягкий и добрый че-
ловек. Он участник Великой Отечественной войны, на фронте
учителю математики пришлось стать артиллеристом-наводчи-
ком. В 1942 году, раненый в ногу, в бессознательном состоя-
нии, попал в плен. И выжил. Бежал из плена и продолжал вое-
вать. День Победы встретил в Берлине. После демобилизации
вернулся на родину, где встретился со своей невестой, Мари-
ей Семёновной. А познакомила их сестра Ивана Васильевича
Лиза, которая училась с Марией Семёновной в одном и том же
педучилище. За несколько лет переписки дружба переросла в
любовь.
Марию Семёновну, Толину маму, с первых же дней зна-
комства свяжут с моей мамой самые сердечные отношения.
У Марии Семёновны от избытка деревенского воздуха щёки,
покрытые, хотя сейчас и зима, частыми точечками веснушек,
розовеют нежным румянцем; гладкие, слегка рыжеватые во-
лосы убраны под гребёнку. Она вся на виду, такая, какая она
есть. Мария Семёновна в школе преподает русский, учит ре-
бятишек грамоте, и письма, потом присланные нам в Москву,
будут написаны чётким каллиграфическим почерком, без
единой ошибки. В школе она преподаёт ещё и пение. Было
раньше такое в школьной программе. Вспоминается мне, как
потом, уже в Житищах, во время моего отпуска, отмечали
день рождения Марии Семёновны. Был тёплый августовский
день. Пришла соседская бабушка тётя Вера в платочке и по-
деревенски широкой оборчатой юбке, принесла в подарок ми-
ску огурцов, собранных со своей грядки. С ней пришёл и её
внук, Игорёк, кудрявый и быстроглазый. Моя мама, когда ле-
том гостила у Марии Семёновны, частенько брала его с собой
в лес. Мама, бывало, только найдёт грибное местечко, а он
уже тут как тут. Обежит по-быстрому полянку, соберёт грибы
и оставит маму с носом. Да только мама не обижалась. Мария
Семёновна в честь дня рождения испекла пирог, попили мы
чайку, поели сладкого пирога, и тут неожиданно концерт со-
стоялся. Так ладно и так задушевно пропели они с Игорьком
самые звонкие, самые любимые и знакомые с детства пио-
нерские песни. Эх, если б записать эти песни тогда, а теперь
услышать вновь!
Сейчас в житищинском доме висят два портрета, напи-
санные Толей: Иван Васильевич, как всегда строгий и в оч-
ках, а Мария Семёновна улыбается с портрета своей милой
застенчивой улыбкой, и так явственно видна на её щеке ма-
ленькая ямочка, придающая ей неповторимое, женское оча-
рование.
Марии Семёновне трудно бывало с домашним хозяй-
ством. Вставать приходилось ни свет ни заря: затопить печку,
испечь хлеб, приготовить завтрак. Зимой — корова, поросё-
нок, а летом — огород да в придачу ещё и сенокос. Сенокос
испокон веков считается самой прекрасной порой лета, как у
Пластова: изобилие света, цветов и широкий удальский размах
косаря. Да только встать-то нужно чуть свет, лечь за полночь.
А зимой у Марии Семёновны ещё и учительство. При всём
этом трое маленьких детей, которым всё время нужна мама.
Но и помощников хоть отбавляй. По возможности помогал
сам Иван Васильевич, потом Толя, когда подрос, и девочки,
Галя с Валей, не сидели сложа руки.
У Марии Семёновны с Иваном Васильевичем трое детей.
Галя — старшая. Закончив школу, уехала в Ленинград. В свои
молодые годы — заядлая театралка, знала и преданно любила
балет. И вот теперь так далеко от нас.
Валя — младшая, она ровесница моей Лене. Помню свой
отпуск в Житищах. Тёплый летний день, идём в лес по гри-
бы. Лес недалеко, надо только выйти за деревню да пройти по-
лем, которое всё голубое в разливе цветущего льна. В лесу мы
с мамой держимся друг за друга, аукаемся, боимся заблудиться.
Толя с Леной ушли куда-то далеко. Толя хорошо знает лес и
все грибные места. Вот уже у всех полные корзинки, пора идти
домой, а Вали всё нет. Лес насквозь пронизан солнечным све-
том; дорога, уходящая вдаль вся в светлых дождевых лужах:
накануне прошёл сильный дождь. А вот и Валя выходит на до-
рогу — высокая, тоненькая. В одной руке у неё корзина с гриба-
ми, другой — она придерживает край курточки, там тоже целая
гора грибов, а в зубах у неё — пучок костяники, весь в ягодках,
похожих на маленькие розовые жемчужинки.
Валю я считаю дочкой с того самого дня, когда крести-
лись они вместе с Толей в 1992 году, я была в церкви при их
крещении. Валя — дочка, значит, Маша, её старшенькая, и
Саша — мои внучата.
Совсем маленькую Машу (мне так хочется назвать её Ма-
нечкой, такое милое и теперь почему-то забытое имя) я иногда
брала к себе домой, укладывала спать, рассказывала на ночь
сказки. Время бежит быстро. Вот она уже школьница. Все
вместе, Лена, Маша и я, идём в консерваторию. На Машеньке
нарядная белая кофточка и в светлых волосах огромный ка-
проновый бант. Я боюсь, что ей будет неинтересно, сегодня в
программе, так уж получилось, симфоническая музыка. Пер-
вые звуки оркестра. Чуть позже, вижу, — засыпает моя Лена, я
ещё держусь, но меня тоже клонит в сон. Только Маша, опер-
шись на бархатную обивку балкона, застыла в напряжении и с
поразительным вниманием, будто боится пропустить хотя бы
один звук, слушает симфонию.
В юности мечтается о многом. Из разговоров понимаем,
Маша хочет уехать в Швецию, старательно учит шведский
язык Но жизнь вносит свои счастливые, а порой и горькие
коррективы.
Наступил 2005 год. После смерти мамы я осталась одна
в своей большой, пустой квартире. Мама прожила почти
102 года. Её сестра Татьяна умерла здесь же, в этой самой
квартире, ей было 104 года. Квартира долголетия!
Хоронить маму помогает Маша. А рядом с ней незнако-
мый черноволосый паренёк. По всему видно — это любовь,
та самая, которая внезапно настигает человека и ломает все
его, казалось бы точно выверенные, жизненные планы. Саша,
как я понимаю, Машин жених. Он хорош собой: высокий, с
длинными чёрными волосами до плеч. Взгляд у него, когда он
смотрит на Машу, горячий и нежный. В красоте Маша ему не
уступает: нежный овал лица, синеглазая, с длинной толстой
косой золотистых волос.
Они любят друг друга, им негде жить, а у меня в квартире
так много свободного места. Молодые венчаются. Зима. Фев-
раль. Маленькая церковка с простеньким алтарём и несколь-
кими иконочками на стенах, но здесь служит отец Димитрий,
батюшка, с которым многое ещё будет связано в Машиной
жизни. Венцы над головами жениха и невесты и торжествен-
ное обещание перед Богом — в болезни, в горе, до конца дней
своих не оставлять друг друга.
В один из летних месяцев Маша объявляет о своей бе-
ременности. Накануне ей пришлось сделать УЗИ, и она, по-
казывая нам кончик своего мизинца, говорит: «Он совсем кро-
шечный, всего несколько миллиметров». И смотрит на свой
живот. Она необыкновенно красива сейчас, так может быть
красива только очень счастливая женщина.
Рожать Маша будет дома. Так решено. Они с Сашей ходят
на курсы, учатся. И вот наступает тот самый день. Я ухожу в
дальнюю комнату, сижу и слушаю. У Маши начались схватки.
Я слышу, как шумит вода, наполняя ванну. Сейчас это модно:
Маша будет рожать в воду. Долго, очень долго, с замиранием
сердца вслушиваюсь в каждый доносящийся до меня звук. Ко-
нечно, я молюсь. Но слышит ли Бог мою молитву? Я путаю и
забываю слова. И вдруг громкий, требующий к себе внимания
крик новорожденного.
Маша всё ещё лежит в ванне, и маленький живой комо-
чек с прижатыми к животу ножками, как привык он к этому
положению за девять месяцев, покоится у неё на груди.
Сашенька — это первая веточка, первый побег от дре-
ва нашей семьи в новый двадцать первый век. Счастья тебе,
мальчик!
Младшенький Валин сынок, тоже Саша, с самого дет-
ства любит готовить и всех кормить. Саша вырос и стал пова-
ром, между прочим весьма почётная для мужчины профессия.
Не бегая и не скрываясь, добровольно пошёл в армию, отслу-
жил и вернулся сильным и мужественным.
                13
Больше тридцати лет прожили мы с мамой на Домни-
ковке. Дом наш старой дореволюционной постройки: грязь,
копоть, истёрлись каменные ступеньки лестниц, а в кухне —
полчища тараканов. Но дом живёт, и жизнь в нём особая: беда
одного — беда всех, радость одного — радость всех. Наш дом,
как большая деревня, каждый знает про другого всё, ничего не
скроешь, ничего не утаишь, всё на виду.
И всё-таки, когда появилась возможность, я с большим
чувством облегчения, с радостью что ли, покинула свой ста-
рый дом и ту жизнь, которая теперь, издалека, кажется мне
чуть ли не райской.
В шестидесятые годы прошлого столетия в Москве нача-
лось активное жилищное строительство, многие организации
строили дома для своих сотрудников, министерство рыбной
промышленности не осталось в стороне. На Перовской улице
построили шестнадцатиэтажный дом для нашего института
Гидрорыбпроекта. Помню, как впервые вошла в свою новую
квартиру. Непривычно высоко, кружится голова: четырнадца-
тый этаж. Окна высокие, во всю стену, солнце бьёт в глаза, а
внизу — свежий, только что высаженный травяной газон. Ка-
чество строительства отличное, ведь министерство этот дом
строило для себя: в комнатах белый паркет из бука, голубая
плитка в ванной. Комнаты, правда, маленькие, не комнаты, а
комнатушки, но зато квартира отдельная.
На нашем этаже есть и квартиры министерских работни-
ков. Там уже не комнатушки, а настоящие танцевальные залы.
Но мы люди маленькие, спасибо и за это.
Готовимся к переезду. Так не хочется вести старую
рухлядь в нашу новую квартиру. Мы ссоримся с мамой, ми-
римся и опять ссоримся. Она за старую мебель, а я хочу в но-
вую квартиру всё новое. Мама плачет, а я упрямо и зло стою
на своём. И тут совсем неожиданно Тасенька уступает нам
свою двухгодичную очередь на чешский мебельный гарнитур.
Он первым и въезжает в новую квартиру.
Между тем, все вокруг тоже что-то получают, покупают
и даже, отработав несколько лет на стройке, приобретают себе
жилье почти бесплатно. В Москве сейчас много строительных
кооперативов.
Прожив семь лет в нашей тесной квартирке на Перов-
ской, Лена с Толей начинают подумывать о вступлении в по-
добный кооператив. В нашем Институте есть человек, у ко-
торого, как говорят, своя рука в Московском правительстве.
И я решаюсь. Николай Николаевич важен, несколько высоко-
мерен, но всё-таки достаточно прост и досягаем для разгово-
ра. Он женат, однако не прочь поухаживать за какой-нибудь
молоденькой девушкой. Я в эту категорию не попадаю, мне
скоро на пенсию. Поэтому, когда он во время нашего разговора
обнимает меня за плечи, я воспринимаю это, как знак доброго
ко мне отношения. Я плачусь ему в жилетку. Он слушает меня
и загадочно молчит. Ну что будет, то будет! Но уже через пару
недель он предлагает нам вступить в жилищно-строительный
кооператив «Актюбинск». Впервые слышим мы и название —
«Марьино» Но именно здесь будет строиться дом для наших
молодых.
Я не умею давать взятки, а тут именно такой случай.
Сколько и кому надо дать и хватит ли наших накопленных за
семь лет сбережений? Я не могу спать, я всё думаю: когда, кому,
сколько. Наконец, решаюсь и спрашиваю. Николай Николаевич
в ответ смеется по-доброму, от души:
— За кого ты меня принимаешь?
Теперь волнение по другому поводу: Николаю Никола-
евичу надо что-то подарить. Но что? Наконец, решаемся, по-
купаем модную для того времени индийскую металлическую
вазу, расписанную цветной эмалью. Несу Николаю Николае-
вичу, он засовывает вазу в ящик письменного стола и смеется,
глядя на меня растерянную и смущенную.
Дом уже строится, все документы оформлены, и мы с ма-
мой решаемся съездить в это загадочное Марьино. Автобусы
туда не ходят. Долго идём пешком, дорога разбита тяжёлыми
самосвалами, ноги вязнут в жидкой, кашеобразной грязи. На
месте дома всего лишь глубокий котлован, а вокруг с диким
лаем носится стая собак.
Через год — заселение дома. На календаре — осень
1981 года. У Лены с Толей двухкомнатная квартира с балконом
и, что особенно удивляет, — вместительная, просторная кухня.
Полная стоимость квартиры — 9 тысяч рублей, первый взнос —
4 тысячи, остальная сумма с рассрочкой на 10 лет.
Из окон новой марьинской квартиры виден уходящий к
горизонту пустырь. Это бывшие поля фильтрации. Порой ве-
тер доносит оттуда тяжёлый гнилостный запах. Мощные насо-
сы день и ночь работают здесь, намывают песок, готовят новые
площади под уже активно развёртывающееся строительство.
А на горизонте виднеется оранжево-красный язык горящего
факела из не такой уж и далёкой отсюда Капотни.
Если выйти на балкон, то в тёплые летние дни можно
увидеть плывущие по Москве-реке теплоходы с весёлыми,
шумными пассажирами на верхней палубе. Вода в Москве-ре-
ке чистая, и мы иногда ходим купаться.
Как-то, возвращаясь вечером домой, Лена с Толей увиде-
ли на газоне озябшую, продрогшую собачонку. Осень, дождь
со снегом, холодина страшная. Так появилась у Лены в новой
квартире первая Каштанка, ласковая и добрая. Утром подой-
дёт, положит свою мордочку на краешек постели и терпели-
во ждёт, когда ты проснёшься. Мы радовались. Как хорошо
иметь в доме живой комочек тепла. Вторую Каштанку тоже
подобрали на улице: чёрный взъерошенный комок нечёсаной
спутавшейся шерсти. Она сразу почувствовала себя дикта-
тором в нашей, невольно подчинившейся ей семье, и в ответ
на нежелательные для неё команды весьма больно кусалась.
Но мы тоже её любили, по-своему, конечно.
Между тем строительство в Марьино шло сумасшедши-
ми темпами. Сейчас это огромный жилой массив с населени-
ем более 220 тысяч человек, целый маленький город. Здесь
есть всё: магазины, кинотеатры, бассейны, ледовый дворец,
собственный парк, который тянется вдоль Москвы-реки на
протяжении нескольких километров. В 1996 году в Марьино
пришло метро, а в 1997 году начались службы в выстроенном
здесь храме, посвящённом иконе Божией Матери «Утоли моя
печали». В 2007 году в один из тёплых осенних дней в этом
храме обвенчались мои дети, Лена с Толей.
Наконец, и мы обмениваем нашу квартиру на Перовской
и комнату маминой сестры Татьяны на квартиру в Марьино.
На календаре 1987 год.
А жизнь страны идёт своим ходом. Теперь по телевизо-
ру каждый день — «Рабыня Изаура». Мы поражены, такого
никогда не было, 300 серий. Чуть позже — «Санта Барбара»
(О, ужас!) — более тысячи серий. Всё это в новинку, от теле-
визора нас не оторвать, какие уж тут домашние дела! После
длительного застойного периода интерес к политической жиз-
ни в стране полностью угас, а с приходом к власти Горбачё-
ва мы словно бы оживаем, начинаем активно читать газеты,
слушаем новости. Заседания Верховного Совета полностью
транслируются по телевизору в прямом эфире. Это, как захва-
тывающий дух, интересный спектакль. Имена Собчака, Саха-
рова, Афанасьева, Попова и многих-многих других не сходят с
языка. И вот на политическом горизонте появляется новая фи-
гура — Ельцин Борис Николаевич, первый секретарь Москов-
ского городского комитета КПСС. Он выступает с критикой
Горбачёва, и его тут же стараются раздавить. У нас в стране
любят обиженных, и это сразу поднимает Ельцина в наших
глазах. Мы знаем, что он из Свердловска, что он способство-
вал сносу Ипатьевского дома, в котором была расстреляна
царская семья. Ещё говорят, что он здорово пьёт, но мы всё
это пропускаем мимо ушей. Он откровенно нравится нам: он
высок, по-медвежьи неуклюж, и в нём, по всему видно, играет
сила. Вспоминаю, как сама шла в колонне демонстрантов к
Манежной площади. Портреты Ельцина над головами, и мы
всю дорогу скандируем: «Ель-цин! Ель-цин!» А народ привет-
ствует нас с балконов домов и машет нам руками.
12 июня 1991 года Ельцин избирается Президентом Рос-
сийской Федерации, а летом того же года, 19 августа, — зна-
менитый августовский путч, ГКЧП (Государственный коми-
тет по чрезвычайному положению). Праздник Преображения
Господня. Обычно в этот день много света, а сегодня — не-
привычно пасмурно и темно. С самого утра на серо-голубом
экране телевизора (у нас ещё нет цветного) вместо привычных
новостей — «Лебединое озеро». Тревожно и даже страшно от
этого. Внезапно по другому каналу — призыв: «Все на защиту
Белого дома!» Белый дом — это наша верховная власть, наше
правительство. Я готова идти на защиту Белого дома. Я мало
чего умею, но если надо, я готова умереть за будущее своей
страны. Так думалось мне в то страшное утро. Обстановка на-
каляется, в город входят танки Кантемировской дивизии. Мы
видим это по телевизору. Вокруг Белого дома растут барри-
кады, Толя уже там, а у меня на руках два больных старых
человека: мама и моя тётка, мамина сестра, мне не на кого их
оставить. В какой-то истерике я бегаю, мечусь по квартире.
Я должна там быть! Сейчас, по прошествии многих лет, я не
могу понять, что это было с моей стороны — полное непони-
мание ситуации или порыв патриотизма, который своей мощ-
ной волной накрыл тогда нашу, наконец-то проснувшуюся,
страну.
И вот 1993 год. Расстрел Белого дома. Белый дом на
экранах телевизоров в огне, взмываются ввысь столбы чёр-
ного дыма. И что-то умирает во мне. Что? Вера? Надежда?
Не знаю…
С продуктами всё хуже и хуже. Продуктовый мага-
зин рядом, да только полки в магазине пустые, но если на-
род что-то разнюхает, в магазин тут же набивается толпа.
И тогда надо долго и терпеливо ждать, когда хоть что-нибудь
выбросят на прилавок. Прилавок закрыт от народа толстым
стеклом, через стекло видно, как продавщица в замызганном
халате нарезает кусками колбасный батон. Наконец, в ящик,
укреплённый возле прилавка, выбрасывают несколько тяжё-
лых колбасных кусков. Колбасные куски схватывают на лету
чьи-то руки из первых рядов. Давка. Крики. Ругань. Мы зна-
ем, что колбаса эта почти не съедобна, но всё равно не ухо-
дим, стоим и ждём: может быть, и нам удастся ухватить хотя
бы один колбасный кусок.
Есть ещё малая надежда на церковь, но церковь сейчас и
сама небогата. На днях, после службы, отец Борис, настоятель
храма Всех Скорбящих Радости, куда я хожу, объявил о разда-
че продуктов. Предупредил, что будет постное масло.
Марфо-Мариинская обитель совсем рядом со Скорбящин-
ским храмом, тут же, на Большой Ордынке. Марфо-Мариин-
ская обитель милосердия основана Великой княгиней Елиза-
ветой Федоровной в 1909 году, а в 1926 обитель была закрыта,
несмотря на то что здесь был лазарет и богадельня — приют
для стариков и инвалидов. Есть надежда, что обитель будет
восстановлена, но пока никаких признаков восстановления
не видно. Сегодня возле ворот Марфо-Мариинской обители с
самого утра с бидонами и сумками толпится народ. Холодно,
сыро, идёт дождь. Наконец, две престарелые монахини начи-
нают раздачу продуктов. Я получаю немного постного масла,
его наливают мне в бидон, и мешочек чечевицы. С чечевицей
связаны детские довоенные воспоминания: бабушка Поля кор-
мит нас вкуснейшей чечевичной кашей.
Мы с мамой и не надеялись на это, а тут наши спасители,
Лена с Толей, привозят из Житищ картошку, солёные грибы
и большой, литров на 40, пластмассовый бидон, доверху на-
битый солёными огурцами. Грибов тоже много. Потом нам
рассказали. Время голодное, решили посадить побольше кар-
тошки, благо за огородом есть свободная земля. Раздобыли ло-
шадь, старенькую, еле ноги переставляет. Толя взялся за плуг,
ну а Лена взяла лошадь под уздцы. Картина, достойная кисти
Венецианова. Только лошадка идти отказалась. Собрались со-
седи, советуют всякое, а небезызвестный Василий Петрович
требует, чтобы Лена матерком её покрыла. Тогда, мол, и пой-
дёт. Лена накормила несчастную лошадь хлебом и сахаром.
Тронулась лошадь с места. Картошку посадили и в Москву
привезли целых восемь мешков.
Страна на краю гибели. Это уже понятно всем. А вот
и наше новое молодое правительство, во главе которого
встаёт некий, никому ранее неизвестный экономист Егор Гай-
дар. Книгами его отца, Аркадия Гайдара, теперь уже основа-
тельно забытого, зачитывались мы в школьные наши годы.
Что-то есть в этом смешное, да и сам Гайдар невольно вы-
зывает улыбку: он упитанно круглый и в разговоре совсем
по-детски забавно причмокивает губами. Но он достаточно
смел, не в пример старому правительству. В январе 1992 года
появляется указ о либерализации цен, и одновременно в стра-
не начинается гиперинфляция. Цены взлетают вверх, в под-
небесье, и нас, привыкших к абсолютно неизменным, устой-
чивым ценам, это приводит в ужас. Цены растут, а вместе с
тем на прилавках начинают появляться хлеб, масло, молоко и
многое другое. Конечно, всё очень дорого, не по нашим день-
гам, но прилавки больше не пустуют.
Одновременно с гайдаровским отпуском цен сгорают в
сберкассах и все наши денежные накопления. У меня, правда,
их не так уж и много: на похороны нам с мамой по 500 рублей
да на холодильник с телевизором, вдруг что-то сломается.
Но теперь сберкасса не отдаст нам ни копейки. И мы все при-
нимаемся дружно, на чём свет стоит, ругать Гайдара.
В стране вовсю идет приватизация. Новенькое словечко
и новенькое понятие! Приватизируют всё, что только можно.
Мы — свои комнатушки, а расторопные абрамовичи — шах-
ты, заводы и фабрики.
Появляются ваучеры. Опять новенькое словечко! Чубайс
объясняет народу, что каждый ваучер — это часть государ-
ственной собственности, а вся собственность принадлежит
народу. Со временем на один такой ваучер, клянётся Чубайс,
каждый сможет приобрести себе… автомобиль. Кто-то верит,
а кто-то и нет. Мой сосед не стал ждать возможности бесплат-
но приобрести автомобиль, он сбыл где-то на стороне свой
ваучер и на эти деньги купил жене довольно скромный буке-
тик цветов.
Мы с моей подругой Верой, наоборот, всему этому ве-
рим и всем этим активно занимаемся. Ваучеры вкладываем
в Московский инвестиционный фонд: он создается при Мо-
сковском правительстве. Значит, надёжно. Какая-то встречная
женщина, когда мы узнаём адрес фонда, говорит с усмешкой:
«Лучше купите на свой ваучер бананов. И наешьтесь…» Жизнь
показала, что она была права. Какие уж тут автомобили…
Ну а Чубайса за все эти штучки активно невзлюбил народ.
С тех пор всех рыжих котов у нас называют Чубайсами.
Нас всех очень смешило одно обстоятельство: мы, всего
лишь жалкие, обнищавшие пенсионеры, неожиданно задела-
лись миллионерами. Наша с мамой пенсия за месяц в сумме
составила полтора миллиона. Правда, на эти деньги мало чего
можно было купить, но сознание, что ты миллионер — доро-
гого стоит! В 1997 году Ельцин подписывает указ о деномина-
ции рубля, и мы из миллионеров опять превращаемся в нищих
пенсионеров.
                14
Я так часто думаю о судьбе моей мамы. Мама родилась
и выросла при царском режиме: царь-батюшка, храмы, коло-
кольные звоны над Москвой. Тихая, мирная, относительно
спокойная жизнь. Революция смела и уничтожила всё это.
В свои двадцать лет мама оказалась совсем в другой стране, в
стране, где всё вроде бы и прежнее, но одновременно чужое и
незнакомое. Так и моё поколение. Я родилась и выросла при
советской власти, и вот теперь, когда жизнь уже почти про-
жита, я тоже оказалась в другой стране, в чём-то чужой и не-
знакомой.
Да, в той стране, где я когда-то жила, не было такого вы-
сокого уровня технической оснащённости. Не было Интер-
нета, смартфонов, планшетов, гаджетов. В той стране, где я
когда-то жила, царил дефицит: всегда и всего не хватало. Не
хватало политических свобод, не хватало важных и нужных
законов, не хватало обычных продуктов. Страна, в которой я
когда-то жила, была отгорожена от окружающего мира тяжё-
лым железным занавесом. Долгие годы и десятилетия мечтали
мы хотя бы о глотке свободы. И вот явилась она, эта долго-
жданная свобода, смешавшая все истинно человеческие по-
нятия, смешавшая чёрное с белым, святое с грязью, лишённая
всяческих запретов, свобода, внезапно обернувшаяся вседоз-
воленностью. К сожалению, слишком много грязной пены
поднялось наверх. Сейчас могут запросто позвонить в дверь
или по телефону с заманчивым предложением и единственной
целью — заставить открыть дверь, а потом — ограбить, из-
бить. Даже во время войны на милой моему сердцу Домников-
ке мы жили, не закрывая дверей, а уж что говорить о деревне,
где, уходя из дома, дверь закрывали не на замок, а всего лишь
на какую-нибудь простую деревянную палочку, воткнутую в
дверную ручку, оповещая тем самым приходящих: дома, мол,
никого нет.
Сейчас звучит другая музыка, музыка, не дающая све-
та для души. Язык стал другим, и книги, написанные этим
языком, так далеко отстоят от истинно русской классической
литературы. Театр, там частенько аплодируют пошлости, вы-
веденной на сцену. Да и темп жизни стал другим, бешено-су-
масшедшим, что ли…
Порой я думаю о будущем наших детей, о том, что их
ждёт. Я не пророк и не предсказатель, возможно, я ошиба-
юсь, но кажется мне, что слишком много опасностей таит в
себе эта, ныне свершившаяся научно-техническая революция.
Слишком мало знаем мы о ней в разрезе времени. И я боюсь,
как бы современные дети, так легко освоившие всё это, не
стали бы всего лишь придатком в этой, на первый взгляд, за-
нимательной и безобидной игре. Не заиграться бы нам всем!
Не дай, Господи!
В 90-е годы закончилось, наконец, многолетнее гонение
на церковь. Стали открываться храмы. Для этих лет характер-
но радостное массовое крещение народа, нечто похожее на
Крещение Киевской Руси. Страна возвращалась к своим хри-
стианским истокам, в страну возвращалась церковная жизнь.
Недалеко от нас на берегу Москвы-реки стоит Николо-Пере-
рвинский монастырь. Монастырь древний, первое упоминание
о нём относится к 1623 году. В 20-е годы прошлого столетия
монастырь был закрыт, колокола сброшены, в храмах унич-
тожены иконы. Главный храм монастыря — храм Иверской
иконы Божьей Матери превращён в производственный цех,
иконостас разбит. Над восстановлением Николо-Перервин-
ского монастыря долгие годы с необыкновенным упорством
трудился его настоятель, отец Владимир. Храм Иверской ико-
ны Божьей Матери, поражающий своим величием и красотой,
теперь восстановлен полностью.
В монастырь на Иверскую, что празднуется на второй
день светлой седмицы, все последние годы приезжал святей-
ший патриарх Алексий II. Конечно, мы все бежали, спешили
на службу. Народу бывало очень много. Однажды Манечке
как-то удалось пробиться, и сам святейший патриарх прича-
стил нашего маленького Сашеньку.
Маме из-за болезни так и не пришлось побывать здесь на
службе, последние годы она уже не выходила из дома. Батюш-
ка, отец Александр, приходил причащать её, с порога говорил
нам: «Мир дому сему». И наш дом наполнялся светом.
Мама и сама была удивительно миролюбивым челове-
ком. В старом доме, на Домниковке, где в коридорах, по сути
дела, огромного общежития, так часто возникали ссоры, до-
ходящие до драк, мама усмиряла и мирила людей. И ей это
удавалось. Видно, Сам Господь Бог помогал ей в этом.
Мама умерла в апреле 2005 года, на Благовещение. Она
умирала спокойно, накануне батюшка отец Андрей причастил
её. Наступила ночь. Я уже знала, что это последние её часы.
Придвинула кресло к кровати, на которой она лежала, и взяла
её руку в свою. Она лежала такая спокойная и тихая, не слыш-
но было её дыхания. Перед рассветом, не открывая глаз, она
поднесла мою руку к губам. В ответ я тоже поцеловала мами-
ну, всё ещё тёплую руку. Она легонько вздохнула в последний
раз, и её не стало. Отпевали её уже в Николо-Перервинском
монастыре.
Мама была глубоко верующим человеком. Она знала и
отмечала все церковные праздники. Помню, как-то мама при-
несла из церкви освящённый кулич. А было это в те далёкие
годы, когда церковь в нашей стране преследовали и гнали.
Пасхальная суббота. Весна. Тепло. Кулич с воткнутым в него
бумажным цветком и слегка обгоревшей свечкой стоит на
кухне, от него исходит такой вкусный, такой аппетитный за-
пах. Несмотря на уговоры мамы потерпеть до завтра, я взяла
нож, отрезала кусок и съела. Какая разница — сегодня съесть
или завтра? И вообще, что такое Пасха? — Чужой и непо-
нятный мне праздник. Теперь так ясно вижу тихое, скорбное
мамино лицо.
После смерти мамы в 2006 году мы со Светочкой поехали
в Дивеево к батюшке Серафиму. В главном Троицком соборе
покоятся его святые мощи. Дивеево — четвёртый удел Божьей
Матери, здесь и её Святая Канавка. Каждый день проходит по
ней Царица Небесная. Вот и мы со Светочкой прошли по ней
ни раз, ни два, а сколько хватило сил, с благоговением и мо-
литвой.
Побывала я и у Александра Свирского, в его Свято-Тро-
ицком монастыре. Дважды за всю историю человечества от-
крывался Троичный Бог телесному человеческому взору, пер-
вый раз — святому Аврааму возле Мамврийского дуба, второй
раз — на русской земле, святому преподобному Александру
Свирскому. Церковь Покрова Божьей Матери, где покоятся его
святые мощи, стоит на берегу Рощинского озера, вода в озере
тихая и светлая. Осень уже, а в траве всё ещё белеют не успев-
шие отцвесть ромашки.
В 2008 году мне посчастливилось побывать на Валааме.
На Валаам я привезла с собой иконочку святой великомучени-
цы Варвары, написанную Леной. На Валааме есть своя боль-
шая иконописная мастерская, и батющка благословил икону
подарить... Нашу группу паломников поселили в гостинице:
повсюду цветы, иконы и негасимые лампады. Следят за по-
рядком два молодых монаха. Икону встретили с такой радо-
стью, будто её давно уже ждали здесь.
— Святая Варварушка пришла к нам! Благодарим тебя,
Господи!
Мне почему-то думается, что каждая икона сама избира-
ет для себя место своего служения.
Валаам необычайно красив. Над водами Ладожского озе-
ра — сосны и яблоневые сады, возделанные руками монахов.
В мае, когда я там была, пышно цвела сирень вокруг древне-
го и вновь восстановленного Спасо-Преображенского храма.
На Валааме есть скит Александа Свирского. Уйдя от мира, он
обитал здесь, на самом берегу озера, в крохотной земляной
пещерке.
Исполнилась моя мечта, я побывала на Святой Земле.
Незабываемая ночная служба у Гроба Господня.
Самая последняя моя поездка в Питер — к Иоанну Крон-
штадскому, Ксении Петербургской и в дивное святое место,
к Серафиму Вырицкому. От станции Вырица около трёх ки-
лометров пешком иду по улице дачного посёлка. Тепло, сол-
нечно, а ноги словно бы сами несут меня. И вот он передо
мной — деревянный храм дивной красоты. Возле храма бла-
гоговейная тишина, нарушаемая лишь пением птиц, и кажет-
ся, что это вовсе и не птицы поют, а свои святые песни поют
небесные ангелы. В небольшой скромной часовенке покоят-
ся мощи святого Серафима Вырицкого. Вхожу с замиранием
сердца, ведь время, в которое он жил, страдал и молился за
нас и за нашу страну, такое близкое к нам.
Конечно, мне хотелось бы ещё съездить в Бари к мощам
святителя Николая, в Почаевскую Лавру и во многие другие
святые места, побывать в Риме, в Париже. Но время моё не-
умолимо приблизилось к той черте, за которой многое стано-
вится невозможным.
Как-то в Иверском храме Николо-Перервинского мона-
стыря исповедывал отец Александр. К нему всё подходили и
подходили ученики из воскресной школы. Наша очередь сто-
яла и ждала. Смотрим, к батюшке на исповедь чётким строе-
вым шагом подходит мальчик лет девяти. Подошёл, вытянул-
ся в струнку и отрапортовал громким голосом, так что было
слышно и нам.
— Не слу-ша-юсь ма-му!
Батюшка пригнул его голову, накрыл епитрахилью и сво-
им добрым мягким голосом начал что-то говорить ему.
Этот мальчик так часто вспоминается мне. Господи, ведь
и мы все — Твои дети: добрые и не очень, умные и не очень,
послушные и не очень. Ты учишь нас добру, красоте, глубокой
порядочности и чистоте жизни. Ты дал нам великие нравствен-
ные законы, а мы, Твои дети, не слушаемся Тебя. Нам не до
Тебя, Господи! А ведь у Тебя — Свет, Правда и Чистота!
В церкви с какой-то внутренней радостью смотрю я на
лица молодых. Вот совсем юная девушка, почти девочка, на
ней длинная юбка, прикрывающая ноги, скромным платочком
покрыта голова. Какое у неё светлое лицо. Светлое лицо и у
той молодой женщины, которая стоит рядом, и у той девоч-
ки, которая, привстав на цыпочки, зажгла свечу и ставит её на
подсвечник. У всех мужчин, молодых и старых, которых те-
перь так много в церкви, у всех здесь в храме — удивительно
красивые и просветлённые лица.
                ПОСЛЕСЛОВИЕ
День стал заметно длиннее, и солнце, хотя на дворе всё
ещё морозит, по-весеннему яркое. Скоро лето, а значит мы
опять в этом году поедем в «Житищи». И представилось мне
знакомое крылечко, да только к нему не подойти: трава по
пояс. Каждый год, приехав сюда, первое, что делает Толя,
косит траву возле крыльца, на придорожной лужайке. Тра-
ва другой раз к нашему приезду вырастает чуть ли не выше
Толиной головы. Толя ко всему прочему наш главный стро-
итель и главный архитектор. Дом у нас старый, Толин ро-
весник, вот и приходится его то и дело ремонтировать. Те-
перь Толя мечтает построить новое крыльцо. Житищинский
сад-огород — это вотчина Анатолия Ивановича. У нас в саду
много яблонь, и многие из них посажены Толей. Есть такой
сорт, которому позавидовал бы сам Мичурин, — сладкая
краснобокая малиновка. Её и дрозды любят, высматривают с
ёлки, на которой живут.
А на грядках есть всё: морковь, свёкла, лук, чеснок и
много всяческой зелени. Толя — хозяин, весь огород на нём,
а мы с Леной всего лишь подсобные, частенько бестолковые,
ленивые работнички.
В деревне Толя встает чуть свет, выпьет, с вечера при-
готовленную для него, кружку молока — и в лес. А потом мы
ждём его: то с ягодами, то с грибами. Нам с Леной стыдно за
свою лень, вот я и думаю, как приедем в деревню, в первое
же утро поднимемся вместе с Толей чуть свет и побежим смо-
треть восход солнца.
В прошлом году было много огурцов, мы удивлялись,
всего шесть семянушек посадили, а огурцов было видимо-
невидимо. Ждали на огурцы Манечку, да жара была невы-
носимая, вот она в то лето и не приехала. А нынешнее лето
мне представляется тёплым и солнечным. На грядках уже всё
повырастало, огурцы зацвели и первый маленький огурчик,
увенчанный жёлтым цветочком, ожидает приезда Манечки.
Гудок. Машина возле крыльца. И вот уже Сашенька бе-
жит по огороду с криком.
— Бабуленька, мы приехали!
Как хороша жизнь! Как прекрасен каждый её день!
Март 2011 г.