Осколки бабушкиной вазы

Памяти моей бабушки, Шуман (урождённой Ревенко) Клавдии Петровны

Мне хрупкая прозрачность ноября
Напоминает бабушкину вазу,
Чьи трещинки, невидимые глазу,
Как паутинки в капле янтаря.

Стекло её легко меняет цвет -
Желтеет словно листья старых клёнов,
Мерцает то лиловым, то зелёным,
Как только что подаренный букет.

Так и ноябрь — не осень, не зима,
Таинственный сосуд почти наполнен,
И только ваза старая напомнит,
Что жизнь — как год — к концу идёт сама...


Когда она умерла, то немногое, что накопилось в её комнатке в коммунальной квартире – книги, посуду, безделушки, близкие разделили между собой. Не потому, что эти вещи представляли какую-то особую материальную ценность. Они хранили тепло родных рук, следы былого – непростого, но счастливого времени. Времени, в котором мы были детьми и любимыми внуками и которое никогда уже не вернётся. И каждому хотелось получить и сохранить кусочек…
Из этой чашки с узором осенних листьев мы пили крепкий и горячий чай на общей кухне, откалывая кусочки сахара от смешной «головы».  А вот толстая книжка с потрёпанными страницами, определившая для меня выбор профессии. Странная, аляповатая подставка под бутылки, в виде лафета, которой будет суждено сыграть однажды важную роль. Встаю на цыпочки, пытаясь дотянуться до верхней полки, чтобы достать вазу из цветного, чешского, стекла. Неловкое движение – и десятки осколков, радужно переливаясь, разлетаются по полу. Осторожно собираю их, один за другим, пытаюсь сложить только мне понятный рисунок. Каждый осколок – фрагмент моего детства, воспоминание, картинка из прошлого.
Весной 1971 года случилось долгожданное и очень радостное событие. Папе от авиационного завода, на котором он трудился, дали квартиру. На самой окраине Москвы, бывшей ещё недавно самостоятельным городком, с деревянными домиками и яблоневыми садами, а теперь обрастающей новостройками. Небольшую, двухкомнатную, без балкона, но отдельную, без соседей! После пятнадцатиметровой комнаты в коммуналке, в которой ютилось пять человек, это были настоящие хоромы. Меня записали во французскую школу на соседней улице – я как раз должна была пойти в первый класс.  Родители встали в очередь на румынский гарнитур, занялись обустройством.  Меня же отправили с бабушкой на отдых, набираться сил перед учёбой. Жаркое, засушливое лето семьдесят первого мы провели на её родине, в деревне со смешным названием Малые Угоны, что на берегу реки Сейм, левого притока Десны.

Одолень-трава

Если посмотреть через осколок на гладкую стену, можно увидеть, как по воде бежит лёгкая рябь, отбрасывая серебристые блики…
Выходишь через заднюю калитку со двора и практически сразу попадаешь на широкий песчаный берег, полого спускающийся к реке. Среди кустиков колючей голубоватой травы неторопливо гуляют соседские гуси. Гусей я побаиваюсь, вдруг начнут щипаться! Ивы полощут длинные и тонкие зелёные ветви в прохладной, манящей воде, словно русалки свои косы. Гулять здесь одной мне не разрешают – бабушка говорит, что одолень – трава утянет на дно.
–Что это за трава такая? – любопытничаю я с опаской.
–А ты не спи завтра долго, вставай с первыми петухами, я тебе её покажу, - улыбается бабушка.
Рано утром, на рассвете, потихоньку выходим из дома. Из-за макушек вязов, растущих на другом берегу, поднимается солнце. Его лучи скользят по ещё тёмной речной глади, касаются плотно сомкнутых бутонов, рассыпанных по поверхности воды. И те превращаются в белоснежные цветы с золотистой сердцевинкой. Медленно колышутся они на тугих длинных стеблях.
–Как они похожи на лилии, – говорю я почему-то шёпотом.
–Это кувшинки, но в народе их называют одолень - трава или русалкин цвет. Они охраняют от бед и напастей, но тех, у кого совесть не чиста, могут и погубить. Поэтому рвать их нельзя.
Мы сидим на тёплом песке, бабушка рассказывает мне легенды про речного владыку и похищенных им прекрасных дев, на месте гибели которых появились эти волшебные цветы…
Возвращаемся на берег вечером, на закате - посмотреть, как кувшинки складывают лепестки и медленно погружаются в воду, чтобы появиться вновь с восходом солнца…

Как мы Сейм переплывали
Если осколком стекла поймать солнечный луч, разноцветные «зайчики» запляшут по стенам, как маленькие солнышки…
Дни становились всё жарче, припекать начинало с утра. Листва желтела, как осенью, хотя всего лишь начинался июль. Поэтому почти каждый день мы ходили на реку, купаться. Я барахталась на мелководье, иногда отплывая «по-собачьи» подальше, на пару метров от берега, под строгим бабушкиным контролем.
В этих местах Сейм был довольно широк, метров до сорока, со спокойным течением, полноводный весной и слегка мелеющий летом.
В выходные приехала бабушкина сестра. Тётя Валя жила в посёлке с труднопроизносимым названием «имени Карла Либкнехта» и работала на сахарном заводе. Это она присылала нам те самые сахарные «головы», с которыми так вкусен был самый обычный, краснодарский или грузинский, чай.
Тётя Валя баловала меня подарками и на этот раз привезла розовый надувной круг. Решили тут же его и опробовать.
– Клава, давай на тот берег переплывём, кто быстрее, – крикнула Валентина, бросаясь в воду.
– Что, Алёнка, догоним мы её? – подзадорила бабушка. – Не боишься?
Плыть с кругом было легче и безопаснее, и я смело устремилась за ними, активно работая руками и ногами.
Это тогда звались они «бабушками», а на самом деле – были моложе меня нынешней, крепкими, цветущими женщинами, только перешагнувшими 50-летний рубеж. Весело смеясь, напевая, поднимая кучу брызг, мы переплыли Сейм и распластались на песке, обсыхая и отдыхая. Над нами, отражаясь в зеленоватой воде, медленно плыли облака, будто овечки бежали по лугу, и мы придумывали им смешные прозвища. Где-то в траве звонко стрекотали кузнечики, высоко проносились стрижи и ласточки, мимо горделиво проплыла утка с выводком утят. Дано ли будет ещё когда-то испытать такое же чувство безотчётной радости и покоя?
Но день клонится к обеду, пора возвращаться домой. Строгая старенькая прабабушка, которую я немного побаиваюсь, уже нас заждалась.
Надеваю круг и уже без опаски плыву, взбивая воду. Увлечённая процессом, не обращаю внимания на то, что обе женщины стараются плыть рядом со мной, не вырываясь вперёд и не отставая. Тётя Валя без умолку рассказывает мне забавные истории про своих домашних животных. Вот ноги коснулись дна, я встряхиваю мокрыми косами и только тут замечаю, что мой новый, красивый круг – совсем сдулся и сейчас болтается у коленок поникшей тряпочкой. Видимо, прохудился, пока валялся на том берегу, наколовшись на сухую острую травинку. А я переплыла Сейм самостоятельно!
Повзрослев, я поняла, как грамотно поступили эти простые женщины, не посещавшие курсы по психологии. Они отвлекали моё внимание от сдувшегося круга и подстраховывали, не дав мне испугаться и запаниковать. Как не хватает порой такой ненавязчивой поддержки, когда пытаешься выбраться из водоворота забот и проблем…

Баба сеяла горох
Прикладываю осколок к осколку, собирая пазл. Жёлтый, зелёный, оранжевый…
Прямо за деревней начинались поля. Если посмотреть с высоты птичьего полёта, они складывались в разноцветную мозаику.  Сначала шли ровными рядами тёмно-зелёные картофельники, дальше золотилась пшеница, отливал серебром усатый овёс. Чуть в стороне – любимое поле всей местной детворы – гороховое, расцвеченное голубыми крапинками васильков и белыми брызгами ромашек. Ничего нет слаще его крупных, с белым налётом, горошин и крепких, хрустящих стручков.  Одним гулять в полях малышне запрещалось, а вот когда матери и бабушки выходили собирать колорадских жуков с кустов картошки, у нас появлялась возможность пробежать по краю и нарвать гороха. Приходилось, правда, сначала пройтись с баночкой, наполненной керосином, куда сбрасывали полосатых жуков, а в награду получить разрешение полакомиться…
Обычно же днём мы играли на пустынной и пыльной деревенской улице – в вышибалы, двенадцать палочек, казаки – разбойники. Верховодил Андрейка – вёрткий, до черна загорелый пацанёнок лет восьми – девяти. Он всех считал малявками, существами неразумными, но ко мне, городской, относился со снисходительным уважением.  Через неделю совместных игр я стала при Андрейке кем-то вроде адъютанта, мы сдружились и изобретали новые развлечения для всей малышовой компании.
Играли однажды в войну. Андрейка, понятно, командир, я – главный разведчик. Девчонки – санитарки, мальчишки – партизаны. Вооружились палками - ружьями, нарисовали карту, мелкими перебежками двинулись вдоль улицы к окраине. Отстреливаясь от невидимых врагов, добрались до горохового поля. Потерю пары «бойцов» по дороге отряд не заметил – самые мелкие не рискнули покинуть границы деревни. Поплутав по полю и набив карманы стручками, забрались далеко. Устали, разбили лагерь среди разросшихся зелёных плетей. Подкрепились горохом. Сытые, разморённые полуденным зноем, задремали и проспали почти до заката. Командир, постановив, что задачу на сегодня наш отряд выполнил, повёл нас обратно. Да вот только дорогу  мы не запомнили, и как её запомнишь – поле внутри одинаковое во все стороны. Темнело, «бойцы» испуганно попискивали и просились домой. В какой-то момент услыхали вдали лай собак и пошли на звук. По тропе, ведущей к полям, по центральной улице и проулкам метались взрослые с фонарями, выкрикивая наши имена. Оказывается, нас уже полдня искали всей деревней.
От бабушки мне, конечно, влетело. Но уже после того, как я была отмыта от пыли в большом жестяном корыте, одета в чистые трусики и майку и накормлена кашей с молоком. Самой страшной угрозой было немедленное возвращение в Москву. Уезжать от новых друзей мне совсем не хотелось, пришлось клятвенно пообещать больше от дома не уходить и к гороховому полю не приближаться.
Андрейке досталось больше всех, как самому старшему. Пару дней наш командир гулять не выходил, а, появившись, потирал мягкое место. На предложение кого-то из пацанов поиграть в войнушку он презрительно сплюнул в дорожную пыль, мол, это игры для мелюзги. А мы с сегодняшнего дня начнём готовиться в космонавты, укреплять какой-то там аппарат, чтобы не укачивало в невесомости. И Андрейка задумчиво посмотрел на взлетающего вверх – вниз колодезного «журавля»…
В кармашке сарафанчика чудом сохранился один стручок. Я привезла его в Москву, и он долго лежал в жестяной коробке рядом с другими сокровищами – яркими конфетными фантиками, разноцветными стекляшками, камушками с морского берега.  Дождливым осенним днём его пожелтевшая кожица, казалось, согревала пальцы теплом того июльского дня, проведённого на гороховом поле…

Маленькие женские радости
Если зажечь свечу и поднести к ней один из осколков, сотни бликов заиграют вокруг, создавая праздничное настроение…
После неудавшейся попытки отряда юных космонавтов полетать, зацепившись за толстую жердь колодца – журавля, бабушка решила, что нам срочно требуется сменить обстановку.
И мы отправились в ближайший городок погостить у её подруги Сони. Та жила в пятиэтажном кирпичном доме, в уютной квартирке со всеми удобствами, от которых мы за месяц отвыкли и которым обрадовались чрезвычайно.
Меня восторгало всё: торшер с сиреневым абажуром, занавески с геометрическим узором, мягкий палас посредине комнаты и, конечно, радиола на тонких высоких ножках.
Сначала мы по очереди отмокали в ванной, в которую тётя Соня добавила отвары каких-то ароматных трав. Ими же промыли мои длинные косы, ставшие мягкими и шелковистыми. Горячую воду можно было не экономить, и бабушка долго тёрла меня душистым земляничным мылом, так, что кожа начала скрипеть.
Накрутив на голове тюрбаны из пушистых полотенец, мы уселись ужинать. Но не за обычный кухонный стол, а в гостиной, устроившись прямо на полу вокруг низкого журнального столика. В центре стоял массивный подсвечник с горящими свечами. Как в кино. Бабуля и тётя Соня пили вино из красивых хрустальных бокалов, мне же в точно такой налили лимонад из бутылки зелёного стекла. Никто не заставлял есть что-то полезное, и я за обе щеки уплетала бутерброды с колбасой и конфеты.
Потом крутили пластинки – Ободзинский, Миансарова, Мулерман, танцевали твист. «Хмуриться не надо, Лада…»
Убрав посуду, раскладывали на столе пасьянсы, играли в подкидного.
Заметив, что я уже клюю носом, бабушка отвела меня в спальню и, напевая, расчёсывала гребнем волосы, пока я не уснула.
В последующие дни мы ходили в кино, в парк кататься на каруселях, куда-то ещё. Но запомнился ярче всего именно тот первый вечер. То, что современные психоаналитики и коучи назвали бы «женским кругом», а датчане – модным словом «хюгге».

Калейдоскоп
Наверное, у каждого в детстве была такая игрушка – труба из плотного картона, с глазком с одной стороны. Если смотреть в глазок и вращать трубу, маленькие цветные стёклышки складываются в разные узоры…
В этих краях у бабушки было много родни: три сестры, брат, племянники и племянницы, да ещё с десяток более дальних. За лето мы побывали у всех. Этих простых, из крестьян, людей, чьей главной школой была сама жизнь и непрерывный труд, давно нет на свете. А в калейдоскопе моей памяти одна за другой сменяются картинки того лета, проведённого рядом с ними...
Вот на вокзале во Льгове нас встречает дядя Женя, высокий, загорелый, от него пахнет машинным маслом, табаком и одеколоном «Шипр». Подбрасывает меня, смеясь, и подхватив наш чемоданчик, спешит по платформе. Нас ждёт не машина, как я подумала, а мотоцикл с коляской! Вот это приключение! Меня с чемоданом устраивают в люльке, укрывают брезентовым пологом. Бабушка потуже завязывает мне платок – чтобы уши не продуло. Пылит дорога, мелькают деревни, поля, лесополосы, а мы мчим вперёд, с ветерком, в наше необыкновенное лето!
…У старшей бабушкиной сестры, Маруси, в саду огромные вишни. Ягод так много, словно красные бусы развесили на деревья. Собираю их с нижних веток в большую эмалированную кружку, попутно снимая пробу. Кисло-сладкий алый сок перепачкал губы, стекает по подбородку. Бабушка всплёскивает руками – я забрызгала новое платье, в которое она меня нарядила.
– А я тебе говорила, Клавка, не выпендривайся, раздень ребёнка, пусть в трусиках побегает, так что сама виновата, – не даёт ей спуску старшая сестра. Голос её строг.
 – Стаскивай скорее, застираем, – уже ласково говорит она мне.
Пока платьишко отмокает в тазу, лепим вареники с вишней. Сыпется мука, искорками блестит сахарный песок. Я вырезаю стаканом кружочки из теста. Не помню, отошли ли пятна с моего наряда, а вот вкус тех Марусиных вареников не забыт и спустя полвека…
У сестёр Вали и Шуры большой яблоневый сад. Лето давно перевалило за середину, скоро нам пора собираться в Москву. А пока я валяюсь в гамаке, который специально для меня повесили в густой тени деревьев, и листаю старые журналы. Прямо надо мной покачиваются спелые яблочки – алебастровый, полупрозрачный на солнце «белый налив», мельба с ярко-красным румянцем. Гнутся под их тяжестью ветки, их подпирают корявые рогатины. То тут, то там с коротким стуком, плоды падают в траву. Летят паутинки. Пахнет мёдом и приближающейся осенью…

Возвращение
Последний, голубоватый, осколок похож на капельку осеннего дождика, стекающую по оконному стеклу…
С вокзала такси везёт нас по новому адресу. Довольные, мама и папа наблюдают за нашей реакцией – вместо гулкой пустоты нас встречает обустроенная, современная квартира. Блестящий тёмными лакированными поверхностями гарнитур, большой раскладной диван, модная чешская люстра. В отдельной комнате меня ждёт письменный стол, полки для книг, уютная тахта и, о чудо, радиола с набором пластинок, почти как у тёти Сони. В шкафу приготовлена школьная форма.
Чувствуя себя ещё гостем в этой незнакомой обстановке, пристаю к родителям с вопросами:
– А хде у вас соседи? А у  гхород мы поедем? Это чей хвартук?
Мама в ужасе, ведь через несколько дней мне идти во французскую школу, куда был строгий отбор. А я говорю на каком-то странном диалекте:
– Тут мой полотенец висит?
Бабушка смеётся:
– Ну, там все так говорят. Не волнуйтесь, за неделю отвыкнет…
К 1 сентября я и правда уже по- московски «акала», звонко выговаривала «г». В первый учебный день бабушка привезла мне в подарок собрание сочинений Макаренко, в ярких голубых обложках, почти как мой последний осколок. Такая вот «педагогическая поэма»…
Бабушка уходила долго и тяжело, мучимая неизлечимой болезнью. Она успела погулять на моей свадьбе, понянчить нашу старшую дочь, которую называла исключительно на французский манер – Катрин. И всё равно до обидного рано…Всю жизнь она оставалась для меня верным другом и наперсницей, а калейдоскоп моей памяти хранит ещё много воспоминаний, наполненных её светом и добротой.