Маленькая частная тайна

Вместо предисловия

   Евгений Евтушенко – художник, о котором сказано всё (или почти всё), что могло быть сказано в России о поэте (прозаике, публицисте, кинорежиссере, фотографе) в период времени от поздней коллективизации (родился в 1933) до ранней капитализации.
      Правда, писать о том, что он написал, начали несколько позднее его рождения. Следовательно, ему как критикуемому и обожаемому поэту немного за сорок.
      Сразу же хочу предупредить, что предисловие к этой книге не содержит ни единой попытки какого-либо «критического разбора» творчества Е.Е. в духе «суровой правды».
      Хватит! Надоели умники, измеряющие великана школьной линейкой с миллиметровыми делениями «удачи» и «неудачи».
      Он весь – олицетворение Удачи. И своей – и нашей, ибо мы – современники. Я говорю «нашей» не только от лица тех, кто готовил и издавал эту книгу, но и от лица десятков (если не сотен!) миллионов людей, для которых его поэзия сделалась хлебом насущным.
      По-моему, взгляду со стороны на Е.Е. всегда присуща некая провинциальность, где бы ни жил смотрящий – в Калуге, в Рязани, Москве или Нью-Йорке.
      Всегда кажется, что он прибыл из какой-то особой великой страны, которой нет на географических картах, которую нельзя сфотографировать с самого новейшего спутника из космоса, у которой нет границ и пограничников.
      Эта страна не конкретна, она – всюду, «где-то»: в Сибири и на Аляске, в Казани и Рио-де-Жанейро, на Кавказе и в Андах, в Москве и в Мытищах, в центре Европы и на далеких островах Южных морей. Это целая империя, где живут всенациональные обладатели самых разных званий, профессий, титулов, состояний, возрастов, характеров и интересов, ибо для Евтушенко
      «Людей неинтересных в мире нет».
      В этой империи равноправно обитают буфетчица Зинка и «белая ночь поэзии» Анна Ахматова, пастух-татарчонок Бахавий и солнцечубый Роберт Кеннеди, первая машинистка и похожий на самого себя Хемингуэй, девочка из города Казани и «высокое общество» старух, бывший тореро и Шаляпин русского футбола Всеволод Бобров, танцовщица живота и идущая «на пальчиках» Уланова, Тиль Уленшпигель и Панчо Вилья, Стенька Разин и Петр Великий, Пушкин и Пиросмани...
      Это – империя его души, и попасть в нее можно только через сердце поэта, а пропуск туда – его книги. Ну, да он сам написал когда-то:

       «В мое сердце,
                как в дом,
         заходите –
                и в нем
         будьте,
                как дома!»

       И в этой империи он одновременно император и подданный, раб и господин.

       «Быть собою мне мало –
                быть всеми мне дайте!»

       Ах, трудно удержаться от соблазна цитат даже в таком маленьком предисловии, как это, ведь афористичность его стихов невероятно притягательна. Нет никакого труда сотворить цитатный клип из его стихов, но это означало бы то же, что представлять себе любовь, состоящей из одних только поцелуев.
       Есть поэты, которые восхищают мастерством, отточенностью формы или ее новизной, есть такие, что трогают, а иные – удивляют мыслью, идеей.
       Евтушенко и восхищает, и трогает, и удивляет, и потрясает нас. В волшебной стране его поэзии есть всё – долины слез и водопады смеха, темные ущелья отчаяния и поля битв за справедливость, бездонные колодцы доброты и извилистые дороги политики, алмазные копи мыслей и золотые прииски любви.
       В эту страну не ездят за экзотическими сувенирами или из-за туристических красот, а, скорее, чтобы ее воздухом подышать, сил набраться. А еще потому, что там предоставляют поэтическое убежище людям, подчас загнанным жизнью. Как это странно – найти свое убежище у того, кто сам всю жизнь нуждался в убежище от зависти, предательства, мелких и крупных склок, страха смерти и страха быть нелюбимым, от непонимания близкими людьми и псевдопонимания интеллектуальными снобами.

        «Через реки, горы и моря
         я бреду и руки простираю
         и, уже охрипший, повторяю:
         «Граждане, послушайте меня...»
                *
           Да, двери меня сделали мудрей.
           Они жестоко мне преподавали.
           Не раз по обе стороны дверей
           меня так артистично предавали.
                *
           И поет не раскатистый голос,
           заглушающий гул площадей,
           а мой голод, сиротский мой голод,
           лютый голод по ласке людей.

       Но что же было убежищем для самого поэта?
       Провинция.
          
            Провинция – ты тем и хороша,
            что сохраняешь от распада личность.
            И если в нас духовная столичность,
            провинциальность, право, не грешна.

        Провинция, куда он стремился за ответами на мучившие его вопросы, провинция, которая раскрывала ему, опальному, свои объятья, провинция – как мать-земля Антею, дающая силы своему сыну, провинция – возможность уйти от столичной суеты сует, ведь «забегавшийся – жалок, остановившийся – велик».
        Для скольких провинциалов его стихи стали надеждой на то, что по сути нет центра и окраин, как нет маленьких людей и маленьких страданий, что поле духовности – оно одно для всех. Те, кто до наиновейшей истории жил в провинции и ездил в Москву за зрелищами и столичной колбасой, хорошо поймут это. Ведь Москва была государством в государстве, а москвичи – нацией в нации, везунчиками, которым удалось родиться в первопрестольной.
       Конечно, не существует таких весов, чтобы взвешивать любовь, но чувства провинциалов к Е.Е. были особыми. Во-первых, в провинции нехватка воздуха была острее, чем в столице, а, во-вторых, - парадокс! – взгляд на поэта из провинции был менее провинциален. Люди были меньше информированы о том, кто у Е.Е. жена, и лучше знали собственно стихи.
       В Москве Евтушенко был привычен, как метро. Ну, а в провинции он был, скорее, сродни НЛО – неуловимому летающему объекту.
       Нет, я не за заговор точек окружности против центра, а просто – сам провинциал. И вдохновители и организаторы этого издания тоже провинциалы (теперешняя московская прописка не в счет).
       Да и Евгений Александрович родился на станции Зима в Сибири
       (О, сколькие провидцы из провинций
         отечеству расправили крыла!),
а его красавица-жена Маша – родом из Петрозаводска.
           (Все женщины в душе провинциалки.
             Налет столичный – это не всерьез).
           А Земля – всего лишь третья планета в солнечной системе – целых 150 миллионов километров до центра...
           Впрочем, в Москве у Е.Е. была собственная провинция – с деревянными крылечками 4-ой Мещанской, с футбольными пустырями его послевоенного детства...

             Большой талант всегда тревожит
             и, жаром головы кружа,
             не на мятеж похож, быть может,
             а на начало мятежа.

         Талант Е.Е. действительно тревожащий, мятежный.
         В его стихах присутствует кружащий голову блеск пиратской золотой цепи, случайно обнаруженной на берегу океана. Конец ее уходит в пучину, туда, где, возможно, лежит потерянная человечеством Атлантида с ее городами, храмами и сокровищами, Атлантида, которую мы непременно когда-нибудь отыщем.

             Ну, а в городе Да – жизнь, как песня дрозда.
             Этот город без стен, он – подобье гнезда.
             С неба просится в руки любая звезда.
             Просят губы любые твоих без стыда,
             бормоча еле слышно: «А, - всё ерунда...» -
             и, мыча, молоко предлагают стада,
             и ни в ком подозрения нет и следа,
             и, куда ты захочешь, мгновенно туда
             унесут поезда, самолеты, суда,
             и, журча, как года, чуть лепечет вода:
             «Да-да-да...
                Да-да-да...
                Да-да-да...»

        А пока – мы вместе с поэтом твердо стоим на земле и, подобно его любимому герою Тилю Уленшпигелю, не устаем снова и снова влюбляться в жизнь. «В ее цветной базар», - как сказал бы восточный собрат Тиля бессмертный Ходжа Насреддин, кому также вечно приходилось дурачить головы всяким там «повелителям» - эмирам, шахам, султанам, фехтуя самым острым в мире клинком – юмором.
         О юморе Евтушенко, по-моему, писали очень мало. Меж тем – это особая грань его таланта. Он возникает в пространстве лирики или патетики внезапно, как отрезвляющая бытовая подробность или сверкнувшая вдруг лукавинка,

                И вот в избе под образами
                сидит он, тяжкий и хмельной,
                и девки жрут его глазами –
                аж вместе с бляхой ременной.
                *
                Рука терзала драную тельняшку
                так, что русалки лезли из прорех.
                *
                А там лежал мой дядюшка в исподнем,
                дыша сплошной сивухой далеко,
                и всё пытался «Яблочко» исполнить
                при помощи мотива «Сулико».

оборачивается самоиронией, либо скрытым подтекстом.

                Меняю славу на бесславье,
                ну, а в президиуме стул
                на место теплое в канаве,
                где хорошенько бы заснул.
                ........................
                И я проснулся бы, небритый,
                средь вас, букашки-мураши,
                ах, до чего ж незнаменитый –
                ну хоть «Цыганочку» пляши.
                *
                Когда вы предлагаете
                мне чаю,
                я не скучаю –
                я вас изучаю,
                из блюдечка
                я чай смиренно пью
                и, когти пряча,
                руку подаю.

        Юмор Евтушенко – спасительный тормоз, необходимый для того, чтобы на поворотах не заносило в красивость, самоупоение или лжепафос.
        Игровой, артистический, он восходит и к гоголевскому смеху, одновременно исполняя «режиссерскую» роль, а, может быть, роль бича в руке укротителя любой трудноукрощаемой аудитории.

                В Барселоне улочки узки,
                как зрачки кошачьи у тоски.
                ...............
                Женщины в безумье чернооком
                то к соседке выплеснут ушат,
                то друг дружке, вывалясь из окон,
                в воздухе прически потрошат.
                ................
                Хочется, конечно, доброты,
                но на мой пиджак, что сшит по моде,
                справа – низвергаются помои,
                слева – мрачно рушатся коты.
                ................
                И пока фашистская цензура
                топит мысли, как котят в мешке,
                кто-то на жену кричит: «Цыц, дура!» -
                правда, на испанском языке.
                ...............
                Мир грозится метлами, ножами.
                Обнял бы я мир, да вот те на! –
                рук не распахнуть никак! Зажали
                правая и левая стена.
                *
                Вокруг бесстыдство царствует в ночи,
                а чувства и мельчают и увечатся, -
                лишь пьяниц жилковатые носы
                краснеют от стыда за человечество.

         Поэтов часто сравнивают с другими поэтами, проводя параллели или противопоставления. На мой взгляд, он – несравним ни с кем в области литературы.
         А вот в музыке его отчасти можно сравнить с Джакомо Пуччини, автором «Тоски», «Богемы», «Мадам Баттерфляй» и «Принцессы Турандот». Кто-то из известных музыкантов высокомерно изрек: «Пуччини – первоклассный сочинитель второсортной музыки».
         Время показало, что Пуччини, не сходящий со всех оперных сцен мира, - первоклассный сочинитель первоклассной музыки.
         Как и Е.Е., он – и создатель, и великолепный режиссер своих произведений, насыщенных особым магнетизмом театра.
         Невольно вспоминаются упреки в адрес Евтушенко, когда его обвиняли в «эстрадности», в «актерстве», в «стадионности», в «шоу-мэнстве». Боже мой, да ведь в этом его особая прелесть! Да, он актер – прирожденный, да, он изумительно читает свои – и не только свои – стихи.
         Почему поэт должен быть непременно затворником и, выходя на сцену, заунывным голосом отчитываться в том, что он написал в своей келье, вызывая у слушателей напряженную неловкость и желание покинуть зал?
         Заслуга Е.Е. в том, что он во время выступлений перед многотысячными аудиториями не заигрывает с публикой, не работает «на успех», а со-творит вместе с нею. И в этом соавторстве со слушателями язык поэзии кажется единственно мыслимым на Земле языком, не нуждающимся в переводе.

                Проклятие мое,
                души моей растрата –
                эстрада.
                .............
                Мне было еще нечего сказать,
                а были только звон внутри и горло,
                но что-то сквозь меня такое перло,
                что невозможно сценою сковать.
                И голосом ломавшимся моим
                ломавшееся время закричало,
                и время было мной,
                а я был им,
                и что за важность:
                кто был кем сначала.
                И на эстрадной огненной черте
                вошла в меня невысказанность залов,
                как будто бы невысказанность зарев,
                которые таятся в темноте.
                Эстрадный жанр перерастал в призыв,
                и оказалась чем-то третьим слава.
                Как в Библии,
                вначале было Слово,
                ну а потом –
                сокрытый в слове взрыв.
                .................
                Учителя,
                я вас не посрамил,
                и вам я тайно все букеты отдал.
                Нам вместе аплодировал весь мир:
                Париж и Гамбург,
                и Мельбурн и Лондон.
                ..............
                И было кое-что еще страшней:
                когда в пальтишки публика влезала,
                разбросанный по тысячам людей,
                сам от себя я уходил из зала.

          В молодые годы Е.Е. был невероятно популярен. В 70-е его популярность, пожалуй, превзошел Высоцкий, бывший все же больше актером-певцом, чем поэтом. Но к тому времени у Е.Е. была уже не просто популярность – слава.
         И, однако, ни популярность, ни слава не были преградой для камней, бросаемых в поэта с разных сторон.
         Идеологический официоз, по крайней мере теперь, - не в счет. Но ведь даже «положительная» критика обычно состояла из «да, но...» и «хотя и, однако...».
         Непросто быть китом – слишком уж мишень соблазнительная.

                Огромность всем велит
                охотиться за нею.
                Тот дурень, кто велик.
                Кто мельче - тот умнее.

         И у каждого из сборной артели этих «гарпунеров» есть, кроме охотничьего азарта» и личный счетец.
          У кого же и за что?
          У «ура-патриотов» - за недостаточность «ура-                патриотизма»,
           у «диссидентов» - за то, очевидно, что не сидел,
           у антисемитов – за неисчислимое количество грехов (за «Бабий Яр», за то, что был женат на еврейке, за подозрительную фамилию отца и т.д.),
           у снобов – за то, что слишком понятен и к тому же пока не имеет Нобелевской премии,
           у левых – за неразмахивание красным флагом,
           у правых – за то, что написал «Прощание с красным флагом»,
           у части малоизвестных литераторов – за большие тиражи его книг,
           у части известных литераторов – за большую, чем у них, известность,
           кроме того, подозреваю, что к нему не испытывают нежности некоторые живущие поэты, которые вошли в им составленную антологию «Строфы века» за, очевидно, недостаточное количество включенных строф,
          а также те, что вообще туда не попали (за исключением моей жены, которая Е.Е. просто обожает!).

         Критическая брань в адрес поэта сопровождала всю его карьеру. К счастью, ругателей хватает и поныне.
          Что же это за художник, которого бранят 40 лет и все без устали?
           Что это за писатель, которого с жадностью читают 40 лет миллионы людей?
            Что же это за человек, успевающий сочинять стихи,  прозу, публицистику, киносценарии, снимать кино и выпускать фотоальбомы, сражаться за справедливость и жить одновременно разумом и страстями, соединять мудрость с мальчишеством, все понимать и всему удивляться?
            Современная литературная критика, видимо, чересчур чопорна и рационалистична, чтобы давать определение тому, кто не подходит ни под какие определения.
            Поэтому я и обращаюсь к истории музыки, к тому, что сказал в своей статье о Шопене его современник Шуман: «Шапки долой, господа, перед нами гений!». И добавляю – живой гений, а не памятник.
            Впрочем, если кому-то нравится считать, что «гений» - это окончание имени поэта, пусть считает. У нас эпоха плюрализма. Вот счастье-то!
            А еще счастье в том, что составители этого издания были свободны в выборе принципа составления. Никто не навязывал сверху, что включать в книгу, а что – нет, никто не решал за них, что такое «хорошо» и что такое «плохо». И руководствуясь исключительно соображениями частного порядка, они отобрали для публикации 88 любимых стихов и поэму «Голубь в Сантьяго».
             Что касается поэмы, то это лучшее из всего, написанного белым стихом в русской поэзии ХХ века.
             Пабло Неруда назвал Евтушенко человеком с тысячью лиц. Я бы добавил, что Евтушенко – человек с тысячью судеб, судеб, существующих в его внутреннем пространстве-времени и оживающих вместе с написанными им строчками.
             В «Голубе в Сантьяго», где мы встречаемся со странным и сложным переплетением характеров, поступков, отношений, судеб, чувств и мыслей, где ледяную безжалостность политики прожигают муки совести, где история любви живет в обнимку с Историей (ведь История есть связь историй жизней) поэт добавляет к поистине шекспировской гармонии всепонимания трагический пафос своего всеучастия.
          Что же до количества стихов – почему не больше, не  меньше, а именно столько, то это маленькая – частная! – тайна.
             Впрочем, любознательные читатели могут обратиться за ответом к телеграфистам – им хорошо известно, что означает 88.
             Свой неуправляемый не только сверху, но и со стороны норов составители проявили, включив в книгу Евтушенко произведение о Евтушенко «Как стать кинозвездой». По их мнению, главный принцип построения, выраженный магическим числом 88, этим никак не нарушается, а к тому же один из персонажей – свояк – является автором фоторабот данной публикации.
          К неслучайности всего сущего можно отнести и тот факт, что Марина Свинцова, вложившая в дело свою душу, энергию и недюжинное упрямство, познакомилась с поэтом еще будучи командиром октябрятской звездочки.
          Когда Льва Толстого спросили, что он хотел выразить своим романом «Анна Каренина, тот ответил: «Я не могу сказать ни короче, ни длиннее того, что написал». Так и для того, чтобы понять человека, надо прожить его жизнь, чтобы почувствовать поэта, надо прочитать все его стихи.
          Но прочитать всё вряд ли возможно. Пусть же эта книга будет одной из попыток войти в поэтический и человеческий мир Евтушенко. И, дай Бог! – не последней.

                Эдуард Трескин               

                Прага – Атлантика – Касабланка.