газета

«Яшка собрался на охоту! Угу. Да. Яшка собрался на охо – о – оту! Тот знал гармонь да ружьё, этот - ружьё да гитару. Вы - ы – ы - родок!! В душеньку мать! Выродок!» - Так честила родная маманя своего непутёвого двенадцатилетнего отпрыска, поминая его покойного деда, знаменитого на всю округу охотника.
На охоту нелюбезный сыночек стал сбегать от всех дворовых и домашних дел ещё с одиннадцати лет!
«Никчёмный! Ну совсем никчёмный!» - сетовала мать, потому, что охотники и рыбаки по её рассуждениям были людьми «никчёмными».
- Завтра ведь как студень приплетёшься! Как размазня приползёшь, и сразу на – а печь! И ни дров не наколоть, ни воды навозить и ни уроков ему не учить!
- Чай под сараем дрова – то, - пророкотал Сашка, - опуская тему уроков.
Он совсем не соразмерно своему возрасту обладал густым резким баритоном. К тому же ещё и картавил, да так ужасно, будто бы в его гортани лопались пузыри.
- Там только сухие, на разж - и – и -  игу! – визжала мать.
- Отец наколет, - пробубнил себе под нос Санька.
- Эт тебе – воскресенье, а ему завтра в кузницу, зу - убья ковать, бо - ороны нянчить, да кува – а - алдой намашется.  А вечером – ты на печь, он за голлад - ку?! – снова орала мамаша.
- Да иди ты…
- Я те щас пойду вот, тряпкой по рылу – то!
Я стоял в сенях, в полной темноте и слушал перепалку мамаши с сынулей, не решаясь постучать. За дверью звук телека вдруг усилился и снова стих. «Ага. Теперь можно. Ушла в переднюю», - сообразил я. Ещё немного помёрзнув, я высморкался в рукавицу. Легонько постучав и, не дождавшись разрешения, нащупываю скобу, дергаю на себя и, шагнув через порог, с клубами пара вваливаюсь в избу. Тихонько закрываю за собой тяжёлую, не одной старой фуфайкой обшитую, дверь.
- Наше Вам, - говорю, вытирая рукавицей нос.
- Раздевайся. Проходи. Садись, - говорит надутый, недовольный Санька, кивком головы указывая мне на венский стул, боком стоявший у стола.
- Кого там ищщо несёт?!
Отт! Ещё один бездельник! - глядя на меня через стёкла двустворчатой двери ворчит мать – Настасья и, отвернувшись, задёрнула занавеску, а её «бу – бу – бу сливается в унисон с глухим звуком телевизора.
А Санька встал, подошёл к створкам, прикрыл их поплотнее, тихонько надавив носком пальцами ноги. При этом он, согнув руку в локте и, распрямив указательный палец, поднёс его к губам. Развернувшись кругом, он поднёс руку с распрямлённым пальцем к уху, глядя в пол, замер, прислушиваясь, и, опустив руку и втянув голову в плечи, прошествовал на цыпочках к столу. Только присев на табурет и посмотрев на меня с какой – то наигранно – виноватой улыбкой, вздёрнув высоко на лоб правую бровь и, прищурив левый глаз, он выдал:» «Ну чаво? Идём завтра что – ль?»
- А то! Если б не идти, то я давно уж бы в «козла» в «Красном уголке» резался.
- А в клубе ныне чо? Кина никакого что – ль нет?
- Есть. «До шестнадцати…».  Уже идёт, наверно.
- А чо не пошёл?
- Ага. Щас! Чо там смотреть – то? Да ещё и двадцать копеек потрать. Я лучше двадцать коробков куплю. Четыре заряда как – никак!
- Правильно! Лучше за пятак на детский сходить. На «Тимура» и команду его, - прикололся Санька.
-  Ага. И на «Павлика», который Морозов, - хохотнув поддержал его я.
(Дело в том, что эти давно списанные плёнки, навечно прописались в нашей клубной кинобудке и, когда нечего было показать, крутили их).
- Ну ты как? Зарядил что – ль? – прищурив глаз и вопросительно взглянув на меня, пророкотал Санька.
- Да куда там?! Сено таскал, водичку свеженькую с родничка чалил, да с котельной тёплую возил.
- В баню чай сколько?..
- Не топили. Отец на курсах в области. Мать до пяти на работе. Дров в дом натаскал, у скотины почистил. Навоза, вон только целых пять корыт на огород выволок! А ты? Скоблил? А то я вот с собой принёс. Отец, когда уезжал, всё попрятал. Вот только стандартный один как – то в комоде завалялся! –  достав из кармана штанов заводской в зелёной картонной гильзе заряд и торжественно, со стуком, поставив его на стол, похвалился я.
-«Городской», - взяв в руку и осмотрев патрон со всех сторон, прокартавил Санька, - а ружьё?
- Ружьё под диваном.
- А то я уж думал, что только с моим пойдём. У меня патроны прячет, а ружьё вон, над кроватью висит.
Я, тем временем, сходил к своей фуфайке и, достав из кармана двадцать коробков спичек, вывалил их на стол. Потом быстро собрал их в стопки по пять штук.
- А он те даст завтра ружьё – то? А то мать вон... зудит? Сердита что – то? – спрашиваю я, скрыв, что подслушивал их перепалку.
- Да пошла она! У неё должность такая: если не зудеть, так орать. Не обращай внимания! Я вот Яшкиной породы, а она Киреевой. Сам знаешь, какие они?..- кивнув головой на вход в переднюю выдал Санька.
 Рано повзрослев на фоне вечных семейных скандалов, он на всё, всех и каждого имел
 своё мнение.
Из передней, щурясь на яркую лампочку – сотку, вышел Санькин отец.
-Ты чаво опять эту клизьму ввернул? - Глядя на лампочку и протягивая мне руку, возмутился он. Санька молча, не вставая с табуретки, выдвинул ящик тумбочки, достал оттуда четыре стопки по пять коробков спичек и, стукнув последней по столу, думая, что ответил на вопрос отца, заявил: «Ну у тебя же сроду ничего нет!»
- Для себя у меня всё есть! И тебе бы дал! Ну ты ведь по сойкам да по дятлам всё распалишь! – убеждённо заявил Василий Яковлевич.
- Ну вот и у нас теперь будет!
- Угу. Много ты настружишь, - съязвил отец.
- Четыре заряда!
Когда он что – то утверждал или с кем – то спорил, то картавил ещё сильнее.
- Ну – ну. Давайте. Сопите.
- Жрать чай поди хочешь?! Ну – ка освободите ему там стол – то! – приоткрыв одну
из створок выкрикнула, выглянув из – за занавески, мать – Настасья.
- Не буду я! – резко ответил Яковлевич, отвернувшись от двери и пяткой ноги закрыв
 створку.
- Ну! Нос мне ещё прищеми!! – заорала она, вовремя убрав голову из проёма.
- Да стоило бы. Вспомнила, что мне пожрать надо, - пробурчал он себе под нос. От него попахивало винцом. Видно из – за этого и успела полаяться мать сначала с хозяином, а потом и сынку перепало «до кучи».
Пройдя к вешалке, дядя Вася выудил из кармана спецовки пачку «Прибоя» и, присев
перед гудящей голландкой, закурил, выпуская дым в приоткрытую дверцу.
- В сени хоть бы вышел, - сделал замечание Санька.
- Я посмотрю, как ты будешь выходить, когда курить начнёшь?
- А я и не начну.
- Значит, Киреевской породы.
 - А мать вон калякает, что всё совсем наоборот…
Дядя – Вася не ответил.
- Ну чаво? Начали?! – сняв со шкафа и расстилая на столе «Сельскую жизнь,
вопросительно глядя на меня и положив на газету многофункциональный раскладной ножичек, торжественно произнёс Санька.
- Погнали, - доставая свой скромный перочинный и высыпая на стол спички из первого
коробка, отвечаю я.
 Мы стали старательно соскабливать серу на газету.
А Василий Яковлевич докурил папиросу, стрельнув щелчком бычок в огонь и прикрыв
дверцу, встал. Пройдя к вешалке, он засунул курево в карман висевшей спецовки, сняв с полки шапку и держа ее в руке, толкнув плечом дверь, шагнул в сени.
- Во! Курил в избе, а теперь на улицу пошёл, - пророкотал Санька в закрывшуюся за отцом
 дверь.
Мы принялись соскабливать головки ещё увлечённей, соревнуясь про себя   в скорости.
- До утра что – ль собрались скоблить? – с порога съязвил вошедший в избу
Яковлевич. Приподняв занавеску, он пошарил рукой на печке и достал оттуда два напильника.
- Нате вот! –И он выложил их на стол.
- Не по – о - нял? – вопросительно взглянув на напильники, а потом на отца, протянул
 Санька.
- Эх. Уж!.. дай – ка – а! - Вынув из кучки спичку, Яковлевич, двинув ей слегка по
напильнику и одновременно поворачивая, в миг снял всю серу.
- А остальное вот так! -  в два движения пустой спичкой, он смахнул остатки, застрявшей
между зубчиков напильника, серы на газету -  Дошло?! Учи вас сопляков всему! Напильники потом щёткой у меня чтоб почистили. Зубной!
- Спасибо, дядь Вась! – поблагодарил я его.
 … за мудрый совет, - с иронией добавил Санька.
- Дерзайте! – Яковлевич открыл одну створку в переднюю и сразу же юркнул за
 занавеску в спальную. Тётка Настя же не преминула отпустить ему во след своё вечное «бу – бу – бу». А потом нам слышно было только лишь телевизор. Там началось повторение дневной программы фигурного катания, для тех, кто днём был на работе.
 Под музыку программы, да ещё и новым рациональным способом, нудная,
однообразная работа задвигалась веселее. Пошли споры – разговоры о музыке, отечественных и зарубежных ансамблях, о новых фильмах. Далее переключились на ружьях, о собаках, которых хочется приобрести, да не позволяют родители, об охоте, зайцах, глухарях, тетеревах и многом – многом другом, только не о школе и учёбе.
- А ты в бане помылся? – вдруг спросил Санька.
- Я ж те калякал: не топили!
- А… да… ну. А я сполоснулся с Серёжкой.
- А где он?
- Нянька к себе увела. Там хоть спокойно поест мальчишка да поспит, - совсем по - 
взрослому рассудил Санька, - эти вон разлаялись, щас по одному пойдут и снова со скандалом. Его предположение сбылось!
- Ну ты бельё – то мне думаешь собирать, али нет?! – Послышалось через некоторое
время из передней.
- Собрала давно!! Вон на диване лежит!  Орёт он! Растянулся опять! До восьми, што – ль
время будешь наводить?!
- Ну… началось… хлопанье дверьми, - раздражался Сашка.
Отец вышел из передней в исподнем, зажав под мышкой сверток, с пахнущим
одеколоном бельём и, сорвав и нахлобучив на себя, чуть – ли не задом на перёд шапку, толкнув дверь, шагнул за порог.

Время шло. Сашкины предки успели помыться в бане, досмотреть «под чаёк»
очередную часть польского сериала и отойти ко сну, успокоившись и выключив телевизор.
- Чайку поставлю?
- Давай. Ставь пожалуй. Ещё по заряду, по стопке осталось. Шея уже затекла, -
распрямляясь и вытягиваясь на стуле позевывая согласился я.
 Санька налил наполовину и поставил на плитку чайник. Потом он взял в руки
транзисторный приёмник, «пошарив» на средних волнах, нашёл какого – то неугомонного радиохулигана, гонявшего в сей поздний час запрещённые концерты «Братьев Жемчужных.»
- Гляди – ка ты! Может тоже охотник, тоже спички строгает? – Усмехнулся он.
Я промолчал. Так с перерывами на чай и беганьем «по малой,» мы провозились почти
до десяти часов.
- А дробь? – спросил я, «приканчивая» последнюю спичку.
- Дробь? Дробь вот! – Вынимая опять же из тумбочки чем – то гремящие спичечные
коробки и, пошумев одним около уха, сказал Санька и опять понёс ставить на плитку чайник. Раскрыв один, я увидел нарубленную из наплавленных свинцовых пластинок, многогранную дробь.
- Хорошо хоть не кубиками нарубил, - хмыкнув сказал я.
- Не - е. У меня кусачки широкие. Сначала на «гробики» рублю, а потом от них уже
откусываю. Десятигранная получается.
- Ну и обкатал бы в сковороде.
- Да нахрена? Гранёной наоборот любую дичь порвёшь!
Мы растолкли в порошок донышком стакана серу, разделили на глаз пополам. Я свою
долю ссыпал в бумажный кулёчек и спрятал его в нагрудный карман рубашки под свитер.
- Ты што? Домой? А заряжать?
- Сань, время – то…
- Нет уж! Давай забьём. – И он достал гильзы. Капсюли в них уже были вбиты, а пыжи и
прокладки хранились у него в жестяной банке, из под китайского зелёного чая.
 Я отмерял неполную мерку «эрзацпороха» и ссыпал в старые закопчённые латунные гильзы.
- Они у тебя осечек ещё не дают? - Поинтересовался я, глядя на выбитый на донышке
гильзы, 1960 год выпуска, - на год старше тебя!
- Ни – ког – да! – заколачивая пыжи молотком, в такт ударам выговорил Санька.
- Ты не очень – то, с опаской косясь на его чрезмерные старания, предупредил я, - сера
ведь рванёт и… без руки.
- Ни – ког – да! – Ударив в последний раз и отложив молоток в сторону, он скомандовал:
Засыпай шрапнель! В каждом коробке как раз по заряду.
Рассыпали все четыре сорта «рублёнки» по гильзам, запрессовали кожаными
прокладками.
 - Подписывай давай! – И он протянул мне авторучку.
- Ну и что писать?
- Та – а – ак… - Он задумался, - пиши, значит?.. Во!! На этой «КП», а на этой «КХ».
- Готово. А на этих?
- Сам не догадался? «МП» и «МХ»!
- Чай цифры поставил бы, и вся недолга?
- Какие, на хрен, цифры?! Крупная плохая «рублёнка», крупная хорошая, ну и мелкая
таким же «макаром»! Понял?!
- «Хохмач, - усмехнулся я про себя, - в понедельник в школе, если кому сказать, засмеют.
 Здороваться будут: Привет, мелкая - плохая «рублёнка!»
Санька был моложе меня на два года. Добрая половина наших с ним сверстников были
 любителями пострелять, правда охотились не все, но ружья дедовские и отцовские были у многих. Многие мои ровесники уже курили вовсю, бывает и выпивали, наведывались в соседние сёла, ходили к девочкам в интернат, обзаводились постоянными подругами. Я был самым «мелким» в классе, поэтому и не имел друзей среди одногодков. А с Санькой меня объединяло не только родство, но и страсть к охоте и увлечение музыкой, исполнением «блатных» и бардовских песен. Под треньканье на вдрызг рассохнувшейся и постоянно расстраивающейся гитаре, мы умудрялись исполнять даже цыганские романсы на два голоса, перестроив «шестиструнку» на «семи».
В начале одиннадцатого, я наконец – то распрощался с Санькой, «стрельнув» у него
 напоследок четыре капсюля. Дома мне нужно было тоже зарядить, по – быстрому, ещё заряда хотя бы три. Дробь, стандартная, или как называл её Санька «городская», у меня имелась. Днём раньше выменял на фотоплёнку зарядов на восемь – десять.
 Наутро, наскоро перекусив, так как конечно проспал до девяти часов, я вышел во двор.
 Заиндевевший термометр показывал, что – то, около пятнадцати мороза. В последнюю декаду февраля всё Среднее Поволжье накрыл обширный антициклон, и погода стояла замечательная. А сегодня вообще было намного теплее, чем вчера. Я приладил новые тесёмки к ремешкам лыж, разрезав и удалив разлохмаченные старые. Решил, что парафин с собой брать не обязательно, всё – таки морозец не слабый. Берёзовые лыжи как зеркало блестели своей идеально отшлифованной о снег рабочей пластью. Я очень ценил эти отцовские самоделки. Они не были изогнутыми, как беговые. Абсолютные «прямушки» с круто загнутыми в верх высокими носками для ходьбы по рыхлому снегу, были легки и в управлении. При спуске на них можно было легко повернуть в любую сторону и, даже резко затормозив разворотом на девяносто, остановиться в горе, если конечно равновесие при этом не потеряешь и не завалишься на бок. Закинув «тулку» на плечо, а лыжи на другое, я двинулся к калитке.
В каку сторону – то? – кричит мне вдогонку, вышедшая из курятника, бабушка.
- В Среднюю дубраву, поправляя на плече двустволку, развернувшись и задевая лыжами
стену, отвечаю я, - а что? Встречать што – ль собралась?
- А то! С салазками выйду к Аверкину долу. Вязанку, чай поди, зайцов – то наколотишь?
Вона вечор до скольких просидел со своими патронами и мне спать не давал!
«Да ты и так никогда не спишь, старая беда,»- не вслух парировал я, уязвлённый её
сарказмом.
- Пирожок хоть бы взял! – Опять кричит она мне в спину.
- Да взял! И конфеты взял! – Отвечаю я, закрывая за собой на щеколду калитку.
- У меня смотри снегом не закусывай, – вновь слышу я по ту сторону забора и, не отвечая,
 спускаюсь с проторённой тропки в расчищенный трактором в сугробах глубокий ров, служащий и технике, и конным и пешим, единственной дорогой по селу.
Сашка, поджидая меня, уже стоял посреди дороги в конце улицы. Мы поздоровались.
-Давно ждёшь?
- Да нет. Я ещё из окна тебя разглядел. Смотрю: лыжи с ружьём идут…
Это он так прикалывался над моим ростом. Он, шестиклассник, был на полголовы выше меня.
- Куда двинем? По полям? По лесам?
- Давай по долам сначала, - выразил я своё мнение, - а потом вдоль леса и через поле в дубраву.
- Значит как всегда?
- Да. Той же тропой, а потом вдоль Ульяновского леса, а там как выйдет.
Перебрались через нагруженные бульдозером, твёрдые как лёд, кучи снега, приладили лыжи, надвинули поглубже шапки, чтоб не слетели от встречного потока, и понеслись по длинному, крутому вначале и переходящему затем в пологий, уклону! Потом обошли все знакомые, поросшие кустами ивняка и старыми вётлами, овраги. «Прошерстили» два местами непролазных, перевитых прошлогодним хмелем черёмушника. Кругом заячьи и лисьи наброды и тропы и ни одного зайца. Ясная погода и морозы стояли уже больше недели. Перепутались все следы. Трудно отличить сегодняшние от вчерашних. Тем более в конце февраля у зайцев гон. Они носятся в поисках зайчих, как шалопутные, даже днём не всегда ложатся, поэтому следов везде полно. Прошли вдоль Ульяновского леса – та же история: две старых лёжки и больше ничего. Двинулись дальше и наткнулись на лыжню. Я потрогал края рукой – свежая, не схвачена морозом. Такие лыжи, фабричного изготовления, были только у одного охотника, у учётчика из тракторной бригады, Николая Степановича, по прозвищу Микоян
- Пошли – ка сразу в дубраву, тут, похоже, он всё прочесал. Нечего ловить. Надо же! Всю
зиму пьянствовал, а нынче решил развеяться. Черти, што – ль его во сне надоумили?! – Санька всегда психовал, если его что – то не устраивало.
Мы сменили курс и пошли кратчайшим путём через поле к большой дубраве, почему – то носившей название «Средней», хотя больше никаких дубрав в округе не было. Она одна одиноко красовалась среди полей. В ней – то и зимовали зайчишки со всей округи. За один день тропления там можно было поднять с лёжки трёх – четырёх, а в «урожайные» на «русака» годы гораздо больше «косых».
Немного не доходя до крайнего дубка, стоявшего на пригорке отдельно от других групп деревьев, мы снова увидели пересекающую наш маршрут знакомую лыжню. До неё оставалось метров пятьдесят, когда Санька тихо «пробулькал», страшно картавя: «Русак?.. Блин, русак по лыжне чешет». Я поднял глаза. И правда, ведь! Из – за дубка выкатился заяц и поскакал, прижав уши, по глубокой лыжне, то и дело показывая нам, серо – жёлтую, освещаемую солнцем, спину.
 В одно мгновение сорвав с плеч ружья и взведя курки, мы ударили дуплетами со всех стволов. Зайца забросало снегом, но потом он вновь задвигался и медленно покатился дальше.
- Чёрт! Подранок, блин!! – пророкотал Санька. И мы, успев перезарядить, опять отдуплетились. Заяц же, выбравшись из лыжной колеи, полетел наискосок мимо нас, уносимый лёгким ветерком. Мы опешили. Глаза полезли на лоб, брови под шапку… «Газета!!!»
Да – а. Бывают матерщинники - мужики, но такого изощрённого семиэтажного о т пацана – шестиклашки, я никогда не слыхал! Клял он и Микояна и себя, и нас обоих, и солнышко, не вовремя осветившее газету, и весь белый свет. Собрав в кучу всех богов, крестителей и святителей, он просто выл и ревел, согнувшись и охватив себя руками под живот, как бы выдавливая из себя все звуки. Зимой эхо раздаётся слабо. А тут! И лес вдалеке гремел, и вся дубрава!
- Ну чего уж тут, Санёк?..
- Чаво?!! Нет у меня больше ни хрена не заряда!! Вот чаво! – рычал он в бешенстве, пересыпая свой ответ всевозможной и невозможной нецензурщиной.
- Да хорош ты орать! Давай вот лучше по пирожку да по конфеточке и домой.
- А у тебя что? Тоже пустой что – ль?
- Ага.И стандартный вычистил.
- Ты чо?! Только три зарядил? Только три?!!
 -А у меня одна гильза с раздолбанной наковальней. Не рискнул заряжать. Секлась бы.
- Эх! Уж…
Изматерившись, он замолчал было, но злоба на весь белый свет из – за нашей глупой промашки, бурлила и лезла через край. Газета застряла в стеблях бурьяна, и он, вздымая задниками лыж облачка снега, припустил за ней по целику.
- Да долбаный Микоя – я – ан! Да что он не подавился своим обе – е – дом! И что он, матерь его в душу, не спорол свои пирожки вместе с этой «Комсомо – о - лкой»! – Приближаясь ко мне и держа двумя пальцами в вытянутой вперёд руке, большой, помятый лоскут газеты, вопил Санька. Он так причитал, что ему бы позавидовала, любая, нанятая вопить по покойнику, баба.
 Это нужно было видеть!
Меня, глядя на эту клоунаду, разбирал смех. А Сашка распалялся всё больше! От таких его откровенно – душевных проклятий на любого бы напала не только икота, а ещё много всяких напастей и недугов. А меня валил приступ смеха сквозь слёзы. Санёк же, продолжая держать газету двумя пальчиками, поднёс её к лицу и стал разглядывать, поворачивая то в одну, то в другую сторону, при этом он, прищурив левый глаз и приподняв правую бровь, ещё и пел то – ли псалом, то – ли реквием, который сочинял тут же белым стихом, вставляя в рифму и не в рифму мат и проклятья Николаю Степановичу. А меня трясло в припадке, я смеялся почти беззвучно, потому, что в подреберье уже кололо. Продолжая петь и держать газету перед носом, Сашка другой рукой выудил из кармана штанов зажигалку и, чиркнув колёсиком, поднёс её к газете… Промасленная выпечкой бумага полыхнула мгновенно! Он затряс пальцами, затолкал чуть – ли не весь кулак сначала в рот, затем, нагнувшись, окунул кисть в снег. И даже в этом несчастье у него снова оказался виноват Микоян! А я уже не смеялся потому, что от перехватившего лёгкие спазма, только мог вдыхать воздух, а выдоха не было.
- Ну чо? Домой? – Распрямившись и сбрасывая с пальцев снег, без тени юмора на лице и мгновенно став самим собой, спросил он меня, - слышь што – ль? Очнись! Бедолага!
- Да ну куда же? – Вытирая нос и слёзы, кое как выдохнув, выдавил я из себя. В подреберье всё ещё кололо. На сегодняшний день концертов хватило бы с лихвой, но я представил, если сейчас по новому маршруту, где – нибудь у садов – огородов выскочит заяц, или куропатки взлетят, что тогда снова начнётся?..
Шли то молча, то осуждая свою горячность и невнимательность, то проклиная не в чём неповинного Микояна и желая ему всего «хорошего», типа, чтоб он загулял снова, а лучше, чтобы вообще не «просыхал» никогда.
До крайнего дома оставалось метров сто подъёма, когда я стал выбиваться из сил. Сначала я устал от смеха, потом от ходьбы, потому, что снег, припекаемый февральским солнцем, отсырел и лип к моим лыжам. Тут уже я начал упрекать только себя, в том, что поленился обработать лыжи парафином и даже не положил его в карман на всякий случай. А у Сашки лыжи были пропитаны какой – то смолой при помощи паяльной лампы и зашлифованы. Снег к ним не лип.
Я то и дело спотыкался и вот, наехав лыжей на лыжу, завалился на бок, вмяв ружьё в снег. Сил, чтобы встать почти не оставалось.
- Ну какого вот хрена, ты тут мучасси – то?! А? Ну давай пристрелю што – ль? Кому ты вот такой нужен? Зря ведь только небо коптишь, - глядя как я пытаюсь встать, погрузив ружьё почти до мушки в снег и опираясь на его дула, выдал мне Санька.
Тут я окончательно обессилел, сражённый его садистским предложением, но всё же съязвил: «Сань, а патрончики – то у тебя есть»? И вновь услышал нелюбезный отзыв в известный нам адрес. Нетрудно представить, что было, если бы сейчас нам попался бедный Николай Степанович. Санёк, выросший в окружавшей его скандальной атмосфере, был товарищем абсолютно беспардонным и прямолинейным как шахматная ладья. Его ответы и афоризмы шокировали любого взрослого.
Вошли в село. Встав на набитые, схваченные морозом, бордюры снега, развязали тесёмки и попрыгали, в до земли прочищенную, траншею, служащую дорогой. Закинув лыжи на плечи, прошли до Сашкиной тропки. Ноги, освобождённые от лыж несли нас как на крыльях. Только сейчас я приободрился.
-Ну давай! Бедолага! Эх… уж! – сказал на прощание Сашка, развернувшись и чуть не сбив с меня, лежавшими как коромысло на плечах, лыжами шапку стал подниматься по вырубленным в бордюре, обледеневшим от нечаянно пролитой из ведер воды, ступенькам.


Качим. 2001 г.