Глава двадцать первая 1 Лоцман

Глава двадцать первая
ЛОЦМАН.


ДЖОН УОТСОН.

Я добрался до дома выжатый, как лимон. Нервы мои за эту ночь окончательно пришли в расстройство – я не знал, что теперь делать. Совершенно очевидно было, что Холмс привёл свой замысел в исполнение, никого не спросив и не дожидаясь благословения ни Майкрофта, ни Вернера. Я не мог даже для себя решить, подвёл ли он нас этим, или мы вообще не имеем ни малейшего права его судить. Но не это было главным предметом моих размышлений – куда больше я тревожился о том, будет ли Холмс в состоянии противостоять теперь влиянию Мармората, и не превратится ли он в такую же безумную восковую скульптуру, которую я увидел, когда Волкодав вывел к фургону цыгана, на этот раз безвозвратно.
Мне показалось, что прошло не так много времени, но когда я добрался до дома, уже занимался рассвет. У крыльца, понурив голову, стояла лошадь Вернера – значит. он приехал. Тем лучше –  важный разговор состоится прямо сейчас. Я не мог ждать.

Однако, едва Рона, выйдя на мой стук, отворила дверь и пропустила меня в комнату, я увидел в ней, кроме Вернера, другого постороннего  человека – ростом чуть выше и в плечах шире, он весь зарос буйной кудрявой тёмно-шоколадной шевелюрой, местами совсем в рыжину, а местами - в смоль, да ещё и с проседью – ни дать, ни взять, трёхцветная кошка - переходящей в такую же кудрявую бороду на узком смуглом лице. Одет он был в какую-то бесформенную вязанную фуфайку и красный жилет с толстенной золотой цепочкой для часов, наверное, в палец толщиной, бархатные, красные же, штаны, заправленные в высокие чёрные сапоги на высоком каблуке и с узким носком. Поверх жилетки был ещё повязан расшитый золотой нитью, с кистями, кушак, за которым торчала рукоятка кнута, а из голенища сапога выглядывал и нож. Человек этот сидел за столом, когда я вошёл, но поднялся мне навстречу. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, но на самом деле, я знал, ему намного больше.
Я никогда не любил его, сторонился и даже побаивался, но сейчас при виде него у меня не просто камень – огромная скала с души обрушилась, потому что этот человек был Виталис Орбелли.
- Я помню Чезаре Мармората, - задумчиво проговорил он, когда я кончил рассказывать. – Очень способный парень – слушал мои лекции, открыв рот. Это было в начале восьмидесятых – восемьдесят третий или четвёртый, когда я читал курс в Эдинбурге. И потом мы тоже встречались пару раз. Не специально. Вы же знаете моё отношение к медицинскому сообществу, доктор Уотсон. Я посещаю, что могу, но никогда не был признан там за своего, и хоть и защитил научное звание, остаюсь неизменно объектом скепсиса официальных медиков.
- Ну, это неправда. – искренне запротестовал я. – Ваше слово очень много весит. И за честь получить вашу консультацию…
- Да бросьте, - отмахнулся он. – Как будто я не знаю, что большинство ваших коллег называет меня «этот сумасшедший профессор-бродяга». И они не сильно грешат против истины, между прочим. Моя частная практика – вы знаете – хоть и приносит мне серьёзный доход, - он демонстративно потеребил свою цепочку, -  но не привязана ни к больнице, ни к адресу. Она – там, где я. А в скитаниях случается встречаться с тем, о ком бы и не подумал. Мармората – из таких. Учить я бы его ни за что не стал, мне не нравится его мировосприятие. Но ведь методика суггестивного воздействия – не моё изобретение. Да, я что-то развил, практикуя – это неизбежно, но есть другие мастера, другие школы. Значит, Мармората нашёл, где получить знания и отлакировать свои недюжинные способности. У Шерлока, кстати, тоже были хорошие задатки, но его никогда не привлекала прикладная психология, так что в итоге перед Мармората он – щенок. Впрочем, другой бы был ещё в более безнадёжном положении.
- Например, я?
- О, вы – в первую очередь, - рассмеялся Орбелли. – Доверчивый, слабовольный, впечатлительный, подверженный страстям и болезненно относящийся к пристойности. Вы – отличная глина для производства глиняных болванчиков, Уотсон. Вам не стоит Мармората даже на глаза попадаться – правильно вы этого не сделали.
- Ну, хорошо, я поступил правильно и мудро, - с лёгким раздражением, которое Орбелли вызывал у меня почти всегда во время наших нечастых встреч, проговорил я. – Но что нам делать теперь? Они увезли Холмса, и взять их с поличным во время опытов над ним, наверное, теперь возможно. Но как это проделать технически?
- Давайте сразу определимся, - Орбелли положил ладони на стол. – Технические вопросы – не моя прерогатива. Я – не сыщик, не полицейский, я даже не воевал. Тут карты в руки вам. Я могу взять на себя только чисто психологическую сторону дела – исправлять те разрушения, которые будут причинены психике каждого из вас, а если повезёт, может быть, разрушить психику кого-то другого. Своего рода лоцман, который проводит лодочку к пристани между рифов так, чтобы она не получила пробоину. Но ни в устройстве лодочки, ни в том, за каким чёртом ей нужно на этот самый берег, я не понимаю и не хочу понимать ровно ничего.
- Лоцман? – переспросил я, зацепившись за слово. – Так это о вас писал Майкрофт Холмс? Это вас мы должны были дождаться прежде, чем предпринимать решительные действия?
- Я не диктовал ему этого письма, поэтому в точности не знаю, что он написал, - сказал Орбелли. – Я даже не читал его. Слово «лоцман» точно, прозвучало, но произнёс его он или я, я и сказать-то не берусь. Для вас это важно?
- Как лишнее доказательство согласованности наших с вами действий с руководством мистера-Холмса старшего и, опосредованно, того, что мы, стало быть, действуем в его интересах, - с лёгкой горечью ответил я. – О действиях мистера Холмса – младшего этого не скажешь.
- Я слышу в вашем голосе досаду, –  безошибочно определил цыган.
- Своей выходкой Шерлок осложнил нам задачу, - сказал Вернер. – Уотсон это понимает не хуже нас, но признать это – значит, признать, что Шерлок по-прежнему никого из нас не помнит и никому не доверяет. А признать это для доктора Уотсона – хуже всего.
- Я это признаю. Но ещё его поступок доказывает, что Шерлок Холмс остаётся собой, потому что он никогда и ничем не руководствовался в своих поступках больше, чем собственной волей, и я рад, что так и осталось. И уважаю его волю куда больше, чем интересы государственной политики, которыми склонен руководствоваться его брат. И, как только они не совпадут, вы знаете, на чьей я останусь стороне. А не совпасть они могут в любой момент, поэтому мне очень страшно за Холмса. Союзники – ещё не друзья. Даже если их связывают кровные узы. И Холмс это тоже понимает.
- Забавно, - проговорил Орбелли с непонятным выражением лица. – Вы даже не находите нужным скрывать от Вернера то, что в любой момент можете переметнуться от него на другую сторону?
- На сторону Холмса? Моего друга? Переметнуться? Да я никогда и не перемётывался на противоположную. А врать и притворяться просто не умею - вы сами подметили мою несостоятельность в этом только что.
- Это – не последнее качество, за которое Шерлок его и любил, - заметил с усмешкой Вернер. – И за которое я сам его полюбил – что уж греха таить. Не беспокойтесь, Уотсон, вам не понадобится выбирать сторону. Тем более, что если говорить о профессоре Орбелли, ему интересы государственной политики, уж точно, совершенно не важны – он космополит. К тому же, профессор Орбелли по происхождению  итальянец, а не британец – ведь так, Виталис?
Орбелли усмехнулся. но согласно кивнул. А я подумал, что ведь Вернер прав, и коль скоро интересы двух Холмсов разойдутся, пожалуй, кроме меня, именно Орбелли будет на стороне младшего. Это соображение, надо признаться,  существенно подняло градус моей приязни к нему.
- Что то мне перестал нравится этот научный титул, «профессор», - заметил я, специально ни к кому не обращаясь. – Буквально режет ухо. Помнится, раньше вы не возражали против наименования «доктор» - ничего, если я вернусь к нему и буду говорить «доктор Орбелли».
- Вы даже можете говорить «Виталис», коль скоро Теодор определил нас в единомышленники, - любезно предложил цыган.
- Я подумаю об этом, - пообещал я.
- Ну а сейчас, соответствуя званию «доктор», давайте–ка мы с вами обратимся не столько к государственным интересам, сколько к медицине,- вернулся к делу Орбелли. – Заодно и подчеркнём наше гуманное единение против грязных и беспринципных политиков, волею провидения навязанных нам в союзники - он, как всегда, буквально читал мои мысли.
Вернер не удержался – фыркнул смехом. Я увидел, что и Рона молча улыбается, и мне сделалось даже немного неловко за свою горячность, с которой я поспешил дистанцироваться от стратегии Майкрофта. Но в следующую минуту Орбелли сделался серьёзным и спросил тоже совершенно серьёзно:
- Я был лишён наблюдать Шерлока хоть немного – вся моя надежда теперь на ваше впечатление, доктор Уотсон. Что вы можете сказать?
- Физически он в хорошей форме, - сообщил я, подумав. – Хуже, чем, может быть, бывало здесь, но лучше, чем в Лондоне. У него было ранение мягких тканей голени с частичным размозжением мышцы, но кость не пострадала, рана очистилась и заживает, сила в ноге сохранилась, он уже почти не хромает и может бегать. Думаю, что при нагрузке боль всё ещё испытывает, но без прогресса повреждения, а боль он умеет терпеть. Имевшийся бронхит тоже практически свернулся – одышки больше нет, температура нормальная, кашель оставался редкий и влажный, силы к нему вернулись. Учитывая образ жизни, который он вёл в последнее время, думаю, он не хрупок и не простудлив – во всяком случае, в меньшей степени, чем это было прежде.
- А душевное состояние?
- Здесь сложнее. Я постепенно получил приблизительное представление о методах профессора, исследующего сейчас наследие Крамоля, причём исследующего на людях. Честно говоря, мне немного жутко. Речь идёт о полном уничтожении человеческого достоинства и полной беспомощности – до такого состояния, когда у человека возникает своего рода самоотторжение. И вот тут, в момент самоотторжения, на помощь услужливо приходит суррогат, внедряемый в сознание специально обученным человеком при поддержке сильнодействующих лекарств. Холмс подвергся этой процедуре пять лет назад, его психика при этом пострадала просто ужасно, а она – вы это лучше меня знаете – никогда не была такой уж неуязвимой. С другой стороны, в Холмсе есть и кое что уникальное – ему много раз случалось подолгу принимать наркотические препараты, а потом без постороннего насильственного вмешательства самостоятельно так же надолго отказываться от них. Насколько я знаю, это - практически неслыханное. Как он такого достигает, я хорошенько не знаю – всегда боялся спрашивать. Отвлечение, отречение, принятая роль – способ может быть разным. Перевоплощаться он всегда умел отлично, поэтому, если он, как я предполагаю, принял воздействие профессора за сигнал к перевоплощению и стал Магоном не потому, что не мог им не стать, а, скорее, потому что мог, став им, избежать физической или душевной смерти, не исключено, что он всё ещё властен в себе, пусть и не до конца, пусть это и требует перестройки сознания и совершенно другой обстановки. Но вот это вот, то, что сейчас он снова подвергает себя риску повторного воздействия,  если оно и так хрупко, может погубить такую потенциальную возможность совсем.
Я замолчал, сознавая, что изложил свои смутные догадки крайне сумбурно и непонятно, но Орбелли поднял руки и похлопал в ладоши перед моим лицом:
- Браво, коллега, исчерпывающая характеристика. Даже если вы и в корне ошибаетесь, по крайней мере, у вас есть теория, и теория стройная. К тому же, вы, может быть, в чём-то и правы. Если вести речь о Мармората, его методы, как мы уже разобрали, мало отличаются от моих. А мои Шерлок изучал, хоть и небрежно, хоть и поверхностно, хоть и теоретически. Это даёт надежду: Фокуснику куда труднее обмануть того, кто знает секрет фокуса. Вот только время – оно работает против нас, а информации у нас крайне мало. Что ты хочешь сказать, Теодор?
- У нас в гостях, - сказал Вернер, подавшись чуть вперёд, - некий маленький мальчик. Майкрофт мог рассказать о нём, а мог и не рассказать… Он говорил?
- «Пропажа» доктора Ленца? – оживился Орбелли. – Он всё ещё здесь? Почему?
- Мы ждали случая переправить его к отцу. На союзничество с нами он не настроен, но и прежних хозяев не жалует. У него зависимость от лекарств, на этой верёвочке его и держали. К тому же, он – одинок, уродлив, отца своего втайне любит и открыто презирает, не по годам умён, что тоже делает человека, скорее, несчастным, чем счастливым, и он нуждается в помощи. Нам пока удалось лишь немного снизить дозу препарата, который он получает, но он всё равно почти всё время спит. Однако, этот мальчик присутствовал в непосредственной близости к процессу подготовки «мяса», можно сказать, принимал в нём участие, и если из него удастся что-то вытянуть, возможно, мы будем знать немного больше, чем знаем. К тому же, Виталис, мне известно, что вы умеете вопрошать и сны, и бессознание.
- Ах, вот оно что? – с новой досадой не выдержал я. – Значит, вы с самого начала предполагали, что доктор Орбелли появится здесь – поэтому и держали мальчика под замком, берегли, как источник сведений, о которых он, может быть, и сам не догадывается. А я-то голову ломал, какую пользу… - тут я осёкся и резко повернулся к Роне.- И ты?!
- Ты мне сам сказал, что вы отправили Орбелли весточку по цыганской почте, - не поднимая глаз, виновато ответила Рона.
- Да, но когда я это сказал!
Она пожала одним плечом.
Значит, вот оно как! Значит, это только я ждал таинственного «лоцмана», а Вернер и Рона просто ждали профессора Орбелли, и ждали его посланником Майкрофта без всякой цыганской почты. А Холмс? Если бы Холмс тоже знал об этом, может быть, он…
- Никто никому ничего не говорил, - проглотив слюну с резким дёрганьем кадыка, произнёс Вернер. – Никто этого не обсуждал. Догадываться вам не запрещали.
- О, да! Не запрещали. Потому что знали: куда там тугодуму – Уотсону догадаться, кого может и должен иметь в виду Майкрофт Холмс под «лоцманом». Догадка, кстати, нетрудная – свидетельствует лишь о плачевном состоянии моего ума, которое вы расценили совершенно правильно.
- Берегитесь, Уотсон, - проговорил, улыбаясь, Орбелли. – Разве не с этого начинается то самое губительное самотторжение, о котором вы…
Но я не стал дослушивать, как он упражняется в остроумии, я повернулся к ним спиной и вышел.