Три сорок утра

     Никогда на этой улице не бывало подобной тишины. Вмиг онемевший и оглохший, город напоминал заброшенный замок из прочитанных в детстве готических романов. Мелкая пыль взлетала из-под дешёвых ботинок Ноэля.
    В косо падающих лучах заходящего солнца видно было, как пылинки влетают в распахнутые окна дома адвоката Нозьера. Там на столе поблёскивало столовое серебро, белели салфетки в кольцах. Даже еда оставалась на тарелках — яркая, не успевшая зачерстветь. Людей не было.
    Никогда прежде Ноэдь не видал настолько странного заката. Словно мясные помои пролились сквозь облака, окрасив небо в жутковатый багровый цвет. И пыль, и взлетающие на ветерке тюлевые занавески — всё казалось мутно-красным.
    Не было автомобилей, не слышалось цокота копыт и смеха детей. Город спал больным одурманенным сном.
    Ноэль легко толкнул калитку. Не заперто. Серый дом, весь в резьбе и лепнине, словно выплывший из прошлых веков, тоже молчал. Окна тёмные, в саду — ни души.
   Так же беспрепятственно Ноэль вошёл в прихожую. Матово переливалось барбедьенское бронзовое зеркало, а над ним — стеклянные глаза, вставленные в голову оленя, убитого на королевской охоте лет двести назад.
У дома был особенный запах — благородной старины, красивых легенд, диковинок, привезённых из дальних стран. Сам Ноэль тоже родился в старом доме, простоявшем не один век. Но то было жилище мещан, мелких людей без прошлого. И запахи в нём стояли жалкие — кухонной гари, лекарств, побитых молью ковров.
Здесь — совсем другое дело. По этим лестницам пару веков назад поднимались дамы в кринолинах. Господа в кружевных жабо при ходьбе бряцали краешком шпаги о шпору. Тончайший запах ирисовой пудры от париков смешивался с ароматом восковых свечей и томным дыханьем сладких вин…
   А сейчас дом умер. Или спит предсмертным сном.
   Подумав о винах, Ноэль невольно вспомнил здешние погреба, в которых хранятся огромные припасы съестного. Конечно, если не забрались мародёры… Может быть, нигде в городе больше нет таких больших запасов. Деликатесные паштеты, сыры, копчёная дичь… Живот Ноэля свело злой судорогой. Со вчерашнего дня во рту не было ничего, кроме пыли.
    Даже сейчас он не осмелился войти в гостиную. Её беспощадно заливал закатный свет — страшный, багровый. Как всегда, на крышке закрытого рояля стояли свечи. Режин поставила их. И написала пальчиком на слое пыли: «До завтра!».
    Когда это было — вчера или месяц назад? От голода и усталости мысли Ноэля путались. Может, никогда и не существовало никакой Режин, дочери господ де Юмон. И никогда не ремонтировал Ноэль её велосипед дрожащими от волнения и любви пальцами. И не играла Режин на скрипке для гостей своего отца, богатого землевладельца и знаменитого писателя.
    Был только этот красный мёртвый город.
— Кто здесь? — вдруг спросили сзади.
    Вопрос прозвучал как пистолетный выстрел. У Ноэля даже мурашки по спине побежали.  Хотя голос он узнал — как не узнать голос дочки хозяина? Она стояла в дверях библиотеки, одетая в домашнее платье, длинное, прямое, тёмно-лиловое. Ноэлю всегда казалось, что в самом имени Режин де Юмон есть что-то лиловое…
    Глаза у неё, правда, были серые. Но отливали фиолетовым из-за очень густых чёрных ресниц.
—  Это я, мадмуазель Режин. Я, Ноэль Лебен.
— А, мсье Лебен… — она растянула слова с привычной усмешкой.
    Дочка землевладельца подсмеивалась над молоденьким секретарём, слишком худым, слишком ещё ребенком, близоруким и легко краснеющим.
  Мужчины понимают, когда над ними насмехаются. Женщины чувствуют, когда в них влюблены. Впрочем, Ноэль мало, что знал о Режин. Лёгкая походка, тонкие руки, в которых вечно — то скрипичный футляр, то теннисная ракетка…
— Бог мой, как вы сюда попали? — спросила Режин. — Вчера на улицах было так жутко… А сегодня? Что там творится?
— Все убежали, мадемуазель, — мучительно краснея, ответил Ноэль. — Когда я входил в город, то видел, как люди уезжали. На мотоциклах, на ослах, на тележках. Везли кое-какие вещи. Наверное, сейчас в Реймсе остались только мы с вами. Впрочем, на окраинах я видел людей и свет в окнах.
— Неудивительно, — низким голосом произнесла Режин. — Город бомбили с самолётов. Вы были здесь вчера?
— Нет, — отозвался он. — Я оставался в деревне, у матери. Пришёл, потому что…
    Ноэль смущённо замолк. Не посмел сказать девушке голубых кровей, что он, секретарь с крошечным жалованьем, пришёл нарочно, чтобы пригласить её высокородных родителей в сельский домик своей матери.
    Он услышал по радио, что Реймс сдан немцам. И сразу подумал о Режин. Но сказать этого вслух, конечно, не посмел.
— Я думал, в доме никого нет, — смущённо произнёс он. — Так тихо…
— А тут, в самом деле, никого, — сказала Режин, не глядя ему в лицо. — Я одна.
— И прислуги нет? — глупым голосом произнёс Ноэль.
    Девушка не ответила.
— А где же мадам и месье де Юмон?
    Режин улыбнулась как-то странно, словно её губы дёрнуло нервным тиком. Потом вынула из кармана серебряный портсигар, вынула папиросу и долго щёлкала зажигалкой.
— Папиросу? — спросила она, посмотрев на Ноэля, как на незнакомца.
— Я не курю, — растерянно ответил он.
    Пепел с папиросы Режин упал на толстый ковёр. Он смотрела вбок, на голову оленя над старинным зеркалом.
—Мы были у себя в имении, — ответила она почти спокойно. — Когда услышали, что творится в Реймсе, мама пожелала забрать из города кое-какие вещи, чтобы потом уехать в Англию.
– В Англию — это сейчас очень опасно, — серьёзно сказал Ноэль. — Немцы топят корабли, как скорлупки…
— У нас ведь были здесь вещи не то, чтобы ценные, просто дорогие нам, — не слушая его, продолжала Режин. — Старинные книги папы, это же настоящие раритеты. Моя скрипка, подлинник Гварнери… Конечно, нам не стоило ехать… По дороге я попросила отца остановить машину, на пять минут ушла в лес. И такой взрыв за спиной… когда я вернулась на дорогу, там была только воронка величиной с нашу гостиную, и огонь. Машина горела.
— Господи! Мсье Юмон… — с ужасом пробормотал Ноэль.
    Пальцы Режин тряслись, но она не плакала. Только сейчас Ноэль заметил, как запали её алебастрово-белые щёки. Пожалуй, Режин была ещё мертвее, чем этот город.
    Ему смертельно захотелось взять её за тонкие плечи, прижать к себе. Ведь она лишилась обоих родителей сразу — любящих, заботливых, о каких только помечтать. Но он, конечно, не осмелился даже подойти к Режин.
— Примите мои соболезнования, мадемуазель, — тихо-тихо и медленно проговорил он.
    В глубине дома, в кабинете хозяина, прозвонили саксонские стоячие часы, редкость восемнадцатого века. И Режин очнулась. Затушила папиросу о пепельницу на рояле и негромко, без тени слёз, сказала:
— Пойдёмте. Что тут стоять.

   В библиотеке горели свечи. Толстые шторы закрывали окна. И так казалось совсем не страшно, даже уютно — не мучил жуткий кровавый закат. На столе Ноэль увидел откупоренную бутылку вина, много бокалов, тарелок из бесценного севрского фарфора. Благоухали божественные закуски. Сардины и швейцарский сыр, паштет из гусиной печени и красная икра, оливки, галантин, консервированный лосось.
— Это я накрыла, — пояснила Режин. — Вчера, когда бомбили, было так жутко. И после всего, что случилось… Я накрыла стол на двадцать персон. Чтобы казалось, что со мной люди. Я даже разговаривала сама с собой… Как вы думаете, Ноэль, я схожу с ума?
— Это нервы, — быстро ответил он. — Просто нервы после всего, что произошло…
— Я слушала, как всё это гремит, — говорила Режин, и её зрачки дрожали в расширенных глазах, — и ела, и пила вино. У меня в жизни не было такого аппетита, как вчера. И, должна признаться, я страшно напилась.
— Это понятно, — глухо произнёс Ноэль. — Проклятые наци!
    Он смотрел на стол, и голод его смешивался с жалостью к Режин и с любовью к ней. Какое же это было странное чувство!
— Когда я шёл сюда, я видел столько беженцев. Они везли раненых. Я видел трёхлетнего мальчика, которому осколком снесло руку. Подумайте, мадемуазель! И как Бог терпит на земле таких извергов!
— Я почти неверующая, — сказала Режин, опускаясь в кресло. — Может, за это я и наказана? Но, как странно, Ноэль, это не пробудило во мне раскаяния. Может быть, это ужасно, но я даже не плакала. Я сама не знаю, что со мной, мне так страшно.
    Ноэль схватился за бутылку и налил ей, а потом и себе. Он и думать забыл, какая разница между ними — жалким секретарём и дочкой его хозяина. Забыл, что раньше боялся глаза поднять на это высшее существо.
— Выпейте, мадемуазель Режин! Это снимет боль.
— У меня нет боли, — покачав головой, отозвалась девушка. — Внутри как будто всё замёрзло.
    Но она выпила вино залпом. И предложила:
— Сядьте, Ноэль. И поешьте. Вы, верно, голодны?
— Не очень, — вежливо ответил он.
    Но положил себе на тарелку ломтик галантина, и сыру, и сардинку. Взять икры он не осмелился.
— В доме хватит припасов лет на десять, — с грустной усмешкой сказала Режин. — Только хлеба нет. Вы не знаете, булочные работают?
И тотчас хлопнула себя по лбу:
— Боже, какая я идиотка!

    Когда Ноэль утолил первый голод, Режин налила ему ещё вина и закурила папиросу. Сиреневый дым плыл над её сиреневыми глазами. Она курила и внимательно рассматривала Ноэля.
— Сколько вам лет? — спросила она.
— Двадцать, — честно ответил он.
    Покраснел и залпом выпил вино. Он знал — ей смешно, что он вечно краснеет, как барышня.
— Надо же, — склонив голову к плечу, сказала Режин, — вы на год старше меня. Почему же вы не в армии?
— У меня очень слабое зрение, — мучительно стиснув пальцы, ответил он.
О слабых лёгких, из-за которых, главным образом,  был комиссован, Ноэль промолчал. Неловко представлять себя полным инвалидом перед девушкой, которая тебе так сильно нравится.
— Вот как? И у меня зрение неважное, — сказала Режин. — Говорят, светлые глаза слабее, чем тёмные. А у вас глаза почти как женские. Красивые.
    Хорошо, что Ноэль успел проглотить вино. Он бы поперхнулся от этих слов. Но Режин не смеялась. Она съела оливку, положила косточку на край тарелки и сказала просто:
— Я мало обращала внимания на вас прежде, когда вы служили у папы. Знаете, у меня было множество приятелей. Музыка, теннис, вечеринки… А где они сейчас, все эти приятели? Они и не помнят обо мне.
— Многие из них, верно, в армии, — осторожно произнёс Ноэль.
— А многие — нет. Никто из них не пришёл сюда узнать, где я. А ведь некоторые говорили, что любят меня…
    Режин откинула голову и беззвучно рассмеялась.  Потом замолчала, глядя в стол. У Ноэля пылали щёки.
— Вы кого-нибудь любили, Ноэль? — спросила она.
— Да, — на одном выдохе проговорил он.
— А я — нет, — она откинулась в кресле и покачала туфлю на носке ступни. На губах её светилась улыбка, за которую Ноэль дал бы отрезать себе руку.
— Никогда никого я не любила. Кроме мамы и папы. А теперь их больше нет.
    Помолчав ещё, она вдруг спросила:
— Хотите, я вам сыграю? Вы, конечно, слышали, как я играю. Но я хочу для вас… вы мой единственный гость на поминках.
    Она взяла с бюро футляр, вынула из него скрипку. Ноэль весь напрягся. Господи, когда она играла, он, бывало, и плакал тайком. Потому что это была не простая скрипичная игра, а волшебство. Музыка фей.
    Сладкая мелодия порхала над огнём свечей, над бутылками и бокалами с недопитым вином. Музыка в мёртвом брошенном городе!
    Внезапно Режин опустила смычок:
— Что это?
    Вдали слышался глухой грохот. Словно начиналась гроза.
— Это танки, — тихо сказал Ноэль. — Немецкие танки на окраинах.
    Вызывающая улыбка дёрнула губы Режин.
— А! Ну, и пусть себе!
    Когда она доиграла, в глазах Ноэля дрожали слёзы. Чтобы девушка не заметила их, он бросился снимать нагар со свечей.
— Спасибо, мадемуазель Режин! Вы играли божественно. Что это за музыка?
— Менуэт Боккерини.
Ноэль сел, и Режин, глядя на него, усмехнулась.
— У вас на лице сажа или копоть. Если хотите, можно согреть ванну. Воды горячей, конечно, нет, как и электричества. Но котёл работает, и дрова есть.
— Что вы! — окончательно смутившись, пробормотал Ноэль.
    Он схватил со стола салфетку и принялся оттирать со щеки копоть.
— Ну, так согрейте воды для меня. Пожалуйста!
    Ноэль послушно взял свечу и отправился топить котёл. Холодная вода лилась из крана, значит, городские насосы работали исправно. Выходит, ещё не весь Реймс погиб под взрывами?
    «А собор? — в ужасе подумал Ноэль — Наш собор, в котором венчались на царство почти все французские короли… Неужели эти варвары осмелились бомбить и его?».
    Он принёс дров (в сарае их хватило бы лет на пять), затопил котёл. А сам думал, что ему делать с Режин. Нельзя оставлять её в городе. Бог с ними, с вещами и припасами. Пусть их заберут нищие и беженцы. Кому нужны вещи, когда жизнь не стоит и гроша?
    Нужно увезти Режин к маме, в деревню. Конечно, немцы дойдут и дотуда. Но там не стратегический центр, кто станет его бомбить? У мамы огород и сад, куры и кролики. Мы не умрём с голоду.
    «Она будет мне, как сестра», — тяжело вздохнув, подумал он.

    К тому времени, когда Ноэль вернулся, Режин переменила сервировку стола. Она поставила в центре серебряную вазу с изюмом и орехами и розетки с абрикосовым вареньем. Ноэль заметил, что Режин переоделась в кремовый пеньюар. Её тёмные волосы были перехвачены ленточкой.
— Котёл греется, — сообщил Ноэль. — Странно, в городе работают насосы.
— Ну, и слава Богу! — спокойно отозвалась она. — У нас есть и газ в баллоне. Завтра я сварю вам куриный суп. Мама научила меня. А в леднике должна быть курица-другая.
— У нас всё есть! — улыбнулся Ноэль. — Вам не кажется, что всё это как-то…
— Ирреально, да, — сказала она. — Мы словно отрезаны от всего света. Где-то идёт война, а мы… Знаете, что, Ноэль? Давайте вызовем духа! Я умею.
    Ноэль замигал испуганно.
— Кюре говорил нам в школе, что такие игры — большой грех, мадемуазель. Тем более сейчас, когда…
    Её глаза блеснули отчаянно и почти злобно
— Когда вокруг столько смертей, вы хотели сказать? Но ведь ни я, ни вы толком не верим в духов. Просто игра, самовнушение. Ну, а если всё это существует на самом деле, Бог нас не осудит.
    Она села напротив Ноэля, и он увидел, что на столе уже лежит спиритическая таблица. Режин согрела блюдечко на свече.
— Чей дух мы вызовем? — спросила она, улыбаясь странной расслабленной улыбкой.
    Ноэль не мог говорить — язык прилип к нёбу.
— Вольтера — не стоит, — рассуждала вслух Режин, — он был атеист и грешник. Золя покончил жизнь самоубийством. Мопассан сошёл с ума.
— Давайте Оноре де Бальзака, — жалким голосом произнёс Ноэль.
    Он уже едва владел собой. До того хороша была Режин, до того удивительным казался этот вечер в мёртвом городе. Ощущая, как на висках выступают мельчайшие капельки пота, Ноэль слушал нежный голос Режин.
— Дух, вы здесь? — негромко спросила она.
    Блюдце зашевелилось. Ноэлю показалось, что Режин сама подвинула его. Пальцы самого Ноэля словно закостенели.
— Да, — с удовольствием произнесла Режин. — Дух, скажите, мои мама и папа уже в раю?
    Дух снова ответил: «Да». Ноэлю сделалось совсем жутко.
— Может, не надо больше, Режин?
— А я попаду в рай? — спросила она.
    Дух ответил утвердительно.
— А может быть, ада и вовсе нет, — сказала Режин, как бы сама себе. — Но теперь ваша очередь, Ноэль! Задавайте вопросы!
— Выиграем ли мы войну? — спросил Ноэль.
    Блюдечко показало: «Да».
— Скоро?— тотчас спросила Режин.
    Метка повернулась к слову «Нет».
— Но я, по крайней мере, ещё не выйду до тех пор замуж? Или выйду?
    Дух ответил: «Да». Глаза Режин странно заискрились. Она посмотрела на Ноэля и вновь предложила:
— Задавайте вы.
— Как будут звать мужа мадемуазель Режин? — спросил он.
    Двигая от буквы к букве, блюдце показало имя «Ноэль».
— Это что такое? — строго просила Режин.
— Что?
— Вы зачем двигали блюдце? Очень глупо с вашей стороны. Ведёте себя, как мальчишка.
    Ноэль сдёрнул очки, стал нервно протирать их салфеткой.
— Клянусь жизнью мамы, мадемуазель Юмон, я не…
— Ладно, — жёстко произнесла Режин — Но теперь я задам скверный вопрос, сударь. Пусть вам будет стыдно! Скажите, дух, мой гость, Ноэль Лебен… он — девственник?
— О! — возмущённо воскликнул Ноэль.
    Блюдце снова встало на «Да».
— Ну, тут вы хоть честно сказали, — Режин с усмешкой посмотрела Ноэлю прямо в глаза.
— Я не двигал блюдца, клянусь!
— А я? — неумолимо спросила Режин. — Я — девственница?
    Блюдце заскользило на «Да». Режин не покраснела, как Ноэль, а побледнела.
— Оставим эти игры. Прощайте, дух!
    Несколько минут она не могла успокоиться — нервно комкала в пальцах салфетку, глядя в стену. Потом налила себе и Ноэлю вина
— Вы в самом деле так хорошо обо мне думаете? — спросила она, по-прежнему не глядя на юношу.
— Это не я, мадемуазель. То есть, я тоже, но…
— Не оправдывайтесь. Так оно и есть.
    Она придвинула к себе розетку с вареньем, стала есть, медленно облизывая ложечку.
— Я ведь вам сказала, что никого не любила.
— Я понимаю, — серьёзно ответил Ноэль.
— Вы? Но ведь вы-то любили. Я думала, вы опытнее меня. Или она не любила вас?
    Ноэль пригубил вино и вдруг сказал так просто и спокойно, что сам себе поразился:
— Я люблю вас. Из-за вас и пришёл сюда.
    Режин встала. Положила ладонь ему на голову,  удивлением глядя ему в глаза.
— Знаете, мне многие это говорили. Но не так… не так.
    Она вдруг села на ковёр у ног Ноэля. Достала папиросу, но не зажгла её, а положила к себе на колено. Потёрла лоб тонкими пальцами.
— Вы мне казались совсем ребёнком. Наивным и…
— Я знаю, — хрипло сказала Ноэль, — и жалким, да?
— О, нет, — серьёзно возразила она. — Не делайте из меня «прекрасного демона», такую Манон Леско. Я разбираюсь в людях. Давно знала, что я вам нравлюсь.
    Ноэль смущённо молчал.
— И я знала, что вы — хороший мальчик. Лучше многих моих знакомых, хоть они и из аристократических семей. Но я думала, что вы несмелый, слабенький.
— Вы правы. Я слабый. Меня даже в армию не взяли, — хмуро проговорил Ноэль.
    Режин засмеялась.
— Человек, который прошёл пешком за пятьдесят километров в захваченный фашистами город, уже не слаб. Ты сам себя не знаешь, глупенький.
    Она погладила его волосы так смело и ласково, словно он уже принадлежал ей.
— Какие у тебя волосы мягкие! Как у ребёнка.
Ноэль молча смотрел на неё. Не было слов. Не было даже мыслей.
; Поцелуй меня, — попросила Режин. — Поцелуй меня, милый мой, единственный мой мальчик.
    Вряд ли поцелуй Ноэля был умелым. Он делал это впервые в жизни, но зато с той, о ком так долго и безнадёжно мечтал. Режин сцепила руки у него на шее. Обоих охватил страшный жар, точно в сильнейшей простуде.
    Вино, обильная еда, грохот танков в мрачном красном закате. Всё это придавало страсти нечто фантастическое. Как будто обоим снился чудной сон, прекрасный и жуткий одновременно.
    Режин тихо засмеялась:
— Постой, Ноэль! А моя ванна?
   
     Они мылись вдвоём в огромной ванне с кранами в форме лилий и мыльницами, сделанными из огромных морских раковин. Сквозь душистую пену Ноэль белые груди Режин. Её тёмные волосы струились в воде, подобно водорослям.
— Знаешь, — сказал он. — Мне кажется, что всё это — сон.
— А это и есть сон, — согласилась она. — не разберу только, дурной или хороший. То, что мама и папа погибли — ужасно. А то, что ты меня любишь — чудесно. Мне никогда в жизни не было так хорошо. А тебе, Ноэль?
— И  мне, — отозвался он.
— А ты бы хотел, — она смотрела сквозь пену, и глаза её поблёскивали, как два лиловых аметиста, — хотел бы проснуться от этого сна, чтобы не было войны, чтобы твой отец был дома, а не на фронте, а меня чтобы не было с тобой?
— Я не знаю, Режин, — с усилием проговорил он.
— Война со мной или мир без меня? — настаивала она.
— Не надо, Режин… Мне страшно. Я боюсь, что…
— Что и вправду проснёшься?
— Я не знаю.
Он привлёк её к себе и поцеловал, уже вполне смело. Режин отвела с его лба мокрые волосы.
— Знаешь, чего я хочу?
— Чего?
— Чтобы мы с тобой пошли сейчас в спальню и легли в постель, как новобрачные. В самом деле, какое нам дело до их войны? Пусть себе воюют, а я хочу забыть весь этот ужас.
— Ты хочешь сделать это со мной, просто, чтобы забыть? — прошептал Ноэль.
— Нет, нет, — поправилась она. — Ты же знаешь, Ноэль, что не просто.
— Надо сначала помыть ванну.
— Помоешь завтра.
 
   С влажными волосами, среди подушек с вензелями и кружевных простынь, она была просто убийственно хороша. От постели благоухало лавандой, и Ноэль каждой клеткой тела ощущал, как это неестественно-красиво, печально и жутко.
— Мне не верится, Режин. Это слишком хорошо, когда вокруг слишком плохо. Слышишь, Режин?
— Да. Но что делать?
— Мне просто не по себе. Может, поедем завтра к моей маме в Паллюс, обвенчаемся там, а потом…
    Режин поднялась так резко, что пламя свечей на ночном столике заколыхалось.
— Мы можем не дожить до завтра.
— Как?
— Просто. Ночной бомбардировщик. Или пожар от зажигательной бомбы. Вчера ночью так было во многих частях города, я  слышала и видела. Не будь глупеньким, Ноэль. Мы с тобой летим в неизвестность.
— Не не в такую! — он схватил её почти с яростью, впился поцелуем в белое плечо.
— Я не дам тебя убить! Я тебя увезу, завтра же. Я спрячу тебя в лесах. В лесной пещере. Весь мир погибнет, а мы уцелеем.
    Он бросил её на подушки, и она закричала, а потом засмеялась и заплакала. В первый раз заплакала за эти жуткие дни.

    Они лежали, уставшие и счастливые, как набегавшиеся по лесу молодые звери. Рука Ноэля обвивала плечи Режин. Волосы у обоих высохли и благоухали вербеной. Свечи догорели. Режин докуривала папиросу, отряхивая пепел прямо на ковёр.
— Я люблю тебя, Ноэль, — сказала она. — Ты не обижаешься, что я не сказала этого раньше?
— Нет, что ты.
— Раньше я ещё не думала так, понимаешь?
— Да.
— Как я рада, что ты пришёл сюда! Ты меня спас. Я бы сошла с ума от одиночества и страшных мыслей. До чего противна эта война…
    Он взял у неё папиросу и впервые в жизни сделал несколько неуклюжих затяжек.
— Но то, что было у нас, не противно, Режин?
— Конечно, нет. Это единственное, ради чего ещё стоит жить.
     Они уснули одновременно, и тишина в их спальне была не жуткая, как во всём городе, а сладкая и уютная. Саксонские часы в кабинете покойного хозяина пробили три часа.
   А минут через сорок немецкий бомбардировщик пролетел над особняком Юмон, и несколько огненных туч, смешанных с пылью, поднялись до неба. Вся улица обратилась в руины, кроме крайних домов. Но там всё равно никто не жил, хозяева бежали из Реймса ещё неделю назад.