de omnibus dubitandum 95. 257

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО ПЯТАЯ (1854-1856)

Глава 95. 257. ДА БУДЕТ ВАМ ПОРУКОЮ МОЯ ГОЛОВА…

    С половины августа месяца начали носиться слухи о сильных подкреплениях, идущих на освобождение Карса. В первых числах сентября было получено положительное сведение о десанте, сделанном турками в Батуме и о сосредоточении турецкой армии на берегах Чороха. Эти-то известия и были, как полагают, главнейшими причинами, побудившими генерал-адъютанта Муравьева изменить план своих действий и отважиться на приступ, успех которого, по мнению и некоторых лиц, окружавших главнокомандующего, не подлежал никакому сомнению.

    2-го сентября Яков Петрович Бакланов неожиданно был вызван из Мелик-Кёя в главную квартиру, и следующим образом описал первый разговор, бывший у него с главнокомандующим по поводу предстоявшего штурма:

    — Прибывши в Чавтли-чай, я тотчас же отправился к главнокомандующему, не зная зачем меня требуют. Когда я вошел, Муравьев сидел за большим письменным столом, на котором разложены были планы. Возле него находились генерал-майор Броневский и полковник Константин Кауфман (полковник Кауфман исполнял должность начальника инженеров действующего корпуса, а генерал Броневский — был начальником, военно-походной канцелярии главнокомандующего). Кроме их в палатке не было никого.

    Сделав мне несколько незначащих вопросов о состоянии Мелик-кёйского отряда, главнокомандующий вдруг переменил разговор.

    — Яков Петрович! посмотрите сюда: можете ли вы сказать, что это такое?” — Он показал рукою на развернутую карту.

    Я подошел к столу и начал внимательно рассматривать план, на котором красными и синими черточками обозначалось движение войск.

    - Это план штурма!” — воскликнул я, не умея скрыть своего изумления.

    — “Так! вы угадали, живо возразил Муравьев. — Скажите же мне, что вы можете сделать с своею кавалерией, если я поведу атаку на Шорахские высоты?

    - Этот вопрос поставил меня в затруднение. — Я знал, что главнокомандующему были уже известны мои суждения, не раз высказываемые в кругу сослуживцев о невозможности в то время штурма, а потому решился быть осторожнее.

    — За всю мою долговременную службу я не приучил себя в подобных случаях давать свои личные мнения, отвечал я уклончиво. С меня довольно в точности исполнить ваше распоряжение. Приказывайте! — И если ваши приказания будут удобоисполнимы, верьте, сделаю более того что вы желаете, в противном случае не будьте во мне взыскательны.

    - Муравьев не дал договорить мне.

    — Знаю, знаю, что вы хотите сказать этим, — перебил он с досадой: но предваряю вас, мое решение неизменно. — Скажите одно: если я атакую Шорах, можете ли вы с кавалерией заскакать в тыл шорахским укреплениям?

    — На такой вопрос я не могу отвечать сию минуту, дайте мне время подумать: я осмотрю местность и тогда доложу обстоятельно.

    — А как вы изучите местность?

    — В одну прекрасную ночь я отправлюсь лично с моими пластунами к чакмахским батареям, осмотрю их, измерю рвы и спущусь в шорахский овраг, чтобы, видеть куда вести кавалерию..

    — Этого не может быть! — сказал Муравьев.

    — В таком случае я докажу вам противное.

    — Хорошо, посмотрим; через два дня я жду вашего ответа. Затем он изложил в коротких словах общее предначертание штурма и отпустил меня, предварив, чтобы все сказанное оставалось до времени в тайне.

    - Возвратясь домой, я тотчас потребовал к себе своего бессменного ординарца Скопина, и приказав ему, с тремя пластунами (В число их Бакланов назначил своего младшего сына – прим. Л.С.), ночью пробраться на Чакмах и осмотреть турецкие укрепления.

    — Не допускаю мысли, — сказал я ему на прощание, — чтобы ты, мой неизменный боевой товарищ, отступил перед опасности; но предваряю, что завтра ты поведешь меня и, если твои показания окажутся неверными, я, как трусу, собственною рукою размозжу тебе голову.

    - Как только стемнело, я сам проводил пластунов за аванпостную цепь и, возвратясь в палатку, провел целую ночь в самом мучительном состоянии. Сон меня покинул; мне все казалось: вот-вот где-нибудь раздастся предательский выстрел и, мои пластуны будут открыты. Я вздрагивал при каждом шорохе, но, сколько ни напрягал и слух и зрение, ни единого звука не долетало до меня со стороны неприятеля. — Нет, видно мои молодцы работают на чистоту, по-кавказски, подумал я, и только стал забываться дремотою, как слышу, кто-то назвал меня по имени. Это был Скопин, со своими товарищами... Они передали мне следующее:

    - Вся линия чакмахских укреплений, обращенная фронтом к стороне Мелик-Кёя, тянется от самой речки Карс-Чая вплоть до шорахского оврага и состоит из трех люнетов, вооруженных 15-ю орудиями и связанных между собою непрерывным бруствером. — Люнеты закрыты с горжи; но, благодаря ничтожности рвов, могут быть взяты одной кавалерией. Зато, левее их, на самом изгибе шорахского оврага находится форт, называемый Вели-Табиею, который носит характер временного укрепления и вооружен тридцатью двумя орудиями; глубокие рвы снабжены подъемным мостом, убирающимся, однако же, на ночь. Сам овраг, по словам Скопина, был доступен для кавалерии только в своих верховьях; но далее оканчивался везде такими обрывами, что всадники могли спускаться в него не иначе, как переводя лошадей в поводу под огнем с четырех батарей, расположенных на ближний картечный выстрел.

    - На следующий день, как только смерклось, я, в сопровождении трех пластунов, вполне мне преданных, выехал из лагеря. Оставив на главной заставе своих лошадей, мы пешком поднялись на Чакмахскую гору и стали подбираться к турецким редутам так тихо, что часовые, ходившие на валах укреплений, не обратили на нас ни малейшего внимания. К полуночи все батареи были осмотрены, рвы вымерены, орудия сосчитаны и шорахский овраг исследован до самой Вели-Табии. Отсюда я, повернул назад и благополучно выбравшись к своим аванпостам, отпустил пластунов, а сам, не переодеваясь, как был в походном полушубке, сел на коня и поехал в главную квартиру.

    Несмотря на ранний час утра в ставке главнокомандующего горели свечи. Он принял меня немедленно, и я в коротких словах объяснил ему результаты своего осмотра. - Кавалерия, — сказал я: “должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее, конечно, останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы".

    Главнокомандующий заметил, что я преувеличиваю опасность.

    — Я сужу по местности, которую видел, — отвечал я: — но впрочем, если будет угодно, пошлите со мною одного из ваших доверенных лиц: я проведу его сквозь линию турецких укреплений и, тогда вы будете иметь подробный план, начертанный искусной рукою.

    — Этого не нужно, — возразил главнокомандующий: — я верю вашим словам. Но что же вы беретесь сделать с вашей кавалерией?

    — Сделаю все, что будет возможно. Но прежде я попросил бы откровенно высказать свои собственные мысли. Выслушав меня, быть может вы остановитесь, быть может, нет: по крайней мере, я не упрекну себя в молчании.

    — Говорите, — сказал Муравьев: — посмотрим, как вам удастся поколебать мое непреклонное решение.

    — Если ваше решение действительно непреклонно, — отвечал я: — в таком случае я все-таки исполню свой долг и буду откровенен. Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?

    — В телескоп, — отвечал главнокомандующий.

    — Значит, на расстоянии семи, а может быть и более верст.

    — Да. Вы хотите сказать, — быстро перебил меня Муравьев: — что этот план не может быть верен?

    — Более. Я удивляюсь, как ваше высокопревосходительство решаетесь основывать на нем свои предположения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, вооруженный отличным биноклем, меня обманывает. В прошедший раз вам было угодно показать мне на плане ворота, в которые должна войти 18-я дивизия. Вы говорили: “ворвавшись, полки распространятся направо и налево по валам укрепления”. На это скажу вам: не раз, а десятки раз в лунные ночи проезжал я с моими пластунами по этим местам в расстоянии близкого ружейного выстрела от неприятеля, и признаюсь: триумфальных ворот, поставленных для торжественного вступления наших войск, не видел. Там есть калитка, куда спешенные кавалеристы вводят своих лошадей, но если туда попадет дивизия, — она будет расстреляна, прежде чем головная рота успеет протесниться в эти ворота. Время удобное для приступа, продолжал я, нами пропущено. Карс надо было брать, пользуясь тем впечатлением, которое произвело на турок прибытие нашего корпуса, сильного, бодрого и страшного своими победами. Теперь впечатление это ослабло; турки опомнились; они возвели на наших глазах целый ряд укреплений и, будут драться отчаянно, полагая, что неудача заставит нас отступить от крепости.

    — Далее: успех ваш вы основываете на том предположении, что найдете неприятельские батареи открытыми с горжи*.

*) Горжа (франц. gorge - шея, горло) — тыльная сторона укрепления или тыльный вход в него. Горжа — открытая часть укреплений с незамкнутым планом (люнета, редана, флеши). В крепостных фортах в горжах часто располагали казармы для гарнизона форта. К горже обычно примыкал капонир для фланкирования горжевых фасов фортов.
Горжевая казарма — казарма в горже фортов, защищённая от огня осадной артиллерии и приспособленная для обороны горжи. В русских фортах Г. к. являлась их редюитом, для чего насыпь над ней делалась в виде вала, позволяющего вести огонь по внутренности форта.
   
    Может быть это и так, но на Чакмахе есть горжи; нет, стало быть, причины предполагать, чтобы их не было и на Шорахе. К тому же в войсках не приготовлено ни лестниц, ни фашиннику, а без этих пособников история не учит нас брать сильные крепости. Если вам известны иные средства, научите им прежде нас, ваших ближайших сотрудников. Простите мне выражения, облеченные может быть в резкую форму. Не приучил я себя смолоду говорить иначе. Не скрою от вас и того, что блокируя Карс в течение многих месяцев, мы ровно ничего не сделали, чтобы ознакомиться с положением крепости. Колонны, конечно, двинутся ночью, но те, кто поведет их, не зная местности, могут ошибиться направлением или встретить препятствия, о которых никогда не думали. Этих случайностей вы отвратить не можете, а между тем они, способны обратить в ничто все ваши расчеты, и тогда тяжелая ответственность в потере лучшей и храбрейшей армии ляжет прямо на вас, ее главнокомандующего... Не торопитесь приступом: время года, скудные съестные припасы гарнизона — все предвещает близкое падение крепости. Через месяц, много через два Карс со всей Анатолией и без пролития крови будет в ваших руках. Но если обстоятельства, мне неизвестные, побуждают вас безотлагательно испытать для покорения крепости такое крайнее средство, как приступ, тогда ведите главную атаку против Чакмахских высот: они доступнее и могут быть взяты с меньшей потерею, нежели Шорахские. Завладев Чакмахом, мы охватим сильные шорахские укрепления с тылу и гарнизон их, лишенный сообщения с крепостью, вынужден будет или заблаговременно очистить редуты, или пробиться в поле, или штурмовать нас самих на Чакмахе. Но то и другое и третье совершенно немыслимо для турок. Вернее всего они положат оружие. Говорю это с уверенностью, потому что знаю Чакмах и Шорах, не по одним рассказам. Скажу еще более: с одной моей кавалерией я берусь занять всю линию чакмахских батарей, за исключением Вели-Табии. Поддержите меня.

    — А сколько вам надо пехоты? — спросил главнокомандующий.

    — Восемь батальонов.

    — Этого я не могу дать.

    - В таком случае не могу принять на себя и ответственности за успех предприятия, — отвечал я: Вели-Табия очень сильна, а, не завладев ею, нельзя будет удержаться и на Чакмахе: турки расстреляют нас перекрестным огнем. Но раз решаясь на штурм, не пожалейте войска. Шорах вы не возьмете и с 15-ю батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах.
Муравьев медленно приподнялся с места.

    — Генерал, — сказал он резко, делая ударение на каждом слове: — в ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своей головой; поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности.

    - С тяжелым предчувствием выехал я из главной квартиры, дав себе слово более, ни во что не вмешиваться и исполнять только то, что будет приказано.

    Случай заставил меня, однако же, скоро отказаться от моего намерения. Раз, перед вечером, я лежал в своей палатке и по обыкновению смотрел в подзорную трубу на то, что делается в Карсе. Вдруг мне показалось, что на Чакмахе происходит какое-то необыкновенное движение. Я начал вглядываться и вскоре убедился, что турки производили ученье: войска их по барабанному бою входили в редуты и стройно, без суматохи становились на валах укреплений. Как молния мелькнула в голове моей мысль, что турки знают о предстоящем штурме, и я, под этим впечатлением, схватив перо, тотчас написал записку к главнокомандующему. Муравьев оставил ее без ответа...

    Между тем, спустя несколько дней после этого происшествия, в полдень 11-го сентября (в то самое время, когда Яков Петрович имел известное уже нам дело с турецкими фуражирами) с Карсской цитадели вдруг загремели пушечные выстрелы. Турки стреляли холостыми зарядами и, как мы узнали впоследствии, праздновали падение Севастополя. Это печальное событие только ускорило роковое решение главнокомандующего.

    Вот что говорит об этом сам генерал-адъютант Муравьев в своих записках о войне в Малой Азии: “Видимое изнеможение неприятеля, бодрое состояние наших войск, дух, оживлявший их, негодование, порожденное падением Севастополя, желание отмстить врагу и всеобщий порыв к бою служили в то время лучшим ручательством за успех — и приступ Карса был решен в мыслях генерала Муравьева” (из записок ген.-адъют. Муравьева о войне 1855 т. в Малой Азии (Рус. Вестник 1863 г. № 1).

    Предприятие это хранилось однако же в величайшем секрете.

    “Войска”, — говорит Муравьев в письме своем к военному министру: “домогались штурма, но я воздерживал порывы, выражавшиеся в разговорах, пока не настало для этого время, и сие мнение мое, прежде решения, передал я на обсуждение опытнейшим из моих сотрудников, единогласно признавших необходимость штурма”.

    Действительно, 15-го сентября главнокомандующий собрал у себя несколько лиц, пользовавшихся его особенною доверенностью (это был генералы Бриммер, Ковалевский, князь Гагарин, Майдель, Броневский и полковник Кауфман); но в строгом смысле это не был военный совет, потому что вопрос о том — быть или не быть штурму; — не был передаваем на общее обсуждение.

    Генерал-адъютант Муравьев просто изложил причины, заставившие его решиться на приступ и приказал читать диспозицию, после чего присутствовавшим пришлось ограничиться только некоторыми мелочными замечаниями, и то преимущественно касавшимися самого строя, в котором предполагалось атаковать неприятеля (со слов генерала Майделя, который настоял на том, чтобы первая линия шла не в батальонных, а в ротных колоннах, употребленных уже им с особой пользой в 1854 году в известном деле на р. Чолоке).

    Серьезное возражение против диспозиции сделал Майдель уже по выходе от Муравьева, потребовав, чтобы князь Гагарин, вопреки распоряжениям главнокомандующего, поддерживал своей промежуточной колонной не те войска, которые будут отбиты, а те, которые взойдут на вал и будут брать батареи (По диспозиции колонна князя Гагарина должна была атаковать в промежуток между укреплениями Яриман-Табия и Тошмас-Табия и затем войти в связь с войсками остальных колонн (Соч. Черкесова “Блокада Карса”, стр. 101).

    “При успехе” сказал ему Майдель: “ваши три свежих батальона могут упрочить за нами победу; при неудаче они ничего не сделают и только напрасно увеличат общую потерю”. Ковалевский был того же самого мнения. Однако же Гагарин не успел привести в исполнение ни того, ни другого: он атаковал Яриман-Табию, но был отбит и Майдель лишился через это, содействия в самую необходимую для него минуту.

    Но из того, что никто, из присутствовавших, при совещании не выразил и не отстаивал мнения о невозможности штурма, нельзя заключить еще, чтобы все одинаково были убеждены в его успехе и необходимости.

    Некоторые, как например Ковалевский и Майдель, были положительно против штурма, и не возражали только потому, что главнокомандующему были уже известны их мнения, поднимать которые снова, после категорического приказания идти на приступ, они считали неуместным. Когда Муравьев спросил однажды Майделя, что думает он о приступе к Карсу, тот отвечал: “Мы потеряем семь тысяч и все-таки можем отступить без успеха”... “Зачем вы сказали семь тысяч”, живо перебил его Ковалевский: не семь, а десять, двенадцать тысяч уложим мы в Карсе и все-таки ничего не поделаем (со слов барона Е.И. Майделя.).

    Почему в военном совете не участвовали некоторые лица, которые по своему положению в армии имели на то полнейшее право, мы не знаем. Знаем только, что Бакланов находился в числе последних. Он оставался в Мелик-Кёе и на следующий день, когда получена была диспозиция, с удивлением узнал из нее, что штурм Чакмахских высот поручен был не ему, а генералу Базину, который с тремя батальонами должен был прибыть из-под Ардагана (на военном совете не участвовал также и граф Нирод, командовавши блокадным отрядом у Каны-Кёя, и назначенный во время штурма произвести диверсию против нижнего турецкого лагеря).

    Базин действительно прибыл 16-го числа и поместился со своей пехотой в д. Чаглауре, под горою, где стоял в последнее время барон Унгерн, отодвинутый теперь к Ардагану.

    С прибытием Базина, Бакланов, как младший в чине, поступил в его командование. Надо сказать, что Базин назначен был начальником ардаганского отряда после того, как генерал-лейтенант Ковалевский получил в командование часть действующего корпуса, т.е. в последних числах июля месяца. Будучи сперва начальником резервной дивизии отдельного Кавказского корпуса, а потом, командуя войсками в окрестностях Ардагана, Базин до сих пор не имел случая принять участия в военных действиях. Поэтому, придвинутый к Карсу только за несколько часов до приступа, он, по необходимости, вынужден был ограничиться самым поверхностным знакомством с турецкими укреплениями, насколько можно было видеть их в зрительную трубу с передовых высот, занятых нашими постами. Само собою, разумеется, что подобного знакомства было бы весьма недостаточно, если бы Бакланов не принял на себя обязанности лично сопровождать повсюду генерала Базина и дополнять своими рассказами то, чего нельзя было видеть ни в какие зрительная трубы. Занимая эти места с самого начала блокады, Бакланов знал Чакмахские высоты, как свои собственные владения и указания его, бесспорно, имели для Базина неоцененную важность.

    Между тем, перед самым вечером в отряд приехал из Ардагана один офицер, который передал за верное, что ардаганским жителям известно о наших приготовлениях в штурму. — Пораженный этим известием, Яков Петрович немедленно сообщил о том главнокомандующему, прибавив: “Теперь более, чем когда-нибудь не нахожу нужным брать назад мое слово о ручательстве своей головою. Да будет она готова на плаху, если вам удастся занять на Шорахе хоть угол неприятельского редута”...

    В заключение Бакланов писал: “диспозиции об общем движении и штурме 17-го сентября (схема Штурм Карса) получены мною в три часа пополудни. Войска стоят наготове, и если к вечеру не получу ваших приказаний об отмене, то в назначенный час двинусь вместе с Базиным по направлению к Чакмаху”.
Ответа не последовало.

    Вечером из главного лагеря прибыл адъютант главнокомандующего, капитан Ермолов (Клавдий — сын знаменитого А.П. Ермолова). Он передал Бакланову конверт, в котором заключались некоторые дополнительные распоряжения о штурме, вследствие чего Яков Петрович должен был отделить дивизион Тверского [драгунского] полка с одним орудием, для наблюдения за Карадагскими высотами, а с остальною кавалерией идти по следам пехоты и в случае надобности поддерживать ее атаку на английские линии.