Пушкин

Европейцам трудно понять, почему мы ценим Пушкина больше других наших классиков. У них популярнее Достоевский, Толстой, Тургенев...
Для европейца важно в искусстве обожение человека, им нравится через искусство открывать в себе божественное величие, несмотря на то, жизнь мелочна и грязна, подчас невыносимо грязна. Боги барахтаются в грязи - и тем самым как бы оправдывается сама грязь. Русским тоже свойственно освящать свою грязь богоподобием образа человека, но для нас это не главное, нам важнее оправдаться перед Творцом за эту грязь - желание, больше всего требующее смирения.
Достоевский искал свой идеал через гордую сложность, распутывая узлы, навязанные рациональным европейским сознанием, и этим он мил европейцам. Нам же в нём милее то, что он эти узлы так и не распутал и тем самым гордеца в себе посрамил, что художник в нём сам же и разоблачал тех, кого он задумывал, полагаясь на свой рассудок, святыми. Мышкин, заканчивающий безумием, Ставрогин, совершающий самоубийство, Алёша Карамазов, теряющий волю и вкус к аскетическому подвижничеству, попадающий в духовный тупик, - эти образы говорят нам о том, что святость вовсе не зависит от распутывания европейских узлов, что она живёт отдельно от европейской «мудрости». Достоевский для нас велик именно тем, что являет своей безнадёжной борьбой несочетаемость святости со стилем жизни, воспринятым от Европы. Образа святости не получается, но зато убедительно получается образ завесы, за которой томится русская святость.
Пушкин, в отличие от Достоевского, сознательно к созданию образа святости не стремился, но он имел в себе достаточно детского, чистого, смиренного целомудрия, чтобы она у него являлась ненарочито. Не будучи человеком церковным, он обладал исключительной интуицией святой чистоты. Она явлена у него в том числе в положительных образах, что никогда не давалось не только умеренно благочестивому Достоевскому, но и истово набожному, сурово-аскетичному Гоголю. Эти образы у Пушкина преимущественно женские, и символично (на что обратил внимание В.С.Непомнящий), что почти все они носят имя Марии, Пречистой Девы, Матери Божией. Пушкину удалось соединить те нити, которые разорвались в Европе, - искусство и мытареву веру. Благодаря Пушкину евангельский мытарь снова сделался привлекательным для образованного сословия. Этот мытарь в нём не давал романтично, по европейской моде, лгать о сложности человека.
При этом Пушкин не был ни высокомерен, ни безразличен к «европейским вопросам». Они волновали его, но он касался их отстранённо от рационально-философской сиюминутности. Он и к казённому православию был скептичен, потому что не доверял отвлечённому философствованию, которым оно напиталось в постпетровской, западнической России. Его творчество обещает возрождение в русском народе святорусского идеала, в котором не разделяются художественность и научность. Такой идеал не интересен Европе. Она отторгает его как "синкретическую архаику". Но для нас он жизненно важен, без него мы просто не выживем как народ - христианская соборная общность. Потому Пушкин и «наше всё».

***
Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет:
Цвет жизни сохнет от мучений!..
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы,
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слёзы!

Это строфа из стихотворения, которое семнадцатилетний Пушкин посвятил своей первой большой любви. Она была намного старше поэта, и чувство его к ней было безнадёжным – так в этой элегии появляется мотив, который пройдёт через всю пушкинскую поэзию: сладость любви в расставании.
Чтобы обрести жизнь вечную, человек должен расстаться с жизнью земной. Чтобы сохранить в себе любовь вечную, он должен расстаться с тем, кого любит.
Расставание – вершина любви, к которой бессознательно стремится любящий. Чем сильнее любишь, тем вернее ты приближаешь расставание с любимым.
Что, удивляется рассудок, мешало Сыну Божьему жить на земле 175 лет, как Авраам, ведь за это время он успел бы обойти все народы и оставить после Себя тысячи учеников? К чему было торопить расставание? А Он и не торопил, Он даже слёзно просил Отца пронести чашу смерти мимо Него. Но чтобы эта чаша прошла мимо, Ему надо было угасить в Себе любовь к людям. Это было невозможно. Его раннее расставание с теми, кого Он любил, это логика вечности, спустившейся в мир, где властвует смерть. Постигнув эту логику, Пушкин сделался гением. 
Даже лучшие из людей порой ведут себя карикатурно, пародийно. Запись Пушкина в альбоме Елизаветы Николаевны Ушаковой с «донжуанским списком» побед – именно такая пародия на светского повесу. С другой стороны, зная, что дальше произошло в жизни поэта, мы видим в этом поступке и некий глубокий смысл. Это было похоже на подведение итога всем прежним любовным разлукам в предвидении самого главного расставания – со своей самой большой любовью. 
Своим ранним уходом Господь заповедал людям: не идите на поводу у инстинкта, не угашайте пламя любви, даже если это грозит вам расставанием с жизнью. По-другому, не расставаясь, любить в этом грешном мире никак не получится.
Так любит Татьяна – alter ego Пушкина. Не так любит Онегин – второе alter ego поэта. Онегина он старался в себе изжить.

Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим, -

эти строки написаны в тот же год, что и «донжуанский список». Прошедшее время глагола «любить» - это не любовь в прошлом; любовь, которая закончилась, не может никого печалить или тревожить. «Я вас любил» - это значит: «Мы расстаёмся ради нашей любви». 
Женитьба Пушкина на Гончаровой – это вступление им в круг, где расставание означает смерть. Он должен был погибнуть, чтобы не ослабла эта любовь. Связанный со своей Мадонной узами вечности, он не мог и не предполагал возможности любить её как-то иначе.
Считается, что умирать особенно тяжело, когда любишь. На самом деле это недоразумение. Под любовью здесь понимается что-то другое. Весь опыт любящих свидетельствует: любя, умирать легче. Чем сильнее любовь, тем легче. Потому что в смерти любящий не расстаётся с любовью. Наоборот, он оказывается там, где ничто уже ей не будет мешать.
Все любящие, будь они до седмьдесят крат седмирецею грешники, попадают в рай. Ад не может принять любовь, она бы его разрушила.
Умереть в любви и во имя любви – это милость Божия, которой сподобился Александр Сергеевич.
В предсмертные минуты он наставляет Наталью Николаевну: «Два года носи траур по мне, а потом выходи замуж за честного и порядочного человека».
Наталья Николаевна, тип онегинский, продолжит жить, её полюбит порядочный генерал. Татьяна – Пушкин – другому отдана и будет век ему верна. Вот только в этой фразе две орфографические ошибки: Другому и Ему следует писать с прописной буквы.
Чтобы любовь сохранить для вечности, надо быть верным Ему. В земной жизни Пушкина это было непреодолимое противоречие. Уйдя из жизни, поэт это противоречие снял. В вечности они, должно быть, воссоединились: Онегин (она) и Татьяна (он).

***
В идеале путь художника – это путь святого. Верный стиль даётся стяжавшему высшую радость смирения. Гений тот, кто живёт интуицией народного сказителя, хотя в мыслях он может и преувеличивать значение своего авторства.
«Я не автор, а всего лишь пересказчик того, что внушено мне свыше», - это и есть позиция христианского реализма, стиля, который возродился в XIX веке и определил величие того феномена, который мы называем золотым веком русской литературы.
Не знаю, читал ли Пушкин поучения прп. Антония Великого, но его душе художника точно была открыта та мудрость, которую Господь вложил в уста этого учителя Церкви: «Как огонь, если сильно дуть, развеивается и исчезает, и напротив, если вовсе не дуть, то гаснет, так и добродетель, если основывается на чрезмерном подвижничестве, то уничтожается гордостью, а если мы небрежем о ней, и нерадим о стяжании ее и содействии нам Духа Святого, то она тускнеет и исчезает. Острый и наточенный нож легко притупляется о камень, так и чрезмерное подвижничество быстро уничтожается гордостью. А потому человеку необходимо охранять свою душу со всех сторон, и когда она сжигается огнем гордости из-за чрезмерного подвижничества, он должен ввести ее в тенистые места, то есть смирить пред благодатью Божией, а иной раз необходимо отсечь в душе лишнее, превосходящее установленные границы, чтобы укрепился корень и произросли плодоносные ветви».
В искусстве 19 века «чрезмерное подвижничество» ассоциировалось с романтизмом. Юный Пушкин отдал дань этому увлечению, но сумел преодолеть его.
Современники часто пеняли ему за то, что герои его ведут себя не вполне по-байроновски и не по-вальтерскоттовски, а он оправдывался: не умею я по-другому, «не гожусь в герои романтического стихотворения».
«Другим досадно, что Пленник не кинулся в реку вытаскивать мою Черкешенку – да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, - тут утонешь сам, а ни чорта не сыщешь; мой Пленник умный человек, рассудительный, он не влюблён в Черкешенку – он прав, что не утопился…».
Пушкин считал «бессмысленной» всякую революцию. Он был убеждён: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений, политических, страшных для человечества…» В вере во «всеобщие благо и справедливость» нет ничего реалистичного, это грёза тех, кто «не плавал в кавказских реках», но уверен, что плавать в них так же приятно, как и в деревенском пруду в летний зной. Как к пустым разглагольствованиям относился Пушкин к идеям переустройства России на европейский манер.
Позже о пошлости революционного мировоззрения вполне в пушкинском духе выскажется Константин Леонтьев: «Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий. Во всех положительных религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть еще нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего».

***
Вступать в брак не грех, но лучше оставаться в девстве, - наставляет апостол Павел. Эта проповедь многих смущает и отвращает от христианства. Из неё делается ложный вывод, будто всякая не подчиняющаяся рассудку любовь опасна и потому её следует избегать. На самом деле совсем не это имел в виду первоапостол. Рассудочная любовь была навязана христианству схоластами значительно позже. К боговдохновенной проповеди она не имеет ни малейшего отношения.   
Искажению в грешном мире одинаково подвержены и любовь плотская, и любовь духовная. Нечистота в плотской любви порождает нечистоту духовную, а духовная нечистота оскверняет плоть. Хотя в греческом языке и имеются разные слова для разных видов любви, прав, хочется думать, русский язык: на глубине, там, где в человеке просвечивает образ Божий, это одна и та же святость.
Любовь святая, чистая – всегда безрассудна, потому что она всегда не для себя: любящий дарит себя любимому. Такой жертвенной любовью любил вочеловечившийся Сын Божий. Те, кого Он любил, Его любовь отвергли. Возможно, она уличала их в холодности. И Он ушёл, чтобы не досаждать им Своей любовью. Солнце померкло, видя его на Кресте, и завеса церковная разодралась, но те, кого Он любил, всё равно ничего не поняли. Не поняли и схоласты, что Бог умер на Кресте от неразделённой безрассудной любви. Для оправдания Его безрассудства они наделили Его чертами Высшей Юридической Инстанции, всегуманнейше «амнистирующей» человечество. В таких юридических умах и родилось религиозное противопоставление безрассудной (не очищенной от эроса) и разумной («духовной») любви.
В православии вступают на путь аскетического подвижничества не потому, что Бог якобы велит воздерживаться от неподконтрольной рассудку любви. Монастыри в православии – это не место для разумного выравнивания любовного чувства. Наоборот, они призваны служить прибежищем безумцам любви – тем, кто любит так сильно, в ком любви так много, что мир их отторгает. Мир не может вместить в себя такую большую любовь, как не смог он вместить в себя любовь вочеловечившегося Сына Божия, но душа человека становится больше целой вселенной, если её освободить от мирской рухляди. Живи Пушкин во времена Нестора Киево-Печерского, Епифания Премудрого или Эразма Псковского, быть бы ему, скорее всего, их собратом-монахом.

***
«Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни!» - написал однажды Чехов. Страх свалиться в жизнь без любви был в полной мере присущ и Пушкину.
Когда в душе писателя иссякает любовь, душа страдает и корчится от бессилия. Наступает творческий кризис. Чехова такой кризис погнал, уже больного туберкулёзом, на Сахалин. Молодого Пушкина Провидение спасало от творческих кризисов ссылками. Ссылку в Михайловское сам Пушкин переживал как трагедию, но нельзя не согласиться с В.С.Непомнящим: в действительности это был для него роскошный «царский подарок».

***
В Михайловском Пушкин пишет «Сцену из «Фауста»». В этом стихотворении он вступает в заочный диалог с Гёте. Немецкий классик слишком уповает на разум, пытаясь найти выход из тупика европейской скуки. Пушкин «европейский» этап в жизни своей уже преодолел. Ему открылось: бессмысленно уповать на разум, когда в тебе оскудела любовь. Фауст в любви ищет своего, он не умеет любить жертвенно, и в этом источник его страдания-скуки. Он напрасно надеется развеять её с помощью своего могучего разума. Разум, лишенный подпитки от сердца, по сути, толкает его в революцию.  Революция – это плод той фальшивой «любви к дальнему», что явилась европейцу вместо христианской любви к ближнему. За революцией стоят бесы.
Гений Гёте явил: Европа, отрёкшись от Бога-Любви, оказалась в плену люциферических наваждений; она грезит переустройством мира по лекалам, измысленным безблагодатным рассудком. И эта апокалиптическая катастрофа открывается Пушкину в повреждённой плотской любви рассудительного Фауста к безрассудной Гретхен. Если бы Фауст был способен на такое же безрассудство, он был бы оправдан; но для него такая любовь – только сон, а раз так, то и жить ему наяву бессмысленно.

***
Человек предъявляет себя Богу, а не наоборот, - в этом изначальный и единственный подлинный смысл искусства. Авторство - грех против первой заповеди.
Величие Пушкина в том, что он в 19 веке возродил интуиции средневековой безавторской культуры - творил литературу, на глубине отрицающую литературность.
Видеть в Боге человека и сострадать Ему как человеку, «ближнему своему» - к этому приучал русский образованный слой подражательный 18 век. На Распятии - олимпиец, у Богородицы - стеклянные слёзы. И таково всё искусство. В нём человек человеку и человек Богу - автор. «Господи, хочешь, я дам Тебе свой автограф?» Такова Европа. Обратная перспектива в ней, похоже, перевернулась окончательно и бесповоротно. Мы сильно согрешили пред Богом, уподобившись ей. Но в Пушкине открылось: мы не пропащие. Он восстановил обратную перспективу. Не технически, а по сути: в искусстве человек предъявляет себя Богу, а не наоборот...

***
Татьяна делает открытие: Онегин - пародия, и продолжает любить пародию.
Любовь не умирает. Осознание пародийной сути любимого лишь очищает её от страсти.
Чистое безумство любви не испачкано больше нечистым безумством страсти. Это уже переход к той любви, которую заповедал Господь и которой Он Сам творит мир.

***
В Корецкий монастырь мы заехали, чтобы поклониться праху упокоившейся здесь Анны Алекссевны Ардо. Её супруг, Фёдор Александрович Ардо, был 17-ым Президентом Варшавы, но не сановный статус супруга сделал её знаменитой. Анна Алексеевна была из тех, кого любил и чей образ увековечил в стихах Александр Сергеевич Пушкин.
У Анны Алексеевны Ардо, урождённой Олениной, если верить поэту (а с чего бы нам не верить ему?), были ангельские глаза:

Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.

Некоторые пушкинисты высказывают предположение, что в 1827 году поэт просил руки 20-летней красавицы. Но до этого, скорее всего, не дошло. Против брака Пушкина с их дочерью были родители Анны Алексеевны, и он, зная об этом, не мог не понимать: свататься бесполезно. Дело в том, что как раз в это время разразился скандал: раскрылось авторство поэмы «Гавриилиада», репутация Пушкина при дворе оказалась серьёзно подмочена, ему грозили большие неприятности; в этих обстоятельствах высокопоставленному сановнику, каковым являлся Оленин, отдавать свою дочь за столь скомпрометированную особу было бы безрассудством. Да и сама красавица к безрассудным поступкам наклонности не имела, была девушкой вполне благоразумной. Ей лестно было ухаживание модного поэта, но дальше лёгкого флирта она в отношениях с ним не заходила. Он же принимал её холодность за кокетство и продолжал верить в её любовь, умиляясь, когда она «невзначай» обращалась к нему на ты:

Пустое вы сердечным ты
Она обмолвясь заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою;
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!

Вяземский вспоминает, как однажды застал Пушкина у Олениных и наблюдал, как тот пустил в ход все свои «любовные гримасы», которые ему самому, должно быть, казались неотразимыми. Но красавица не поддавалась на чары. Пушкин знал, что над ним уже хихикают в свете, что в альбомах светских барышень появились карикатуры и злые стишки на него. Ёрничали про «оленьи (намёк на фамилию возлюбленной) рога». На одном из рисунков мужчина с пушкинскими бакенбардами целовал ручку у дамы, очень похожей на Оленину, а она отвечала ему:

Прочь, прочь отойди,
Какой беспокойный!
Прочь, прочь, отвяжись,
Руки недостойный!

Однажды обида прорвалась наружу:

... так жеманна, так мала,
Так неопрятна, так писклива,
Что поневоле каждый гость
Предполагал в ней ум и злость.

Это из набросков к «Евгению Онегину».
Стих с намёком на Оленину Пушкин вымарал. Это была минутная слабость. Он всё ещё продолжал надеяться. А она, в совершенстве владея искусством кокетства, подогревала в нём эту надежду.

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

По одной из гипотез этот шедевр любовной лирики Пушкина был прощальным посланием Анне Олениной.

***
«Узнав от Данзаса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной, жены знаменитого нашего историка, Пушкин пожелал с нею проститься и, посылая за ней Данзаса,  сказал: «Я хочу, чтобы она меня благословила»» (Из воспоминаний о последних часах жизни А.С.Пушкина).
Екатерина Андреевна – это не просто вдова почитаемого Пушкиным Николая Михайловича Карамзина. Она была первой большой любовью поэта. Ничего из этой безрассудной страсти юноши к сорокалетней женщине не произошло. Екатерина Михайловна показала его любовную записку мужу, и они с Николаем Михайловичем устроили ему хорошую «родительскую» взбучку. Пушкин стал другом этой семьи. Но любовь, если это любовь настоящая, никогда не проходит.
Очень трогательно было со стороны Екатерины Андреевной приехать к умирающему поэту. И не менее трогательной с его стороны была просьба о её прощальном благословении на пороге смерти.
Из воспоминаний Екатерины Андреевны Карамзиной:
«Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал: «перекрестите ещё», тогда я опять, пожавши ещё раз его руку, его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он её тихонько поцеловал и опять махнул».
Все, кто находился возле умирающего Пушкина, свидетельствуют: он из этой жизни уходил целомудренно. Священник, его исповедавший и причастивший, выйдя от него, заплакал от умиления и произнёс: «Дай Бог каждому такой смерти».