Роман Объединение физики. Ч. 1, гл. 12

 

                Г Л А В А   Д В Е Н А Д Ц А Т А Я


  Аполлинарий Кузьмич то отбрасывался далеко на кресле, то припадал круглой, полной грудью в письменной стол. У него началось жуткое сердцебиение, тошнило, ломило в висках . Крошечный пистолетик свой он то приставлял к груди, то, давясь, совал глубоко в горло, в рот, то об лоб им чиркал, но всё ему было неудобно, казалось, что если выстрелит в голову, то труп будет обезображен, Люба до смерти перепугается; а если в сердце, то может промазать и не умрёт.
  Он крутил вспыхивающий под лампой лёгкий, блестящий, никелированный пистолет и совершенно случайно нажал на крючок, не думая нажимать. Ба-бах!- оглушительно громыхнуло, и, сверкнув, лизнул его оранжевый огонь. Аполлинарию Кузьмичу словно острым ногтем обожгло лоб, и пуля со звоном ударилось в гобелен позади него. Страшно и коротко, чуть кокетливо вскричав в облачке дыма, он отшвырнул пистолет. Прижав руку к зазвеневшему лбу, он, шатаясь, побежал в ванную комнату посмотреть в зеркало. Холодея, он думал, что убил себя и на этот раз пронзительно закричал, с ужасом осознавая, что жить ещё было можно на даже нужно. Из зеркала на него смотрела испуганная, искаженная физиономия, исчерченная потусторонними чертами. На лбу краснела припухшая влажная ссадина. Рана была никчемная, как-будто если бриться и лезвием не сильно порезать, но Аполлинарий Кузьмичу показалось, что всё очень серьёзно, и он, вылив полфлакона йода, наложил пластырь и густо перевязался бинтом.
  Охая, шаркая и качаясь, он ввалился в кабинет и почти без чувств рухнул в кресло. Он полежал так, глядя в плавающей над ним потолок, три минуты и вдруг уснул. Перед ним промелькнула чёрная кошачья морда с красивыми злыми глазами и грозно в него шипела. Затем побежали, обдавая ветром, один за другим вдогонку Чугунов, Литвинов, Железогло и Константин; люди какие-то разъяренные в  грязных фуфайках, стуча ботинками и сапогами; а за ними черти валили толпой, извиваясь, как клубок червей. Аполлинарий Кузьмич закричал, рванулся, упал на колени, на грудь, на живот, закрыл голову руками, а ему по голове черти прогремели копытами, били и били по черепу, по лбу; в носу стало горячо, и хлынула кровь.
  Аполлинарий Кузьмич закашлялся и пробудился, в страхе шаря вокруг руками. Из носа у него, и правда, выпали две густые красные капли. Голова у него разваливалась на куски. Постанывая, спотыкаясь и держась за стены, он снова побрел в ванную комнату, вскрыл аптечку с красным на ней крестом, проглотил два аспирина подряд и сунул, вбил в нос ватный тампон.
  Ночная тишина сгустилась. Душа Аполлинария Кузьмича успокаивалась. Он с наслаждением теперь всматривался в расположение своих комнат, которые открывались перед ним словно бы по-новому. Он видел толстые, грудастые, пёстрые книжки на полках шкафов, и только стоило ему взглянуть на их почти по-солдатски плотно сомкнутые ряды, как знал уже, о чём в них во всех написано, и тотчас представлял перед глазами наиболее важные, увлекательные места. Ему нравилось, как у него в кабинете стоит стол, нравились пурпурные с золотой на них строчкой гобелены и бархатные голубые, льющиеся с потолка шторы; глазастые, как индусские боги, медные и стеклянные вазы; картины в роскошных, вздутых, как женские губы, рамах. И пришла к нему мысль, что прекрасно бы было быть бессмертным и наблюдать за током жизни, просто созерцать, ни во что не вмешиваясь: пусть другие спорят, ссорятся, дерутся... В нём проснулись волшебное токи, которые он так любил; взор его стал чист, ясен и всевидящ; головная боль уходила, ниспадала в затылок и исчезала; в руках, в кончиках пальцах сладко закололи иголочки; весь его организм задрожал и, казалось теперь, что ноги его не в пол ступают, а по воде или по воздуху скользят, и можно хоть до самого потолка взлететь и даже выше. Аполлинарий Кузьмич, что-то напевая себе под нос, подготовил точно в первый раз ошеломившие его белые листы бумаги, ручку, подтащил, кряхтя, кресло к исключающему нежный розовый свет торшеру, налил в изящную рюмку на тонкой ноге бордового, густо колыхнувшегося коньяку, уселся, минуту смотрел в стену, как-будто видел что за ней, бахнул в кулак кашлем, и вдруг рука его застрочила, из-под пера полетели длинные, изломистые строчки; лицо стало прямым, строгим, даже злым; глаза горели.
  Далеко за полночь Аполлинарий Кузьмич устало поднялся, сочно потянулся и зашаркал тапками по комнатам, качая широким лбом и раздувшимся носом с красной в нём ватой, приговаривая: "Ах, какая дубина... Старый олух... Дурачище настоящий... Чего мучился, убивался-то?.. Ай-ай-ай..."- и важно и преданно самому себе ухмылялся. Метнувшись на кухню, он изжарил прямо среди ночи огромную яичницу, безжалостно вымокал хлебом её жёлтые дрожащие глаза, поднялся по лестнице на второй этаж в большую комнату, так же заставленную книжными шкафами; осмотрелся, задвинул затем со страшным скрежетом, развеселившим его,  стулья и стол под стенки и освободил таким образом посреди комнаты пространство. Постоял, хмыкая удовлетворённо, покачиваясь с пятки на носок, ухватив себя за подбородок, промычал "тэк-с...", скатился, держась за перила, вниз, выпил полстакана газированной сладкой воды, отключил телефон, вошёл в спальню, разделся, и влез в прохладную, зашептавшую что-то преданно ему в уши постель, сладко потягиваясь и шевеля под одеялом сладко ноющими ступнями. Он сразу провалился в сладкую пропасть и проспал без сновидений подряд девять часов.
  Поднявшись посреди сияющего за окнами зимнего дня, он, ахнув, справился на часы, весело рассмеялся, выдудел в потолок горлом и губами "наплевать!", гладко выбрился в ванной комнате, с удовольствием поглядывая на своё отражение в зеркале, наодеколонился, вырядился по-праздничномув белую сорочку и галстук, с блаженством ощущая каждую секунду. Схватил из плетёного ведёрка дубовую тяжеленную трость, запер за собой дверь и двинулся ещё и по округе прогуляться. Далеко за полдень с красными от мороза щеками и сверкающим счастливым бодрым взглядом, он вернулся, пообедал, сварил себе кофе и, обжигаясь, с наслаждением его проглотил, читая свежую, толстую, похрустывающую газету. Изумлённо слышал, что отключеные телефоны молчат.
  Только в два тридцать пополудни он прибыл на работу.
  В приёмном холле он повстречал несчасного, взъерошенного Чугунова, который, заложив руки за спину, нервно прохаживался взад-вперёд от будки охранника до парадной лестницы.
  - Аполлинарий Кузьмич, ну наконец-то!- изломисто, хрипло на весь холл закричал он, разгоняя эхо, и кинулся навстречу профессору.- Я уже начал волноваться - три часа скоро! Где вы были? Телефоны, ни один, не отвечают...
  - Всё в порядке, Владимир Андреич, я, представьте себе, гулял,- проворковал Нирванский, излучая ярчайшую, законченную какую-то радость.- Да и вообще - куда нам торопиться? Жизнь - это сейчас, сию минуту, дорогой мой! А мы мы всё планируем, суетимся...
  - Да-да-да,- был счастлив Чугунов, что всё и сегодня обошлось, с обожанием тряс старику руку.
  Они поднялись в кабинет профессора. По пути, овладев окончательно собой, Владимир Андреевич, наклоняясь к уху Нирванского, сдержанно рассказывал последние институтские новости  и что сегодня им лично сделано. Потом вдруг заволновался.
  -...опыт с приматами, я думаю, можно считать удавшимся,- начав заламывать от счастья руки, дергая, тягя носом, защебетал он.- Реакция организма после новых, утвержденных вами, прививок на воздействие окружающей среды - просто удивительная: полная, что называется, сопротивляемость! Приматы чувствуют себя великолепно, замечательно... Однако, как вы понимаете, уважаемый профессор, спустя сутки резистенция резко снижается и приходит к обычному своему состоянию, в норму, так сказать,- теперь чуть печальнее и тише сказал он.
  - Как мы и планировали, уважаемый доктор, как мы и планировали!- самодовольно проурчал Аполлинарий Кузьмич, кидая на крючок пальто в кабинете.
  Он замурлыкал негромко песенку, усаживаясь за столом.
  - Да-да, разумеется, о чём речь?- совершил радостный танец головой и плечами Владимир Андреевич.- И, таким образом,  мы вплотную приблизились к завершающему этапу эксперимента, а именно: к работе на гиперциклотроне, то есть на вашем удивительном аппарате...
  Нирванский, упав в кресло, начал хватать из ящиков папки, шуршал листами; казалось, перестал слушать, мычал невпопад.
  - Кстати, вы просили электриков посмотреть блок питания аппарата?- не глядя на Чугунова, весь поглощенный какими-то бумагами, читая, спросил Аполлинарий Кузьмич.
  - Конечно,- тотчас отозвался Чугунов, поднимаясь на носках и с любопытством заглядывая в руки Нирванскому.
  - И что же было? М-м?
  Чугунов стал объяснять, то разбрасывая руки в стороны, то сводя ладони вместе, изображая пальцами маленькие и коварные радиотехнические изделия.
  - Хорошо, очень хорошо,- похвалил Аполлинарий Кузьмич, озабоченно кряхтя и раскладывая бумаги в аккуратные стопки. Его квадратные очки празднично сияли.- Проведем эксперимент по последней, намеченной нами схеме... Хотя есть у меня теперь кое-какие новые замечания - их я в своих очередных страницах набросал сегодня ночью, поменяв многие ключевые звенья решительно... Кое-что новое, кое-что... Это поможет нам, без сомнения, в дальнейшем в случае неудачи,- он снова заурчал неуловимую какую-то мелодию.
  Чугунов с какими-то окончательными, беспредельными умилением, восхищением и любовью смотрел на профессора.
  - Ну-с, голубчик,- разобрался, наконец, с бумагами Нирванский, облегчённо вздохнул.- Вы давайте-ка идите принимайтесь за дело, а я пока займусь некоторыми текущими вопросами. Набежало, понимаешь...
  Чугунов послушно затрусил в дверь.
  - Попросите Зинаиду Ивановну зайти,- бросил ему вдогонку Нирванский.
  Вошла толстоногая и полногрудная секретарь, со злобной серьезностью глядя. Аполлинарий Кузьмич распорядился по врачебной части, попросил позвать завхоза и, с явным упрёком пряно ей разулыбавшись, заказал стакан чаю.
  Тихо, точно спустился с потолка, возник в комнате завхоз, приземистый пожилой мужчина, с длинными руками до колен и землистого цвета лицом, в белом, а точнее - в каком-то серо-буро-малиновым, явно не свежем халате, подавленно замер у дальнего угла сверкающего, точно глыба льда, стола главврача.
  - Почему халат не стиран?- едва взглянув, лязгнув зубами, вцепился в него Аполлинарий Кузьмич.- Почему, скажите - я шёл - двор не метен? Куча песка возле лестницы? Что это? Почему?..- всё выше забираясь голосом, запел он унылую, но, очевидно, неизбежную песнь.
  Завхоз, как пленный солдат, не дыша, тянулся весь ввысь и вдёргивал высоко острый, осыпанный бурой щетиной подбородок; руки к бёдрам прижал.
  - Будет исполнено, Ась Кузь...- лопотал невнятно он, задирая рот в подобии улыбки где-то возле уха.
  - Вам что, работать здесь надоело?- ледяным тоном обжёг Аполлинарий Кузьмич. Заведующего хозяйством от этих слов точно под ударом тока стало дёргать и растягивать; глаза, рот, щёки, зубы поменялись у него местами, странно перемешались.
  - Через час я иду проверять,- потыкал толстеньким пальцем в циферблат Аполлинарий Кузьмич.- И если, не дай Бог, увижу...- огромные глаза под увеличительными стёклами очков у него весело смеялись.
  - Да разве ж можно!..- ужаснувшись, глухо бахнул басом завхоз и, подпрыгнув снова к потолку, испарился.
  - А халат ваш мы на выставку в Москву отправим, пусть все люди увидят это вопиющее безобразие!- тающей и абберирующей тени вслед крикнул Аполлинарий Кузьмич.
  Пришли на совещание заведующие отделениями и терапевт Литвинов среди них тоже; могучий, с волосатыми руками и ноздрями хирург Новиков сел впереди всех, загородив собой всё. Нирванский с вежливым наклоном головы стал расспрашивать о проблемах, очертил задачи на ближайшее будущее и, говоря, старался не замечать зловеще и хитро выглядывающего из-за Новикова очкастого прохвоста. Но всякий раз, когда, поддаваясь странной тяге, он всё-таки мельком поглядывал, не опасаясь, как казалось ему, встретиться взглядом с холодно сверкающими глазами под круглыми линзами Литвинова - он вдруг натыкался на колючие, стоящие всё время в одном положении, словно приклеенные, уставленные прямо на него точки глаз того и, смущаясь, тотчас отворачивался.
  - Кажется, всё ясно, товарищи?- глядя Литвинову в пуговицу халата, по-деловому хмуро, заканчивая, спросил Аполлинарий Кузьмич. Доктора решительно закивали головами в белых колпаках.- Ну тогда всего доброго.
  Когда заведующие отделениями ушли, Аполлинарий Кузьмич облегчённо вздохнул и затем вслух отругал себя за то, что настоящая тряпка. С гордостью вспомнив, что начал новую, бесстрашную жизнь, он пообещал себе больше никогда не волноваться. Ему сделалось спокойно, радостно очень, светло. Как-будто добрых ангелов он ежесекундно над собой стал ощущать, а, возможно, и кое-что поболее того - восторженно-огромное, как все дома и горизонты на свете - какую-то видел белоснежную вечно сверкающую мантию...
  В шестнадцать ноль-ноль он начал приём граждан. Скромно и печально сложив ладони на животе, вытянув губы трубочкой, он всматривался людям в их усталые, не очень счастливые лица и подмечал в них, то, что ранее он почему-то никогда не видел. Он теперь отмечал, что прося о чём-то, люди говорят вполне искренне, а не заискивают и не врут, как казалось ему всегда до этого, и если было что-либо в них от притворства, то только из-за их беспросветной нужды или непредвзятой глупости, чтобы привлечь больше внимания к себе, прельстить, разжалобить, возможно, и - всё. И что ранее он жестоко ошибался, видя в каждом человеке обязательно мздоимца, лицемера и враля. Его поразила подобная, простая по сути мысль - что нет на свете зла, а всё - добро, и он тотчас проникся почти любовью и нежностью к посетителям, говорил ласково и обещал вполне от всего сердца, мысленно ища уже пути разрешения высказанных ими проблем. Он увидел, отбросив от себя жгучее, желчное видение об изначальной порочности всех людей, что почти все они по-своему интересны и важны, привлекательны; что у одного милые, простые черты лица; другой, говоря, что-то носом своим невообразимое вытворяет и стесняется невероятной длины того; а третий притворно груб и напористо-энергичен, потому что, видимо, жизнь его пуста, не дано ему от неба многого, и он посему привык наглеть, ругаться и даже хамить - чтобы силой взять добиться  желаемого, но грубость его - только на поверхности, и если улыбнуться ему в ответ, не отвечаеть на его злое слово таким же словом злым, то сердце у человека непременно оттаивает, смягчается, и не нужно ему больше ожесточаться, щерить зубы и кусать; и тогда можно вполне прийти к обоюдно выгодному решению и миру. Значит, думал Нирванский, все мы виноваты одинаково, что не слышим друг друга, а только одних себя слышим.
  K пяти Аполлинарий Кузьмич закончил. Позвонил сверху Чугунов, сообщив, что у него всё готово. Аполлинарий Кузьмич обещал через десять минут быть, запер на ключ изнутри дверь и в волнении прошёлся по комнате. Взволновался просто необыкновенно. Ему вдруг стало радостно жить, радостно от того, что он доктор, что может принимать людей, видеть их воочию во множестве, помогать им, лечить, что он - нужен; и от такой нахлынувший к нему душевной теплоты он буквально очумел, ошалел, рассыпался на миллион счастливых частичек.... Он что-то глухо, возвышенно бормотал, вздымая глаза к потолку, прижимал руки в груди и говорил непонятно кому спасибо. И он всё ходил и ходил по комнате.
  Ударив и испугв его, зазвонил телефон.
 - Аполлинарий Кузьмич,- панический зазвучала трубка голосом Чугунова.- Сорок минут прошло!..
  - Уже иду, иду, голубчик,- весело закричал Аполлинарий Кузьмич и прямо с трубкой помчался к двери.

  ...Мощный неоновый свет струился из лампа. Трещали и улюлюкали подопытные животные в клетках. Гудело в проводах электричество, мерцали и плыли, точно маленькие галактики, синие экраны.
  Аполлинарий Кузьмич отдавал резкие команды, рывками передвигался на волнующихся брюках и, казалось, что он  одновременно присутствует повсеместно.  Он всматривался в такой же, что и он сам, лобастый экран, выстукивал комбинацию клавишами, мчался затем к аппарату, похожему на закованное в хромированный панцирь живое существо, на котором была привязана, вся опутанная проводами и датчиками крупная галопузая обезьяна. Двигал руками, выполняя на пульте множество операций сразу, летел опрометью в микролабораторию, смешивал в колбах фиолетовые, жёлтые и красные реактивы и бежал снова к источающим цифры экранам.
  - Как?- громовым голосом на весь зал ударял он.
  - Шестнадцать и пять,- отвечал, оскалясь от трепета и волнения, потный Чугунов с жуткими синими бликами на лице. Аполлинарий Кузьмич удовлетворённо кивал, и его начищенные ботинки уносили его дальше в глубины комнаты. Владимир Андреевич с удивлением обнаруживал, что там, где только что извивалась напряжённая фигурка профессора - теперь пусто.
  - Пульс?- требовал он, стоя уже где-то в дальнем углу.
  - Несколько учащённо, но в пределах нормы,- выворачивал голову на звук голоса Чугунов.
  - Вводите следующие данные...- Аполлинарий Кузьмич выдавал цепи многочисленных формул, похожие на заклинание, и Чугунов клацал клавишами, подчиняясь немедленно.
  - Подбивайте и быстро мне результат...- рычал почти злобно профессор, возясь с пылающими и источающими искры и дым реактивами. Чугунов бешено бил по клавишам и страшными глазами обливал бегущий куда-то экран.
  - Благополучно! - выдыхал он облегченно  и утирал рукавом пот со лба.- Можно двигаться дальше...
  - Берите инъектор и мигом ко мне!- давал команду Аполлинарий Кузьмич, и Чугунов, делая на ходу необходимые манипуляции, несся...
... Спустя два часа напряжённой работы доктор Чугунов развязал на шее галстук и, грохнув, хватил вниз толстым рубильником на стене. Сейчас же гудение ослабло и исчезло. Стало очень тихо. Негромко пострекотывали животные. Чугунов устало, но с видимым удовлетворением в голосе изрек:
  - Мне кажется, это исторический день...
  - Идите сюда, Владимир Андреевич,- тревожно позвал Аполлинарий Кузьмич, склонившись над подопытной обезьяной.
  Чугунов, срывая с шеи галстук, подлетел. Аполлинарий Кузьмич, задумчиво держась за подбородок, топтался перед тускло поблескивающий аппаратом и с непреходящим волнением осматривал придавленное ремешками и штативами животное, которое, казалась, бездыханное лежало навзничь с распахнутой пастью.
  - Так, что вы видите?- спросил профессор, всё более мрачнея.
  - Животное находится в глубоком обмороке, это естественная реакция на то, что его организм подвергся такой мощной бомбардировки частицами...- не совсем уверенно проговорил Чугунов.
  - Да?- ничуть не поверил ему Аполлинарий Кузьмич.- Так-то оно так. Семь минут уже прошло, пора бы уже и признакам жизни проявиться. А тут, видите ли, ничего, пусто. А?
  - Подождём,- переменнаясь, развёл беспомощно руками Чугунов.
  Ждали ещё минут пять. Цокали на стене усатые часики.
  - Ну что там?- раздражённо теперь спросил Аполлинарий Кузьмич, уверовавший уже, что эксперимент провалился.
  - Кажется, пульс не прощупывается...- с нескрываемым беспокойством выдавил из себя Чугунов, глядя на зелёненькие цифры табло. Нирванский быстро подошёл к нему, его халат коротко прошелестел.
  - Да, так и есть,- указывал на диаграмму Чугунов.- Снижается к критической точке.
  - Ну что же, я так и думал,- подавленно сказал Аполлинарий Кузьмич, снимая очки.- Неприятно, но страшного ничего нет. Это всего лишь доказывает, что мы двинулись по неверному пути. Пойдемте, попробуем теперь хотя бы спасти несчастное животное.
  Обезьяне в мышцу впрыснули адреналин, но без видимого результата. Закатав рукава халата, Чугунов сделал ей массаж грудной клетки, а затем, ударив громадным шприцем, пробил кость и ввёл препарат непосредственно в сердце.
  - Бросьте,- сказал Нирванский, уничтоженный, кажется, напрочь.- Толку нет.
  Он отвернулся, губы у него дрожали.
  Глаза у обезьяны вдруг широчайшая распались, она, приподнявшись, ошалело огляделась, пронзительно вскрикнула, выворотив наружу розовую пасть и жёлтые клыки, встала, раскидав с себя провода, на четыре ноги, снова душераздирающе взвизгнула и кинулась на Чугунова.
  - Берегитесь!- отскакивая в сторону, закричал Нирванский.
  - Ай! - с удивлением и... восторгом выдохнул Чугунов и, зажмурив глаза, выставил вперёд руки. Обезьяна повисла у него на плечах и стала прицельно обрушивать ему на голову удары лапами. Аполлинарий Кузьмич схватил длинную деревянную линейку и, укая и акая, точно дикарь, стал тыкать обезьяне в перекошенную от ярости морду, бил её по спине, отвлекая её внимание. Разъярённое, очевидно, погибающее животное, оставив Чугунова, ринулось к профессору. Аполлинарий Кузьмич, высоко поднимая колени, невероятно быстро помчался по лаборатории, оглядываясь и вскрикивает от ужаса и восторга. Пролетев таким образом два круга вокруг шкафов и столов, Аполлинарий Кузьмич начал выдыхаться, и обезьяна, наконец, изловчивштсь, выдрала у него пуговицу из хвоста халата и с треском смазала его по уху.  Теперь Чугунов вынужден был выручать. Он, отчаянно бросаясь, несколько раз распластывался на пути примата, но обезьяна очень ловко через его беспомощно катящееся тело перемахивала.
  Всё кончилось так же неожиданно, как и началась. Животное, перестав верещать, встало, как будто вбитое громадным молотом в пол, и, мутно оглядевшись, рухнуло на пол и тотчас издохло.
  Аполлинарий Кузьмич, задыхаясь, сполз на стул и расхохотался.
  - О да, это - исторический день... - передразнил он через смех Чугунова.
  - Кто же мог это предвидеть?- Владимир Андреевич, криво улыбаясь, потирая покрытые красными пятнами щёки, с опаской глядел на бездыханное тело.
  - В общем, опять неудача...- подвел итог Аполлинарий Кузьмич.- Жаль.
  К ночи, сделав соответствующие записи в журналах и всласть наговорившись, учёные покинули лабораторию, заперев её на ключ. На холодной, звонкой и одуряющий свежей улице, они, простившись, разошлись.
  Торопясь, подняв коротенький воротник полупальто и уткнув в него нос, Чугунов вприпрыжку задвигался по сумрачным улицам и при виде одиноких, исчезающих в темноте прохожих вокруг сердца у него вдруг образовывался какой-то необъяснимый, неукротимый, неожиданно для него самого появляющийся холодок. Ему, летя по улице, очень хотелось рассказать своей жене сегодняшние приключение с обезумевшей обезьяной и в благодарность скушать из её рук чего-нибудь вкусненького, горячего. Он, улыбаясь в полумраке, мечтал, подгоняя себя этим - сбросить тяжёлые, надоевшие за день ботинки, посмотреть новости, жуя сочные куски купленной вчера дорогой ветчины, и как в маленькой спаленке, мирно посапывая носиками, спят его детки. А потом, вкусно поев, возможно,- с жёнушкой в тёплой постели... О!..- тут его сознание начинало мутиться, и ноги сладко подламывались.
  - Хо-хо!- восхищенно плакал он, приметив, наконец, свой дом. Томно замирающее его сердце затем облила жгучая радость. Мелким по схватившемуся льду шажком, мчась душой, он подбирался.
  - Одну минуточку!- услыхал он прямо себе в лоб предупреждающий и как-будто даже угрожающий голос и, шарахаясь в кирпичную стену, увидел, что, отклеившись от двери подъезда, ему чуть не под ноги бросился чей-то тёмный силуэт.
  - Ч-что вам надо?- заикаясь, ахнул Чугунов и, валялась в бок и назад, запрокидывая ноги, как показалось ему, на самое чёрное небо, попробовал пройти мимо. Он вдруг с ужасом и жалостью к себе почувствовал, что какое-то новое зло начинается.
  - Владимир Андреевич, что вы, это - я, Литвинов, не узнали?- поприветливый теперь заквакала фигурка. И правда, Чугунов увидел теперь на фоне припорошенных снежком кустов знакомое лицо Давида Осиповича в мутно блеснувших очках.
  - Ах, простите...- протянул навстречу Литвинову руки Чугунов, страшно обрадовавшись и от неожиданности спотыкаясь.- Что вы здесь делаете?
  - Я бы хотел с вами переговорить, Владимир Андреевич,- с большой, даже черезмерной серьезностью сказал Литвинов, хватая крепко его за рукав пальто.
  - Так в чём же дело? Милости прошу ко мне домой!- вскричал Чугунов, в глубине души испытывая всё-таки большое сожаление, с трудом вырывая у него руку.
  - Нет-нет, спасибо за приглашение!- упрямо мотнул головой завтерапевтическим отделением.- Уже поздно и... Давайте лучше здесь.- Он с с развивающимися алчно ноздрями очустился прямо перед ним.
  - Ну давайте,- был удивлён Чугунов, испытывал в душе странную смесь необходимости быть вежливым и режущего душу раздражения. Они, приобнявшись, как приятели, пошли в противоположную от подъезда сторону. Чугунов с тоской через плечо оглянулся на удаляющиеся крыльцо.
  - В общем так,- понизив голос, в полголоса, но весьма категорично начал Литвинов.- Я должен вас кое о чём предупредить. Назревают крупные неприятности.
  - То есть?- стараясь говорить весело, находясь ещё где-то высоко в розовых облаках, спросил Чугунов, однако с некоторой тоской снова оглядываясь на дверь .
  - Неприятности прежде всего у вас,- с откровенной жалостью сказал Литвинов, останавливаясь и придерживая рукой Чугунова.
  - Прежде всего?- уже начал понимать Чугунов, что ничего хорошего от сегодняшнего разговора ждать не следует.
  - Видите ли,- издалека, туманно начал Литвинов.- Поскольку вы работаете бок-о-бок, так сказать, с профессором Нирванским, то неприятности, коснувшиеся его, рикошетом могут больно задеть и вас...
  - Значит, неприятности прежде всего коснутся Аполлинария Кузьмича?- старался ухватить мысль Чугунов. Ему вдруг страшно стало за себя прежде всего.
  Литвинов сдержанно, категорично кивнул. Он сказал, что Владимир Андреевич, наверное, не всё знает и поэтому глубоко заблуждается насчёт личности профессора; что Нирванский - это злостный, давний нарушитель порядка, можно даже сказать - лицо преступное, потому как не хочет подчинять свои узкие, эгоистические интересы интересам высшим - государства и и нации; и, возможно, - сотрудничает посему... ясное дело, с кем  сотрудничает... И что данной картиной (вот здесь Литвинов сделал многозначительную паузу) - заинтересовались уже компетентные органы.
  - А я причём здесь?- начал сильно пугаться Чугунов с холодной спиной, отстраняться от тесных, настырных объятий Давида Осиповича.
  Литвинов многозначительно, просветлённо взглянул на него.
  - В том-то и дело, дорогой мой, что вы своей с ним совместной работой, молчаливой поддержкой, так сказать; невниманием и и недальновидностью, какой-то детской слепотой - по сути дела потворствовать антигосударственным его действиям, то есть, другими словами, занимайтесь пособничество врагу.
  - Врагу?- совсем растерялся Чугунов.- Да чем же я потворствую, о чём вы? Какой же он, Аполлинарий Кузьмич, враг?
  - Куда он лабораторию переносит?- нетерпеливо, зло спросил Литвинов, закинул наверх голову к Чугунову, в его сверкнувших очках пробежали жёлтые фонари.
  - Да вы... да он...- начал сухо рыдать Чугунов, кулаками в него замахал.- Он...
  - Знаю, знаю,- обнял ласково его за плечи Литвинов.- Талантливый, даже гениальный человек. Но Энштейн тоже был талантлив, одако ж создал атомную бомбу...
  Оскорблённые Чугунов хотел решительно возразить насчёт знаменитого физика, но, взвесив ситуацию, не стал.
  - Что вам нужно?- тихо, подавленно спросил он, страстно желая хоть на крыльях улететь на чей-нибудь балкон или даже на крышу.
  - Мне нужно?- рассмеялся Литвинов.- Нет, милейший Владимир Андреевич, это не мне, а вам нужно! И я, как добропорядочный гражданин, должен вас об этом предуведомить. Смотрите, пропадете! Закрутит водоворот! Незнание, так сказать, законов, не освобождает от ответственности!
  Чугунов, беспомощно поплямкав губами, примолк. Ему стало почти плохо. Синий снег и высокие бордюры поплыли у него перед глазами. "Да замолчите вы, наконец, хватит!"- хотелось кричать ему, он страшно мучился. Ему даже и на секунду не хотелось узнать, в чём именно состоит дело, все его, этого дела, наизнанку выворачивающие душу тонкости. Достаточно ему было и того, что он сам давно видел и о чём догадывался - вся эта идущая вокруг профессора свистопляска. Видел, как дерутся, царапаются, и его личной позицией стало - как бы быть над схваткой, в обе стороны реверансы делать, так было спокойнее. Но теперь Литвинов обронил пару таких слов, от которых у Владимира Андреевича пошла кругом голова, и нехорошая льдышка образовалась в животе; он уразумел, наконец, что дело зашло слишком далеко, и что никакой он не сторонний теперь наблюдатель, каким бы хотел он себя осознавать, а самый что нинаесть непосредственный участник событий, не удалось ему отсидеться в тихом закутке, и никогда не удастся. Осенило его, что то, чего он так боялся, тайно, как он думал, в обход его персоны развивающееся, наехало теперь прямиком на него и готово было его раздавить, раструщить, как орех. На него пахнуло вдруг чем-то таким большим и грозным, душным, что волосы под шапкой у него начали подниматься дыбом, и ему сделалось до колик в печёнке страшно, страшно...
  - Что я должен делать?- снова заикаясь, еле слышно спросил Чугунов. Стыдясь своих слов, он торопливо оглянулся.
  - Я всегда знал, что вы умный, дальновидный человек,- с облегчением вздохнув, произнёс  Литвинов и хлопнул вздрогнувшего Чугунова по плечу.- Молодец! Слушайте внимательно...
  Прохаживаясь с ним взад-вперёд под руку, он объяснил давно им отрепетированное, что Чугунову, ничего никому, разумеется, не сообщая о данной беседе, необходимо, внимательнейше все детали исследований запоминая, продолжать работу у профессора Нирванского, быть в курсе всех дел до мельчайшего, скрупулезным образом вести письменный отчёт о проделанных шагах и ежедневно докладывать обо всём лично ему, Литвинову.
  - Да, вот ещё что,- остановил он движением Владимира Андреевича.- И жучка ему под стол поставите. Вот этот.- Он вынул, сняв перчатки, из кармана в ластмассовом пакетике крошечную чёрную пружинку с небольшим посередине утолщением.
  - Какой ещё жучок?- не верил своим ушам Чугунов.- Микрофон, что ли?
  Ему стало совсем нехорошо, фонари поплыли у него над головой.
  - Скотчем внизу приклеите. Батарейка уже внутри... Вы меня слышите?
  Чугунов, отрываясь от него, шатаясь, вдруг пошёл куда-то в кусты, в деревья, в темную кирпичную стену. Литвинов догнал его.
  - Так куда же?- спросил он, не слишком вежливо поворачивая его. Глаза Чугунова были мокры.
  - Что - куда?
  - Лабораторию куда переносит?- пролаял Литвинов, и в его очках Чугунов позади себя увидел поднимающиеся пожары.
  - Вы... вы..- затвердил Владимир Андреевич, отступая.- Знаете, как это называется? Предательство!..- его голос дрожал, выплясывал.
   - Что? Чего?- весело и страшно рассмеялся Литвинов, щуря в него близорукие глаза.- Вы только его послушайте! Чистой воды детский сад. Молчать!
  - Это предательство!- теперь тверже сказал Чугунов.- Да я ничего... никогда...- набрал воздух в грудь, чтобы ещё говорить, но - не смог, задохнулся.
  - Послушайте, Чугунов,- сделался очень хмурым Литвинов, угрожающие надвинулся.- Вы сами не понимаете, что делаете. Ведь это враг, самый настоящий враг, хладнокровный, расчётливый, поймите же это наконец!.. А вы в курсе дела, что он собирается передать результаты своих исследований за рубеж? Кому? Зачем? И что это, это чёрт возьми, такое - фактически сидеть  на шее у государства и не поделиться с ним результатами своей работы? Я не знаю, как это называется. А вы знаете? Денег ему, видите ли, захотелось больших, мировой известности! Он получит всё сполна, ох получит...- Литвинов, закинув наверх из шарфа горло, завыл. Между домами запрыгало жуткое эхо.
  - Клевета, неправда...- прошептал Чугунов, почти теряя сознание, пятясь.
  - Не верите? Да много таких...- крикнул в лицо ему Литвинов и гневно поведал Владимир Андреевичу про каких-то Кукушкина и Рабиновича, которые предали, осквернили и прочее.
  - Вам мало? Пожалуйста, ещё...- Литвинов, махая руками перед носом Чугунова, собирался на того дальше давить.
  - До свидания,- одними губами вышептал Чугунов и очень несмело повернулся к Давиду Осипович спиной. Ему стало невыносимо плохо, нечем дышать, громадные глыбы домов, раздавливания ему грудь и голову, покатились на него.
  - Стойте!- дёрнул его за руку Литвинов.- Вы хорошо подумали?
  Владимир Андреевич, опустив плечи, поплёлся. В душе у него зияла чёрная яма. Кажется, он стал падать, старался только угодить в стену поближе к своему подъезду.
  - А ведь у вас хорошая работа, Чугунов!- кричал вдогонку ему Литвинов.- Такую работу ещё поискать нужно, а? Вы такой молодой, а уже ведущий специалист, ассистент знаменитого профессора? Вы не думали, что это всё когда-нибудь может закончиться?
   Он догнал Чугунова, в спину очень колко, неприятно толкнул.
  - Пустите!- срывающимся голосом простонал, царапаясь, Владимир Андреевич
  Литвинов загородил дорогу.
  - А если всё кончится?- шипел он.- Мест свободных на периферии много, в каком-нибудь глухом районе, например, найдём вам одно. Нашу деревню, как известно, поднимать нужно - вот и поедете туда мужичьё лечить... А то и вообще - не сможете получить работу... Время сейчас трудное.
  Владимир Андреевич попробовал прорваться. В глухом подъезде, громыхая входной дверью, Литвинов снова прижал его к стене.
  - О семье своей подумайте, Чугунов!- где-то над ухом застучал ехидный голос терапевта.- Детей-то сколько у вас, двое? Трое?
  Чугунов, оттолкнув его, вбежал на лестницу и, захлебываясь поступившими рыданиями, запрыгал наверх по прогибающимся, словно бумажным ступеням, страдая, мучаясь от полной, какой-то липкой безысходности.
  Перед своей дверью, прислушиваясь вниз, он постоял полминуты, сморкаясь в шарф, задыхаясь; наконец, зазвенел тёплой вязанкой ключей, отпер дверь и ввалился, щурясь от яркого света из плафона и натянув на лицо кривую, очень фальшивую улыбку. Войдя, он хотел сразу начать об обезьяне весёлое говорить, но, увидев жену, родное, близкое ему существо, в горле у него ядовито запершило, в глазах набежала тень, он обмяк весь, повис у неё на плечах и, сотрясаясь всем телом, зарыдал.
  Спустя четверть часа он с красным, распухшим носом сидел на приятном, гладеньком табуретике в яркой, обрызганной из абажура жёлтым светом кухни и уплетал жареную курицу с маринованными, расплывшимися на тарелке баклажанами, и жена его, Оленька, подперев рукой свою маленькую головку, со съехавшей набок причёской, исполненными беспредельной жалостью глазами созерцала, как Владимир Андреевич мельхиоровой вилочкой бойко закидывает в рот сочные кусочки.
  О причине своих слёз он ей с трудом, мучаясь, что-то на наврал, выдумал.
  В восемь-тридцать утра Чугунов, одетый в разные носки, явился с измученным бессонницей лицом в кабинет к профессору и, коротко рассказав о ночном происшествии, попросил отставки. Аполлинарий Кузьмич слушал молча, затем встал и, вытянув руки, на прямых, негнущихся ногах приблизился к Чугунову, крепко, по-отечески его обнял, лицо его на плече ассистента горько сжалось.
  - Спасибо, коллега,- нежно проговорил он, плотно и звучно поцеловал Чугунова в обе щёки.- Вы сделали всё, что могли, для меня это очень важно. Спасибо... Какое самопожертвование! Тронут, весьма тронут...
  На глазах ах засопевшего Чугунова задрожали блестящие бусинки.
  - Прошу вас, садитесь,- добродушно выбросил широкую ладонь Нирванский. Чугунов бросился к стулу, припал на край.- Давайте теперь подумаем. Что ж, требовать от вас ассистентства я теперь не могу, да и нельзя - это может вам повредить... Но каковы мерзавцы, ничем не брезгуют!..- закачал сокрушенно он головой, горько задумался.
  - Я прошу у вас какое-нибудь отдельную тему...- прокашлявшись, тихо, болезненным голосом сказал Чугунов, вяло взмахивая потной ладонью, с ужасом думая, что у него начинается новая, неизведанная, полная, быть может, неприятностей и невзгод полоса жизни.
  Нирванский уселся к столу и схватил карандаши, секунду-другую, размышляя, не двигался.
  - Пожалуй, я так и сделаю. Отдельным приказом.- Он размашисто зачиркал на бумаге.- Ничего-о! Всё будет хорошо, посмотрите!
  - Вот,- протянул он Чугунова листок, со смущением снизу смотря.- Будьте любезны отдать секретарю, чтобы подготовила,- засопев, отвернулся.
  - Спасибо,- промямлил убитым совершенно голосом Чугунов и, повернувшись, поплёлся к выходу.
  Аполлинарий Кузьмич, заломив в порыве отчаяния затылок назад, вылетел из-за стола, усадил Чугунова на стул, расположился напротив и заговорил нежным, лирическим голосом. Он говорил, размахивая руками, что доброе и светлое время обязательно ещё наступит и можно будет, не прячась, жить открыто, и даже можно будет пожаловаться, если что, прокричать во весь голос и быть услышанным. Говорил, с возмущением повышая голос, что он депутат, но депутатство его липовое, потому что по большому счёту никому сегодня народ не нужен, каждый только сам за себя - не прошибешь каменную стену лицемерия и цинизма, которые пышным цветом процветают. Что лучшее в душах людей убито или по крайней мере глубоко спит, что тотальная продажность кругом и необходимо, наверное, года и года ждать, терпеть, надеяться, покуда мерзость и подлость не заставят человека ужаснуться и честно заглянуть внутрь себя, очистится...
  -...И о Боге совсем забыли - о Боге!- стал назидательно он трясти указательным пальцем в стены и потолок.- Пупы Земли, видите ли!..
  - Вам, Владимир Андреич,- Нирванский взял руку Чугунова,- я знаю, тяжело жить среди всеобщего свинства - потому что вы добрая и отзывчивая душа, честный человек. Но... Потерпите.
  - Да-да - потерпеть надо...- с глазами устремлёнными ввысь, торжественная вышептал Чугунов, задохнулся в выхваченый из кармана и подставленный к лицу носовой платок.
  - Можно было бы объявить лютую войну всем подонкам и негодяям,- продолжал сокрушаться Аполлинарий Кузьмич, смешно и мило тряся головой,- вступить с ними в открытый бой; но - внимание!- Нирванский вскинул ладонь с выставленным из неё пальцем наверх.- Они только и ждут, чтобы сойтись с вами в открытую и уничтожить, растоптать вас, более слабого; потому что - что они пока сильнее, и мнение общества, если таковое вдруг обнаруживается, на их, увы, стороне.  Поэтому будем крайне осмотрительны, осторожны и... уступчивы. Но только не в главном! Совесть, честь, достоинство, любовь - прежде всего и превыше всего!  И вы, Владимир Андреевич, прекрасный образчик тому.
  - Да, да!- светлея лицом, стал совсем задыхаться Чугунов, смотрел куда-то за белый купол потолка, выше, дальше. Вскачив, он горячо затряс руку профессора и почти с фантастическим умилением проговорил:
  - Спасибо, дорогой Аполлинарий Кузьмич за ваши слова! Всегда буду их помнить!
  Профессор крепко, двумя руками сделал пожатие, и его гладкий полный подбородок подпрыгнул вдогонку, задрожал.
  - Владимир Андреич...- он понизил голос, плечи опустив, ссутулился.- Я хочу вас попросить о последнем одолжении...- он помолчал, поплямкал круглыми губами, качаясь вверх-вниз на подошвах и далее заговорил, как-будто вдруг схватившись.- Я вам безгранично благодарен за ту неоценимую помощь, которую вы оказали мне в исследованиях. Они, благодаря исключительно вашему вкладу, уже близки к к завершению... И знайте,- уже торопясь, видя что злоупотребляет вниманием, заговорил он,- ваше имя вписано золотыми буквами в открытие, вы по праву считаетесь моим соавтором. Это так, милейший, не отвертитесь!
  Чугунов точно от порыва ветра отшатнулся.
  - Нет-нет, что вы!- не на шутку испугался он, побелел.- Я и помыслить даже...
  - Именно так - законным соавтором!- в улыбке вывалил перед ним квадратные белые зубы, стал трясти его за плечи Нирванский, точно старался разбудить.
  Чугунов поднял мокрые от слёз глаза, и в них в полной мере светились счастье и гордость.
  - Владимир Андреевич,- снова негромко заговорил Нирванский, подступая ближе и дыша в самый нос Чугунова.- Попрошу вас об одном одолжении... Не могли бы вы мне помочь переместить лабораторию? Приказывать вам я теперь не могу... Да и сотрудничать со мной вам теперь небезопасно...
  - Разумеется, о чём речь!- горячо кивнул Чугунов, затем, точно вспомнив что-то, тревожно нахмурился.- А куда?
  - За город, ко мне на дачу; место там укромное, тихое. Я бы не хотел никого более в дело посвящать, а с заключительным этапом эксперимента я вполне справлюсь сам. Времени у меня в обрез, я иду ва-банк.
  - То есть, вы хотите сказать...
  - Да, я поставлю эксперимент на человеке,- высоко подняв одно плечо, гордо заявил Нирванский, сверкнув коротко и грозно глазами. Опустился важно в кресло, засопел, заизвивался в нём.
  - Невероятно! И кто же кандидат?
  - Не знаю. Поеду искать. Да это и безразлично в общем-то.- Аполлинария Кузьмичу стало отчего-то грустно, он вздохнул протяжно, тяжело.
  - Когда вам нужна будет моя помощь?- проникновенно спросил Чугунов, наклонился с влажными ободами внимательных глаз.
  - Да прямо сегодня и начнем, хорошо? Разберём аппарат, я закажу машину, ночью произведем погрузку и всё отвезем за город.
  - Договорились. Разрешите пойду устраиваться на новом месте? - Чугунов так резко изогнулся в бок, словно хотел бежать по стене.
  - Сделайте милость уважаемый. Как только свои дела кончите, звоните в лабораторию ко мне. И попросите зоотехников забрать животных.- Нирванский тепло, нежно улыбнулся.
  Пятнадцать минут Аполлинарий Кузьмич, задумавшись, не двигаясь, сидел в кресле; затем, взяв пачку чистой, белой как снег, бумаги, ушёл, тяжело ступая толстыми зимними ботинками.
  В лаборатории он, медленно проплывая, обошел все углы, молчаливо, словно прощаясь, постоял перед каждым прибором и перед тревожно притихшими животными в вольерах, сокрушённо покачивая тяжёлым лбом. Он вырубил экраны с кнопками и главной аппарат из сети, развалил, ловко орудуя отверткой, на аппарате панель и выхватил изнутри крохотную схемку, весело блеснувшую на свету золотом, обернув в целлофан, бережно спрятал её но глубоко в карман. Он прогулялся вокруг аппарата, посвистывая грустный, но постепенно переходящий в решительный марш; любовно трогая рычаги и выпуклости, отсоединил клеммы и крепления, скрутил, перемешав в кучу, цветные нитки проводов, отодвинулся на пять шагов и долго стоял, покачиваясь, скрестив на груди руки, с умилением созерцая своё детище.
  Сев за стол, он весь отдался работе. Выстреливая жёлтеньким ярким пером, он исчиркал множество листов, и чистой бумаги на столе значительно поубавилось.
  Позвонил, наконец, Чугунов, через минуту очень подтянутый явился, и оба они, не говоря лишних слов, принялись за работу. К пяти вечера, когда окна густо посинели, они благополучно сложили аппарат в громадной ящик, тёсаный из белых грубых досок, а приборы и компьютеры - в картонные коробки, с голубыми и красными буквами на боках. Чугунов, влажно и преданно блистая глазами, кивнул и ушел. На глазах его сверкали слёзы. Чтобы не раскиснуть, прощаясь, профессор был немногословен и для поддержки духа два раза весело и странно рассмеялся.
  Он позвонил куда-то в глубинные города, что-то напористо, размахивая руками, разъяснял и, кончая беседу, угрожающие сквозь зубы выронил:
  - И без задержки мне, немедленно!- и швырнул трубку на рычаг.
  Скоро тренькнули снизу по внутреннему телефону. Аполлинарий Кузьмич торопливо спустился, вернулся в кабинет с тремя здоровенными мужиками, завёрнутыми в брезентовые куртки и штаны. Сходу те схватили красными руками коробки, топая, толкаясь и галдя.
  - Ради Бога, осторожнее!- взмолился Аполлинарий Кузьмич, прижимая к груди свои розовые маленькие ладони и летая кругом них, густо излучая тревогу.
  - Папаша, будь спок, дело своё знаем,- отвечали мужики с важностью, наступая на него и отрезая от горы коробок, унося их прочь.
 И когда на лестнице они благополучно грохнули углом ящика об решётку, смяв его, Аполлинарий Кузьмич едва не лишился чувств и бросился помогать, подставляя плечо. У него противно запрыгало в груди сердце, и он, не удержав себя, устав быть вежливым, стал орать и лаять на грузчиков.
  К ночи все коробки и ящики были перевезены на вспыхнувшую яркими огнями дачу Нирванского, внесены на второй высокий этаж. Когда грузовик, нагруженный приборами, катился по разукрашенным рекламами улицам, Аполлинарий Кузьмич сразу в зеркало заднего вида приметил подозрительную легковую машину, которая ползла, не отставая, за ними по пятам и потерялась только почти у самых ворот дома. Аполлинарий Кузьмич расстроился, растревожился, но потом замелькали дела и заботы, и он забыл об этом думать совершенно.
  Он щедро расплатился с грузчиками, с досадой и отчаянием наблюдая, как по мягким дорогим коврам ступают их громадные, облитые грязью сапоги. Мужики вдруг стали топтаться на месте, не уходили. Нирванский забеспокоился, попятился к стене, соображая заметавшимися горячими и ледяными клоками, что зря, наверное, Чугунова отпустил.
  - Ты батя, слышь...,- покашляв в кулак, застенчиво обратился к Аполлинарию Кузьмичу старший из них, нависая над ним и трогая его за пуговицу.- Выпить есть чего, а то во рту пересохло...- он сделал характерный жест кистью руки, выставив мизинец.- ... магазины-то  все закрыты теперь...
  - Ах, да-да-да!- насилу сообразил Нирванский, чего от него хотят, и всё ещё ожидая в спину удар, втянув голову в плечи, повернулся и направился к своему импортному бравурному серванту, распахнул ему деревянную пасть. Он вынул оттуда непочатую квадратную бутылку и толстые хрустальные стаканы, зазвенел. Из кухни, из высокого холодильника он вынес холодный ростбиф на тарелке, куски белого хлеба. Мужики одобрительно загудели и, тотчас забыв о профессоре, толкаясь, набросились на выпивку и снедь. Аполлинарий Кузьмич из своего полутёмного угла с жалостью и любовью наблюдал за ними.
  - Так, а-ну давай и ты, отец...- в стакан чуть не до краев плеснули и ему раскрасневшиеся мужики и, прощаясь, стали крепко пожимать руку прижавшемуся к стене счасливому профессору.
  - Милые, милые, милые... - в сердцах нежно заныл профессор, когда последняя громадная спина уплыла за дверь. Вздыхая и вытирая влажные глаза, стремительно пьянея от выпитого коньяка, он поднялся наверх.
  Недолго посидев на стуле, бормоча что-то себе поднос, он, наконец, засуетился вокруг ящиков, стал гвоздодёром срывать доски. Два раза сильно ушиб палец и, вскрикивая, тряся над головой рукой, неожиданно на для себя улыбался, и - странное дело - боль отступала. Затем ему неудержимо захотелось продолжить рукопись, он бросил всё, побежал, толкая плечами стенки, в кабинет и сидел там, сгорбясь и сгорая от страсти, до поздней ночи.
  Звонила Люба, и Аполлинарий Кузьмич, по-стариковски глотая слёзы, наврал ей, что уезжает на месяц и, не дав ей в ответ слова сказать, положил трубку.
  Весь остаток ночи он сосредоточенно собирал аппарат.



1993

. . . . . . .