Имя отца, сына и слесаря

В самом сердце небольшого провинциального города Кировска промышляли в основном харчами и энергоносителями. Вся центральная площадь была занята исключительно плавильными котлами, котлами с кипящей водой, иными котлами, а также столами, нагруженными съестным, провизией и продуктами внутреннего употребления. Все это приносило моральное удовлетворение и казалось местным жителям жизненно важным, необходимым и самим собою разумеющимся. Так проходила жизнь из года в год, а люди этого не делали.
Осенним ранним утром хорошей погоды слесарь Антон наскоро посрал под забором недоброжелателя-соседа Авраама Исааковича Сталинмана и отправился к своему месту работы. По пути ему встретились верстальщики, фрилансеры и переводчики английского языка, вместе трудящиеся над одним большим проектом. Все это были люди смешные и называемые неудачниками, потому что кто же захочет занимать такую позицию в обществе, которая никак не прописана и за полезным делом не закреплена. Антон шел против этих граждан и раздумывал, не осталось ли у него случайных пятен, а также не дурно ли пахнут его штаны.
Сталинман, выйдя из своего шикарного дома, тускло метнул взгляд на противоположный двор, в котором располагалось ветхое жилище Антона. Он медленно почесал живот пригоршнью нагретых солнцем камней и ехидно улыбнулся. Все знали, что Антон малоимущ и нуждается в женском опекунстве, поскольку не расположен к самостоятельному существованию. Сталинман был особенно богат и деньги хранил не только в мешочках, но и в государственном банке, который снабжал его сумму процентами, а иногда и высылал карточки с поздравлениями, называвшими Арваама Исааковича платежеспособным субъектом. Это особенно нравилось Аврааму и, хищно усмехнувшись, он подозвал своего сына Исаака Авраамовича Сталинмана.

- Сынок, иди сюда, к порогу. Нужно постоять и пообщаться, - утренним голосом отца сказал отец.
- Иду, - ответил невысокого роста сын пятнадцати лет десятого класса средней школы. – Пришел.
- Молодец, сын, - обнял сына отец. – Вот видишь: бомж-хибара нам враждебного атеиста-труженика Антона?
- Да.
- Пойди к нему во двор, свяжи себя веревкою – только аккуратно, чтобы не выбрался! До этого, к тому же, разведи костер и брось в него всякого сочного травяного сора, чтобы поднялся дым и люди видели, что творится что-то неладное. Потом прокричи во все горло: «Отец всемогущий, почто ты меня оставил?» - и легонько порежь себя ножом по горлу. Только не тупым, которым наши бабы кресты режут, а острым, чтобы кровь была видна. Понял?
- Отец, да минет меня чаша сия. Я хочу жить, а не страдать. Зачем это все? – со слезами в голосе сказал сын, и лицо его стало черным от скорби. Он даже присел на корточки, оттого что ноги его тряслись и не держали хилое тело владельца.
- Не понять таких вещей земным умом, сын. Когда крикнешь, я вмиг прибуду – и мы покажем, что предсказания сбываются. Ясно? – наказывал отец, одетый в одни шорты. Он уже курил сигару и подсчитывал последние дивиденды своим хитрым мозгом.
Сын же стоял в розовой рубашечке, коричневых мокасинах с дырочками для дыхания ноги и с помощью умного телефона писал своей новой подружке из параллельного класса, что больше не сможет видеть ее и сладко целовать. Та рассчитывала на скорый брак и даже хотела дать ему в пользование свой тесный девичий организм. В общем, не удалось.
Исаак Авраамович сделал все по отцовскому велению и проорал, что нужно и вовремя. Слесарь Антон в это время ехал домой с работы на велосипеде с двумя вертящимися колесами и удобным седлом, которое он умягчил для еще большего удобства езды. Он громко сигналил своим звоночком – и люди почтительно расходились, будто бы тот был писателем-модернистом, сочинившим, пожалуй, не меньше «Войны и Мира».
Антон трепетно смотрел в вышину облачных перистых громад, безразлично паривших над унылыми крышами кургузого городка. Он вспоминал свой давеча написанный стих, отдававший колоссальным звоном серебряного колокола дореволюционной России.

Воспетый всеми и никем
Я брел полночною тропой
Когда нашел нас Ориген
Плутарх впадал еще в запой
И пели странные сатиры
Блевали козы в полутьме
Древесный конь коптил копытом
И бог смеялся: «Ге-ге-ге!»

В тот молчаливый и священный миг, когда Антон творил поэзию, когда, скорее, Антону являлся сам дух творчества и внешнее существование со своею неприглядною формой растворялось в эфире безвесных и незримых смыслов, его бескрылый велосипед, как женщина, свирепо вертел Землю своими дегтярными колесами. «Ах, жизнь!» - подумал Антон, подумал, что слесарь и батон, быстро едем и какой-то камень, асфальт черный, а дома нечего жрать, а та подруга, шлюха-Элис, у нее сиськи, что яйца белки. Когда сидел еще в тюряге, нормально было: виски, надо выпить.
Антон слез со своего велосипеда и своими ногами пришел к своему дому. Позвонил, и настенный звонок тоже прозвенел. Сотни людей выскочили отовсюду и, радуясь, обняли слесаря своими руками и нательной одеждой, издававшей запах беззаботной жизни. Они также расправили транспаранты, на которых красным цветом было написано: «Исаак воскрес! Слесарю res!»
Антон мало понимал, а больше жил, поскольку сознание его вымещало теплоту пышущего озера чувств и быстротечно стремилось к охлаждению – по крайней мере, пива. Ну и папироску, там, Машку за ляжку ухватить.
Авраам Исаакович стоял с осунувшимся от злости лицом – уже в майке с изображением распятого Христа, удобных шлепанцах для ходьбы по преисподней и шортах в золотых значках доллара. Его живот несколько выпирал, и когда отец высоко поднимал налитые силой руки, тот округлялся и робко выглядывал.
- В общем, Антон. Твой двор – наш. Мы за единое подворье. Хоть ты и не нашего вероисповедания, но мы все же предлагаем тебе выбрать, куда ты пойдешь жить. Туда? – и он указал на концлагерь Освенцим. – Или туда? – а там уже была протестантская Стасо-Михайлова церковь.
Антон немного опешил, поскольку его прекрасное отчество было – Павлович. Он любил читать Чехова и знал наизусть почти все его рассказы позднего периода. Обожал их цитировать и, в общем, писать стилизации. На глупый вопрос он решил ответить сообразно.
- Или! Или! Фафа! Фафа! – без смеха и крика говорил слесарь.
- Что он несет? – раздраженно спросил сына отец. – Папку зовет?
- Да, отче. Фафа – это на детском наречии – отец или папа, - объяснил отцу сын, который спал уж во гробе, стоящем совсем рядом со слесарем.
- Е! – протянул Антон на рэперский манер. – Фафа! Е! – и на последнем слоге без запятой и точки мир сотрясся от недостатка словесной гущи. Что-то как бы порвалось и разладило все соображение, а мир померк, и лишь отдаленная звезда таинственно светила, но этого уже никто не мог бы увидеть…

2016