Желтое платье

Из сборника прозы: «Малый жанр в новейшей русской прозе. Пособие для 10-11 классов» Составители: Кац Элла Эльханоновна, Карнаух Наталья Леонидовна. — М. : Мнемозина, 2006. ISBN:5-346-00563-3

Каждый год, в один и тот же день, двенадцатого мая, он относил это платье в стирку. Почему именно двенадцатого? Десятого, обыкновенно, бывал какой-нибудь перенесенный вперед выходной. Одиннадцатого, сразу после праздников, стирка работала безобразно — приемщицы грубили, рано закрывались на обед, и заканчивали работу, обычно, на целый час раньше положенного. Нет, только двенадцатого.
Нельзя сказать, чтобы это был какой-то особый для него день. С утра все начиналось как обычно, можно даже сказать, слишком обыденно, разве что вставал он в этот день почему-то на час раньше. Дверцу шкафа старик с вечера оставлял приоткрытой: еще с давних времен он специально установил это правило, чтобы не забыть в этот день о прачечной. Но бывало, взглянув на нее, он вспоминал не столько о необходимости сходить в прачечную, сколько казалось, что в комнате еще одна дверь: ведущая прямо в прошлое.
В этот день почти всегда стояла особенно весенняя погода, хотя, несколькими днями раньше, на праздники, совсем не в редкость бывали дожди — и солнце, мнилось, тоже старалось заглянуть в самую глубину шкафа.
Что там было? Просто старая одежда. Он давно не покупал себе ничего нового, потому что старое, на его взгляд, было вполне добротно, и не нуждалось в замене. Он знал наизусть, что может нащупать в шкафу назойливый солнечный луч, и ему совсем не нравилось, что он лезет туда вот так нахально. Шкаф тоже был старым. Он был у него так давно, что старик и ощущал его почти как часть себя, и когда там появлялся солнечный луч, начиная высвечивать вешалки, одежду, запах — все эти благословенные уголки прошлого, во всем мире доступные теперь только ему одному — ему становилось неуютно, будто этот утренний луч, стараясь вовсю, лезет сейчас прямо в глаза.
Но почему-то он его не прогонял. Старик находил кресло, сдвигал его к окну, напротив раскрытой дверцы, и мог сидеть так два и три часа, наблюдая за передвижениями молодого луча, чаще мысленно протестуя, но другой раз, бывало и так, одобрительно кивая ему головой. Он смотрел, как балансирует тот на вешалках, как играет пылинками, и почти насквозь пронзает какую-то розовую пуговицу; и вот этот луч стоит уже над целой пропастью его воспоминаний, над которой сам старик пройти не отваживался уже давно.

Он почти вздрагивал, когда в глубине шкафа обнаруживалось это желтое платье: впрочем, конечно же, этого было не избежать.
Оно висело в темноте, тесно сжатое какими-то молодцеватыми пиджаками, и когда луч падал на плечико, оно будто вспыхивало. Нежно начинало желтеть, вначале скромно, смущенно, но постепенно все более разгораясь: будто молодея под этим самым лучом.
И если солнце останавливалось в зените, луч, бывало, задерживался на желтой материи надолго.

Ближе к этому дню это платье обязательно ему снилось. Каждый раз по-разному, но общий сюжет бывал обычно таков: снилось, что выходной, и как это обычно по субботам, он делает в квартире уборку. И конечно же — ярко светит в комнатах желтое солнце.
Он почему-то долго возился с веником, затем тщательно мыл полы. Убирал все ненужное: во сне для этого достаточно взять вещь в руки, и она тут же исчезнет.
Он любил доводить все до полного блеска, даже там, в своих снах, потому что та, чье платье ему снилось, тоже это любила. И когда все уже было почти готово, вдруг — это был тоже обычный поворот в сюжете любого из таких снов — он обнаруживал это платье совсем не там, где ему полагалось. Оно должно было находиться в шкафу, на особых своих плечиках, там, где, пока не наступило двенадцатое мая, обычно, и хранится оно целый год. И, пожалуй, только во снах оно обнаруживалось в самых неожиданных местах.
Чаще всего он находил его вдруг на спинке стула, рядом с кроватью. Надо сказать, что и стул-то находился в этом случае совсем не там, где ему надлежало бы быть. Он стоял как-то нелепо, так, что обязательно на него налетишь, где-нибудь в солнечных комнатах сна — и тогда даже там долго могло звенеть колено, старик вздыхал, переворачивался на другой бок, освобождая неловко подвернутую ногу, и вот здесь то, как правило, просыпался. Открывал глаза, и скосив их, тут же припоминал — только что платье висело на этом стуле. Здесь ему не требовался даже календарь — он понимал, что наступило двенадцатое мая, и пора относить его в стирку.

Ему казалось, что в гардеробе у каждой женщины обязательно должно быть хотя бы одно желтое платье — иначе какая же это женщина — самого пусть простого кроя, и лучше, немного коротковатое: будто она из него выросла.
Трудно уже подсчитать, сколько лет назад он купил ей это платье. То были особые, благословенные времена, он помнит только, что долго шел по весенней улице, заглядывая во все магазины подряд, на нем была военная форма, к которой он слишком привык, чтобы снять вот так сразу, гремели праздничной музыкой на улице репродукторы, и светило солнце: почти такое же, как и сейчас. Просто так улыбались ему люди, и он улыбался им в ответ.
Не то чтобы ему тогда хотелось приобрести обязательно желтое платье, нет, скорее наоборот: это оно захотело, чтобы он его купил. Он просто увидел его в витрине, и понял сразу, что именно сейчас ему нужно.
Он даже не знал, что такие бывают. Оно висело в витрине на своих невидимых плечиках, легкомысленно был загнут ввысь рукав, и дышал им какой-то легчайший сквозняк. Платье завернули, и когда он вышел из магазина, ему показалось, сквозь серую бумагу, что оно сейчас как живое, и даже слегка дышит.
Это было, кажется, единственное желтое платье в магазинах города. Он помнит, как невероятно, уже забыто было ему хорошо, когда на следующий день гуляли по улице, и в платье этом Лена была, пожалуй, самой красивой. Он помнит, как легко сквозило на душе, как светло одурманен он был, и хотелось орать в небо: с той минуты в его голове всю жизнь уже стояло, не рассеиваясь, легкое облачко желтого тумана.
Вечером они сидели вдвоем за бутылкою вина, ели какой-то торт — всего этого не бывало на столах уже целую вечность — и когда в неугасающем порыве, он в который уже за этот вечер раз, потянулся к ней губами, они и посадили на рукав пятно от варенья. Она отстранилась на минуту, рассмотрела пятно, рассмеялась, и сказала — просто так, чтобы что-то сказать: “Завтра сам понесешь его в стирку”.

Здесь его знали уже хорошо. Он приходил сюда каждый год, в один и тот же день, двенадцатое мая. Ему казалось, что если приходить в один и тот же день много лет подряд тебя обязательно запомнят, и, может быть, даже будут ждать. Дорогу к прачечной он мог бы пройти и с закрытыми глазами: оно находилось кварталом выше, затем надо было свернуть в узкий переулок — здесь сердце его уже начинало учащено биться — и, наконец, он подходил к небольшому желтому зданию. Ему нравилось, что здание прачечной тоже желтое — такого же цвета, как и платье. Всегда было утро, когда он появлялся здесь со своим небольшим сверточком, и когда приходишь сюда в течение многих уже лет, можно заранее знать, как это будет.
Приемщиц белья было три, можно было попасть на любую и у каждой здесь был свой характер. Самой любимой была пожилая, невысокая женщина, в синем стиранном халате, она первым делом поздравляла с прошедшим праздником — еще прежде, чем успевал это делать он. “Желтое платье, — говорил он, — в простую стирку” — “Выгладить, накрахмалить?” — спрашивала приемщица. — “Да-да, все как обычно” — “Оно у вас почти совсем не заносилось, — с удовольствием говорила приемщица, — его будет легко стирать” — “Да, — говорил он, — вот только вишневое пятно на рукаве” — “Где?” — переспрашивала она. “На рукаве”. Она внимательно осматривала рукав. Затем задумчиво смотрела на него. “Это от варенья, — объяснял старик, — мы с женой засиделись на этот раз немного дольше обычного”. “Да-да, — соглашалась приемщица, странно глядя на него, словно что-то припоминая, — теперь я вижу”
Вторая была подслеповата, но почему-то не носила очков. Она сразу стремительно начинала, близко поднеся к глазам, искать нашитый на платье номер, и он подсказывал, где. “Какое же это оно желтое, — спокойно говорила она ему в ответ, — может когда-нибудь давно оно было желтым”. Старик виновато замалкивал. “Вот, пятно на рукаве” — пытался было он снова разговориться, но та перебивала его: — “Вы думаете, наверное, что я слепая. Я все вижу”. Хотя, как замечал старик, эта никогда не осматривала платья.
Третья, молодая, была самая несносная. Она швыряла платье на прилавок, быстро осматривала его по швам, заглядывала в подмышки, и если бывала не в духе, заявляла: “Не примем”. — “Но почему, — начинал волноваться старик, — вы же всегда принимали”. — “Оно очень старое, расползется, — возвышала голос приемщица, — а вы потом будете говорить, что его испортили”. — “Это очень хорошее платье, с ним ничего не может случиться” — умоляюще говорил старик. “И претензий не будем предъявлять?” — “Нет, конечно же, нет” — “У нас пошли очень сильные химикаты” — наконец смилостивившись, говорила она. “Там пятно” — успокоено в ответ объяснял старик. “Что ж, посмотрим”, — отвечала молодая, выписывая ему квитанцию.

Платье было единственной вещью, которую все эти годы он носил в прачечную — все остальное, после смерти жены, он давно уже стирал себе сам.
Это бывало уже похоже на ритуал. Вот и этим утром он, как обычно, достал платье из шкафа, разгладил ладонями на столе, и привычно сделал из него небольшой сверток: почти такой же, какой он когда-то, в майское утро, принес из магазина.
Это платье всегда было особенно удобно сворачивать в сверток. Оно казалось, само уютно перекрещивало свои рукава, и несколько раз складывалось пополам. Старик не торопился, и бывало, возникало у него ощущение, что сейчас он сворачивает в сверток всю свою долгую жизнь.
Конечно, он знал, что Лена давно уже умерла. Он всегда об этом прекрасно помнил — и все же раньше, пожалуй, память его работала куда лучше.
Она не должна была умереть раньше его. Когда умирает жена, чувствуешь в себе то же, что ощущает, наверное, и родитель, когда на его глазах угасает собственный ребенок.
Он помнит, хорошо помнит, как она умирала. Казалось, болезнь совсем ее не мучила, она уютно лежала под одеялом, была оживлена, блестели глаза. Много говорила, все вспоминала о прошлом, и совсем не верилось, что где-то рядом, в считанных шагах, затаилась, перед последним броском на ее одеяло, смерть.
Это случилось перед праздниками. Они оба до последнего момента верили, что встретят их вместе, Лена попросила показать ей желтое платье, подрагивающими руками разглаживала его на одеяле, и, не выдержав, он выбежал в другую комнату. Когда вернулся, она ненадолго забылась — обитая сейчас далеко, и только подрагивало лицо — он боялся, что она уже не вернется к нему из этого полета, но Лена все же открыла глаза, и находясь в каком-то своем пространстве, где смешалось все, прошлое, будущее и настоящее, легко и весело сказала ему, сразу помолодев лицом: “Завтра сам понесешь его в стирку”.

Он запомнил о ней многое. Он помнил, как берегла в молодости она это платье, и как редко поэтому его надевала. Потом, когда платью этому было уже немало лет, она доставала его из шкафа только под особое настроение, когда, наконец, они могли остаться наедине. “Раньше эти пуговицы слушались тебя лучше” — улыбаясь, говорила тогда ему она.
Он помнит бледные губы, ее шею, которую она всегда запрокидывала особенно высоко, он помнит, как открыто, щедро лежали перед ним на подушке ее голова и плечи. Он запомнил эти два ее молока с угасшими чуть сосками, то, как с силой она прижимала к себе его голову, и какие-то редкие, грубовато-нежные, взятые оттуда, из молодости, отрывистые в эти минуты ее слова, повторить которые он не в силах, иначе сейчас заплачет.
Он помнит нежные руслица морщинок у ее близких глаз, гнев ее и восторг, когда он бывал грубоват с ней в постели, потому что именно так она любила.
Впрочем, старческая память не самое все же надежное, что есть в этом мире. Иногда он мог ненадолго даже забыть, что ее уже нет, особенно если память его взбудоражено концентрировалась на чем-нибудь совершенно отвлеченном — например, на том, что платье пора нести в стирку опять — именно в такие моменты мысль о ее смерти сдвигалась в нем где-то на самые края сознания: и тогда она как будто и не умирала.

Он всегда подходил к этому месту, внутренне улыбаясь. Всегда как-то теплело на душе, если вдали, среди тополей, вдруг начиналась в воздухе желтая стена прачечной, и старик, сокращая путь, обычно сворачивал здесь на газон.
Он ее не увидел. Давно должен был мелькнуть, среди стволов деревьев, желтый клок стены, но вместо этого там неясно маячило что-то другое, и вначале ему подумалось, что верно, просто перекрасили здание.
Это не понравилось сразу. Было такое ощущение, будто вторглись в его память, и быстро, наспех, украдкой от него, перекрасили там что-то очень для него важное. Это стена всегда была желтой, с того самого момента, когда он, в военной еще форме, появился здесь в первый раз. Она была желтой, сухой и теплой под солнцем, краска могла блекнуть, но затем вновь, кем-то невидимым, обновлялась, и стена прачечной все эти годы оставалась такой же, какой он увидел ее и в первый раз. Казалось, так будет вечно, что это тайная, важная, пусть и мало кому доступная деталь бытия. Если бы его спросили о краеугольных камнях этого мира, он, не задумываясь бы, ответил — там, в переулке, есть прачечная, у нее желтая стена. И это было так же незыблемо для него, как и праздник в календаре, вслед за числами которых он в прачечную и отправлялся.

Он вернулся вечером, поплутав по переулкам, и так и не решившись отдать платье в другую прачечную. “Ну что, они его приняли?” — спросила она.
— Нет, — сокрушенно ответил он, — знаешь, нашу прачечную закрыли.
“Что ж, — сказала она, — когда-нибудь это должно было случиться”
— Нет, нет, ты не думай — воскликнул он, — я все равно его выстираю!
Он налил в таз горячей воды, и окунул в нее платье. Материя потемнела — как темнеет с годами и в памяти — вода освежает цвета, и, во всяком случае, вряд ли кто теперь усомнится, что оно ничуть за эти годы не постарело.
Он принялся за него осторожно — так осторожно, как мог только старик, все в жизни повидавший, как осторожной могла быть сейчас только его неуверенная, слабеющая память, и казалось, стоит сейчас за спиной Лена, и следит за ним влажными глазами: как глядела все на него, в последние свои дни, с больничной подушки. Никто в мире не смог бы выстирать это платье осторожнее его, и он не сразу даже заметил, как оно расползлось в слабом месте, где-то на спине.
— Господи, — сказал он, и стараясь, чтобы это выглядело буднично, боясь какого-нибудь скандала, что опрокинется сейчас на него, как таз с горячей водой, память, крикнул в гостиную, как о самом обычном: — Лена! Оно порвалось.
Она промолчала. Он вышел из ванной, сел рядом с кроватью, на стул, опустошенно огляделся.
— Ничего, — сказал он, и голос, ему показалось, прозвучал вполне убедительно и гулко, — я куплю тебе точно такое же. Оно было там не последним. Сейчас же и схожу. Только бы успеть к закрытию магазина! — повысил он голос, окончательно не понимая ее затянувшегося молчания: — Только вот адрес?
Он ясно увидел вдруг тот магазин, сходящиеся углы каких-то двух улиц, но это было так давно, что уже и не вспомнишь где. Нет, не вспомнить.
— Ты не помнишь, где-то была бумажка, я записывал? — слабеющим голосом спросил он в пустоте комнаты.
И ахнув, снова кинулся в ванную, зная, что, конечно же, это глупо: он вдруг ясно вспомнил, как много лет назад сам положил ту бумажку в желтый карман, — в один из тех желтых карманов своей все не сдающейся, упрямой старческой памяти.



Сайт автора: https://rkhalikov.wordpress.com/

Чтение и литературоведческий разбор рассказа от Ольги Родиной: https://www.youtube.com/watch?v=KZiRzha7zqE