Рыжая Вера

Из сборника прозы: «Малый жанр в новейшей русской прозе. Пособие для 10-11 классов» Составители: Кац Элла Эльханоновна, Карнаух Наталья Леонидовна. — М. : Мнемозина, 2006. ISBN:5-346-00563-3

В воскресенье отец носил показывать его рисунки знакомому художнику. Вернулся он вечером, и был явно в хорошем расположении духа. “Ну, — сказал он, — будь готов: ты будешь заниматься в изостудии.” Это слово и получилось у него как-то раздельно: вначале “изо”, и потом, через легкую паузу, “студия”. Будто подклеил, к первой части давно вожделенного слова, вторую, такую же для Максима значительную.
В их краях такая была только одна — именно ею город был обязан своей, по всей стране, известности — и устроиться туда считалось большой удачей.

Внутренне Максим был к этому уже готов. В его комнате, над диваном, давно уже висела картина: ослепительное белое солнце, заштрихованная тенью береговая полоса, наконец, охотник, привычно, с колена влет бьющий свою утку. Черное его ружье, поднятое ввысь, штришками обозначенная вода. И если бы в этот момент — пока смотришь на картину — к его ногам упала утка, наверняка из нее засочилась бы и черная кровь.
Автора той литографии Максим мысленно представлял себе так: черный, над белым листом бумаги, силуэт, мечтательно покусывающий карандашик.
Это была первая картина в его жизни, которую довелось рассмотреть в таких подробностях, и ему здесь нравилось все — и эта вот, по углам ее, темень, будто взятая напрокат из платяного шкафа, и ночная трава, и наполненное отборными чернилами озеро. Уже тогда Максим примерял к этой картине и самого себя. Максиму хотелось бы быть в ней и этим вот охотником, он готов был бы стать даже и черной уткой, если бы она все же упала к ногам — он себе это живо представлял — но, конечно, больше всего хотелось быть художником, которому в этом мире теней подвластно все.
Когда он и сам стал рисовать, то вначале у него получилось именно это озеро. Впрочем, это было нетрудным: достаточно было нарисовать чуть неровный овал и тщательно заштриховать его карандашом.
Конечно, чёрным: с самого начала он признавал только этот цвет. Потом у него понемногу стала получаться утка. Вначале он срисовывал её из зоологических книг — и больше всего ему нравилась одна старая энциклопедия, где утка была изображена, как ему и хотелось, в одних только черно-белых тонах. Потом стал бывать в зоопарке: мог целый день просидеть у пруда на скамейке.
После того как у него, наконец, вполне сносно стал получаться и охотник, отец, собственно, и отправился к знакомому художнику, который, кажется, чуть ли не единственный в этом городе мог дать решающую рекомендацию для принятия студию. Максима он с собой брать почему-то отказался — и только много позже, повзрослев, он узнал семейную тайну, причину маминых страданий: тот знакомый оказался на самом деле художницей.
Но так или иначе, слово было произнесено — солнечным днем его отвели в студию. И уже в коридоре Максим обрадовано встретил утку, чуть ли не ту же самую: её чучело, с подставки, молчаливо приветствовало всех при входе.

Это было время, когда мир для него стремительно и ежедневно расширялся. Его сознание торопливо поглощало, как бы открывая по-новому, все что было вокруг него — улицу вдали, коленкой уходящую вправо, школу, которую он ненавидел до изнеможения, и конечно, студию, которая как-то особенно хорошо, уютно вписалась в его мирок. Он с удовольствием, медленно втянул ее в себя, и вот уже привычно, как будто прошло уже несколько лет, вбегал в нее, по ступенькам, три раза в неделю.
Рыжую младую студийку Максим, по своей рассеянности, обнаружил только на третий день. Точнее, вначале он обнаружил в чьей-то руке изумительно черный уголь карандаша, точно такой же, какой был и у него: сам, вместе с родителями, выбирал себе весь тот набор, что положен каждому студийцу. Он перевел взгляд выше и обнаружил — наглый, оценивающий взгляд сторожила этих мест, веснушки, влажный капризный рот — в общем, весь тот набор, который часто бывает присущ всем рыжим.
— Максим, — растерянно сказал он.
— Вера, — растягивая гласные — чего, разумеется, он тоже терпеть не мог — ответила рыжая.
На том занятии — все рисовали огромную, с лошадиную голову, глыбу мрамора — он рассматривал ее с особым интересом.
В те времена все происходило так быстро, что казалось, он мчит по жизни, в солнечный день, в огромном белом громыхающем трамвае. Их знакомство началось в день, когда ее отсадили от окна подальше — и так уж получилось, ближе к нему — потому что проходила зима, и в студии стали открывать форточку. Только оттого, что за окном весна, Вера казалась старше, толстый грифель в ее руке смотрелся грациознее, и он замирал, когда, тряхнув волосами, она к нему оборачивалась. Они как-то сразу и легко сблизились, в их дружбе вела за собой она, Максим сжимал в руке потеющий грифель, и, кажется, избавлялся от него, словно очнувшись, только придя домой.
После школы по дороге в студию он любил сделать остановку в сквере, и, кинув портфель на скамейку, что-нибудь зарисовать: одинокий дежурный бюст, голое дерево или все ветви бьющего из черной весенней земли куста. Кроме того, помнится, все приносил в студию наброски огромного затихшего в сумерках города. Темнота надувает его как громадный из черной блестящей материи шар, под которым подвешена корзина, полная светящихся домов. Максим любил этот его, особенный, без фальши вид, когда те старые, что в центре города, особняки, хотя бы только и на ночь проваливаются в свои помятые, истинные, только черно-белые фотографии: вот-вот грянут копыта по мостовой, у подъезда встанет карета, опираясь на лакея, медленно сойдет дама в вуали…
В этой женщине он безуспешно все пытался представить рыжую Веру. У нее была холодная, весенняя, вся в веснушках рука, долгий взгляд, когда рисовала, она красиво отставляла в сторону ногу, и главное — к нему в те дни она сидела ближе всех.

Каждую весну случается ночь, которую потом вспоминаешь чаще других. Ему не спалось, он встал, включил лампу и взял свой блокнот. Точнее, вначале взял свой блокнот — в последние дни он всегда бывал где-то рядом — и потом только включил свет. Грифель. Вера держала сегодня его в руке, наверное, целый час. У нее меняются руки, когда она берет в руки грифель — эта мысль, почему-то, весь день всплывала в его голове. Он кажется толстоватым в ее руках, она держит его, кажется, по особому цепко, как-то хищно обтягивая его пальцами. У нее холодные, тонкие, цыплячьи руки, и даже сейчас, вместо грифеля, он чувствовал, кажется, вечную прохладу ее пальцев.
Он дорисовал, как она сидит, запрокинув непринужденно нога на ногу, словно ей все семнадцать лет — здесь она кажется нагловатой — и задумался только на мгновение. Затем он вывел ее из студии, они оказались одни, и он, легко сломив сопротивление, овладел ею — у себя в блокноте, на сереющих, в утреннем свете, листках бумаги. Быстро, страстно переворачивая листки, знакомым ей грифелем, который она только сегодня увлеченно держала в руках.
Ему казалось, что он верно себе представляет, какая она есть — там, в глубине своих платьиц. Ей тринадцать лет, у нее крупные колени, но когда она сидит, прижав их к груди, они кажутся еще крупнее. Когда она приподнимется, станут видны соски, рыжие, как и она сама. Она уже успела надеть трусики, она ничуть не расстроена, это от наглости. Завтра он снова увидит ее в студии, возможно, Вера снова спокойно возьмет у него на минуту карандаш, будто этой ночью — или чуть раньше, когда она взяла его у Максима впервые — между ними так ничего и не произошло.

В конце концов, во всем была виновата весна — зачем ее тогда пересадили — виноват был его грифель, уютно почувствовавший себя в ее руках, виновата была утка, — в то утро ее внесли из коридора в класс. Она сразу одним своим глазом уставилась на Максима. Далеко уже отсюда осталось то чернильное озеро, в котором, не слишком опасаясь художника, она плавала, пока из камышей не выглянуло добротно выведенное карандашом ружье. Максим был единственный, кто знал ее грустную, в вечерних тонах, историю. «Когда мы ездили с отцом на охоту, такую я подстрелил, » — шепотом сказал он Вере. «Что, точно вот такую же?» — изумилась Вера. «Вообще-то, две, — приободрился он, — но вторая упала в озеро, и ее не смогла достать наша собака» — «О! Ты покажешь мне свою собаку?”.
Максим с тоской вспомнил, что, вообще-то, на картинке над диваном не было собаки. Блокнот — в нем этой ночью она была только его — обжигая память, лежал, закрытый на столе, стояла тишина, все рисовали, и ее лицо в эти минуты казалось особенно вдохновенным.
Конечно, этих рисунков в блокноте не увидит никто — даже странно, что он не избавился от них утром. Кажется, все дело было в ее коленях — в ту ночь ему удавалось абсолютно все. Он понял, что главное — даже когда трусики уже нарисованы брошенными на стул — это поработать над ее коленями. Он поглядывал сейчас на нее — вот так же, как и сейчас, чуть согнуты, чуть подраздвинуты они на рисунках.
К ее визиту ему предстоит нарисовать хорошего пса, какого верно забыл охотник с той картинки, дома, над диваном. “Знаешь, я не хотел тогда говорить, но наш пес погиб, — скажет он ей, — когда мы охотились, на Лене, на медведей. Но на этом рисунке он как живой”.
Дома у них есть ружье, оно стоит, незаряженное, в шкафу, пусть и не такое длинное, как на том рисунке: но Вере он обязательно его покажет. И лучше будет к ее визиту повесить это ружье над постелью — той постелью, которую так легко можно узнать по рисункам в блокноте. Покрывало на них было смято так яростно, что можно было удивляться, что оставался таким же гладким под ним лист. И когда Вера появится у него в гостях, ружье будет угрожающе висеть над постелью, как у настоящего охотника — она не узнает, что из него, кажется, так никто по-настоящему и не стрелял — и возможно, ступив своей волнующей коленкой на покрывало, она уважительно тронет его прохладной рукой.

Обдумывая ее неясно наметившийся визит, Максим одним из первых закончил рисунок — только он, да его молчаливая утка, глядящая на него с листа знают, что для нее приготовлено. Времени до перемены оставалось достаточно, и он попросился выйти. Он успел заметить, что она увидела его пернатый рисунок, и восхищенно покачала головой.
Максим отсутствовал совсем недолго. Место утки на подставке в коридоре занял ощетинившийся еж, и он неприятно этому удивился: как если б охотник узнал, что охота не состоится. Значит, возвращать ее на это место не собираются. Он остановился у окна, зачем-то глядел бездумно целую минуту. Эту минуту, возможно все решившую, он вспомнит потом не раз. Когда он вошел обратно в класс, его заметили не сразу. Во всем виноват был он только сам — выходя, он задел свой ночной блокнот, и тот упал, раскрывшись прямо на изрисованных страницах. Не сразу, но его подняли, кто-то тихонечко хихикнул, подошел мастер, и вот уже все толпились вокруг его стола. Вера с заплаканными глазами сидела в одиночестве в углу. Максим сразу все понял. Как ни странно, но именно в этот момент он впервые в своей жизни почувствовал, что такое быть хорошим художником.
— Во-он, — невообразимо растянув единственную гласную, сказал мастер.
В этой тишине Максим почувствовал даже, как разваливается сложное это слово: как от “изо”, по прежнему остающегося еще у него, отваливается “студия”.
Рыжая Вера по одному из самых скверных сюжетов жизни оказалась единственной дочерью мастера.


Сайт автора: https://rkhalikov.wordpress.com/