Состояние дагестанской литературы

Изучая поэзию и поэтическую  речь индоевропейских обществ  как социальный  факт  Э.Кампанели, К. Уоткинс и др. столкнулись с практикой необыкновенно  высокой оценки поэта древними социумами. Как им удалось установить,  индоевропейский поэт в своем обществе был самым высокооплачиваемым  профессионалом. Так, в древнеирландском и кельтском социумах регистрационные  награды (или гонорары), наряду с традиционными «богатой  девушкой, хорошим  конем» и  т.д., порой составляли фантастические размеры: «двести  коров, четыре лошади и две повозки» за один раз.
               
Не менее щедрым было  отношение к поэту и в восточных обществах. Жена Низами – Апак  была  получена им в качестве дара от правителя Дербента Музафара в знак признания его гениальности.

Показательным является и тот факт, что после наложения запрета на публичную творческую деятельность Омарла Батырая джамаат за каждое  нарушение поэтом этого запрета выплачивало за него штраф в размере стоимости быка, что была также довольно  высокой ценой. Подобные примеры можно продолжить. Но какова была идеологическая основа для столь высокой оценки поэта обществом?

Упомянутый Э.Кампанели после подробного рассмотрения личности традиционного поэта и его роли в древнем обществе выражает это просто и ясно: «поэт по своему предназначению  компетентен во всех областях где слово обладает или  считается  действенной силой». Это очень точное и верное определение. Те области, в которых слово действенно и полномочно, могут представлять собой  фактически всю культуру.
      
Примером этого может служить хотя бы древнеиндийское общество, культура,  которой от религии до хореографии пронизана поэзией Махабхараты Вьясы-самой длинной поэмы в мире, состоящей из более восемнадцати книг. 

В культурной традиции Китая воздействие и влияние поэзии на сознание социума было настолько мощной, что даже кулинарная продукция удостоилась чести быть названной речевыми сигнальными формулами типа «Схватка тигра с драконом» - блюда из мяса кошки и змеи, «Укус дракона» - блюдо с острыми приправами и.т.д., выработанными в недрах поэтического языка. Уместно здесь вспомнить и древнего поэта Лу Йуйа, который написал трактат «Канон о чае» и в сознании китайцев превратился в дух чая Шадзу, изображения которого и по сей день, украшают чайные лавки от Гонконга до Сингапура. В Китае интерес к поэзии  не ослабевал с тех пор как императором династии Хань (3 в. до н.э.-3 в. н.э.) была утверждена специальная «Музыкальная Палата», которая  занималась сбором и систематизацией песенного фольклора, в результате которого появился один  из  древнейших поэтических памятников мира Ши Цзин - «Книга песен».
 
Об уровне поэтической культуры в этой стране в более поздние времена  свидетельствует тот факт, что в период блестящего царствования Сюаньцзуна  (правил с 712 по 756 гг.) в «Полное собрание танских стихов» вошли произведения 2300 (!) поэтов.
 
Такой же мощью и высоким социальным статусом обладала поэзия и в других  древних обществах. Например, не было необходимости растолковывать древним грекам поэмы Гомера, лишь по той простой причине, что в них были осмыслены  и отражены те художественные ценности, которые им были понятны в силу их  повседневности. Именно это обстоятельство и дало повод Платону в 4 в. до н.э.  заявить о том, что «Этот поэт (Гомер) воспитал Элладу».
               
Чрезвычайно  высок был  престиж   поэтического искусства  и  в арабских  странах.  Изучение  древнеарабской  поэзии,  которое  считалось  недосягаемым  образцом,  а  также  поэтического  искусства  входило  как  обязательная  часть  в  систему  традиционного  образования  и  на  востоке и  на  западе  арабского  мира.  Поэтому   всякий  образованный  мусульманин  был  в  той  или  иной  степени  поэтом:  знал  все  16  сложных  поэтических  размеров  и  умел  сложить  стихотворное  поздравление,    соболезнование,  короткое  послание.  Однако  стать  профессиональным  поэтом   и  получить  за  свои  стихи  вознаграждение  было  очень  не  просто:  требовалось  овладеть  огромным  запасом  «высокой»  поэтической  лексики,  не  нарушать  сложных  законов  стихосложения  и  обладать   незаурядным  воображением  и  природным  талантом.   То есть,  требования  к  профессионализму  были  настолько  высоки,  что  преодолевать  их  могли  лишь  истинные  поэты.   Малейшее  отклонение  от  норм  сразу же  подхватывалось и  высмеивалось. Одним  из  худших  пороков  считалось  искусственность  и  не  один  стихотворец,  за  которым  знатоки не  признавали  природного  таланта,   не  мог  приобрести  социальный  статус  настоящего  поэта.  Именно  престиж  поэзии  и  чрезвычайно  высокий  социальный  статус  поэта  и  побуждали  арабских  эмиров  привлекать  их  ко  двору,   чтобы  таким  образом   придать  блеск  своему  правлению. 
               
Свидетельством  высочайшего  статуса  поэзии  в  обществе и  знаком  признания  исключительности  таланта  поэта  в  арабском  мире  может  служить  тот  факт,  что  лучшим  поэтом  дозволялось  своими  лучшими  стихами,  получившими  всеобщее  признание  покрывать  стены  Каабы. 
               
Причина  столь  трепетного  отношения  общества  к  поэзии  заключается  в  том,  что  слово  в  его  поэтическом  понимании  есть  знание  народа  о  себе  и  окружающем  мире,  формирующее  его  сознание.  Это  жизненная  необходимость,   призванная  для  самоутверждения  его  как  в  собственных  глазах,  так  и  в  глазах  будущих  поколений.  И  не  обязательно,  чтобы  это  знания  имело  какие-то  конкретные  формы.  Поэтому  каждый  народ  нуждается и  стремится  к  культурному  самовыражению.  А  лучше  всего  эту  цель  можно  достичь  с  помощью  компетентного  слова,  которым,  по  праву  божественного   дара,  обладает  поэт.  В  этом  смысле  представляется  не  случайным  и  то, что,  например,  индоевропейский  поэт  для  характеристики  своей  личности  использовал  формульный  кеннинг - «мастер слова».  Агулы,  в  воодушевлении  своем,  творческого  субъекта  также  называют  в  высоком  стиле  уста - «мастер».             
               
А  одной  из  важных  функций  поэта  в  обществе  заключается  в  том,  чтобы  быть  хранителем  и  носителем  идеологии,  сознания  своего  общества, как  необходимого  условия  для  обеспечения  преемственности  культуры  поколениями.  Соответствует  поэт  этой  задаче,  справляется с ней – он  обеспечивает  себе  возможность  быть  востребованным  обществом,  не  соответствует,  не  справляется - общество  признаёт  несостоятельным  его  творческие  притязания. 
               
В общем, сущность  и  природа  поэтического  слова и  поэзии,  а  в  более  широком  контексте  культуры  не  может  быть  отделено  от  сущности  и  природы   общества,  народа  в  котором  она  функционирует.

Конечно, история знает, и исключения из правил. Эти те случаи, когда для наиболее пассионарных личностей с поэтическими натурам рамки поэзии становятся узкими, и духовная  деятельности  их, приобретая характер пророчеств, выходит за привычные границы, и они начинают проповедовать для общества новые  культурные ценности, влекущие за собой  тотальную реформацию прежних представлений, как это было в случаях Зороастра и Мухаммеда. Именно поэтому аль-Джахиз, один из крупнейших прозаиков 9 в. утверждал в своем сочинении по риторике «О красноречивом изъяснении», что «Аллах избрал Мухаммеда своим пророкам и посланцем в первую очередь из-за его природного красноречия». Очевидно, такое понимание роли поэзии в обществе побудило и великого Низами заявить о том, что «После пророков первыми идут поэты».
               
Но какова социальная роль поэта в нынешнем обществе? Справляется ли он со своей высокой духовной миссией в современных условиях и каково состояние литературы сегодня?

Если анализировать эти вопросы на примере дагестанской литературы, то боюсь, что ответы прозвучат не в пользу нашего «мастера» слова, ибо профессионализм и художественный уровень произведений последнего не позволяет рассматривать вопрос в его пользу. С этим тезисом, конечно, могут поспорить, поскольку, свое отношение к дагестанской литературе специалисты строят на противоположном мнении, характеризуя процесс его развития такими гипервысокими оценками как «небывалый расцвет, творческий феномен, прорыв в будущее» и т.п. Но на самом деле подобные реляции не более чем неуместная риторика. Не могло быть и речи о «расцвете» отдельной и не самой лучшей части советской литературы, когда она целиком, начиная уже с семидесятых годов, была ввергнута в затяжной кризис. Об этом писали и продолжают писать до сих пор все серьезные зарубежные и отечественные издания.
 
Кроме того, в рамка дагестанской литературы не было создано ни одного произведения, которая стало бы явлением нашей с вами (т.е. национальной) культуры, если не учесть, конечно, популистские опусы и агитки, написанные на потребу дня. В рамках ее не было создано ни одного узнаваемого литературного героя, который сумел бы занять достойное место в сознании дагестанцев. Вряд ли можно подумать, что ее традиционные герои передовой чабан или не менее передовая доярка пригодны для этой роли.
 
В то же время в дагестанской литературе не возникли и не получили своего развития какие-либо школы, направления, веяния. Она целиком и полностью была однородна, предсказуема и поэтому до ужаса скучна, и, что еще страшнее – при желании список таких недостатков можно продолжить еще долго. Отдельные, удачно подобранные строки, фразы, выражения в литературе не создают широкую художественную мировоззренческую панораму и культурную идеологию народа, хотя именно в этом должно и заключаться наиглавнейшая функция литературы, если мы говорим о ней, как о национальном достоянии. Безусловно, проблема сопряжена не с количественными показателями, а с критериями качества, которыми определяется внутреннее состояние литературы.

Нарушение  суверенитета  творчества  в  результате  идеологического  прессинга  и  партийного  диктата в годы советской  власти, сужение эстетической  программы литературы  до границ  натуралистического примитива, снижение  планки  художественного  восприятия  действительности и  критической  оценки  произведений, и, как  следствие  всего  этого, расцвет графоманства, рифмоплетства  и  пустозвонства и  другие  явления, имевшие  место в  дагестанской литературе ныне вынуждены  признать даже самые ее непреклонные  адепты. В такой ситуации, казалось бы, в самый раз констатировать ее полную несостоятельность и крах. Но казус заключается  в  том, что  литературоведы, несмотря  на очевидные  факты того периода, которых сами  же  признают, продолжали настаивать на ее «прогрессе», сведя  этот  «феномен» к расширению  ее  «проблемно-тематических  и  жанрово-стилевых тенденций», которые, как  полагают, «поставили дагестанскую литературу в ряд литератур, имеющих  многовековую историю». Однако при этом они упускают из виду то обстоятельство, что такая постановка вопроса требует уточнения смысла некоторых фундаментальных понятий, на которых стоит это явление. Прежде всего, это относиться к понятию творчество и его сути. 

Так, известно, что формальный аспект, как и все  остальные аспекты, имеет  громадное значение  в  литературе. Поэтому  не  отдавать  ему  должное  бессмысленно. Но, тем  не  менее,  необходимо  спросить  правомерно  ли  творческий  прогресс  связывать  с  изменениями,  происходящими  в  этой  сфере, а  в  нашем  случае - с  механическим  переносом  параметров  эстетических  программ  чужой литературы  на  национальную  почву?  Хотя  мы  и  не  исключаем  взаимодействие  между  литературами  различных  типов, но  не  сводим  ли  мы  тем  самым  само  понятие  творчество  к  некоторому  механическому  акту  по  заимствованию  из  других  литератур  формальных  атрибутов? Что  же  в  таком  случае  означает  прогресс  для  литератур  с  развитыми  жанрово-стилевыми  и  другими  характеристиками, если  для  дагестанской  литературы  им  является  простой  факт  трансплантации  чужого  опыта?

Можем  ли  мы  утверждать, что  творческий  успех  великого  испанца Ф.Г.Лорки, чилийца Пабло Неруды и многих других творческих людей обусловлены  жанрами и стилями их произведений? Безусловно, нет, не  можем. Если это было  так, то было бы непонятно, например, по каким  критериям из более 300 тысяч  сонетов на тему только любви средневековых поэтов Европы осуществляется выбор  сонетов  А.Данте  или  Петрарки  как лучших? Ведь  с  обсуждаемой  точки  зрения  они  ничем от  остальных  не отличаются.

Отсюда становиться очевидным  то, что  творческая состоятельность «мастера  слова» заключается не  в  умении  следовать  формальным установкам, а в способности выразить нечто в новой, интересной и поэтому в более действенной манере. Другими словами, суть творчества заключается в деятельности, порождающей нечто качественно новое и отличающее неповторимостью, оригинальностью  и  общественно-исторической уникальностью. Безусловно, речь, прежде всего, идет о внутренней, духовной структуре произведения. Исходя из чего, можем ли мы констатировать то,что в дагестанской литературе произошли  изменения  именно такого порядка,а не простое следование по проторенному пути?

Что останется в итоге, если, например, от декларируемого «расцвета»  дагестанской литературы вычесть те самые идейно-тематические и жанрово-стилевые тенденции: банальные истины, сентенции, затасканные и изрядно  поднадоевшие образы, штампы, прожекты и прочая мишура? К сожалению, других  примеров наша литература нам не  представляет. Впрочем, эту ситуацию более ярко иллюстрирует следующая деталь. Это импровизированный диалог  «Редактора» и «Составителя», выведенное в предисловие 22-го выпуска альманаха «Истоки», приуроченного к 9-му всесоюзному совещанию молодых писателей СССР.

Редактор: «Плохо получается: совещание всесоюзное, а у нас в основном российские авторы. Давай включим этого.

Составитель: Хорошая вещь? Редактор: как тебе сказать… Национальный колорит, их манера письма: аул, конь, руки матери…

Составитель: Тут, конечно, надо знать их традиции.... Но буквально во всех переводах с разных языков везде скачут на коне и воспевают руки матери. Конь горячий, руки добрые, мягкие, ласковые, к морщинам их надо прильнуть. По-моему, это халтура. Мне было бы стыдно перед матерью не найти для нее ни одного неземного словечка, хотя, может быть, переводчик схалтурил, а оригинал прекрасен. Тем более не стоит печатать, позорить автора».

В целом, если даже ограничиться приведенными фактами, то и этого достаточно, чтобы представить себе положение дагестанской литературы на момент начала распада СССР. В последующие годы ситуация приобрела более темные оттенки, и творческое поле региона напоминает заросший бурьяном пустырь. Прежние культурологические идеологии и эстетические программы были разрушены, а новые художественные концепции не разработаны. Литература и как искусство и как процесс вышли из моды и стали в республике никому не нужны, хотя кто-то до сих пор продолжают писать какие-то вещи и выпускать книги. Но все это происходит по остаточной инерции и усилия, затрачиваемые в таком режиме, не хватает и они не достаточны для того, чтобы сформировать какое-нибудь мало-мальски узнаваемое творческое лицо региона.