После

«Смерть — самый страшный бизнес,
Небытия ужасна суть.
Ах, дайте вздохом насладиться.
Ах, не давите мне на грудь.»
Скальд Мёртвый

Сколько лет уже прошло с той самой даты? Не знаю. Может быть часы, месяцы, недели, годы. Время здесь теряет свою цену и свой вес. А может быть его и вовсе не существует. Не знаю. Я лишь наблюдаю, безвольно, робко и то лишь когда позволят.

Раньше я часто проводил вечера в компании тех людей, которых я мог бы назвать семьей. Они плакали, переживали и всё думали, думали обо мне. Я хотел бы остаться среди них подольше, бродить по свету, ощущать ногами землю, а носом воздух. Но я неволен боле.

Я завишу от них. От их воспоминаний, от их переживаний. Я в каждой солёной слезинке, в каждом шорохе усталых ног, в отзвуках своего когда-то звучного голоса, на истлевшей фотоплёнке, на портрете средь каменной плиты. Только в их горе я живу, только оно помогает мне существовать. Но я не хочу, чтобы они страдали. Я не хочу видеть их слёзы.

Мне уже не страшно вдруг исчезнуть из мироздания, ведь однажды я уже исчез и теперь уж ничего не исправить. Однако мне жутко видеть, как те, кого я любил истязают себе над тем, что когда-то было моей тюрьмой. Но свободен ли я? Нет. За первой стеной, оказалась другая. За плотью, лежат воспоминания, чувства, порывы. Теперь я заперт в них. Однако, стоит меня отпустить и я не полечу воздушным шариком в небо, я просто растворюсь в воздухе, рассеюсь и смешаюсь с атомами мира.

Да, если я стану един со вселенной, то это буду уже не я. Но если вселенная станет едина со мной, то я стану всем и всегда. Но это будет потом. Сейчас же я тут, с ними. Я не помню их имён, я не вижу их лиц. Но я точно знаю каждого и каждым дорожу. Когда-то, в прошлой жизни, я был для них своим. Теперь же наши дороги разошлись, пускай невольно и так скоро.

Однако они этого никогда не поймут, пока сами не окажутся там, где оказался я. Сегодня ещё не тот день. Сегодня, они собрались меня вспомнить, почтить мою память. Она ещё свежа, как та земля, в которой моё бренное тело мирно покоится. А вместе с ней ясно и моё восприятие. Я могу воспринять каждую ноту музыки, которую никогда не слушал. Я могу почувствовать запах и даже вкус еды, которую они едят и до которой, при жизни, я бы даже не дотронулся. Я могу рассмотреть каждую крупинку, на выцветшей, потёртой скатерти. При иных обстоятельствах я бы даже мог самодовольно заявить, что существую. Но мы все знаем, что это не так. Меня нет, а этот грустный праздник лишь последняя прелюдия к забвению.

Оно наступит не сразу, нет. Постепенно. День ото дня. Как методичная пытка, где ты невольно прикован к стулу и обязан смотреть, как твои родные страдают, стареют и ослабевают изо дня в день. Ты не можешь, не хочешь, но они приковали тебя к себе, а себя к тебе и вы вместе делите эту бесконечную грусть. Грусть по тому, что потеряно навсегда. Грусть по тому, чего может даже не случилось. Ладно я, пожил своё, ушёл в вечность. Жизнь всегда коротка, её всегда мало, но она была.

А что же дети? Младенцы, малыши, подростки. Их жизнь так и не началась. Они не видели всех ужасов и страстей мира, который был для них уготован, но в тоже время каждый из них теперь неприкаянный пленник вечности. Они ищут опору, ищут крыло, под которым можно укрыться, ищут того себя, которого им не удалось найти.  О как бы я хотел им помочь! Но души, вроде нас, не могут видеть друг друга. Души нужны только живым.

Тем временем мои дети уже выросли. Они стали меня забывать. Тем не менее, несколько раз в год, я всё ещё появляюсь среди них. В основном, на кладбище конечно. Никогда не думал, что это место станет моим последним приютом. Более того, я всегда гнал мысли о смерти от себя, словно это какая-то болезнь. Я не принимал вечную тоску. Я не хотел верить, что и сам умру.

Всё уже не так чётко, как раньше. Они ограничиваются лишь парой слов обо мне, горько плачут, пьют за упокой и молятся. Со временем они начали приводить новых, молодых, сильных, крепких. Они не знали меня, но почитают. Они хотели бы, чтобы я был жив, чтобы они могли познакомиться со мной, поговорить. Это всё для того, чтобы по-настоящему меня помнить, чтобы скорбить как те, что были до них. Но мы, к сожалению, дети разных эпох. Я удобрение, а они колоски пшеницы, выросшие на плодородной почве.

Больно будет видеть, как они стареют. Ведь нет ничего ужасней, чем угасающая юность. Юность, брошенная на ветер, юность растопленная в молоке. Я ведь тоже когда-то был таким. Но уже не помню даже когда это было. Потому что не помнят те, кто разделил самый светлый период жизни со мной. Да и чего уж тут, никто не скорбит по сгнившему урожаю. Никому не нужен заплесневелый, чёрствый хлеб.

Сейчас же они слушают старших. Слушают их истории. В основном о смерти, мы же на кладбище. Взрослые говорят обо мне, вспоминая только хорошее, но всё равно плачут. Я тут! Я всё ещё тут! Не надо..

Что поделаешь, время утекает. Я не зря прожил каждый его момент, пусть всё стало так размыто, что я уже не способен отличить оттенки. Ужас первых лет осознания, наконец сменился покоем, но не вечным. Пусть ушли те старики, что при мне ещё были веселы и свежи, как декабрьский снежок, и я их более никогда не увижу, молодёжь пока ещё не забывает обо мне.

Ходят ещё реже, раз в год, раз в два, приводят правнуков и праправнуков, а те лишь уныло косятся на надгробья и думают о своём. Я не сужу их. Я для них слишком далёк, словно что-то несущественное, пустое, угасшее. Так и есть. Для меня уже не видны контуры, все они похожи как один и тем не менее всё ещё близки моей душе. Они забудут обо мне, быстрее, чем узнали, однако сейчас их мне великодушно представляют, по-одному. Как великолепно наблюдать семена, что потом, через десятилетия дадут обильный урожай. Как прекрасен вид нового мира, который мне обещали и который достался им. Но они недовольны этим подарком от меня, они хотят двигаться вперёд, они создадут новый мир, уже для своих детей и внуков.

Я желаю им удачи, пусть они этого и не знают, считая меня мёртвым и несуществующим ископаемым. Я не против. Я слишком многое понял за век раздумий, который мне дан. Я слишком мало оставил для всех тех, кто сейчас бродит по земле. Надеюсь, они меня простят.

Всё меньше и меньше людей навещает меня. Кто-то уехал, кто-то занят, кто-то умер. Лишь один посетитель упорно навещает меня каждый год. Девочка, что когда-то пришла к моей могиле ребёнком, а теперь, на склоне лет, остаётся последним человеком, кто хоть как-то заботиться о том месте, где когда-то была моя плоть. Печальная старушка, покрытая морщинами год от года несёт свою вахту, говоря добрые слова, принося конфеты и убирая заросший травой участок за проржавевшей насквозь калиткой.

В один день она пришла в последний раз. Я уже ничего не различал. Только светлое пятно её сгорбленного старческого тела, да тёмный фон, таинственный и мрачный. Откуда-то доносилась ругань, где-то вдалеке гремела свадьба, а над могилой пели птички и угрюмо каркали вороны. Она села возле потрескавшегося надгробия, провела рукой по сухой земле и сказала:

- Ну вот и всё, прадедушка. Пора и мне на покой. Надеюсь ты не сердишься, что никто тебя не будет больше навещать. Надеюсь, что ты в лучшем мире. Спи спокойно, теперь уж навсегда.

Вот и всё. Последний момент моего сознания? Таким он будет? Наконец.

Снова я здесь, на земле. Что же это? Неужели воспоминания обо мне ещё не умерли?

Это кабинет. На стене портрет, неизвестного мне человека, и флаг, неизвестного мне государства. Чиновник с костлявыми пальцами что-то усердно вычёркивает из огромного списка. В нём есть и моё имя. Всё вновь так отчётливо, но в тоже время так уродливо и аморфно. Когда жёсткая рука бюрократа наконец доходит до моей фамилии и жёстким движением вычёркивает её из списка, я вновь перемещаюсь.

Снова кладбище. Рабочие ловко расправляются с по крошившимся куском породы, когда-то бывшим надгробием. Затем они раскапывают яму прямо на месте моей могилы. Через пару дней приходит процессия с новым покойником. Все эти люди мне не знакомы. Они кладут гроб на дно ямы, надо мной, говорят свои печальные речи, пьют, плачут, всё думают и думают об ушедшем.

Когда они уходят, я наконец могу отпустить свой дух. Я свободен. Навсегда.. Прощайте.