четверг

в четверг у моря. повисшая в воздухе соль залезала под кожу и как бы царапала изнутри чувством абсолютно недостижимой свободы; недостижимой, но стоящей того, чтобы пытаться приблизиться к ней.
сырая, уже промерзшая к вечеру галька, покорно хрустела под ногами, укладываясь горками вокруг ступней.
всплеск лунного света так робко дрожал на морской равнине, будто ребенок только что опрокинул на пол кружку с молоком.
кажется, можно провести здесь всю жизнь. углубляясь в каменистый берег, уставившись в точку, где небо целует море, как мать сына, зная, что они не могут соприкоснуться, но потеряв эту здравую мысль в глубинах сознания.
здесь оговорка. чем определяется здравость мысли? ведь если же пользой, которую приносит то или иное размышление человеческому существу,  то гораздо более здравой видится уверенность, в том, что небо может докоснуться до морского простора. люди слишком много обдумывают невозможное. настолько много, что это точно не может называться «здравым». ведь так не обязательно всегда держать под рукой пределы.
люди часто говорят о желании свободы, но так ли на самом деле жаждут ее? так ли страстно они ее ищут, если закупоривают те редкие и безрассудные посылы своей души удивительным словом «невозможно»?

это снова была среда. мерзкая среда. раздражающая уже тем, что ползла прямо за вторником, но все никак не становилась четвергом. Анна Михайловна, пожалуй, собрала все оставшиеся силы, чтобы собраться на кровати в какую-то цельную фигуру, чем-то отдаленно напоминающую человеческую. жилистыми ногами она придвинула к кровати, брошенные вчера поодаль, тапочки, и медленно поднявшись, зевнула уже, наверное, в третий раз.
она устало прошаркала до кухни и уперлась морщинистым лбом в сырое, пыльное стекло. в щелку, образовавшуюся в крашеной деревянной раме навязчиво бился октябрь.
соседские дети, облюбовавшие теперь высокую красную горку во дворе Анны Михайловны, резвились здесь, как это говорится, до посинения. разбитые коленки и царапины на локтях не умаляли в них любви к опасной металлической конструкции, и они весело щебетали, носившись вокруг, залезая наверх по склону горки и бросаясь друг в друга грязными, уже успевшими отслужить листьями.
эта картина по причинам, которые Анна Михайловна не смогла себе объяснить, вызвала в сердце ее какое-то страдальческое чувство, и женщина предпочла не смотреть далее на безграничное счастье, случающееся у нее во дворе.
она дважды заправила кровать, потому как ничего не торопило ее и не мешало ей повторить эту заурядную процедуру, не удовлетворившую ее с первой попытки.
сегодня ничего не приносило радости; напротив - все выглядело более неприятным, чем обыкновенно.
завтрак не просился в рот. духота, царившая в квартире, впитывалась в стены, в мебель, в книги, которым человеческая рука не дарила заботы уже который месяц, в богом забытый чайный сервиз, и в само, уже и без того разрушающеея, тело Анны Михайловны.
нет более тоскливого и болезненного зрелища, чем старики, блуждающие по своему жилищу из комнаты в комнату, всматриваясь в каждый угол, который записан на подкорку, который уже как бы стал частью этих стариков. именно такое зрелище можно было наблюдать сегодня в квартире Анны Михайловны.

прервав свои бессмысленные гуляния, Анна Михайловна вдруг припала к старой деревянной шкатулке, покрытой пылью из несбывшегося и нереализованного. женщина не открывала ее с момента, который сама теперь не могла припомнить, но сегодня ее что-то беспощадно тянуло к шкатулке.
она приоткрыла узорчатую крышку, и заглянула внутрь. потертое золото колец и цепочек моментально вонзилось в сердце старушки, воспоминания ударили в голову, и Анна провалилась в горечь ушедшего прошлого.
натягивая кольца на хрустящие от тоски пальцы, Анна воссоздовала в памяти моменты, лежащие теперь на дне этой шкатулки, как сухие осенние листья на холодной земле.

вот она, сама испекшая громадный торт на свое двенадцатилетие, безумно и справедливо гордая, сидит на почетном стуле с бумажной короной на голове, и выжидает, пока все попробуют шедевр, сотворенный именинницей. сколько счастья, любви, живости чувств в глазах ребенка, который получает заслуженную похвалу! какой она была в тот день… еще не Анной Михайловной, а просто Аней. Аней, любимой дочкой, Аней, верной подругой, Аней, примерной ученицей. у этой девочки было так мало, но все внутри нее было заполнено доверху.

вот она дрожащей рукой пишет свою первую любовную записку, аккуратно выводя заранее обдуманные буквы. раз, два. она вырывает из блокнота уже десятый листок, и начинает все с нуля. а потом вдруг невольно представив во всех деталях ситуацию отказа, сметает все со стола, и всхлипывая, решает , что ей непременно суждено быть отвергнутой своим возлюбленным. теперь ей вспомнается, как он сел с другой за парту, которая, нужно заметить, ни на каплю не была привлекательнее нашей Ани, как он не поздоровался с ней в общей столовой…сейчас она абсолютно уверена, что забыта, не нужна. она заснет в слезах. но уже следующим утром, чувства стесняющие ей грудь, заставят Аню выпалить свое признание без всякой подготовки, прямо там, в общей столовой. и она, естественно, получит желанную взаимность, в которой она не сомневалась ни на секунду.

вот она получила заветный диплом. счастливую, с глазами-звездами, ее сфотографировали около университета рядом с памятником кому-то великому; фотография не сохранилась.
вот она получила не такую заветную, но все же работу. мама сказала, она молодец. папа спросил, сколько платят. с ней здороваются коллеги. она купила первый в жизни деловой костюм. он не идет ей совершенно. ее знают соседи. она празднует свой тридцатый день рождения, купив на этот раз отвратительный и на вид, и на вкус, разваливающийся торт в магазине у дома. она носит неудобные туфли, не пользуясь пластырями. ей тридцать семь. у нее пять лаков для ногтей, и все они красного цвета. с ней по-прежнему здороваются коллеги, но уже не глядя, по привычке, так, будто вовсе не с ней. она постоянно ссорится с продавщицей в магазине у дома. порой, увидев свое отражение в пыльной витрине, она не сразу понимает, кто перед ней. по телевизору сказали, что в ее возрасте нужно избавляться от морщин. она заказала дорогой заграничный крем и подолгу стала рассматривать свое лицо.
вот она решила сделать ремонт. приобрела цвета слоновой кости обои, краску по скидке, клей, новый плинтус, шпатель, и поставила в кладовку.
вот она перестала разбавлять чай холодной водой. иногда стала просто пить кипяток. она раз в пол года меняет домашние тапочки, и, бывает, покупает пару для гостей, которые к ней редко заходят.
вот она начала носить очки. она не знает, подходят они ей или нет. что в очках, что без, она не видит этого.
у нее есть любимое место в автобусе.
она стала засматриваться на газеты.
ей приглянулся мужчина в костюме. и хоть понравился он ей не больше, чем таблетка аспирина, все же обидно, что он оказался женат.
по телевизору показывают фильмы, которые она уже смотрела. она вслушивается в голоса соседей за стеной. избегает детей. бывает, ходит в кафе с подругой по работе и слушает фоном трещание собеседницы, вцепившись глазами в чашку.

Анна Михайловна надевала на себя все, что видела в шкатулке так, будто в этом было… должно было быть какое-то спасение: тусклые от времени браслеты, которые теперь больше напоминали кандалы; тонкие цепочки, старые мамины бусы, которые не носились уже несколько лет; кольца, не подходившие по размеру; уже в какой-то агонии Анна пыталась вставить в давно заросшие уши серьги с камнями, но ничего не выходило, как бы она не растирала уже покрасневшую кожу.
ужас. бесконечный животный страх расплескался по всему телу. нужно было нанизать на себя все, все, что когда-то было дорого ее сердцу, все, что когда-то было ей родным, если такое было. она протаскивала маленькие изящные кольца по сухим хрящам, сдирая кожу, и прокручивая металл снова и снова.
вдруг глаза ее, совсем обезумевшие, зацепились за маленький карманный календарь с изображением побережья, хранившийся под всеми драгоценностями.
Анна Михайловна перестала дышать. она тянулась к карманному морю обеими руками, но как бы боялась его коснуться. ее губы исказились улыбкой.  она сделала свой самый глубокий в жизни вдох и зарыдала, как ребенок. слезы ее текли непрерывно, будто все это море было в ней самой сейчас. будто что-то треснуло внутри нее, разорвалось, остановилось и забилось снова с бешеной силой, с силой, какой у Анны не было никогда до этого самого дня, и какую казалось она не вынесет.

ближайший билет был на четверг. Анна Михайловна. она вспомнила этот день; когда что-то ей помешало. что-то ненужное, пустое, мелочное.
уже приобретенный билет до всего, о чем ей мечталось, до «той Анны», до женщины, стоящей в четверг на холодной гальке, уткнувшись в озорные волны, был возвращен в кассу.
этого не могло быть. это неправда. она говорила, что будет там - на этой картинке с календаря. но она всегда не могла. она могла выбирать новый безвкусный костюм, могла смотреть на детей во дворе, могла считать ступеньки, поднимаясь в эту мерзкую холодную квартиру, но она не могла уехать. почему она не могла?

ее мысли рассыпались по полу. в ее старушечьих глазах были соль, застывшая в воздухе, пенистый прибой, развевающиеся на ветру еще не поседевшие волосы.
какая боль в мире может сравниться с болью сожалений?

Анна встала так резко, что у нее закружилась голова и задрожали колени. ее губы пытались выговорить, как молитву:

«я закажу… билет, я закажу»

и она, опираясь о стены, кинулась к телефону. она не знала, кому позвонить. но верила, что спасение близко.
«как из календаря» - шептала она сорванным голосом, набирая чей-то номер в телефоне.
ее пальцы не слушались. она со всех сил сжимала одной рукой календарь, а другой пыталась в третий раз набрать правильный номер.
наконец, удалось. голодные, безразличные гудки один за другим въедались в мысли и отзывались уколами в сердце. на секунду все замерло: не ругались соседи, не выл старый холодильник, не визжали соседские дети, не было ничего.

пустоту разорвал женский заливистый голос:
«ало! Анна Михал-на?! чего звоните?»
Анна растерялась, как школьник у доски, несколько раз набрала дыхание, чтобы начать, но слова никак не слетали с губ. слезы хлынули, заливая глубокие морщины, синий домашний халат, телефон со стертыми с кнопок цифрами.

«Анна Михал-на? говорите же, господи!»

тяжесть сковала Ане горло, ее пальцы онемели, ослабли, и она перестала сопротивляться. и только карманное море, мнимую свободу, самое дорогое, что у нее когда- либо было, она не выпустила из рук.
«завтра четверг» - пронеслось у нее в голове.