Калейдоскоп. Сашка. Этюд 1

               
                САШКА
         Летом 1976 мне исполнилось семнадцать лет. Я только что переехал к матери в старинный волжский городок Балаково из Москвы, где несколько лет жил у своего отца. Этот сравнительно небольшой по численности населения город в Саратовской области был, тем не менее, крупным промышленным центром. Несколько гигантских даже по советским меркам производств, крупная гидроэлектростанция и многочисленные предприятия транспорта, строительства и сферы обслуживания делали его оживлённым рынком труда и вполне интересным местом для жизни. Он был чист и опрятен. А летом его благоустроенные набережные были настолько ухожены и украшены цветами, что пассажиры многочисленных теплоходов, проходящих по каналу в обход ГЭС через самый центр города, высыпали на палубы и любовались, раскрыв рты.
  Красота этого города резко диссонировала со всем моим внешним обликом и внутренним образом, несмотря на мой цветущий возраст. Я был худой, долговязый с длинными патлами прямых темно-русого цвета волос, свисающих ниже плеч. Одет я был в сумасшедшей ширины брюки-клёш, пошитые на заказ в ателье из безвкусной дешёвой полосатой как матрац ткани. И это не потому, что мы жили очень бедно. Совсем нет. Мама моя была на весьма руководящей должности тогда, а отчим - её муж - вообще был человеком почти всесильным в мире нашего городка. Он был личностью властной, привыкшей к тому, что его указания исполняются с первого слова. Но меня было легче убить, чем заставить что-то делать против своих собственных взглядов и представлений о том, что такое хорошо, а что такое плохо.
    Внутренне я был примерно таков, как и наружно. В Москве я учился в художественном училище. Обожал живопись, графику, писал стихи. Два года занимался в кружке юных искусствоведов в музее Изобразительных искусств имени Пушкина. При этом учился я в вечерней школе рабочей молодёжи, ибо в училище у нас не было общеобразовательных предметов, а только специальные. Школу я посещал без желания. Все нормальные подростки учились тогда 10 лет. А в школе рабочей молодёжи, где занятия были только по вечерам - одиннадцать. После десятого класса вряд ли у меня было больше двух-трех троек по итогам года. В основном двойки. И меня оставили на второй год. А я и не собирался идти снова в десятый класс. У меня было твёрдое намерение бросить учёбу. Но после разговора моей мамы лично с директором школы и её обещания забрать меня не только из его учебного заведения, но и вообще из Москвы, а также взять на поруки и заняться мной как следует, он распорядился поставить мне по итогам года все тройки и перевести в одиннадцатый класс.
  Словом, и наружно и внутренне я был комком неотесанности, необразованности, смешанных с возвышенностью, романтичностью и стремлением к чему-то высокому, сам не понимая к чему. А чтобы портрет был полным, я бы добавил, что вся структура личности моей зиждилась на фундаменте полного инфантилизма и недоразвитости. Неудивительно, что любого нормального взрослого человека не могло не раздражать общение с подобным мне типом. Жена отца - моя мачеха - будучи коренной москвичкой из аристократической семьи, образованной профессорской дочкой и ведущей сотрудницей Гидрометцентра СССР, ставила мне диагнозы: шизофрения (это потому, что, когда со мной кто-то из взрослых проводил беседу, я судорожно крутил в руке какой-нибудь предмет), маниакальный психоз (потому что мы с моим сводным братом Егором — ее сыном от первого брака и моим ровесником имели обыкновение драться остервенело как сущие маньяки. При этом диагноз ставился только мне) и, конечно же, инфантилизм и недоразвитость. Не знаю, почему она так хорошо разбиралась в психиатрии, но последнее было истинной правдой, ибо я в то время (и ещё некоторое время после отъезда из Москвы) страстно и увлеченно играл в солдатиков.
  Отчим мой - Игорь Игнатьевич, думал обо мне примерно то же самое. Но он мечтал, чтобы я как можно быстрее оказался в армии, так как только там из меня смогут сделать человека.
  Вечером июльской пятницы после работы я поехал в старый город, где каждую неделю собирались разного рода коллекционеры: нумизматы, филателисты и разные прочие «-исты» на своеобразную толкучку-тусовку. Кто-то что-то продавал или покупал, обменивался предметами коллекции или просто мнениями о том-сём. А я был в то время заядлый коллекционер почтовых марок и огромное скопление субъектов и объектов филателии притягивало меня подобно тому как Земля притягивает к себе астероиды или метеориты. Там я впервые увидел Сашку Кривошеина. Он подошёл ко мне с каким-то вопросом, и я сам не заметил как наш разговор потёк сначала ручейком, а потом незаметно превратился в полноводную реку. С её мощным течением мы совладать не могли. Мы даже не заметили как стемнело и что в сквере мы давно остались одни.
  Он был худеньким подростком четырнадцати лет с длинными вьющимися светлыми волосами и голубыми глазами. Мы поехали к нему домой и просидели допоздна, разбирая стопки журналов «Вокруг света» и делясь мнениями о тех или других статьях. Потом мы провели вместе и субботу и воскресенье. И мне уже казалось, что мы с ним стали просто неразлучными друзьями. Но это только казалось, потому что, если условно выделить в человеке сотню типологических черт его личности, то только в нескольких мы с ним полностью совпадали. В остальных же  мы были полными антиподами. Но в тот момент эти немногие совпадающие качества захватили и поглотили нас полностью. Они доминировали в нас и управляли всей нашей жизнью.
  Мы оба были законченными романтиками и оголтелыми максималистами. Мы оба были ненасытными до знаний и оба безгранично верили в себя. В нас обоих была спрятана тугая сжатая пружина, которая толкала нас к поиску неведомой, но очень значимой цели. Мы ни секунды не сомневались в том, что сможем добиться в жизни всего, чего бы мы не захотели. Вопрос только в том, что когда-то придётся определиться с тем, чего же мы всё-таки хотим. Во всём остальном мы были очень разные. Но для меня тогда это было неважно. Я был стеснителен и скован. Сашка же был предельно раскрепощён. Он постоянно источал, излучал, разбрызгивал вокруг себя энергию, идеи. У него не было врагов ни во дворе, ни в микрорайоне. Он не боялся никакой шпаны потому, что когда он выходил на улицу, вокруг него собиралась толпа мальчишек и все, раскрыв рты слушали его, забыв кто из них хулиган, а кто паинька или маменькин сынок.
        Учился Сашка средне. Он никогда не был отличником. Ему трудно было заставить себя заниматься тем, что его совершенно не интересовало. Но зато в том, к чему он был неравнодушен, ему не было равных. А круг интересов его был весьма широк. Его интересовала география, философия и история. Особенно Восток и Япония. Культ самурая, каратэ, ниндзя и всё вокруг этого. Эпоха великих географических открытий, остров Пасхи, Тур Хейердал, Полинезия. Всего не перечислить.
  Сашка был прирожденный космополит. Я же, не взирая на мою жажду странствий, был в душе патриотом, но не по воспитанию, а скорее по генетике. Просто при всём своем желании я бы не смог быть другим. Я не был настроен просоветски. Я терпеть не мог той оголтелой пропаганды, которая была на каждом шагу. Ежедневного вранья про безмерное счастье и достаток всех советских людей.  Того, что литераторов печатали только тех, кто так или иначе воспевает советскую власть. А значит лжёт и лицемерит. Но был ли я антисоветчиком? Скорее нет. Просто я выбрал для себя нейтральную территорию. И не потому что я боялся выступать открыто. Просто мне казалась опасной та грань что вдруг, выступая против существующего строя, ты невольно встанешь на сторону врагов своей страны? Сашка таких сомнений не испытывал. Он ненавидел советскую власть открыто и решительно. Со всем юношеским максимализмом. Однажды он разрезал на мелкие кусочки свой комсомольский билет и демонстративно его съел. И при этом ещё приговаривал:
        - Подождите, вот скоро придут "наши" и тогда я с радостью на ваших глазах съем свой советский паспорт... Но это было позже, когда паспорт у него уже был. А ещё позже стало понятно, что это была просто бравада, гормоны и юношеская крайность.
  Тем временем я всё же пошёл в одиннадцатый класс вечерней школы. Днем я работал художником на крупном заводе. По вечерам ходил в школу и теперь в моём классе были только взрослые ученики. Все пошли учиться осознанно, с пониманием, что без аттестата о среднем образовании кому-то из них не стать мастером, кому-то начальником смены. Все учились охотно и увлечённо. Мне хотелось подражать им так же, как год назад я пытался подражать своим ровесникам и шалопаям в их презрении к учёбе. Так я закончил одиннадцатый класс преимущественно с отличными оценками и, не без везения, поступил на дневное отделение историко-филологического факультета Горьковского университета.
  Вскоре я уехал учиться. Я не знал тогда какие кувырки и кульбиты приготовила мне жизнь. Устав от испытаний, весной 1978 года я попросил, чтобы меня забрали в армию. Именно попросил, потому что студентов дневной формы обучения тогда в армию не брали. А вернулся в Балаково я только в последних числах мая олимпийского 1980-го года. Без малого три года мы не виделись с Сашкой. Изменился ли он за это время? И да и нет. Он очень повзрослел. Во многих вопросах стал глубже. Но в целом его природа осталась такой же - мальчишеской и яркой как метеор.
  Я снова окунулся в море искрометного общения с ним и его компанией, в которой ближайшим нашим другом был Олежка Мокеев. И мы снова стали неразлучны. В полном смысле этого слова. Потому что работали Сашка с Олегом на крупнейшем в СССР заводе по производству резиновых запчастей и деталей для автомобильной промышленности «Балаковорезинотехника» слесарями-сантехниками. На этом заводе работала моя мама. Она была не последним человеком в заводоуправлении и ей не составило особого труда договориться, чтобы меня приняли в тот же цех и в то же подразделение, где работали мои друзья. Там не было должности художника в штатном расписании и я был оформлен также слесарем-сантехником, а фактически исполнял должность художника, функцию, придуманную специально для меня. У меня была своя каптёрка-мастерская. Обязанности были не обременительные: раз в месяц нарисовать цеховую стенгазету, по случаю - транспаранты с лозунгами типа «Мир Труд Май» или «Слава труду!». Иногда портрет Ленина. Остальное время я скучал и проводил в ожидании когда вернутся с задания мои друзья.
  Зато, когда они появлялись в цеху, нам было уже не до скуки. Мы поднимались на крышу и по часу, а иногда и дольше набивали косточки кулаков о поверхность рубероида, которым была покрыта кровля. А сам рубероид сверху был посыпан мелкой каменной острой крошкой, о которую было очень легко стесать себе кожу на кулаках до самых костяшек. Потом мы замазывали ранки зеленкой. К утру на них образовывались корочки и мы начинали всё сначала. Так мы рассчитывали, что у нас на тыльной стороне ладоней образуются костяные наросты, которые позволят нам пробивать ударом кулака не слишком толстую кирпичную стену. Ударом ребра ладони мы ежедневно раскалывали кирпичи, ударом ноги — ломали доски — самодельные макивары. Много времени посвящали движениям в стойках, ударной и прыжковой технике. В своих собственных глазах мы выглядели истинными героями.
  Сашка за время моего отсутствия здорово продвинулся в каратэ. Он сам исступлённо изучал его по каким-то подпольным материалам. В те годы восточные единоборства были полностью запрещены. Заниматься можно было только в нелегальных секциях. Тренеры таких секций часто оказывались в тюрьме. Но у нас был свой "сэнсэй". И он был в этой роли просто превосходен. Он без усилий делал шпагат, а ударная техника у него была настолько органичной, будто он знал ее с рождения. Они с Олегом были младше меня на два с половиной года. Пока я служил в армии и им пришел срок становиться на воинский учёт. Оба решили «закосить» во чтобы-то ни стало. И не придумали ничего лучше как сломать друг другу правую руку. Каждый из них по очереди брался рукой за перила на лестничной клетке, а второй должен был ребром беговой лыжи ударить друга со всей силы по кости руки между сгибом локтя и кистью. Опасения произвести другу не закрытый, а открытый перелом не давали им нанести достаточно акцентированный удар. Поэтому травмы они оба получили, а переломы - нет. И всё же их в армию не взяли. Сашку по причине крайней близорукости, а Олежку по какой-то ещё.
  Вскоре Сашка познакомил меня со своей девушкой.
– Знакомься, - сказал он. - это Ленка - мы с ней очень любим друг друга и будем любить всю жизнь.
  Заявление было в духе Сашки, но в тоже время звучало очень смело для восемнадцатилетнего юноши.  Ленка была на три года младше Сашки, а они жили уже как муж и жена целых три года. Впрочем «как муж и жена» - сильно сказано, так как Ленкины родители, мягко говоря, не одобряли её выбора. Половую жизнь они вели в отсутствие родителей, но при этом ничуть не скрывая ни от кого своих намерений в отношении друг друга. Сашка был прям и безапелляционен, как впрочем и во всём остальном:
        -  Я Ленку никогда не брошу. Но у меня всегда будет много других женщин. А у Ленки никогда не будет других мужчин.
  Ленка стояла рядом и согласно кивала, широко раскрыв ясные голубые глаза. Несколько следующих лет жизни показали, что они не притворялись. А вскоре и у меня появилась девушка и она тоже очень подходила к нашей компании. Со мной она готова была уехать в любую точку планеты и даже полететь на луну. И так нас стало пятеро. Даже пять с половиной. Потому что у Олега тоже была девушка, но она училась и жила в Саратове  и  в нашей компании бывала от случая к случаю. А мы при каждой встрече строили смелые планы на оставшуюся жизнь. В них мы пытались вложить все наши мечты и устремления.
Целый год мы разрабатывали план. Это была сложная и многоэтапная операция конечной точкой которой должен был стать остров Таити во Французской Полинезии. Разумеется, идея от начала до конца была Сашкина. Меня несколько смущало продолжение плана. Он заканчивался на нашем прибытии в Папеэтэ. А что будет потом мы и не думали. Но его трудноосуществимость и романтика перекрывали любые сомнения. Понять степень этой романтики может только тот, кто в детстве дрожащими от волнения руками держал марку с надписью «острова Сент-Винсент и Гренадины» или что-то подобное, с пониманием, что никогда в жизни тебе не суждено даже краем глаза увидеть эти райские уголки.
  В то время мы жили за абсолютно непроницаемым железным занавесом и самой заветной мечтой любого гражданина СССР могло быть разве что посещение Болгарии. Но Сашка настолько явно чувствовал себя гражданином мира, что он буквально источал уверенность, что мы имеем полное право ехать на Таити, как если бы хотели поехать к себе на дачу. Эту уверенность внушал он и нам. Для начала мы должны были переехать в крупный портовый город: Николаев, Владивосток или Ленинград. Обосноваться в нём, пожить. Устроиться на работу матросами (а девушки - поварами) на торговое судно, идущее в загранплаванье. Сбежать на берег где-нибудь в Сингапуре или Малайзии, а дальше.... Дальше мы полагались на Судьбу, на удачу и на свою смекалку. Иногда мы подолгу обсуждали ту или иную часть плана и мечты нас заводили далеко.
  Например, в Ленинграде (а был выбран именно Ленинград) у нас мог быть свой собственный домик на Финском заливе, и мы жили бы там так дружно и весело все вместе что, честное слово, жаль было бы уезжать из него навсегда. Но Сашка твёрдо говорил нам – надо!  И мы (в мечтах), в решающий день икс, окинув прощальным взглядом такое дорогое нам жилище, отправлялись на Двинскую улицу в ворота морского торгового порта. Но это пока только в мечтах...
Сашка со свойственным ему творческим потенциалом к тому времени уже давно занимался в балаковском народном театре у яркого и самобытного режиссёра Всеволода Мрякина. Всеволод Александрович был рафинированный диссидент. Он относился скорее к категории параноиков (в лучшем смысле этого слова), чем к врагам народа. Ведь в советских учебниках по психиатрии было сказано, что первейший симптом для постановки диагноза «паранойя» - есть наличие у человека обострённого чувства справедливости. Люди, которые патологически не умеют врать или приспосабливаться - тоже в этом смысле параноики. Ярчайшая иллюстрация - тот самый Мюнхгаузен из фильма Марка Захарова.  Сашка был у Мрякина любимчик - яркий, бесстрашный, прямой, открытый. Он всегда был в центре всех обсуждений и репетиций. Всегда на главных ролях. Олежка был на вторых ролях. А я - на третьих. Я также был пойман в сети Мельпомены — ведь расставаться мы не могли и не хотели даже ненадолго.
  Всеволод Александрович был близким приятелем Олега Табакова. Последнему надо отдать должное - он умел беречь дружбу. Ведь Мрякин тогда был в большой опале. Они оба закончили школу МХАТ. Но насколько же они были разные! Табаков был родом из Саратова, но всю жизнь провёл на вершине театрального Олимпа в Москве. А Мрякин - был коренной москвич. Но вскоре был выслан сначала за сто первый километр, потом за стотысячепервый - в Забайкалье. И вот он уже в городе Балаково Саратовской области без права проживания не только в столице, но даже в областных центрах.
  Он рассказывал, что как-то проездом через Москву, зашёл к Табакову в ГИТИС, где тот преподавал. Олег Палыч встретил его с объятиями. Зашли в свободную аудиторию, Табаков постелил газетку на преподавательский стол, поставил бутылочку водки, закуску и рюмки. Стали вспоминать, рассказывать анекдоты. И вдруг, на самой середине самого грязно-сального анекдота, смачно излагаемого Олегом Палычем, распахивается дверь и в аудиторию влетает взлохмаченный студент. Парень опаздывал на лекцию. Вломился, увидел, что попал не туда, собирался бежать дальше. Табаков встал. Преобразился в мгновение ока.
        – Постойте-постойте, молодой человек! Да как Вы посмели врываться без стука в эти стены? Да знаете ли Вы, что в этих стенах... сам Мейерхольд...сам великий Мейерхольд...
        Тут он задохнулся от гнева, побагровел и потерял способность говорить.
    Растерянный, смешанный с пылью плинтусов юноша топтался на месте и не знал как ему быть: просить прощенья, самоуничтожиться или бежать сломя голову?
        - Ступайте прочь! - с трудом произнес мэтр и, повернувшись к Мрякину продолжил с улыбкой: - Так на чём я остановился?
  Эта история очень ярко оттеняет отличия этих двух людей. Один — кристально чистый в помыслах, - лишенец, с которым и здороваться-то токсично. Другой — может позволить себе не просто многое, а очень многое, но знает как правильно это надо делать.
  А Сашка тоже в душе диссидент и этим (да и не только этим) был очень близок нашему режиссеру.
Пришло время для осуществления нашего плана. Отъезд в Ленинград был назначен на начало августа. Ленинград тогда был закрытым городом. Это означало, что туда нельзя было приехать любому желающему. Прописаться там не было возможности, а без прописки было не устроиться на работу. А тех, кто не работал, в то время сажали в тюрьму по статье "за тунеядство". Но было, по счастью, такое понятие как "лимитчики". Это явление замечательно и подробно показано в фильме «Москва слезам не верит». Только на московской фактуре. И вот, когда пришло время покупать билеты, мои друзья вдруг заколебались. Побоялись рискнуть? Их можно понять. И тогда я поехал один. Я разузнал из газетного объявления, что лимитную прописку можно получить вместе со служебным жильём, если устроиться дворником в Эрмитаж. Работать в Эрмитаже! Пусть дворником, но в самом Эрмитаже! Мне бы надо было почувствовать себя тогда разведчиком, первопроходцем, ледоколом. А я обиделся. Подумал о них плохо. Я чувствовал будто меня предали. И не только меня, а всю нашу идею, мечту. Сейчас мне понятно, что это было не так. Но тогда...
  Ничего не вышло с Эрмитажем - пока я собирался и добирался место оказалось занято. Но после долгих мытарств я получил всё же работу электромеханика в тресте «Лифтреммонтаж». Сашка мне писал, но я отвечал ему сухо и холодно. Зимой они приехали ко мне. Мы ходили вместе в ресторан в Ленинградском Дворце Молодежи, где всегда было много иностранных студентов. Выбор места был мной сделан не без желания уколоть их - вот, мол, посмотрите, мы могли бы сейчас жить в атмосфере этого потрясающего города все вместе. И уже следующим летом Сашка с Леной переехали. Но и в выборе способа их переезда также появилась наша с ним непохожесть. Сашка устроился на работу директором клуба в глухой деревушке Камышовка, недалеко от Выборга. А Ленка там же стала работать учительницей в школе. Что они думали тогда о нашем плане я не знаю. Но я его для себя уже мысленно перечеркнул. Меня полностью поглотила жизнь культурной столицы.
С  Сашкой я общаться перестал. Но где-то в глубине души я чувствовал свою неправоту. Я понимал, как некрасиво быть настолько обидчивым и злопамятным, но что поделать, если ты по гороскопу рождён типичным раком? Вскоре Сашка перетянул к себе Олега, выхлопотав ему место в Камышовской библиотеке. Но прожили они там не очень долго - деревенская жизнь была явно не для них. И они вместе вернулись в родные края.
  Прошло несколько лет. Я всё время думал про Сашку, скучал по нему. Я решил для себя, что я сам должен сделать первый шаг, чтобы помириться и возобновить нашу дружбу. Я ждал повода, удобного случая. И вот такой повод наметился. Вскоре у моей мамы должен был быть юбилей – пятьдесят лет. Достаточно круглая дата, чтобы поехать к ней и поздравить её с подобающей для этой даты широтой. Тем более, что я к этому времени был уже председателем кооператива, предпринимателем, что давало возможность приехать в свой город если не «золотым петушком», то по крайней мере, поблескивая чешуей окуня или карася невского разлива.
        А все мысли мои были о предстоящей встрече с Сашкой. Так многим хотелось с ним поделиться и так много вопросов ему задать. Первое, что я хотел спросить у мамы как только мы встретимся, - знает ли она что-нибудь про Сашку и как мне его найти. Мне не терпелось поскорее позвонить и разыскать его. Но получилось так, что мама мне сказала прежде, чем я успел задать ей свой вопрос:
        - Ты знаешь, а у нас позавчера случилось несчастье. Умер Саша Кривошеин.
Я потерял дар речи. Как? Как такое могло случиться? Ведь ему недавно исполнилось двадцать семь. Как могло так совпасть, что ЭТО случилось накануне моего приезда ?Разве такие совпадения возможны без вмешательства Судьбы? Но как бы там ни было ещё через день, накануне маминого дня рождения, я хоронил своего друга и сам нёс гроб с его телом. Олег рассказал мне о последних годах их жизни. Стало понятно, как мучительно Сашка искал себя и свой путь в жизни. Сначала он уехал в Саратов и пошёл работать в ночной клуб. Он танцевал мужской стриптиз для женщин! И в этом он был, как говорят, превосходен и неподражаем. Потом он поступил на историко-филологический факультет Саратовского университета. Вернулся в Балаково. Пошёл работать на завод. И, боже мой! Кто бы мог подумать? Он стал кандидатом в члены КПСС.  Он решил вступить в партию по идейным соображениям. Он стал убежденным коммунистом, вожаком городской молодёжи. Организовал молодёжный жилищный кооператив. И каждый день после работы шел на стройку и клал кирпичи, возводя стены дома, где должна быть квартира для его семьи. А у них с Ленкой было уже два маленьких сынишки. Причину его смерти я не знаю до сих пор. В момент похорон заключение ещё не было готово. Да и потом никто толком так ничего и не объяснил. В один из первых майских дней у него утром заболела голова. Но на работу он пошёл. К вечеру голова заболела ещё сильней, но и на стройку он всё равно пошёл. Оттуда его уже увезли на скорой. На следующий день сообщили, что он умер.
        Почему же Сашку так швыряла судьба из крайности в крайность? Для меня это не было загадкой. Неистощимая энергия, помноженная на темперамент и талант, как бурная горная река несла его как щепку по тесному ущелью нашей действительности, ударяя о скалы то справа, то слева. А он искал для нее выход, но вырваться никуда не мог. Я отлично понимал его, потому что и сам испытал нечто похожее: период метаний и мучительных поисков себя. Но об этом – в следующих моих этюдах.