Рай из прошлого

«Никогда не возвращайся в прошлое. Оно убивает твое настоящее.»
=Аврелий Августин=

Рай из прошлого.
Середина лета. Закат. Солнце медленно сползает за два соседних дома похожих друг на друга как близнецы. Точнее они даже не близнецы, а зеркальное отражение, ведь повернуты друг к другу входными дверями. Какой из них реальный, а какой отражение - можно понять, только если найти зеркало. Зеркала нигде не видно. От улицы дома огорожены одинаковыми заборами. Перед заборами одинаковые палисадники. Последние, правда, одинаковы только архитектурно, наполнение у них совершенно разное. В одном разросся большой виноградник, закрывающий своей тенью сразу три окна дома, выходящие на эту сторону. Остальное свободное пространство засажено разнообразными цветами. Среди них есть даже такой, что цветет только один день в году, становясь своего рода событием. В соседнем же палисаднике посажены плодовые деревья: - яблоня, груша и слива. Дорожки, выложенные из бетонных плит, ведут от одинаковых калиток в палисадниках до одинаковых калиток в заборах. Одинаковые черные водопроводные шланги протянуты из дворов через отверстия в заборах в палисадники. Любые растения периодически хотят пить, но здесь на протяжении семи месяцев ежегодно стоит настолько непереносимая ни для чего живого жара, что они либо пьют постоянно, либо погибают. Если полить сейчас, на закате, когда земля уже начинает хоть и не на долго, но остывать, то в пять часов утра в клумбах и грядках можно обнаружить еще влажную землю. Этот промежуток от заката и до рассвета – то самое время, когда растения живут. Остальное время им приходится выживать. Перед домами-отражениями дорога. Дороги здесь определяются только предназначением, а не какими-либо конструктивными отличиями от остального ландшафта. Просто на дорогах трава растет только по центру, где ее не давят колеса транспортных средств. В колее песок. Песок здесь везде, но на дорогах он рассыпчатый, как на пляже, а вне дорог спрятан под коркой сухого и твердого грунта. Два зеркальных дома венчают неприличных размеров расширение улицы. Самая обычная улица, берущая начало еще на окраине села, шириной не более двадцати метров вдруг расползается в левую сторону до неприличных метров ста двадцати. При этом дома, стоящие по правую сторону дороги, так и продолжают отстоять от нее метров на пять. Длится это безобразие сто метров, а потом опять превращается в обычную улочку. Казалось бы, такое пустое пространство должно как-то использоваться, но оно все заросло травой, расчерченной небольшой сеткой узких пешеходных тропинок, протоптанных жителями от дороги к домам левой стороны улицы. На дороге напротив того дома, что правее, играет в песке мальчик. Ему не более семи лет. Он босиком и одет только в шорты, контрастно выделяясь своей белой кожей на фоне загорелого под солнцем села. Скорее всего они прибыл в село не так давно, и солнце еще не успело оставить на его коже свои отпечатки. Игрушек у мальчика нет, он копается в песке с помощью подобранных в траве сухих палок. Может что-то строит, может рисует. Это не так важно, это не выбивается из общей картины и не врезается в память. Смущает лишь то, что поблизости нет взрослых. Никто не следит за ребенком, но почему-то этот факт не вызывает чувства тревоги. Кажется, что мальчик находится в полной безопасности, и это место неспособно ему как-то навредить. Наверно он тоже это понимает. Вся его деятельность излучает спокойствие и умиротворение.

Я проснулся на верхней полке в купе междугороднего поезда. Соседи сидели за столом и завтракали, переговариваясь в полголоса, видимо, чтобы не разбудить меня. Состав стоял на станции, но перрон, судя по всему, был с другой стороны вагонов. В свое же окно я видел пустоту. Не ту пустоту, которую наблюдаешь, смотря в бескрайний океан, наполненный лишь водой. И не ту пустоту, что открывается взору в бесконечных песках пустыни. И там, и там тебе понятно, что это нормально, когда в океане вода, а в пустыне песок. У меня за окном поезда был такой ландшафт, в котором всегда стараешься увидеть что-то еще, помимо низких кустарников с патологически маленькими и бесцветными листьями. Что-то помимо колючей, блеклой и выгоревшей на солнце травы. Помимо твердой как камень потрескавшейся от обезвоживания земли. И этот пейзаж простирается до самого горизонта. Поезд может проехать с пол тысячи километров, а за окном все останется без изменения. Это степи юга страны, а значит я уже дома. Если я выйду сейчас на перрон, то легкие обожжет раскаленным, несмотря на утренние часы, воздухом. А если подует ветерок, то вопреки логике и ожиданиям, станет не прохладнее, а жарче. Я не был здесь сорок лет, но это по-прежнему моя родина. И, когда поезд снова тронется, мелькающая за окном пустота не будет меня смущать, потому что мне она знакома и понятна с самого детства.
Взял с полки телефон. Часы показывают девять утра. Тридцать два градуса выше нуля. Вероятность дождя ноль процентов. Но как не старайся тянуть время, рассматривая погоду, пальцы все равно сами по себе находят вкладку с сообщениями и открывают последнее, чтобы я уже в который раз от неизвестного отправителя прочитал: "Толя умер. Приезжай. Коля". Именно так - в формате телеграммы, как мог написать только человек в возрасте девяносто пяти лет. Может чуть меньше или больше, но сколько помню - дядя Коля был старше дяди Толи на пятнадцать лет, а меня на сорок. Вроде весь смысл этих четырех слов переосмыслил, принял и смирился еще вчера, но чувство вины возвращается снова. Казалось бы, уже живу пятьдесят пять лет, и наверно уже поздно быть кому-то что-то должным, но как только в очередной раз в голове вспыхивают слова: "Толя умер", сердце пропускает один удар. Сейчас лето. С дядей Толей в последний раз общался по телефону, когда поздравлял его с Новым Годом. Более полугода назад. В следующий раз должны были разговаривать через полтора месяца, когда он меня обычно поздравлял с днём рождения. Потом, осенью, уже я его. Это что-то вроде ритуала, который длится сорок лет - три телефонных разговора в год. Их всегда было достаточно и ему и мне. Отношения у нас с дядей Толей были такими, что не было необходимости придавать им значимости более частым общением. Нам не требовались доказательства их крепости, они были крепкими без картинности. И вот его больше нет. Я не могу пока себе объяснить природу пожирающей меня изнутри вины, но первое, что приходит в голову - он умер в одиночестве. Нет, не я причина его одиночества, но я единственный, кто мог его от одиночества избавить.
Дядя Толя был мужем тети Светы - младшей сестры моей матери. Тетя Света всю свою жизнь посвятила образовательной деятельности. После института ее по распределению отправили в село на юге области, где она и вышла замуж за дядю Толю. Село было настолько глухим, что для девушек там понятие выбора мужа практически не существовало. Если мужик трудоустроенный, то надо брать. На этом критерии заканчивались. А если трудоустроен в колхозе, то тем более, т.к. по всему селу от колхоза были построены для сотрудников одинаковые кирпичные просторные дома на четыре комнаты. У дяди Толи, как у колхозного водителя, был такой дом. Но этот брак не стал образцовым, и счастливыми не сделал ни тетю Свету, ни дядю Толю. Тетя Света после развода уехала из села, одна вырастила дочь, проводила ее в столицу на учебу, и выдала там ее замуж в восемнадцать лет. Теперь у нее двое внуков и одна внучка. Старшему двадцать два года и, того и гляди, появятся правнуки. Вот только увидеть их она может единственным образом: - сидя на протяжении года у кухонного окна, смотря на улицу в ожидании лета. Ведь только летом может в гости приехать дочь с детьми. А ждать приходится одной, ведь замуж тетя Света больше так и не вышла. Мама говорила, что дядя Толя оказался довольно редким по своему характеру человеком, после совместной жизни с которым ни с кем больше уже жить не захочется. Да, у нас в семье принято было не особенно его любить, но причин этого я не знал и не знаю до сих пор. Других дядей у меня не было, поэтому дядя Толя был лучшим. С возрастом чувство одиночества способно вырастать до настолько огромных размеров, что не ровен час, может и придавить собою человека. Хорошо, что мои родители живы и пребывают в добром здравии, они и не дают тете Свете окончательно сойти с ума. А кто не давал сойти с ума дяде Толе, не знаю. Может он и сошел.
 Поезд тронулся, постепенно набрал ход, а картинка за окном как была статичной, так и осталась. Пейзаж оставался неизменным.

Дорога, на которой играет мальчик, заканчивается напротив гаража того из домов, что слева. После нее только тропинка, по которой через неширокий проулок можно выйти к последней улице села и камышам, разросшимся по берегам небольших водоемов. Еще недолго, и по тропинке местный пастух приведет сельских коров на пустырь. Там они грустно и покорно будут ждать своих хозяев, оставляя после себя повсюду навозные лепешки. С появлением из проулка первой коровы мальчик перестанет играть и уйдет в палисадник. Оттуда он будет наблюдать за тем, как коров разбирают и отводят по домам их хозяева. Нет, он не боится коров - он из достаточно маленького городка, где встретить корову не так уж и сложно, но он боится коровьих лепешек. Боится так, как если бы это было самым страшным, что может с ним произойти, ведь мама строго настрого запретила ему в них вляпываться - потом одежду не отстирать. Казалось бы, что с таким ежедневным графиком загрязнения коровами местного пустыря, у мальчика не должно было остаться места для игр, но нет - утром мальчик обнаружит абсолютно чистыми и дорогу, и пустырь. Лепешки чудесным образом будут исчезать ночью, пока он спит. Пока он не узнает, что эти лепешки не что иное, как удобрение, которое местные жители растаскивают в ведрах по свои огородам, их исчезновение будет казаться ему волшебством. Немного позже его позовут домой, где накормят ужином на летней веранде, в которой на семь месяцев в году стекла в рамах заменяются на москитную сетку. Когда на улице темно, а на веранде горит свет, безумное количество самых разнообразных насекомых бьются на всей скорости в металлическую сетку. Некоторые остаются сидеть на ней, другие же падают вниз, откуда, немного придя в себя, взлетают для нового разбега. Мальчику кажется, что насекомые прилетают посмотреть на него. Дома в городе такого он не видел никогда. Он еще не знает, что находится всего лишь в четырехстах километрах южнее своего дома. Для него это не просто село – это абсолютно другой мир. Мир другой еще и потому, что до этого он видел маму и папу каждый день, а сейчас их рядом почему-то нет уже несколько дней. Зато рядом есть тетя и дядя, которые выполняют все функции родителей. Выполняют наверно хорошо - мальчик не замечает разницы. В целом, надо признать, здесь ему нравится больше, чем дома. Здесь утром его сначала разбудят петухи, которые своим кукареканьем сообщают взрослым, что пора вставать, а таким малышам, как этот мальчик, что можно еще поспать. Второй будильник - это мычание коров, которых пастух забирает с пустыря и уводит пастись на луга за селом. С этим будильником уже можно встать, но тогда нужно будет ждать завтрака, наблюдая как тетя печет блины или оладьи, а может и варит кашу. Что бы не готовила тетя, все получалось безумно вкусным. Особенно яблочный пирог, к которому взрослые казалось даже не притрагивались. Он весь день лежал на большом подносе, накрытый салфеткой и благоразумно порезанный на равные небольшие кусочки. К вечеру как правило мальчик съедал его полностью. Но лучше всего было просыпаться с третьим будильником, когда тетя уже заканчивает готовить завтрак и, как бы случайно, роняет что-нибудь из кухонной утвари на пол. Этот звук говорит о том, что у мальчика есть время как раз чтобы встать, одеться, умыться и сесть за стол.

Поезд пришел на огромную вокзальную площадь, которая объединяет в себе железнодорожную и автобусную станции. Теперь нужно купить билет на автобус до райцентра, но выйти придется раньше, не доезжая до него восемнадцати километров. В само село прямых маршрутов нет. Зато есть остановка на развилке, где от трассы в противоположную сторону отворачивает малозаметная проселочная дорога. Направо - райцентр, налево в восьми километрах село. На этой остановке приезжающих в село встречают обычно на машине или мотоцикле, но меня встречать будет некому. Дядя Толя за свою жизнь собственным транспортом так и не обзавелся. Он, пока работал в колхозе, пользовался рабочим грузовиком или автобусом, за что нередко критиковался тетей Светой, которой не нравилось ездить в город на дребезжащих, норовящих вот-вот поломаться огромных развалюхах. Но дядя Толя был глух к этой критике. Ему казалось, что более комфортные средства передвижения будут оправданы только с появлением детей, которых он очень хотел, но тетя Света не спешила. Она была молодым специалистом, хотела с наскока заработать себе авторитет и утвердиться в качестве незаменимого учителя. Прерываться на три декретных года в ее планы не входило. Она приехала в село в двадцать три года. Через два года они с дядей Толей поженились. Еще через двенадцать лет, когда родилась дочь, они развелись. Так бывает, когда два жизненных пути так и не становятся общей для двоих дорогой. Да и как им было ею стать, когда конечной целью маршрута они видимо видели нечто разное?
На перроне встретил уже давно позабытый, но такой родной, раскаленный воздух. В горло как будто вонзились сотни иголок после первого глубокого вдоха, но через пару минут это ощущение прошло. Видимо организм вспомнил. На автовокзале без особого труда отыскал нужный мне маршрут, оказалось, что автобусы туда идут каждые два часа, что довольно удобно. Раньше было всего несколько рейсов в день, насколько я помню. Хотелось бы, чтобы это означало, что направление еще живое, что не все еще сбежали в города, и продолжают жить на родной земле. Что не все, как я, готовы променять корни на комфорт. Тем более, что такое комфорт как не способ смотреть на вещи?  Я пристроился на жестком кресле металлической скамьи в самом углу зала ожидания лицом к стене. Почему-то было не по себе от толпящихся вокруг людей с бронзовой от постоянного пребывания на солнце кожей и сетками морщин на лицах от вечно прищуренных глаз. Быть может мне было стыдно осознавать собственную чужеродность среди этих людей. А может просто хотелось верить, что я один из них. Не переставал им быть.

После завтрака мальчика берет с собой на работу тетя. Дома одному оставаться ему еще рано, а с дядей на работу его по каким-то причинам не отпускают. Они выходят из дома привычно оставив входную дверь незапертой, и со скоростью шестилетнего ребенка идут до школы. В селе, где всего около восьми сотен жителей, украсть что-нибудь у соседа - это как обворовать самого себя. Никто до этого не опустится. До работы идти не более пяти минут, как, впрочем, и до практически любой точки села, но мальчику не хочется туда идти. Там несколько одних и тех же женщин будут привычно гладить его по голове, приговаривая ласковые слова. Потом нужно будет долго рисовать карандашами, пока тетя занимается своими делами. Из школы выходить нельзя, хотя все прекрасно знают, что никакой опасности снаружи нет. Здесь даже бездомные и голодные собаки приветливо виляют хвостом любому незнакомцу. Мальчику в школе все быстро надоедает, и он мысленно отправляется на работу к дяде. Он там еще не был, но воображение спасает ситуацию. Все, что известно малышу - дядя водит большой автобус. На нем он приезжает обедать. Пока он ест, мальчику разрешают побыть внутри автобуса. Ему нравится перегретый на солнце салон, обжигающая кожа сидений, запах бензина и табачного дыма. Там можно висеть на поручнях, лежать на огромном заднем сиденье, открывать и закрывать форточки на окнах - настоящая комната чудес для шестилетнего возраста. И каждый раз он надеется, что дядя возьмет его с собой, но после обеда автобус уезжает, поднимая клубы пыли, а мальчик с тетей идут в школу. И так будут проходить день за днем. Что-то меняется только в выходные, когда тетя и дядя оба весь день дома. В выходные можно помогать собирать малину. Можно есть виноград. Можно пойти с дядей к его родителям на окраину села и ждать, пока он им чем-то помогает. С тетей можно сходить в единственный в селе продуктовый магазин и прождать несколько часов в очереди пока не приедет привозная машина. Еще в один из выходных дней всегда топится баня. И это мальчику не сильно нравится, так как нужно подолгу сидеть в очень жаркой комнате. Чем дольше сидишь, тем полезнее, говорит дядя, но мальчику слишком душно и хочется поскорее уйти оттуда. Но небольшой позитивный момент у бани был - там мальчик мог остаться с дядей наедине. А когда дядя был с ним наедине, он становился другим человеком. Мальчик еще слишком маленький, чтобы понимать причины таких изменений в дяде, но сами изменения ему нравятся. Ему казалось, что, когда рядом находится тетя, дядя как-то стесняется с ним общаться, и в основном говорит тетя. И вот в таком режиме он может прожить месяц, не особенно задумываясь о том, почему родители отправляют его в село к дяде и тете. Тем более примерно в середине его пребывания в гостях на протяжении подряд лет пяти на почту обязательно приходит посылка от родителей. В этих посылках помимо ненужной одежды обязательно есть игрушки. Причем игрушки всегда хорошие и качественные, которых обычно ему не дарят, когда он дома. Хотя бы ради этих посылок стоило жить каждое лето в селе в первые годы его приездов. Когда он станет взрослее, посылки приходить перестанут.

Вопреки ожиданиям вместо автобуса на посадку подали самое обыкновенное маршрутное такси. Немного стало от этого грустно. Все-таки приличное количество ежедневных рейсов до райцентра не говорило о том, что направление пользуется большой популярностью. Скорее всего суммарно все эти маршрутки перевозят столько же пассажиров, сколько раньше перевозили два больших автобуса. Удивило то, как люди выстроились в очередь перед маршруткой. У каждого на билете было указано конкретное место, но оказалось, что это не более чем порядковый номер. Кто успел, тот и сел на нормальные места, остальные устраиваются как могут. Сидеть пришлось спиной вперед зажатым между огромной женщиной с ребенком на руках и подростком. Но отсутствие комфорта меня не волнует: - я целиком поглощен пейзажами за окном. Водитель вежливо пообещал остановиться на повороте на село, чтобы я его не пропустил. Пытаясь выудить из закоулков памяти картинки сорокалетней давности, я быстро понял, что в настоящем изменились только автомобили, да и мотоциклов стало меньше. Дома с закрытыми ставнями (где они есть, а где нет – ока просто закрыты пожелтевшими газетами), продавцы фруктов и овощей вдоль дорог, стада коров на окраинах поселков, бескрайние заросли камышей и множество разнообразных протоков, ериков, ильменей, ручьев и мелких речушек, разбавляющих серо-желтую степь. Все это я уже видел и помнил очень хорошо. Мне много где приходилось бывать, но нигде, кроме как здесь, больше не встречал мотоциклов с люльками, переделанными под грузовые повозки. Местные называли их тарабарками. Вместо стандартной люльки устанавливался деревянный короб с невысокими бортами. В таких коробах очень удобно было перевозить ящики с помидорами - незаменимая вещь, когда начинался сезон продажи помидор. Не знаю, как сейчас, но раньше на этом можно было неплохо заработать, хоть всего и пару раз за сезон. Зато в следующий раз можно сдать бахчевых арбузов, а потом и рыбу. На этом и держались небольшие села, разбросанные по берегам многочисленных мелких водоемов. До моей остановки ехать не более двух часов, а после нее маршрутке ехать еще тридцать минут до центра. На моем повороте выйду только я, остальные поедут дальше. Есть конечно шанс, что кто-то выйдет чуть позже меня, но скорее всего все остальные пассажиры направляются в районный городок. В добрый десяток сел, которые мы проехали, никто не едет. Наверно, большинство из них ждет участь любой другой отечественной глубинки: - медленная, но верная убыль населения. Народ по возможности сбегает, но мне ли их судить? Не сам ли я сбежал много лет назад?
Проходит несколько лет, мальчик взрослеет и начинает активнее взаимодействовать с окружающей его сельской жизнью. Оказывается, через невысокий забор в таком же доме как у его тети и дяди живут очень приятные соседи. Они по ощущениям намного старше тети и дяди и у них уже есть взрослый сын, который осенью должен вернуться из армии. К ним можно ходить в гости в выходные дни, играть с маленькой белой собачкой и есть твердую и соленую сухую рыбу. Тогда мальчику не сильно нравилась эта рыба, но отказываться было невежливо. С ней ему всегда давали помидор прямо с грядки и ломоть мягкого свежего белого хлеба. На улице теперь можно было играть с мальчиком, который был младше на три года и его сестрой, которая была старше на четыре года. Они жили на той же улице и стали первыми его друзьями. Тетя с дядей стали водить его купаться на реку, где дядя учил его плавать. Мальчик учился довольно быстро, но ему пока не разрешали прыгать в воду ни с пришвартованной прямо на небольшом пляже баржи, ни с невысокого деревянного моста, перекинутого через медленную неширокую речушку. Хотя, как мальчику казалось, с моста прыгали абсолютно все дети, причем некоторые очевидно младше него. В общем жизнь в селе заиграла абсолютно новыми красками. Но с взрослением появились и первые страхи. Например, мальчика до ужаса пугали пауки, которые порой были просто невероятных размеров. Если днем во дворе их не было совсем, то буквально через час после захода солнца, когда мальчика вели умываться к рукомойнику или в туалет, эти ночные охотники оплетали весь двор своей паутиной. Мальчик всегда старался идти позади тети или дяди, чтобы они первыми собирали всю эту паутину. Взрослые убеждали ребенка, что опасных пауков у них не водится, но в таких вещах лучше на слово не верить. Тем более через несколько лет он узнает, что там водятся и смертельно опасные ядовитые пауки, которые правда живут в небольших норах в степи, а не рядом с человеческими жилищами. Этих пауков довольно весело можно будет вымывать из их нор с помощью воды. Но это все будет позже.
Маршрутка остановилась на видавшей и лучшие дни бетонной автобусной остановке. Примечательно то, что видавшей лучшие дни она была и сорок лет назад, когда я видел ее каждое лето. Серый бетон изрыт различного размера ямками - результат действия песчаных бурь. Даже природа не способна породить что-либо вечное, чего уж говорить о человеке, который берется за строительство одинокой остановки в степи. Хотя, надо признать, несмотря на свой потрепанный временем вид, остановка свою функцию защиты от дождя (которого здесь почти не бывает) и солнца (которого здесь в избытке) выполняет. В радиусе восьми километров от этой остановки никто не живет, ближайшее село - мой пункт назначения. Постояв несколько минут в тени, я пошел по ответвлению, которое уходило влево от основной дороги на юго-восток. Когда я в последний раз шел по этой дороге, ее и дорогой то можно было назвать с натяжкой, ведь асфальта на ней не было. Обычная грунтовка идущая, практически не сворачивая, по довольно широкому скорее всего искусственному земляному валу. Справа вал скатывается редкой порослью сухой травы к ручью, который сам шириной не больше трех метров, но большая часть пространства вокруг него усеяна неглубокими разливами. Все эти миниатюрные водные артерии соединят два приличных размеров ильменя, которые находятся дальше в пойме. С дороги их не видно. Вся граница между сушей и водой сплошь заросла камышами. Слева раскинулась степь желтая и засушенная.
Сегодня это уже не грунтовка, а полноценная асфальтированная дорога, причем не убитая, как часто бывает с дорогами в нашей стране. Скорее всего поток машин по ней небольшой, поэтому дорога так хорошо и сохранилась. Если не считать асфальта, пейзаж за сорок лет совсем не изменился. Но вот я изменился. По такой жаре я уже не был уверен, что смогу с легкостью пройти эти восемь километров, которые раньше проходил специально. Будучи старшеклассником мне нравилось делать тете и дяде сюрприз, сваливаясь к ним как снег на голову без предупреждения. Тогда эти восемь километров казались увеселительной прогулкой, да и до села могли подбросить: - племянника школьной учительницы узнавали все, кто проезжал мимо. Сейчас на это я особо не надеялся, ведь и я изменился сильно, да и тетя здесь не живет столько же, сколько я сюда не приезжал. Ей кстати я не сказал, что дядя Толя умер. Сообщил только матери и отцу. Но они отреагировали так, как и должны были. Все эти годы они были на стороне тети Светы, что в общем понятно и объяснимо. Дядя Толя был виноват в том, что их брак с тетей Светой развалился. По крайней мере так казалось со стороны. А всю правду теперь знает только тетя Света. Какие-то отголоски этой правды знаю и я, ведь хоть я и не стал свидетелем самых жестких скандалов, но будучи подростком уже не мог не замечать стремительно летящей к саморазрушению семейной жизни моих тети и дяди. Мимо проехали уже три автомобиля и ни один даже не снизил скорость. Возможно потому, что на местного я не был похож совсем. В середине лета местные мужики обычно одеты в светлые рубашки с обязательно длинным рукавом и спортивные штаны. На голове легкая кепка, которая превращается в бесформенную тряпку, если ее снять с головы и куда-нибудь положить. На ногах шлепанцы без носков. Никаких шорт, никаких маек, никаких солнцезащитных очков. Кожа максимально скрыта от палящего солнца. Я же приехал в обычных джинсах и футболке с коротким рукавом, да еще и с непокрытой головой. За плечами рюкзак, как покорное принятие своего возраста. В молодости для непродолжительных поездок использовал сумку через плечо, сейчас же стало тяжело носить сумки, когда вес распределен неравномерно. Рюкзак - идеальное решение. Пройдя километра три успел увидеть ищущих добычу кобчиков, из камышей справа несколько раз взлетали утки, традиционно пролетели кишкалдаки. Слева позади осталось стадо коров, видимо из села. Но вот чего не было, так это змей. Змеи для этой местности настолько обычное явление, что когда я сорок лет назад преодолевал эти восемь километров, то три-четыре змеи, переползающих дорогу поперек, обязательно встречал. В большинстве случаев это были безобидные ужи, реже не менее безобидные, но более агрессивные полозы, ну и совсем редко гадюки. Сегодня же пока ни одной змеи так и не встретил, хотя это легко объяснить раскаленным асфальтом, который вряд ли отважится пересечь хоть одна змея. Справа впереди в знойном мареве появились очертания человеческого сооружения среди болот - это вторая завалка. Один из двух ближайших к селу металлических мостов через ручей. По ним можно попасть к сети дорог, которые по сухим участкам вели к колхозным полям, оросительным каналам, фермам. Когда доберусь до первой завалки, останется не более полутора километров пути.
Когда мальчику было десять лет, его поездки в село обрели определенный смысл. К соседям на целый месяц привезли их племянников - двух братьев девяти и одиннадцати лет. Познакомившись с ними на второй же день после их приезда, мальчик понял, что у них много общего. Они так же, как и он, были отправлены погостить к тете с дядей из небольшого городка. Причина столь длительного их пребывания в гостях кроется в том, что родителям просто некуда их девать летом. Их родители, как и родители мальчика все лето работают, а возможности отправлять детей в детские лагеря у них нет. Позже он узнал, что у них есть бабушка, но ей тяжело управляться с двумя пацанами на протяжении трех летних месяцев. И так случилось, что, благодаря приезду двух братьев, мальчик наконец смог попасть на работу к своему дяде. Сосед работал вахтовым методом – двое суток на работе, потом четверо дома. Соседка, как и тетя мальчика, работала учителем в той же единственной сельской школе. Соседка, в отличии от тети мальчика, не рискнула брать с собой в школу двух сорванцов, а соседу на утро уезжать на двое суток на вахту. Накануне вечером дядя братьев попросил дядю мальчика взять его племянников с собой на работу, чтобы они не болтались без дела, пока взрослых нет. Осуществить это было не сложно, ведь автобус дяди никогда не забивался рабочими битком. Он согласился, и тут тетя уже была бессильна противостоять уговорам племянника - его тоже отпустили с дядей на работу. Вот так три пацана ни свет, ни заря оказались в автобусе на заднем сиденье и проделали весь путь от посадки рабочих у колхозных ворот до высадки последнего из них на самой удаленной от села точке - там от большой воды запитываются оросительные каналы. Этим последним рабочим был дядя братьев. Все, что успел рассмотреть мальчик из окна -  маленький кирпичный домик метра четыре на два с двумя окнами и камышовым навесом в виде пристройки. Один домик и один человек. А рядом берет начало оросительный канал, в который из трех труб огромного диаметра накачивается вода. Такой мальчик впервые увидел и запомнил работу соседа. Предыдущий вахтер погрузился, автобус развернулся и оставил позади в клубах дорожной пыли то, что взрослые могут назвать этим словом - одиночество. Но мальчик в компании двух братьев одиноким не был и очень быстро потерял нить этих мыслей, ведь потоку новых впечатлений не было конца. Тем летом он с соседскими братьями подпрыгивал на заднем сиденье до крыши автобуса, когда дядя специально не сильно сбавлял скорость перед большими кочками проселочной дороги. Они ездили в поселок побольше, что в часе езды от села, чтобы отвезти что-то нужное на ферму по разведению осетра. Там мальчикам даже провели небольшую экскурсию. Так же дядя брал их с собой на поля, где выращивали люцерну. Она предназначалась для изготовления корма колхозным животным и рвать ее было запрещено, но и у каждого второго жителя села была дома скотина, которую надо кормить зимой, поэтому это было воровство во благо, т.к. дядя эту люцерну не продавал, а раздавал знакомым. Но самым интересным было мытье автобуса. Огромное количество степной пыли покрывало его корпус как снаружи, так и изнутри. Раз в неделю дядя проводил шланг на задний двор и там мальчики поочередно из этого шланга смывали казалось тонны грязи. Результат мытья всегда приводил пацанов в восторг, хотя уже на следующий день автобус опять превращался в тыкву. А еще тем летом тетя разрешила ему прыгать в речку с другими ребятами с моста. Пока еще под присмотром взрослых, но это уже был большой шаг вперед.  Там, на середине неширокой, неглубокой и медленной речушки намного легче заводились знакомства. У мальчика становилось все больше друзей в селе. И, когда приехали родители, чтобы его забрать, первым вопросом мальчика был, когда он снова сможет сюда вернуться.
Очертания первой завалки показались после двух часов изнурительной ходьбы. Любой мужик из села, у которого еще ходят ноги, легко бы преодолел такое расстояние в любую погоду. Я же, как городской житель, привыкший преодолевать любые расстояния сидя на пятой точке, с такой дистанции могу и сойти. Мне всего пятьдесят пять, т.е. примерно столько же, сколько было дяде Коле, когда я приезжал сюда в последний раз. Но, насколько могу положиться на свою память, он, как и большинство жителей села, имел лишь внешние признаки возраста. Оболочка, как и все органическое, подвластна времени, но внутренняя энергия дяди Коли не только не менялась в сторону уменьшения на протяжении нашего знакомства, она только росла. Казалось, что внутри у него находится металлический каркас, опутанный мышцами и жилами. Высокий, чрезвычайно худой, но настолько же сильный, он всегда держал спину прямо, даже когда переносил любые тяжести. В сорок пять или в пятьдесят пять лет, его всегда легко было узнать по возвышающейся над камышами фигуре, когда он на куласике ставил или снимал рыболовные сети на разливе. Там, где другим пришлось бы мучительно долго толкаться деревянными шестами ото дна, чтобы направить лодку в нужное место, дядя Коля всего в несколько мощных толчков мог преодолеть нужные ему расстояния. Это не только благодаря его природной силе, но еще и благодаря тому, что огромное множество хитросплетенных водных дорожек в камышах шириной не более двух или трех метров он знал, как свои пять пальцев. Рыбу он там ловил всю свою жизнь. Помню, как он разрешал мне править куласом, когда брал меня на рыбалку, но у меня мало что получалось. Я неплохо управлялся с весельной лодкой, так как дома у друга как раз был "Прогресс" на веслах, но шест мне не давался. Он то слишком глубоко воткнется в илистое дно, то я толкнусь в неверном направлении, и лодка отправится прямиком в камыши. А ничего страшнее камышей для меня тогда не было, ведь это было пристанище огромного количества змей. Дядя Коля уверял, что максимум мне попадется водяной уж, который кусается не больнее комара, но я знал, что сам факт укуса змеи может стоить мне инфаркта. А дядя Толя тогда помню ревновал меня к этим рыбалкам с дядей Колей, ведь он сам никогда рыбаком не был. Этот факт может и не был бы чем-то из ряда вон, если бы дядя Толя был хотя бы охотником. Но он не был и охотником. И это в селе, где ты просто не имел права не быть ни рыбаком, ни охотником. Местные прекрасно знали, что он родился в селе, и считали, что его испортила городская жена. Их семью воспринимали, как белую ворону, но дядю Толю этот факт как будто не смущал. Когда мужики садились в его автобус, не все даже подавали ему руку, как если бы они и не знают его совсем, а он этого не замечал, но всегда с готовностью жал руку тем, кто ему ее протягивал, да еще и улыбался своей золотой улыбкой.
         Я с возрастом в плане телосложения больше начинал походить на своего отца или дядю Толю, но никак не на дядю Колю или других сельчан. К городским с возрастом приходит какая-то мягкость, а сельские мужики с каждым годом становятся только жестче. И это я не про характер. Седина начала атаковать мою шевелюру, когда мне было около сорока, к пятидесяти я поседел совсем. Дядя Толя был уже с сединой, когда я его видел в последний раз, то есть тоже около сорока лет. Дядя Коля же был в последнюю нашу встречу черным как смола. И не только он. Когда приходилось увидеть какого-нибудь возрастного сельчанина без кепки, что случалось крайне редко, то помню, как удивлялся, когда уже практически старик оказывался еще не совсем седым. Всегда считал это доказательством наличия неисчерпаемой внутренней жизненной энергии.
Приехав следующим летом в село, мальчик первым делом узнал у тети, не приехали ли к соседям братья. Нет, их еще не было, но она обещала узнать, собираются ли они приехать в ближайшее время. С матерью мальчик практически не прощается. Она уезжает рано утром на следующий день, когда мальчик еще спит. День выходной, дядя уже вернулся с проводов матери до автобуса, тетя готовит завтрак. Мальчик желает доброго утра обоим, но выскальзывает во двор и торопится к забору, отделяющему их огород от соседнего. Там у себя на крыльце может сидеть сосед с пиалой калмыцкого чая. Калмыцкий чай – что-то вроде ритуала, без которого не обходился ни один его день, будь он на вахте или дома. Но крыльцо пустое, что не сильно удивляет мальчика, ведь на часах восемь тридцать, а так поздно день у соседа не начинался никогда. Хотя он мог быть и на вахте. Соседки тоже не видно, спросить про братьев не у кого. После этого уже все главные утренние процедуры и завтрак. Чуть позже днем тетя узнала у соседки, что братьев привезут позже, и они пересекутся с мальчиком буквально на несколько дней. Конечно мальчик расстроился, но в один из дней вскоре после приезда, дядя заговорщически подмигнул мальчику и сказал жене, что нужно съездить к родителям. Он взял мальчика с собой, но вместо того, чтобы проехать на автобусе в начало села, они поехали в обратную сторону. Проехав по привычной дороге, которой они обычно развозили колхозников, дядя свернули в степь. Там он посадил мальчика за руль. Объяснив, где какие педали (рассказал только про газ и тормоз, оставив третью загадкой), он предоставил управление племяннику. Конечно передачи дядя переключал сам, и рулить тяжелым автобусом помогал, но это не испортило мальчику впечатлений от его первого вождения. Когда он с восторгом жал на педаль газа, то в силу еще невысокого роста немного сползал с сидения вниз, и дорогу видел не всю, зато перед глазами оказывался спидометр, на котором стрелка один раз даже перевалила за цифру сорок. Само собой, с того самого дня мальчик уже перестал ждать братьев, он начал ждать, когда его в очередной раз дядя посадит за руль. И за этот приезд ему посчастливилось побыть водителем большого автобуса целых четыре раза. Про братьев он вспомнил лишь когда спросил у дяди, можно ли будет им тоже попробовать порулить. Он ответил положительно, и этого было достаточно, чтобы сделать мальчика счастливым. Тетя конечно заметила этот эмоциональный всплеск у племянника и даже пыталась выведать у него и у мужа, с чем он связан, но вождение было секретом, принадлежащим только двоим.
Так дни текли за днями. Мальчик чаще, чем обычно, бывал с дядей у его родителей. Там они помогали поливать, полоть, собирать яблоки, виноград, помидоры и прочий урожай. Когда он уставал от работы и от жары, ему разрешалось отдохнуть в доме, в котором было одинаково темно и днем, и ночью. Днем все окна плотно закрывались, что хоть немного помогало сохранить прохладу. Об этом доме у мальчика осталось только одно воспоминание, как он лежал на большой кровати с высокой стопкой подушек и ощущал на себе укорительный взгляд. Он тогда уже знал, что такое икона, не особо забивая себе голову тем, для чего она висит в углу практически в каждом доме, а то и не одна. Они почти все попадались ему разные, но роднил их всех устремленный на тебя укоризненный взгляд, от которого не спрятаться. Почему-то мальчику всегда казалось, что такие взгляды свойственны строгим учителям, под ними всегда хочется начать извиняться, даже если ничего плохого не совершил. И этот взгляд мешал мальчику долго находиться в доме родителей дяди, приходилось выходить на жару и продолжать работать. Когда приехали братья, мальчик успел несколько раз сходить с ними купаться на реку. Помог им собрать помидоры, которые сосед сдал в приехавшую специально для этого в село фуру. А еще они умудрились попасть на детское кино в местный каким-то чудом еще работающий клуб. На большее количество эмоций не хватило времени, нужно было возвращаться домой.
Когда двигаешься в сторону любого села на юге страны, первой в поле зрения появляется водонапорная башня - Самое высокое сооружение в селе. Но это было раньше, когда еще не было мобильных телефонов и не были повсюду установлены вышки сотовой связи. В этот раз впереди в мутном мареве что-то блеснуло и через несколько сотен метров превратилось в высокую металлоконструкцию – вышку связи. Водонапорной башни еще было не различить. До села осталось не более двух километров. Справа внизу у воды со скоростью моего шага приближалась первая завалка. Возле нее я не мог не остановиться. Сюда мы часто приезжали и с дядей Толей, и с дядей Колей, да и с местными парнями, когда стали постарше, и они могли брать у своих отцов мотоциклы. Спустившись с вала вниз увидел все ту же протоку шириной метров пять в районе моста и сужающуюся до двух-трех метров уже на не большом от него расстоянии. Тот же самый мост из труб огромного диаметра перекинутых на противоположный берег. Сверху трубы засыпаны щебенкой и землей - проехать можно вполне комфортно. Ширины хватит чтобы, не сбавляя скорости, проехать на грузовике или автобусе. По бокам металлические перила высотой не больше метра. Место просто уникальное и потому незаменимое для местных жителей, но сегодня оно пустовало. Молодежь обычно здесь купалась. Берег протоки, что ближе к валу, не был заросшим камышами, а глубина под мостом достигала двух с половиной метров, что делало процесс купания удобным. Те, кто постарше, ловили на завалке рыбу. Карась, линь, щука, окунь - чего душа пожелает. Хоть на блесну, хоть на червя. Ходили сюда и охотники. В зарослях камыша любили селиться кряквы. Утром рыбаки, днем подростки, вечером охотники. Мне тоже нравилось сюда ездить, вот только был у этого места и большой минус - змеи. Местных они не пугали абсолютно, а вот меня пугали довольно сильно. И их здесь было больше чем в селе, ведь змеи не особо любят жить рядом с человеком. Но с другой стороны к змеям пришлось привыкать с самого детства. Да, привыкнуть так и не удалось, но и какой-то паники они не вызывали. Все-таки за десяток лет, в течении которых я ездил в село, меня так ни разу ни одна и не укусила. На первой завалке ощутил ту самую идущую рука об руку со старостью ностальгию. Ностальгия посещает и в молодости, но тогда она большей частью лишь воспоминания, а с возрастом она все больше превращается в желание в эти воспоминания вернуться. Сейчас я можно сказать вернулся в свои воспоминания, но тех ощущений, что были в детстве, не появилось. Это не значит, что первая завалка утратила свою магическую силу, притягивающую к себе рыбаков, подростков и охотников, просто я на нее смотрю уже иначе, с другой точки зрения. Я больше не подвластен этой магической силе, поэтому первая завалка стала тем, чем и является - мостиком через протоку. И это осознание заставило все внутри похолодеть. Садясь в поезд и прекрасно отдавая себе отчет в том, какова причина моей поездки в село - не самая радостная причина, я старался скрасить ситуацию мыслями о том, что я еду в свой собственный рай на земле. Сейчас, когда до села не более километра, появился страх, что туда едет другой человек, который не факт, что будет в восторге. Это как с фильмами, которые нравились в детстве. Пересматриваешь их в сорок лет и не плюешься только из уважения к собственным чувствам. Видимо с годами атрофируется способность приходить в восторг от мелочей. За этими мыслями дошел от завалки до села и миновал сельское кладбище, куда мне предстояло скоро вернуться.

Со временем мальчик ожидаемо превратился в подростка. Вместе с соседскими парнями они обросли в селе друзьями и подругами, а вместе с ними обрели и полноценный смысл своего проживания в селе. Для местных они были некими диковинными созданиями из другого мира, о котором они охотно слушали разнообразные истории. Его обычный день состоял из завтрака, который по времени сместился сильно ближе к обеду по сравнению с тем, что было в детстве. Оно и понятно, спать он ложился исключительно после полуночи. Теперь ему доверяли и оставляли дома одного, поэтому завтрак часто проходил в одиночестве: - тетя с дядей были на работе. Затем он делал различного рода домашние дела, о которых тетя его просила накануне. В основном ничего сложного: собрать ягоды или фрукты, прополоть траву, полить грядки. Если посмотреть к соседям через забор, то можно увидеть, что соседские пацаны занимаются чем-то похожим. Ближе к обеду работу непременно прерывала нестерпимая жара. Вареное село постепенно сваливалось в сиесту, а он вместе с соседскими братьями отправлялся собирать друзей для похода на речку – единственное место, где можно укрыться от зноя. После купания все расходились по домам обедать. Обед ждал на кухне, где его оставляла тетя, прибегавшая в перерыве со школы домой. После обеда солнце уже не оставляло шансов никому, кто был на улице, поэтому часто всех троих друзей можно было найти у кого-нибудь из общих товарищей дома, где они в прохладе смотрели видеофильмы. Ближе к вечеру частенько удавалось уговорить дядю покататься на автобусе, который собирал рабочих дневных смен с точек. Когда дядя разрешал парням порулить автобусом, он уже вставал с водительского сиденья, так как управлять у них уже получалось вполне сносно. Рулили поочередно с неизменным восторгом. С наступлением темноты тетя наотрез отказывалась отпускать пацана гулять, хотя сельские товарищи звали его каждый день. Соседских братьев тоже с закатом загоняли домой. Единственное, на что получалось сговориться ребятам - это ходить после ужина друг к другу в гости. Для таких походов по темной улице приходилось идти не более двадцати метров, что с любых точек зрения не казалось опасным, поэтому взрослые дали добро. Посиделки как правило устраивались на веранде, время проводили чаще всего за картами. Иногда к посиделкам присоединялись дядя парня, если сидели у него, или дядя братьев, если сидели у них. Тогда банальная игра в «Дурака» приобретала элемент обучения. Взрослые мужики рассказывали ребятам много тонкостей карточных игр, благодаря которым у них всегда будет больше шансов выиграть раздачу, чем у их противников даже в тех случаях, когда карта не идет. Так подростки узнали о важности запоминания всех карт, которые уходят в отбой во время партии. Узнали, что иногда карты можно взять, даже если есть возможность их покрыть. Научились понимать, когда следует ходить с парных карт, а когда лучше с одной. Карточная мудрость — это конечно хорошо, но стороннему наблюдателю этих посиделок было бы отчетливо видно, что ребята взрослых только слушают, а вот к звукам, доносящийся с улицы, прислушиваются. Именно там, в непроглядной темноте где-то на лавочках у домов без палисадников они хотели бы оказаться, а не за кухонным столом. Громкий смех парней и девушек, лай собак, звуки работающих мотоциклов - все это манило ребят, как магнит. Они знали, что там есть парни и младше их, но взрослые все равно не разрешали им гулять после заката, когда село погружается во мрак. Все потому, что село не всегда приветливо к приезжим. Глубоко за полночь, когда сон побеждал азарт, ребята расходились спать.
От края села до дома дяди Толи минут семь ходьбы не больше, но с каждой минутой пути ноги становились все более и более ватными. Нет, не усталость мешала идти, а какое-то сюрреалистичное ощущение, что попал в прошлое, как будто и не было тех сорока лет, которые прошли с моего последнего посещения села. Не покидало чувство, что я просто чуть дольше обычного моргнул, а не пропал почти на всю жизнь. Да, кладбище разрослось, но все остальное изменилось мало. Все те же дома, те же заборы, те же колонки с водой, те же гуляющие гуси и орущие петухи. Тот же запах перегретого на солнце навоза и хрюканье беспокойных свиней за деревянными стенами свинарников. Та же скудная растительность, которая спряталась в огородах у людей, где за ней могут ухаживать, а за пределами дворов ее считай, что и нет. Казалось, что время смогло лишь оставить свой фирменный отпечаток увядания на окружающем, но ничего изменить кардинально у него не получилось. С одной стороны, такая фундаментальность сельской жизни вызывала теплые чувства, но с другой стороны смущало то, что этот временной налет, казалось бы, никого не заботил. Не заметно, чтобы где-то была подправлена облупившаяся краска, где-то залатан свежими досками покосившийся забор или замазан потрескавшийся кирпич. Село просто постарело на сорок лет, явно не утруждая себя инъекциями молодости. Асфальт само собой закончился на въезде, и я шел по неизменному тонкому слою песка, который как бы напоминал: дельта реки — это хорошо, но и знойные степи совсем рядом.
Неужели никто не хочет, чтобы село не старело? А может нет никого, кто мог бы этого хотеть? По времени сиеста еще не должна была начаться, но улица была практически безлюдна. Где старики на лавочках? Взрослые, допустим, на хозяйстве, но где молодежь? Кто-то проехал на "Планете" с тарабаркой, гремя какими-то ржавыми железяками. И через пятьдесят метров стало понятно, откуда родом был этот металлолом - я дошел до колхоза. То, что было центром и причиной существования села, превратилось в уродливую жертву временного арт обстрела. Да, дядя Толя говорил мне по телефону, что колхоз закрыли, но находясь за сотни километров от села, сложно было придать этой информации хоть какое-то значение. А теперь я начал понимать, что людей среднего возраста в селе не осталось, они ушли вместе с колхозом, забрали своих детей, бросили родителей и исчезли. А я ведь даже не расспросил тогда дядю о том, как же дальше живет село. Я знал только, что дядя Толя после развала колхоза устроился водителем к местной предпринимательнице, которая поставила на пустыре ларек с бакалеей, и ей был нужен кто-то, кто будет возить из города товары. Этим он зарабатывал себе на жизнь. Пока были живы его родители, он помогал им выращивать помидоры. Масштабы посевов в одно время доходили до размеров небольшой плантации. Родители старели, и постепенно дядя Толя уже перестал быть помощником, а стал полноценным хозяином огорода. Девяносто процентов урожая он сдавал экспедиторам приезжих фур из других областей, зарабатывая на этом больше, чем за несколько месяцев работы водителем. Это было хорошим финансовым подспорьем. Когда умер дедушка, а после и бабушка, я посоветовал дяде продать их дом с участком, а деньги положить в банк, чтобы иметь возможность снимать проценты. В те времена такие вложения еще имели смысл. Чем дядя жил дальше, я не знал. Сейчас уже поздно корить себя за то, что большинство наших телефонных разговоров проходили в формате монологов дяди Толи. Он рассказывал, что считал нужным, а я считал, что этой информации мне вполне достаточно. Я даже не задумывался о том, что в этих монологах нет ничего про его здоровье, про его финансовое благополучие. А ведь он мог и не доедать, но эти мысли лучше гнать из головы. Пройдя вдоль колхоза и повернув вниз по улице я уже мог видеть забор двора дяди Толи и дом, следующий за ним. верхушки плодовых деревьев и стену сарая. От этого вида в груди защемило так сильно, что даже пришлось остановиться, чтобы восстановить участившееся дыхание и успокоить взбесившееся сердце. И в этой минутной передышке краем глаза слева увидел трех мужчин. Один примерно моего возраста, двое других немного, может лет на десять, младше. Ошибки быть не могло, они стояли у распахнутых ворот гаража того дома, где сорок лет назад жили двое из многих моих сельских товарищей. Два сводных брата - Паша и Коля. Первый на четыре года был меня старше, второй на два. За время моих приездов в село в их семье родились еще два брата - Леня и Вова. Погодки, на семь и восемь лет младше меня. И вот сегодня на меня из прошлого смотрели Коля, Леня и Вова. Их интерес объяснялся тем, что любое новое лицо в селе - это событие. Они занимались тем, что распутывали рыболовные сети, и временно прервали свое занятие, наблюдя за мной. Я не знал, как мне нужно реагировать. Во мне боролись два чувства: - желание подойти к ним, поздороваться, сказать, кто я такой и страх, что они либо меня не вспомнят, либо это вообще не они. Мало ли кто мог поселиться в этом доме за прошедшие сорок лет. И можно ли считать знакомым того, кого за всю жизнь суммарно видел меньше года и уже не видел более сорока лет? Я пошел дальше где-то в глубине души надеясь, что они меня окликнут, но этого не произошло. Через минуту я стоял перед домом дяди Толи.
Следующим летом мама уже не везла парня в село, а посадила на речной катер, который по воде преодолевал расстояние от одного из районных центров до областного за шесть часов. Там его встретил дядя на автобусе и через два часа они уже были в селе. По дороге он узнал, что братья уже там, заглядывают каждый день через забор в поисках своего друга. Еще он узнал, что братья теперь гуляют допоздна. Не раз уже было, когда дядя сидел и курил на крыльце перед сном, у соседей открывалась калитка - это братья шли домой. И в их и без того не маленькую компанию добавились местные девчонки, который хоть и были на год-два младше, но уже подросли достаточно, чтобы родители отпускали их гулять одних. Несколько ребят из их друзей уже могли брать у родителей мотоциклы, на которых компания выезжала за село купаться. Начиная с этого приезда и до последнего посещения села после одиннадцатого класса у подростка сформировались два взаимоисключающих друг друга чувства.
Первым была болезненная привязанность к этому богом забытому населенному пункту. Любовь была настолько сильной, что, уже будучи молодым человеком, покинувшим родной дом для учебы в институте, в приступах терзающей тоски и ностальгии, он вспоминал именно село. Да, по дому он тоже скучал, но жизнь в селе породила в нем такие эмоции, которых нигде и никогда в жизни он больше так и не испытал. Он помнил, как на краю села, где местная река достаточно широкая и глубокая, пришвартовали СРТМ. Его готовили к списанию, но процедура затягивалась и в течении двух купальных сезонов парни имели возможность нырять в воду с самого носа, где высота над водой не менее десяти метров. Он тоже прыгал, каждый раз испытывая перемешанную с ужасом радость. Помнил он и то, как дядя соседских братьев брал их всех троих с собой на вахту. Там они ловили рыбу тем способом, который он больше нигде не встречал. В самом начале оросительного канала была установлена очистительная сетка с мостиком над ней. Глубина в том месте не более полутора метров, и чистая вода просматривалась до самого дна. Возле этой металлической сетки со стороны большой воды всегда было очень много разнообразной рыбы. Достаточно было просто опустить в воду блесну и ждать, когда кто-то над ней проплывет. Резкое движение вверх, и блесна цепляет рыбу за какую-нибудь часть туловища. Потом дядя из этой пойманной рыбы варил на костре уху, которую парни ели тоже не самым обычным способом. Вся картошка, рыба и лук доставались из бульона и клались на клеенку, а бульон разливался по кружкам. Картошку и рыбу ели руками, запивая бульоном из кружек - вкуснее ничего нет. В тех же оросительных каналах парня полноценно научили плавать. В месте, где вода из трех огромного диаметра труб падала в канал, создавалось приличное течение, и подростки могли тренировать навыки плывя против него. Спали подростки на двух матрасах под навесом, отгороженные от насекомых москитной сеткой. Прямо над пологом висела обычная лампочка накаливания и свет они могли включать и выключать путем ее вкручивания и выкручивания. Дядя ложился спать в домике, где было одно спальное место, а парни играли в карты до трех часов ночи, а потом засыпали на вибрирующей земле под гул, идущий от водяных насосов, работающих круглосуточно. Позже он побывает во многих местах мира, но на вопрос, где же рай на земле, он всегда будет отвечать, что на вахте, где насосы качают воду в оросительные каналы.
Вторым чувством была тревога, вызванная увеличивающейся дистанцией между ним и дядей. Чем старше становился мальчик, тем больше в его жизни было дяди братьев и меньше его родного дяди. Сосед брал его и своих племянников с собой на рыбалку в камыши. Возил с собой на вахту, где ребята жили двое суток, а потом четверо суток в селе до следующей вахты. С соседом они разбирали его старенький "Днепр", а потом собирали его заново. Соседу он помогал собирать чалки воблы и поднимать их на чердак под крышу дома. Он тогда еще не мог понять, что его родной дядя не заметить его привязанности к соседу не мог. Мальчику казалось, что он просто проводит время с друзьями, но всегда либо на улице, либо у них во дворе, но никогда во дворе родного дяди. Когда парень был в селе в свой последний приезд, то, что должно было сделать его дядю счастливым, сломало его семью окончательно.
Середина лета. Полдень. Солнце вполне привычно для этих мест беспощадно выжигает из меня остатки влаги, а с нею и сил. Хотел попить, но вода в бутылке из внешнего кармана рюкзака оказалась слишком горячей: - брось в нее вермишель быстрого приготовления, через пять минут сварится. Перед глазами палисадник. Доски в ограде не окрашены, чего раньше дядя бы никогда не допустил. Знаю, если толкнуть дверь, она не закрыта, как и дверь в заборе, что огораживает двор. Но сделать первый шаг не хватает смелости. Вспомнилось, что в далеком детстве, когда приходилось сталкиваться со смертью близких или просто хороших знакомых, гроб с покойником до похорон стоял в одной из комнат. Трое суток с открытыми дверьми и занавешенными зеркалами. В современном мире это уже считается варварством: - тело дяди Толи практически наверняка находится в морге, но рисковать увидеть нечто подобное не был готов. Здравый смысл все же пересилил. Толкаю дверь, но она не поддается, толкаю сильнее – ничего. Заглянув поверх калитки, обнаружил крючок и вертушку. Что-то видимо изменилось в селе за сорок лет моего отсутствия, раз появились желание или необходимость спрятаться от односельчан. Мимо прошла (проплыла в мареве) женщина, отчетливо чувствовал ее сверлящий взгляд на своей спине. Для нее я скорее вор, чем человек, который вернулся домой. Женщина не остановилась, не задала никаких вопросов, как если бы сегодня вор в этом селе - обычное дело. Первые запоры на калитке палисадника открываются легко – спасибо длине рук, но на двери, ведущей во двор, навесной замок. Сел на лавочку в палисаднике, она вся побита временем. По всему видно, что дядя Толя сидел на ней не часто. Лавочки, на которых сидят часто практически отполированы, а на этой можно и занозу загнать. Но это и понятно. На лавочках обычно сидят те, кто может окликнуть любого проходящего мимо. Поздороваться, узнать о делах, рассказать о своих. А тот, кому на оклик могут и не ответить, на лавочке сидеть никогда не будет. Сходил до ворот гаража, что правее дома, там тоже замок. Заднюю калитку проверять не стал, все равно никаких предпосылок к тому, что она окажется открытой, нет. Ждать чего-то смысла не было и ноги сами привычной дорогой повели меня к соседнему дому. Дверь в палисадник дяди Коли была открыта, калитка в заборе тоже. На ватных от волнения ногах зашел во двор и первым делом посмотрел направо через невысокий заборчик на дом дяди Толи. Красный кирпич, белые оконные рамы, синяя входная дверь, москитные сетки по периметру летней веранды: - не заметил ничего, что подтвердило бы, что утекло уже сорок лет. Так я простоял несколько минут, осматривая двор, где прошло мое детство. Отметил, что и во дворе дяди Коли мало что изменилось, даже кусты малины вдоль разделительного забора остались теми же.
- Хорошо, что так быстро приехал, - прозвучал до боли знакомый голос за спиной. Подпрыгнув от неожиданности, я обернулся, но ослепленный полуденным солнцем так и не смог ничего разглядеть в темноте за москитной сеткой. - Завтра уже срок, как схоронить бы Толю надо.
- Здравствуйте, дядь Коль. Я войду?
- Конечно, дорогой, заходи. Я тут обедать сажусь как раз.
Мы пожали друг другу руки и обнялись. Рука дяди Коли оказалась на удивление крепкой, но обнял я по ощущениям пустоту, настолько тонким и практически неосязаемым оказалось его тело. Он указал мне на стул с одного конца стола и сел на свое законное место с другого конца стола. Тогда я смог его внимательно рассмотреть. И первым бросилось в глаза его лицо - темное и сморщенное, будто вырезанное из куска древесного угля. Лоб и области вокруг уголков глаз изрезаны шрамами глубоких морщин, которые не исчезали ни при какой мимике старика. Глаза блестели живостью, но были практически бесцветными, как если бы они выгорели на солнце за долгие годы. Дядя Коля был в кепке, но судя по седым бровям, волосы тоже были седыми.
- Ну и сколько мне лет? Сумел разглядеть? - спросил он весело, прервав мое изучение его лица.
- Я точно и не знаю, но больше девяноста.
- Девяносто пять. И да, вот так время истязает человеческое тело. Можно подумать человеческая жизнь настолько яркая, что с радостью принимает такой ее дряхлый финал. У меня на обед уха. Сходи к умывальнику, помой руки и умойся.
- Он все там же, дядь Коль, под виноградом?
- Да. Куда бы ему деться? К умывальникам время более лояльно.
Я отправился во двор мыть руки, а старик ушел в дом, видимо за тарелкой для меня. Как-то не так я рисовал себе нашу встречу. Да, дядя Коля выглядел веселым и вряд ли притворялся, что рад меня видеть, но разговор у нас клеился плохо. Сорок лет назад я мог часами слушать его рассказы, в которых реальность всегда наполовину была смешана с чем-то паранормальным. Вроде того рассказа, как он во время службы вместе со взводом сослуживцев был вынужден в течении месяца питаться только салом и медом, и после этого он не может есть ни то, ни другое. Сейчас же каждое слово давалось с трудом. Видимо между двумя взрослыми есть некая невидимая преграда, сотканная из двух самодостаточных "я", которая мешает безмятежному течению беседы. Между взрослым и ребенком такой преграды обычно не бывает. Да и между родственниками тоже, но ведь дядя Коля мне и не родственник. Родным мне был другой дядя. Стало даже немного стыдно, что вместо моря расспросов о том, как жил и как умер дядя Толя, о здоровье дяди Коли и тети Марины, о жизни в селе, о моих друзьях детства, я сидел и тупо пялился на его лицо. И да, тон беседы явно не располагал к тому, чтобы дежурно похвалить то, как он выглядит: - это было бы предельно фальшиво. Определенно, момент был уже упущен. За обедом, пока я ел уху, все же удалось задать правильные вопросы. Оказалась, что тетю Марину еще два года назад как раз в разгар пандемии забрали внуки в столицу. Дядя Коля тогда отказался уезжать, мотивируя свое решение не словами, а отведя внука к курятнику, потом к утятнику, а затем и к будке с небольшой собачкой. Если внуки не готовы были забрать в столицу и все это, то дядя Коля не готов был все это бросить на произвол судьбы. В итоге они все уехали и вот уже как два года он живет один.
- Считаешь, что это все глупо, что надо было уезжать? - Спросил меня старик, когда я мыл обеденную посуду в раковине.
- Да. Но не потому, что глупо, а скорее недальновидно, - ответил я и понял, что сморозил глупость, так как дядя Коля, стоявший немного позади меня, даже подался вперед, чтобы увидеть мое лицо и понять, не шучу ли я.
Он действительно выглядел немного обиженным и даже упрекнул меня в том, что я сомневаюсь в его силах и здоровье. Чтобы рассеять мои сомнения, он битый час водил меня по двору и показывал, что все загоны для домашней птицы не только крепкие и целые, но и тщательно вычищены. И каждый куст помидор подвязан, и виноградные усы обрезаны. А в довершении всего, он полез по деревянной приставной лестнице на чердак и оттуда улыбаясь беззубым ртом пригласил меня присоединиться. Там, в раскаленной духоте, как и сорок лет назад, сушилась рыба, развешенная на одинаковых аккуратных проволочных чалках.
- Простите, дядь Коль, не хотел Вас обидеть. Просто вся эта история с дядей Толей...
- А что не так с его историей? Разве в ней за последние сорок лет появилось что-то новое? Нет никакой истории. То, что Толя должен был умереть в одиночестве, решилось еще сорок лет назад, просто об этом никто не задумывался, пока он не умер. И ты только не начинай сейчас обвинить в чем-то себя или Светлану, не вы были обязаны стоять над его постелью в последнюю минуту. И никто не был обязан. Когда что-то изменить есть целых сорок лет, а никто ничего не меняет, то как-то несправедливо пенять на судьбу и искать виноватых. По-хорошему, либо виноваты все, либо никто.
Мы сидели в столовой в доме дяди Коли и ждали вечера. Он сказал, что как жара спадет, надо идти на кладбище и готовить могилу, ведь самим хоронить своих покойников - это святая обязанность живых.
- Он не видел тебя почти полвека, неужели он был бы рад, если бы ему могилу копали какие-то наемники? - спорить с этим аргументом было бессмысленно. Но кто же будет хоронить самого дядю Колю, раз он без малого в вековом возрасте предоставлен самому себе? Этого я спрашивать не стал, тем более в век современных технологий его сын и жена созваниваются с ним каждый день. Ну и не хотелось больше задевать старика разговорами о смерти, чтобы он опять не обиделся.
До наступления вечера дядя Коля рассказал мне, как умер дядя Толя. Оказалось, что в первый раз ему стало плохо почти год назад - прошлой осенью. Тогда дядя Коля удивился, ни разу за день не увидев соседа во дворе, и к вечеру пошел его навестить. Он нашел его в доме лежащим на полу у своей кровати. Это был инсульт. Скорая увезла его в город, и дядя Коля оставил им свой телефон, чтобы они могли сообщать о состоянии дяди Толи. Они перезвонили через три недели и сказали, что случилось практически чудо, и дядя Толя уже может самостоятельно передвигаться, вернулась функция речи, но вот работу рук нужно будет восстанавливать дольше. На такси, которое оплатил дядя Коля, его привезли домой. С тех самых пор дядя Коля приучил соседа каждое утро ставить или снимать вместе с ним рыболовные сети в камышах. А, когда пришла зима, и вода замерзла, они стали ходить на подледную рыбалку на реку. Таким образом дядя Коля проверял каждое утро, проснулся ли дядя Толя. Восстановление шло своим чередом, пока аккурат после нового года старик вновь утром не дождался своего соседа. Он опять нашел его без сознания. На этот раз его исследовали более тщательно и оказалось, что у дяди Толи запущенная стадия рака легких. Дядя Коля не особенно вдавался в медицинские термины, но каким-то образом на этом фоне нарушилось мозговое кровообращение, что послужило причиной первого инсульта. Врачи сказали, что с вероятностью пятьдесят на пятьдесят с помощью химиотерапии можно попытаться продлить ему жизнь на несколько лет, но дядя Толя отказался. Тогда врачи озвучили ему срок в полгода, столько он, будучи всю жизнь покладистым и сговорчивым, и прожил.
- Но почему он ничего не рассказал мне? Почему вы не сообщили мне? Неужели он был настолько плохого мнения о своем племяннике, что допустил мой отказ приехать к нему и помочь?
- Почему же? - после нескольких секунд паузы сказал дядя Коля. - Он наоборот очень хорошо к тебе относился. Он сам меня попросил ничего никому не говорить, потому что это слишком личное. Даже в селе не все знали.
- Причем тут личное, дядя Коля? Человек же не должен умирать в одиночестве, даже если он всю жизнь прожил один. Это неправильно как-то. Вы же могли его переубедить: - он всегда прислушивался к вам как к старшему брату.
- Ты знаешь, я хотел было попытаться, но потом понял, что это будет бесполезно. Иногда, если повезет, человек может переступить порог определенного возраста, после которого исчезают авторитеты. У нас в стране, думаю, это около семидесяти пяти лет. Где-то возможно этот порог выше, а где-то ниже. Это тот возраст, когда человек уже на десяток лет пережил среднюю продолжительность жизни по стране. Тот возраст, когда сам факт продолжающегося существования человека начинает ставится под сомнение и относится к разряду чего-то маловероятного. И просыпается этот человек каждым новым утром скорее вопреки, чем обыденно. Так вот, после семидесяти пяти уже перестаешь слушать старших, потому что любой корректирующий твое устоявшееся мировоззрение совет потенциально является не полезным, а опасным. Я старше его на пятнадцать лет, и вот уже как лет пять он перестал быть для меня сопляком, мы выровнялись в своем жизненном опыте. Он перестал нуждаться в чьих-либо советах.
Я не знаю, должен ли был этот монолог дяди Коли успокоить меня, или же он должен был еще сильнее схватить за яйца мою совесть. Сам дядя Коля все это рассказывал ровно и без эмоций, так что по его лицу или интонациям я не мог ничего понять. По крайней мере моя уверенность в том, что в свои последние месяцы жизни человек должен стремиться к обществу дорогих ему людей, не поколебалась.
- Дядя Коля, вы правда считаете, что он этого действительно хотел? Что это не была поза человека, которого много лет назад лишили ребенка и еще обвинили в этом его самого? А ведь он желал этого ребенка больше всего на свете. Умереть в одиночестве – это месть дяди Толи всему миру?
Старик посмотрел в окно, по всей видимости определяя пора или не пора нам отправляться на кладбище. Решив, что еще рано, он ответил на мой вопрос.
- Послушай, я не всегда был согласен с твоим дядей и, как и большинство жителей села, не понимал образа его жизни. Но в последние месяцы своей жизни он озвучивал мне такие идеи, что иногда мне даже казалось, что я разговариваю сам с собой. Быть может на пороге смерти наши мысли очищаются от всего этого бесполезного мирского налета и остается только абсолютная истина? И его истина звучала так, что смерть по задумке природы должна быть продолжительной. Причем продолжительной ровно настолько, чтобы человек успел отвыкнуть от навязчивой идеи цепляться за жизнь. Да, жизнь сама по себе это чудо. Она всегда бывает разная, но при этом она и всегда одинаково бесценна. Человек это понимает и справедливо ею дорожит. Если здоровому человеку сказать, что он умрет через полгода, он бросится исполнять все свои мечты и желания и ничего не успеет. Его уход будет ужасным, быть может он даже умрет раньше отведённого срока от тоски и отчаяния. Для твоего же дяди его последние полгода были сущим адом. И чем ближе подбирался озвученный докторами срок, тем хуже ему становилось, но, как ни парадоксально, тем больше позитива я слышал в его речах и видел в его глазах. Он ждал того дня, когда все это закончится. И вот именно поэтому он не хотел никакой помощи и даже сочувствия от близких людей. Потому что вся эта забота на смертном одре отнюдь не лекарство, а плацебо. Понимаешь?
Понимаю ли я? Может мне еще рано, и в свои пятьдесят пять на моих мыслях еще много этого мирского налета, но мне такая позиция показалась эгоизмом. Хотя непонятно, кто в этой ситуации больший эгоист. Обижаться на человека, который будучи на смертном одре не пожелал видеть рядом с собой именно тебя - это ли не квинтэссенция эгоизма? И я опять еле сдержался, чтобы не спросить дядю Колю, не потому ли он отказался уезжать, что желает подобной смерти для себя. А как же пресловутый "стакан воды"?
Как только солнечный свет на стенах столовой начал менять свой цвет с прозрачно-желтого на красный, старик сказал, что пора собираться. Мы прошли во двор дяди Толи через проем в заборе, разделяющий два соседних участка. Этот проем сделал полгода назад дядя Коля, когда его визиты к соседу должны были стать более частыми. Ведь надо же было кому-то его с ложки кормить, да дерьмо убирать: - эти причины своих визитов озвучил старик. Причем озвучил настолько обыденно, что задремавшие во мне угрызения совести даже не шелохнулись. В сарае мы взяли две лопаты: штыковую и совковую и лом. Затем дядя Коля открыл замок на входной двери в дом дяди Толи и снова закрыл его, как бы демонстрируя работоспособность замка, и отдал мне ключи.
- Замки теперь наши лучшие друзья. Не закроешь дверь, и почти наверняка обворуют, как будто об этом сразу становится известно всему селу.
- А что случилось с тем добрососедством, когда каждый каждому в селе был не просто знакомый, а друг? - Спросил я у старика.
- Ты просто можешь помнить только хорошие времена, а я уже начал их забывать. Не осталось здесь уже почти никого, кого ты мог здесь видеть сорок лет назад. Умер колхоз, и народ разбежался. Бежали так, что даже дома не продавали, собирали все ценное и кто куда. А властям это все поперек горла, ведь показуху в стране никто не отменял. А очередное мертвое село может испортить правительству статистику, вот его и принялись оживлять. По всей области собирали разных преступников, кого судили с конфискацией единственного жилья, и выдавали им пустующие здесь дома. - Дядя Коля неопределенно махнул в сторону пустыря на свой улице, - здесь, например, только в трех домах еще живут прежние сельчане, в остальных - приезжие. И так почти по всему селу. Только каждый десятый житель родился здесь. Не все приезжие, конечно, плохие люди, но о доверии не может быть и речи. От этого и замки появились на дверях.
За этим разговором мы дошли до кладбища. Проходя мимо двора, где я видел днем трех мужчин, я снова посмотрел в ту сторону, но никого не увидел, ворота гаража были закрыты. Дядя Коля проследил за моим взглядом и сказал, что в этом доме живет мой старый товарищ Николай. Его старший брат Павел переехал в город, а двое младших тоже живут в селе только на других улицах. Все трое промышляют браконьерством, тем и зарабатывают на жизнь.
Солнце практически село, поэтому старик достал из сумки фонарик и закрепил на оградке так, чтобы свет падал на место, где нужно копать.  Копать нам предстояло там, где находились могилы родителей дяди Толи: - там было благоразумно оставлено место под еще одно захоронение. И это одно место как бы ставило крест на продолжении жизни дяди Толи после его смерти. Он прекрасно понимал: - даже если бы он обзавелся новой семьей, шансов не было никаких, что его возможные дети остались бы жить в селе. Они уехали бы туда, где перед смертью с большей вероятностью может быть жизнь. Или что-то на нее похожее.
Копать оказалось очень тяжело. Лопатой пробить твердую сухую землю было практически невозможно. Приходилось сначала разбивать ее ломом. Несмотря на то, что я был младше дяди Коли на сорок лет, устал я намного раньше. А старик невообразимым образом продолжал поднимать над головой и опускать на землю тяжелый лом, который казалось весил больше, чем сам дядя Коля. Провозились бы мы наверно до утра, если бы на свет фонарика не пришел дядя Юра. Я его вспомнил. Примерно одних лет с дядей Толей он был отцом одного из моих друзей детства. Если выйти со своего двора через заднюю калитку, то сразу через улочку упрешься взглядом в забор дяди Юры, за которым угадывался кирпичный дом, архитектурой ничем не отличающийся от домов дяди Коли или дяди Толи. Особенно плотно общаться с дядей Юрой не довелось, но кое-что вспомнить можно: - несколько раз приходилось играть с ним в паре в "Козла" против соседских братьев. А игра в "Козла" в селе была возведена в ранг особого ритуала и правила соблюдались очень строго. Волей-неволей приходилось учиться на ходу понимать своего напарника, все его жесты и мимику, ведь одно из главных правил "Козла" - запрет на разговоры от раздачи до подсчета очков или "черпака". Помнится, у нас получалось совсем неплохо.
- Здоров, Коль. Здоров, картежник. - Дядя Юра по очереди пожал наши руки, и я в очередной раз поразился крепости рукопожатия еще одного древнего старика. Казалось, что при желании он мог сломать мне кисть своими сухими и тонкими пальцами.
Дядя Юра шел с первой завалки, где стрелял дичь. Двуствольное ружье гармонично располагалось на ремне за спиной, брезентовый мешок на лямках явно пустым не был.
- На огонек зашел? - Улыбаясь спросил дядя Коля.
- Ну а как же? Когда на кладбище горит фонарь, кому-то точно помощь не помешает, - ответил дядя Юра и уверенным движением вызволил лом из рук дяди Коли.
Работа пошла быстрее. Мне осталась совковая лопата. Старики, орудуя ломом и штыковой лопатой уверенно увеличивали размеры могилы как в глубину, так и в ширину, мне оставалось перекидывать уже рыхлую землю. Эта совместная работа вымыла из головы все тяжелые мысли, рожденные событиями последних дней. Осталось лишь умиротворение, в котором немалую роль сыграло то, что дядя Юра вспомнил меня практически моментально и в том же контексте, в котором помню его. Закончили мы к часу ночи. Дядя Юра отправился домой заниматься дичью, а дядя Коля предложил мне заночевать у него, ведь так ему будет проще поднять меня в половину шестого, чтобы идти проверять сети.
- Дядь Коль, ну какие сети? В восемь уже привезут из морга дядю Толю, спать и так осталось от силы часов шесть.
- Когда же вы городские выспитесь? - Спросил старик. - Я еще думал предложить тебе натопить баню: - с дороги не дурно было бы и помыться.
Но я сказал, что переночую у дяди Толи и просто умоюсь в раковине. Старик пожелал мне спокойной ночи и зашаркал вглубь своего двора, видимо в туалет. В кромешной темноте он исчез из моего поля зрения через считанные секунды, но он даже не включил фонарик. Он ходит по этому двору уже более шестидесяти лет, свет ему не был нужен. Вскоре скрипнула дверь туалета, и я, внезапно ощутив усталость, пошел устраиваться на ночь. В дядином доме, казалось, не изменилось совсем ничего. Даже холодильник стоял тот же и на том же месте, только стал ниже меня ростом. В той комнате, где я спал в детстве, тоже практически ничего не изменилось, добавился только телевизор. Постельного белья не было, лег на одну из двух кроватей прямо в одежде и практически мгновенно уснул.
- Вставай, дорогой. Хватит спать. Рыба не виновата, что Толя умер. - Дядя Коля настойчиво тряс меня за плечо.
Я сел в кровати не совсем понимая, что происходит, но через несколько мгновений звуки сельского утра заполонили мое сознание. Они были такими же, как и сорок лет назад, только никто не гремел посудой на кухне и не пахло яблочным пирогом.
- Лето весь год кормит, нельзя терять ни одного дня, чтобы зимой потом было что кушать, - сказал старик, терпеливо ожидающий меня около умывальника, где я старался смыть остатки сна. Из зеркала на меня смотрел все тот же я, только мешки под глазами увеличились хорошо, если не втрое. И в очередной раз мелькнула мысль, что в мешках под глазами как раз и хранятся все концовки недосмотренных снов, которые непонятно как досмотреть. Что снилось в эту ночь я вспомнить не мог, ведь пробуждение было слишком резким, но не удивлюсь если сон был о том, как я сплю в тарабарке мотоцикла и переживаю о том, что скажет тетя Света, когда узнает, что я не ночевал дома. В детстве я всегда просыпался посреди ночи от подобных снов и обнаруживал себя дома в своей постели. Это наполняло душу спокойствием и остаток ночи я всегда спал безмятежно.
Снимать сети мы пошли не сразу. Сперва дядя Коля провел меня к себе на веранду и стал готовить свой традиционный ежедневный калмыцкий чай. Когда он проделывал необходимые манипуляции с брикетом зеленого чая, когда отмеривал нужное количество воды и молока, приготавливал специи, он постоянно оборачивался и буквально не дольше секунды смотрел на меня. Когда я в эти моменты смотрел в его сторону, он продолжал готовку и только просил засекать время. А когда я на него не смотрел, он чем-нибудь привлекал мое внимание и только после этого продолжал готовить. Все это было похоже на то, как если бы дядя Коля хотел передать мне свой рецепт приготовления, но по каким-то причинам стеснялся это сделать прямо. От этой неуклюжести мне стало по-доброму смешно, но дядя Коля счел, что я смеюсь над тем, что он добавил чайную ложку растворимого кофе в смесь. Я знать не знал, должен быть кофе в калмыцком чае или нет. Старик же объяснил, что лет с восьмидесяти он добавил в рецепт немного кофе. Сказал, что так поднимает давление, так как с возрастом оно у него совсем упало, а с ним стали пропадать и силы.
- Сила важна. Село не терпит слабых. Ты либо сильный и живешь, либо уезжаешь в город, где в туалете тепло, и любой слабак сможет прожить хоть до ста лет, - улыбаясь сказал дядя Коля.
- А дядя Толя каким был? - спросил я старика, когда он уже разлил чай по деревянным пиалам и положил в каждую по небольшому квадратику сливочного масла. Я вспомнил, как пробовал этот чай в детстве, и какое отвращение он у меня вызывал тогда, но сегодня отказаться вариантов не было. Да и с возрастом у меня пропала разборчивость в еде, поэтому надеялся, что не придется прикладывать усилия, чтобы выпить свою пиалу до дна.
- Толя? - старик вышел со своей пиалой на крыльцо и жестом пригласил меня сделать тоже самое. От чая шел пар, но дядю Колю это не смущало - он пил его небольшими глотками смотря в сторону дома дяди Толи. И когда мне уже стало казаться, что старик намеренно тянет с ответом, он заговорил вновь. - Толя не был сильным. Но он не был и слабым. Наверно он был другим, а потому его неправильно мерять сельскими линейками. Так бывает, что иногда человек по ошибке рождается либо не в то время, либо не в том месте, и тогда он вынужден быть белой вороной. Он мог бы родиться в городе и прожил бы полноценную жизнь, например, как ты. А мог родиться лет на пятьдесят позже, и его было бы не отличить от остальных сельчан: - каждый крутился бы сам по себе, кто во что горазд, никто и не заметил бы, что Толя ни охотник, ни рыбак. Он мог бы родиться и лет на пятьдесят раньше, и тогда стал бы большой шишкой в колхозе, потому что он был намного более рациональным, чем большинство сельских мужиков. Это и ежу понятно, что охота с рыбалкой никогда сполна не возвращают мужикам материально тех временных и физических затрат, которых требуют от них. Но они неизменно дают нам духовную пищу, это наш образ жизни, то, что делает нас семьей. Как бы расплачиваясь моральным за материальное, чего невозможно представить в городе. А Толя на родительском огороде устроил плантацию. Торговал помидорами, настаивал и продавал виноградное вино и зарабатывал на этом много больше, чем любой из нас. Ему не надо было охотиться и рыбачить сутками, он покупал и дичь, и рыбу у нас, тратя на весь этот процесс не более тридцати минут в день.
- Куда же он девал все деньги? Не похоже, что он был зажиточным.
- Все, что он накопил до рождения дочери, он отдал Светке, когда она уезжала.
- А потом?
- Потом он отправлял ей и дочери практически все, что заработал, оставляя себе необходимый минимум для пропитания.
Об этом я как-то не подумал, а ведь и правда - отправляя дочь учится в столицу, тетя Света купила ей там сразу квартиру, чего вряд ли мог себе позволить одинокий школьный учитель. Видимо на это она и потратила сбережения дяди Толи. За этим разговором я и не заметил, как выпил весь калмыцкий чай. Вкус был непривычным и странным, но зато было понятно - есть я захочу теперь нескоро, настолько питательным он оказался. Старик взял мешок, и мы пошли через переулок к последней улице села и берегу заводи. Сорок лет назад вдоль всех задних дворов на берегу были привязаны не менее пятнадцати деревянных лодок, покрытых черной смолой. Сегодня там была пришвартована только одна - лодка дяди Коли. Он сказал, что теперь только старожилы по инерции добывают себе пищу, а приезжие ее только покупают. А в этой заводи вообще теперь никто не рыбачит, кроме него. Конечно это плохо хотя бы тем, что самому приходится делать все протоки в камышах, а на это уже не всегда хватает сил. Но плюсов больше - вся рыба теперь принадлежала ему.
Дядя Коля достал со дна куласа шест и несколько раз ударил им сначала по лодке, потом по воде и земле. Увидев мой немой вопрос, он пояснил.
- Твоих старых друзей предупреждаю, что я сегодня не один.
- Каких друзей? - Спросил я с нарастающей тревогой. Только сейчас вспомнил себя сорокалетней давности в этих камышах. Тогда я не успевал получить удовольствия от рыбалки, постоянно высматривая в воде и на суше змей. - Змей что ли? Но они же глухие.
- Не знаю, глухие они или нет, но что-то же я должен был сделать, чтобы отвлечь тебя от твоих страхов, - улыбаясь сказал старик.
Если честно, то я про змей и не вспоминал, пока он не напомнил. Последние сорок лет своей жизни я живых змей видел только в террариуме. По телевизору видел, но это совсем не то. Да и с возрастом фобий осталось не так много. Решил не прислушиваться к внутренним ощущениям, чтобы страхи прошлого не напомнили о себе. Пока мы со стариком снимали сети я увидел только одну змею переплывающую протоку поперек от одних камышей к другим. Учитывая, как редко человек повалялся в последнее время в этой заводи, змей должно быть сейчас даже больше, чем сорок лет назад, но дядя Коля сказал, что это не так. С каждым годом водоемы загрязняются все больше, даже рыба теперь стала размерами меньше, чем была раньше. Если средний вес щуки в его молодости был больше десяти килограмм, то теперь за радость поймать пятикилограммовую. Так и со змеями. Их еще ко всему этому истребляют приезжие. Если местные змей из дворов просто прогоняют, то приезжие обязательно убивают.
- Дядя Коля, а вас змеи кусали?
- А как же. И не один раз. Здесь же летом как: - наденешь на пару часов высокие резиновые сапоги и все, ноги можно выбрасывать. А когда в шлепках на босу ногу по камышам шастаешь, так непременно наступишь на змею, - ответил старик, не переставая ловко выпутывать из сети одну рыбу за другой.
От одних этих рассказов калмыцкий чай в желудке стал сворачиваться в комок, вызывая тошноту, но любопытство взяло верх. Меня интересовало, были ли среди кусающих дядю Колю змей ядовитые, но старик сказал, что кто его знает, какие они там были. Он их не разглядывал. А кусали они не больнее комара, поэтому и повода наклоняться и проверять не было. Можно ли этому верить, я не знал, но ответом удовлетворился, ведь и сорок лет назад рассказы дяди Коли не отличались необходимым уровнем достоверности, чтобы в них безоговорочно верить.
В итоге мы собрали более половины мешка рыбы. Не успел я подумать, куда можно деть такой богатый улов, как мы подошли к дому, где старика поджидало уже несколько сельчан. Причем было видно, что они образовывали живую очередь: - кто раньше пришел, тот имеет больше вариантов при выборе рыбы. Минут за десять почти вся рыба была продана, а у дяди Коли в кармане лежало не менее пяти тысяч рублей. Но я знал, что это не доход одного утра, это часть совокупного летнего дохода, которого должно хватить и на зиму, когда такими количествами ловить рыбу невозможно. Оставшуюся рыбу старик разделил на две части. Из одной он позже сварит уху на обед и пожарит на ужин. Он бы с удовольствием поел бы и щучьих котлет, но умение их готовить уехало вместе с тетей Мариной в город. Пару раз он пробовал лепить их сам, но тот, кто хоть раз пробовал щучьи котлеты тети Марины, тот другие никогда уже есть не сможет. Рыба из второй части будет высушена.
- Сухую рыбу тоже продаете? - Спросил я у него.
- Что-то продаю, что-то уезжает к внукам и правнукам в посылках. Говорят, они очень любят ее есть. Сам не видел, не знаю, но знаю, что они ее скорее переводят, чем едят.
- Что, не едят икру, ребра и не жгут на спичках пузыри? - Усмехнулся я.
- Конечно нет. Ты рос на этой рыбе, поэтому помнишь где главные деликатесы, а они обречены полчаса тратить только на то, чтобы ее почистить.
Утро перетекло в другую свою фазу, когда раздался звонок мобильника дяди Коли. Звонил водитель спецтранспорта, на котором везли тело дяди Толи из городского морга. Я к своим пятидесяти пяти годам еще всерьез не сталкивался с подобными грустными хлопотами, но мое участие и не требовалось. Все было отработано десятилетиями. Кто-то из сельчан занимался гробом. Другие смастерили венки. Несколько пожилых женщин принесли нехитрой еды, а двое мужчин средних лет на телеге прикатили огромную бутыль мутной и видимо очень крепкой самогонки. Гроб на кладбище по традиции не везли, а несли на веревках. Помимо меня за это взялись древние дядя Коля, дядя Юра и мой ровесник Коля - тот самый друг детства, с которым мы вроде как друг друга и не вспомнили. Мне было безумно стыдно, когда метров через двести мои плечи и руки одеревенели настолько, что продолжать нести я уже не мог, тогда как старики даже не ссутулились под тяжестью гроба. Но моего конфуза никто тактично не заметил. Просто в определенный момент подошел какой-то старик лет семидесяти и взял у меня веревку, заменив меня. Уже минут через десять на гроб дяди Толи прибили крышку и медленно опустили его в могилу. Все действия были аккуратными, но было видно, что сельчане торопятся: - через час если не раньше установится жара, да и рабочий день уже начался. Но проститься с дядей Толей к моему удивлению пришло довольно много людей. Позже от дяди Коли я узнал, что пришли все старожилы и даже несколько новых поселенцев. И пришли они не просто так, а каждый в меру своих способностей сказал что-то хорошее о моем дяде. После всех сказанных слов могилу быстро закопали в четыре лопаты и минут за тридцать покончили с едой и самогоном. Еще через десять минут на кладбище остались только мы с дядей Колей. С трех фотографий на соседних крестах за общей оградкой на нас смотрели мои бабушка с дедушкой и дядя Толя, неизменно улыбающийся своей приветливой улыбкой с золотым зубом.
Вернувшись домой старик покормил домашнюю птицу и собаку, а потом лег спать, так как уже подошло время сиесты. Мне он предложил самому что-нибудь приготовить себе на обед, но самогон и закуска еще не позволяли появиться чувству голода. Я сел на крыльце, несмотря на то, что жара уже стала нестерпимой, и бессмысленно уставился на дом дяди Толи. Дом, в котором я был счастлив все свое детство по одному летнему месяцу каждый год. Если сейчас пытаться посмотреть назад, чтобы понять причину этого счастья, то никакого обоснованного вывода сделать я не мог. Ведь в родном городе детство тоже было счастливым, и счастливым оно было не только летом, но и в другие времена года. Да и настоящих друзей я приобрел именно на родине, а все мои сельские друзья, включая братьев, уже давно забыты. Человеческая память - это бочка с дыркой, и в эту дырку провалилось слишком многое, но из тех воспоминаний, что еще сохранилось, наиболее яркие связаны почему-то с селом. Наверно причина в детском восприятии мира, когда эмоции более чистые что ли в сравнении со зрелым возрастом. В детстве я нигде дальше этого села и не бывал. Из родного города куда-то кроме села я впервые уехал после школы, когда поступал в институт. В зрелом возрасте я много путешествовал и много где бывал, но вспомнить из этих путешествий что-нибудь выдающееся не получается. Сейчас я с восторгом могу созерцать какой-нибудь шедевр архитектуры, но тут же забываю о нем, когда он исчезает из поля моего зрения. Потом смотрю на этот шедевр в телефонной фотогалерее, вижу себя на его фоне, но не вижу и не помню своих эмоций. А из села нет ни одной фотографии, но зато могу без проблем воскресить по памяти чуть ли не целые дни, и на душе становится тепло и спокойно. Ровно так, как это было более сорока лет назад. И, наверное, плохо, что эта детская впечатлительность не остается с нами всю жизнь. Как хорошо было бы с таким же восторгом смотреть современные фильмы, с каким смотрел в детстве "Терминатора". И вот же парадокс, "Терминатора" помню чуть ли не наизусть, а то, что смотрел буквально в прошлом месяце, уже и не вспомнить. Это не значит, что фильмы из детства были шедеврами, это значит, что мы в детстве были способны воспринимать их как шедевры. И так со всем: - и с книгами, и с музыкой, с друзьями и с селами. Ведь у каждого в детстве наверно было свое похожее село. Село, на которое к сожалению, невозможно посмотреть прежними глазами спустя сорок лет. По голливудскому сценарию мне бы следовало остаться жить в доме дяди Толи и быть рядом с дядей Колей, помогая ему во всем, чтобы его старость не становилась бы для него слишком обременительной. Но мы не в кино. Я не смог бы быть счастлив в этом селе сейчас, да и дядя Коля того и гляди меня переживет.
- Не стоит запоминать его таким, - раздался за сеткой двери голос дяди Коли, - правильнее помнить его таким, каким он был в детстве.
- Но дом ведь совсем не изменился. Да, на нем налет ушедшего времени, но и я уже не шестнадцатилетний подросток, - проговорил я не оборачиваясь.
- Внешний вид не имеет значения. На месте этого дома мог быть дровяной сарай, но ты любил бы его не меньше. Это просто символ, который пробуждает в тебе воспоминания.
- То есть я люблю воспоминания? - Спросил я старика отрешенно, как бы не ожидая ответа, но он ответил.
- Нет. Ты любишь свои ощущения и свои эмоции в этих воспоминаниях.
Я и не думал, что дядя Коля склонен к философским рассуждениям, но он продолжал. Старик поведал мне, что очень мало людей в этом мире имеют счастье обрести свой настоящий дом. Абсолютное большинство вынуждено обитать в месте жительства. И главное отличие между домом и местом жительства - это способность дома вызывать в человеке одинаково сильные эмоции в каком бы возрасте он там не оказался. Именно поэтому мне не стоит оставаться жить в селе, а дядя Коля никогда отсюда не уедет. Если уж обрел дом, то это идеальное место, чтобы прожить в нем всю жизнь. А если дом везде, куда бы не переехал, то не стоит и пытаться цепляться за прошлое, пытаясь в каком бы то ни было предыдущем месте жительства отыскать тот самый настоящий дом. Это ведь как с настоящими друзьями: - у кого-то их много, а у кого-то очень мало. И кто скажет, у кого из них они более настоящие?
- Дядя Коля, а можем мы съездить на вахту? Ваша машина на ходу?
- Конечно на ходу. Я же ее ни разу в сервисе не чинил, все сам. А подпустил бы каких-нибудь шарлатанов – сейчас бы ходил пешком. Вахты уже давно нет, зачем нам туда ехать? - Спросил старик, и было заметно, что ему действительно это непонятно. Для него вахта была не более чем работой. Для меня - раем на земле. - Я и не знаю, есть ли туда дорога еще. Тридцать лет я там уже не был.
Зачем это было нужно мне, я до конца не понимал, но уже через пятнадцать минут мы ехали в темно-синей "семерке", и старик девяносто пяти лет от роду сидел за рулем. Меня он не пустил управлять автомобилем, безапелляционно заявив, что механика и отсутствие гидроусилителя руля станут для меня проблемой. Хотя показалось, что он сам сел за руль только потому, что в этой ситуации я ничем не отличаюсь от тех шарлатанов из автосервисов, о которых он говорил раньше. Пару километров после первой завалки дорога еще угадывалась, сюда добирались и сельские охотники, и пастухи, но потом дядя Коля уже ехал по памяти. На нескольких лишенных растительности участках, занесенных песком, мне даже приходилось толкать "семерку", так как сама она проехать не могла. Где-то час спустя мы миновали полуразрушенные деревянные здания, которые раньше были молочной фермой. На эту ферму дядя Коля брал меня и своих племянников, когда надо было купить молока для молочного супа с вермишелью. Сразу за ними возвышался невысокий, но протяженный холм. Когда мы подъехали ближе, я увидел на холме стадо диких верблюдов, и это зрелище сработало триггером - на меня накатили детские воспоминания. Я помнил, что, обогнув холм слева, нужно сразу повернуть направо и будет участок прямой дороги метров пятьсот длиной. Слева от дороги будет как раз тот оросительный канал куда закачивается наосами вода. Справа от дороги будут стоять деревянные столбы ЛЭП, которые несут электричество от прибрежного поселка, в котором расположен морской порт, к вахте и всем колхозным хозяйствам. Но мы по этой дороге проехать не смогли, так как самой дороги там уже не было - все заросло густой колючей травой.
- Пойдем пешком? - спросил старик, заглушив двигатель и поставив машину на ручник.
- А мы дойдем? Там ведь в этой траве и змей наверно полно, да и колючая она какая-то на вид.
- Так это Дурнишник. Раньше колхоз с ним боролся, ведь когда он разрастается пасти скот становится невозможно, а сейчас ему ничего не угрожает, даже верблюды обходят его стороной. - Сказал дядя Коля. Причем сказал это так, что я понял - принимать решение мне. Он, если будет надо, пойдет. И не просто пойдет, а пройдет сколько нужно. А дойду ли я - очень сомневаюсь.
Мы поехали обратно в село. По дороге старик посоветовал мне не цепляться за прошлое, его все равно не вернуть. Да, в моем возрасте как раз начинают появляться предательские мысли, что лучшие годы уже прожиты и начинаются, как любят выражаться у нас в стране, годы дожития. А разве могут быть годы с таким определением хорошими? То-то и оно. А вслед за этими дурно пахнущими мыслями начинают накатывать воспоминания о тех самых лучших годах жизни. У меня они совпали со временем, проведенным в селе.
- Тебе сейчас тяжело принизать тот факт, что ты не можешь понять, почему, вернувшись в свои воспоминания, ты не ощущаешь тех эмоций, которые село рождало в тебе в детстве. А ведь все просто: - то же самое село в твои пятьдесят пять отличается от того села, которое было в твои пятнадцать. Но проблема в том, что ты начинаешь в этом винить себя, хотя это всего лишь обычное течение жизни.
- Но это ведь пройдет, дядя Коля? Вы сейчас рассуждаете так, как если бы сами через такое прошли.
- А я и прошел. Мои племянники перестали ездить в село в то же время, что и ты. Как раз тогда, когда мне было пятьдесят пять. И я не то, чтобы стал не нужен, я просто стал не нужен в той роли, в которой мне нравилось быть. Мой сын стал взрослым, когда, мне было сорок пять, и я несколько лет копил в себе оставшиеся нереализованными отцовские чувства. А потом появились племянники и ты. Мне посчастливилось снова побыть отцом в течение почти десяти лет, а затем все опять закончилось. Два раза в село приезжал старший племянник со своей подругой, один раз младший с женой и младшим сыном. Внук и внучка гостили только на выходных, а когда уехали учиться в столицу, так практически перестали приезжать не только в село, но и райцентр где жил раньше сын со своей семьей. Двадцать лет назад внук перевез отца с матерью в столицу, мы с Мариной не поехали. Нам тогда было чуть за семьдесят, считай жить еще не начинали - остались на земле. И все это время, все эти последние сорок лет я не могу понять, какой я был отец. Отец, которым мне так нравилось быть, буквально не стал ни дедом, ни прадедом. Дед во мне проиграл борьбу интернету, ведь внукам здесь было скучно без интернета, и они торопились обратно домой. Им не нужны были сельские байки старика. И мне предлагали не один раз вернуться в прошлое, что означало для меня переезд в столицу. Там я был бы рядом со своими правнуками, и снова мог оживить в себе отцовские чувства, но я всегда отказывался: - прошлое не любит, чтобы его ворошили. Если все лучшее в твоей жизни произошло с тобой в прошлом, то правильный путь не возвращаться назад, а пытаться сделать настоящее похожим на него. Так и тебе вспоминается не твоя жизнь в селе целиком, а лишь отдельными кусочками мозаики, из которых состоит прошлое. Это как яркие вспышки какого-то заторможенного маяка. Когда он несколько секунд светит - это твои эмоциональные воспоминания, которые запечатлелись в памяти, а потом несколько минут темно - это уже обычная повседневная жизнь села. Если хочешь - это весна, осень и зима села, которых ты никогда даже не видел. Поэтому в мозаике твоего прошлого не хватает цветных стекляшек. Но даже если ты вдруг решишь любым способом эти стекляшки раздобыть и соберешь всю мозаику целиком, то и это не сможет оживить твое прошлое. Ведь оно не существует, оно может быть только воспоминанием. А существует лишь реальность.
Чем дальше дядя Коля погружался в философию, тем отчетливее я начинал понимать, что он хочет до меня донести. И в этом понимании было минимум рассуждений, к которым я не склонен. Простота ответа на вопрос, почему меня не принимает прошлое, была в том, что прошлое, которое мне грезилось, оно там в сорока годах назад не осталось. Оно сегодня находится здесь и сейчас. И вчера оно было на этом месте и завтра будет тут же. Но каждый раз будет другим. Вот за рулем старой "семерки" сидит дядя Коля. Он ведь тоже часть того прошлого, что делало меня счастливым, но он совсем другой. Сорок лет назад вся его философия сводилась к тому, что в вяленой рыбе самое вкусное - это зажаренный на спичках пузырь, хотя по вкусу и не скажешь. А сегодня он пытается мне объяснять высокие материи.
- Помню где-то читал, что за воспоминаниями о прошлом рискуешь пропустить настоящее. - Сказал я, когда мы уже припарковались в гараже и Дядя Коля закрывал ворота.
- Прошлое нужно знать. Вот и все. А получать удовольствие от воспоминаний о вкусе торта, который ел в прошлом году... По мне, так лучше съесть любой торт сейчас - приятного будет в любом случае больше. А те, кто живет по принципу "раньше было лучше", самые несчастные люди, но они об этом не знают.
За несколько следующих дней я оформил все необходимые документы, связанные с дядей Толей и оставшимся от него имуществом. Когда пришло время уезжать, до остановки на развилке меня подвозил дядя Коля. В город не повез - сто пятьдесят километров в одну сторону для такого старика - слишком много. Хотя по его интонации и выражению лица я понял, что он лукавит. Попрощались достаточно сухо, как в принципе и встречались - рукопожатие и короткая имитация мужских объятий. Я пообещал, что буду ему иногда звонить, ведь у меня теперь есть его номер телефона, но оба знали, что этого не будет: - мы ведь вроде все уяснили про цепляние за прошлое. Через день я вернусь в свое настоящее, в котором у меня жена двое взрослых детей и уже одна внучка. И теперь я знаю, что в настоящем необязательно создавать пространство для прошлого, чтобы пытаться обмануть себя воспоминаниями о нем. Да, я иногда буду вспоминать село моего детства, людей, живущих там. Может даже заварю пару раз калмыцкий чай и, когда буду есть сушеную рыбу, обязательно зажарю на спичках пузырь. В таком объеме прошлое для настоящего не опасно, может даже полезно. Как ни крути, а любое малозначительное событие из настоящего всегда будет и интереснее, и полезнее, чем даже самое грандиозное воспоминание из прошлого.
PS: - Кто там?
- Это я. Тетя Света, откройте пожалуйста.
- Здравствуй, племянник. Давно тебя не было. Как жена, как дети?
- Спасибо, все хорошо. Как ваше здоровье?
- Да какое там здоровье? Уже и улицу толком из окна не вижу. Боюсь, что пропущу, как дочка или внуки приедут. Нагрянут, а я не готова.
- Давно они у вас были последний раз?
- Давно уже. Как пандемия эта началась, так и не едут. Она закончилась, а они все равно не едут. Дочь по телефону говорит, что пока не получается. Так и не поняла, что должно получиться, чтобы дочь к матери приехала.
- Ну не переживайте, приедут обязательно. Я пришел к вам с новостью, даже не знаю с чего начать. Уже месяц, как я вернулся из села, ездил туда на несколько дней.
- Соскучился по дяде? Как он там поживает?
- Вот об этом я и пришел рассказать. Умер дядя Толя. Ездил организовывать похороны. Спасибо дяде Коле, он сообщил и со всем помог. И, если позволите, хотелось бы все-таки узнать вашу точку зрения на то, что произошло тогда, сорок лет назад.
- А что произошло сорок лет назад?
- Ну как что? Вы уехали с новорожденной дочерью, а дядя Толя прожил оставшуюся жизнь один. И умер один.
- А кто умрет не один? Я уехала с дочерью, оставив его одного. Но умрем мы одинаково. Думаешь мне суждено умереть в окружении любящих детей и внуков как на американских фотографиях?
- Тетя Света….
- Не обижайся, я поняла, о чем ты спрашиваешь. Просто с возрастом становлюсь ворчливой. Давай я попробую тебе как-то объяснить то, что произошло тогда. Сорок лет назад. Когда я приехала в село работать, мне было всего двадцать два года. В школе я познакомилась со всеми учителями, в том числе и с Мариной – соседкой. Она, как и большинство учителей, ранее прошли по тому же пути, что и я. Мне, чтобы их догнать, оставалось сделать последний шаг – выйти замуж. Именно Марина посоветовала мне обратить внимание на Анатолия, который уже тогда работал молодым водителем местного колхоза и недавно получил дом по соседству с ее двором. Сначала мне показалось это сводничеством на уровне семнадцатого-восемнадцатого веков, но с каждым днем понимала, что других вариантов не так уж и много. Выбирать не приходилось – я согласилась. И это была моя первая ложь. Толя был не виноват, что я выбрала его трамплином для становления себя в качестве своей в селе. У меня появился муж, у меня появился дом, но что делать дальше я понять не могла. Толя постоянно намекал, что хочет детей, а я под любыми предлогами пыталась отвертеться. Мне казалось, что ребенок привяжет меня к этому селу окончательно, а я этого не хотела. И чем дольше я там жила, тем отчетливее понимала – село не может стать мне домом. И тогда во мне родилась вторая ложь. Я решила всячески дистанцировать мужа от сельских мужиков. Отговаривала от рыбалки, запрещала охоту, говорила, что эти посиделки за карточными столами ведут к отупению. В общем делала все, чтобы Толя стал чужим в этом селе. Мне казалось, что так мне будет проще, а о том, как это скажется на муже, я не думала. А потом к нам стали привозить тебя, и это стало большой проблемой для меня в борьбе с селом. Я боялась, что Толя может превратиться в соседа Николая, который безумно любил детей и был практически другом большинству соседских детей. Пока ты был маленьким, я пыталась максимально ограничить твое общение с Толей, а когда появилась возможность передать тебя в общество соседских братьев и их дяди, я была только рада. Не я одна видела, как Николай общается не только со своими племянниками, но и с тобой, хоть ты и не был ему родственником. Казалось, он вообще не ставил различий между собственным сыном, который тогда уже был взрослым и вами. Толя тоже все это наблюдал и прекрасно понимал, что такими качествами хорошего отца он никогда не обладал и видимо не будет обладать. То, что ему не быть хорошим отцом – это моя третья ложь.
- Вы предлагали ему уехать с вами в город?
- Нет. Я хотела, но не смогла. Я уже тогда понимала, что не прощу себе такого отношения к нему, и не простила. Так и прожила большую часть жизни одна, потому что не могла больше себе доверять. Не могла отказаться от мысли, что кто бы не появился в моей жизни, всегда может появиться сначала одна ложь, потом вторая и третья.
- Ложь обрекла на одиночество двух людей…
- Это прощается?
- Не знаю. Да и не мне вас прощать, ведь я вас и не судил никогда. Но если бы вы это спросили у дяди Коли, то его ответ на такой вопрос я знаю точно.

                =И.Югов. Январь 2022 г.=