Приемы манипуляций

Если вы не читали диалог авторитетного музыковеда  Н.А.  Бруни и поэта Н.С Гумилева, то мой рекомендасьон. Гениальная импровизация и в то же время мощный психологический трюк.

Речь Гумилева можно взять на вооружение, если вам необходимо пустить пыль в глаза. Шпигуйте свой текст такой терминологией, чтобы у оппонентов вызвать страх быть уличенным в невежестве. Бессмысленные фразы и ссылки на авторитеты. Кстати, надо заметить глубокую эрудированность Гумилева. Чего  только стоит фраза «катарсис Эсхила и Эвридипа». И если вы не психоаналитик или филолог, специализирующийся на античной литературе, то эти имена мало вам чего скажут.
Околесица вкупе со ссылкой на авторитеты усыпляет бдительность слушающего. Сейчас «эксперты» во всех областях взяли этот метод на вооружении.
 
Ведь есть отдельный класс любителей искать глубинный смысл и изображать тонкие чувственные натуры. Такие часами могут смотреть на «Черный квадрат» или фекалии в баночке и восхищаться. К этой категории я отношу критиков и искусствоведов. Ну с чего они решили, что они знают, что сказал автор?

Недавно прочитала, что, по признанию Андрея Битова, впервые он узнал о дзен-буддизме в тридцатилетнем возрасте, ознакомившись с диссертацией одного английского литературоведа под названием «Дзен-буддизм в раннем творчестве Андрея Битова».     История не новая. Островский, тот, который «Грозу написал», только от Добролюбова узнал, что его пьеса о «темном царстве».

Ответ Н.А. Бруни можно взять на заметку в беседах с дураками. И отвечать примерно так: «Я мало что понял, но ты достучался до моего сердца».

 А что если Гумилев выступил в роли классической «китайской комнаты» и на самом деле сказал нечто значимое,  не понимая его смысла?


Текст прилагаю.

Поэт Николай Степанович Гумилев был полнейшим профаном в музыке: не любил, не знал и не понимал ее. Однако он настойчиво утверждал, что о музыке можно говорить все, что угодно: не понимает ее будто бы никто.

В редакции «Всемирной литературы» он как-то увидел ученейшего, авторитетнейшего музыковеда Николая Александровича Бруни и сказал приятелям:
— Сейчас я с ним заведу разговор о музыке, а вы слушайте! Только вот о чем? О Бетховене? Что там Бетховен написал? Ах, да, «Девятая симфония», знаю…

Он подошел к Бруни и завел такой разговор:
— Как я рад вас видеть, дорогой Николай Александрович! Именно вас! Знаете, я вчера всю ночь почему-то думал о Бетховене. По-моему, у него в «Девятой симфонии» мистический покров превращается в нечто контрапунктически-трансцедентное лишь к финалу… Вы не согласны? В начале тематическая насыщенность несколько имманентна… как, например, в ноктюрнах Шопена…

Тут на лице Бруни выразилось легкое изумление, брови поднялись. Гумилев спохватился:
— Нет, конечно, не того Шопена… нет, — Шопена проблематического… Впрочем, я у него признаю лишь третий период его творчества! Но у Бетховена слияние элементов скорей физических с элементами панпсихическими в «Девятой симфонии» находит свое окончательное выражение в катарсисе, как у Эсхила… или, нет, не у Эсхила, а, скорей, у Еврипида…

Длилась эта вдохновенная импровизация минут десять. Под конец Бруни взволнованно сказал:
— Николай Степанович, вы должны непременно написать это! Непременно! Все это так оригинально, так ново, и позволю себе сказать… нет, не скромничайте, не возражайте… все это так глубоко! Вы меня чрезвычайно заинтересовали, Николай Степанович.

Торжествующий Гумилев возвратился к приятелям.
— Ну что? Кто был прав? И ведь какую околесицу я нес!

Из книги «Гумилев без глянца».

© Георгий Адамович