Сержант

       Последний урок перед выходными немного омрачился просьбой  классной, Ольги Михайловны, никуда не расходиться. Заглянув минут за пять до звонка в кабинет физики, где Бабай все еще пытал Вовку Албаева, стараясь понять, какие из основных законов физики тот знает, она каким-то уставшим голосом сказала:
       - Ребята, я вас попрошу задержаться минут на десять после урока. Это ненадолго…, - еще раз уточнила и сразу скрылась.
       Было в этом голосе что-то необычное, что даже самые беспокойные из нас, уже готовые сорваться из класса еще до звонка, угомонились и даже не стали заранее собирать портфели.

       Николай Михайлович, по прозвищу Бабай, наш физик, так и не добившийся от Албая ни одного внятного ответа, после звонка неторопливо, как и все, что он делал, собрал свои растрепанные тетради с записями, такими же древними, как он сам и, опираясь на трость, тяжело вышел из класса. На войне он был серьезно ранен в ногу, которая после этого перестала гнуться в голеностопном  суставе. Вот он и ходил хромая с деревянной тростью - палкой.
       Уже в дверях, стукнув костяной ручкой трости по косяку чтобы привлечь общее внимание, он постращал Вовку, что обязательно спросит того в понедельник, так что тому лучше подготовиться и хоть что-то в учебнике почитать. А лучше выучить… Николай Михайлович единственный из всех учителей обращался к ученикам на «Вы». Даже ругая того же несчастного Албая, он говорил только так: «Единица Вам, Албаев, единица…». Тем не менее, его уважали и любили.

       Я-то, Албаевский сосед по парте, знал, что из всей физики Вовка хорошо разбирается только в радиоволнах. Причем хорошо разбирается в длинных, средних, коротких и УКВ, а не прямых, поверхностных, тропосферных и какие там еще бывают  в физике.
       Вовка был отчаянным радиохулиганом, что в те годы было довольно опасным делом. Но он не тушевался и периодически гонял мои песни, что я пел под гитару и как-то записал на магнитофон, предварительно сообщив, когда и на какой частоте мне слушать собственный концерт. Было это необычно и здорово. Но сейчас мне его было жалко. Десятый класс был у нас выпускным.

       В стандартно вяло гудящий без учителя класс через несколько минут бесцельного ожидания вошел Николай Демьянович, наш бывший преподаватель НВП, которого между собой мы звали Демьяном. Так было проще. А НВП, кто не помнит, это начальная военная подготовка, где нас много чему учили.
       Каким боком он здесь оказался и как связан с просьбой Ольги Михайловны, мы не поняли, но гул постепенно начал стихать. Все же преподаватель, хоть и бывший. Только Сережа Шпанов, сидящий на последней парте у окна, продолжал громко делить со своей соседкой Любой Трапезунд парту и на приход нашего уже бывшего учителя внимания не обратил.
       Эта война шла у них с самого начала года. Шпан считал, что Люба слишком широко расставляет локти и занимает явно больше половины парты, оставляя ему место только для письма, как он выражался, «одной кистью». Из-за этого почерк его портится, и он сам якобы частенько не может прочитать, что написал минуту назад. Сейчас он своим плечом усиленно выжимал Любин локоть чуть ли не к противоположному краю парты, а та с удивительным упорством ему сопротивлялась. Это могло продолжаться довольно долго, если бы Серега Трошин с соседнего ряда не треснул Шпана учебником по затылку и зло прошипел:
       - Все. Завязывай. Демьян пришел.
       Возмущенно открытый рот несостоявшегося силача быстро и без звука закрылся, когда он увидел в классе учителя.

       Николай Демьянович был одет в темный костюм, хотя когда год назад учил нас собирать и разбирать автомат, правильно надевать противогаз, да и много еще чему, ходил всегда в светлом. Таким мы его и запомнили. Сегодня, что нас удивило, на застегнутом на все пуговицы пиджаке у него была приколота орденская планка. Не такая большая, как у учителя географии, которого за суровый нрав, все школа звала «Крокодилом», и не такая внушительная, как у нашего Бабая, но все же достойная.

       Демьяныч на одном из своих уроков разоткровенничался и проговорился, что за свою военную жизнь убил одиннадцать фашистов. Кем он служил,  как это произошло, мы не знали, и после урока, оставшись одни, долго спорили – много это или мало – одиннадцать убитых врагов? Скажу честно, мы тогда так и не смогли ответить сами себе - много это или мало, хотя спор у нас разгорелся нешуточный.
 Кто-то говорил, что это фигня, всего одиннадцать - три очереди  из автомата. Кто-то наоборот говорил о Демьяне с большим уважением. Убитых врагов поштучно, да еще с отметкой на ложе собственного оружия, считали обычно простые солдаты, пехота, у которых автоматов в начале войны и не было, ну, или снайперы. Снайпером Демьяныч уж точно не был, очки у него были толщиной в несколько диоптрий, хотя надевал он их редко, когда что-то писал или читал.

       Наши учителя – фронтовики, которых в дни нашей молодости было еще много, надевали свои награды обычно в День Победы, 9 Мая. По другим торжественным случаям предпочитали носить орденские планки, но вот почему сегодня Николай Демьянович явился при параде, мы понять не могли. Никаких праздников, кроме предстоящих выходных, не предвиделось.
       Он стоял перед нами, притихшими и настороженными, какой-то маленький, полненький, абсолютно лысый, с необычно серьезным и в то же время каким-то беспомощным лицом. Именно это выражение и заставило весь класс замолчать. У него явно что-то случилось…

       - Ребята, - неуверенно начал наш бывший педагог, потом, словно засмущавшись, нервно полез в карман брюк, потом в боковой карман пиджака, достал носовой платок и с видимым облегчением вытер не только лоб, но и все лицо, а затем и лысину.
       Это дало ему время собраться.
       - Ребята… Я больше обращаюсь к мальчишкам… Я пришел сказать вам, что ваш сержант, Петр Сафонов, - потом видимо решил освежить нашу память, хотя мы и так сразу поняли о ком идет речь, - который вашим взводом на сборах командовал…, он погиб позавчера… - и замолчал.
       Мы тоже молчали, с трудом переваривая полученную новость.

       Близко со смертью из нас никто пока еще не встречался и когда говорили, что где-то кто-то погиб, выполняя свой долг, или разбился на машине, или просто умер, это воспринималось как-то абстрактно – человека было, конечно, жаль, но не более того. Какие-то тяжелые переживания нас не захлестывали, и думать о чем-то особенном мы не думали. И уж тем более не пытались связать себя с этим погибшим или умершим человеком.
       Сейчас ситуация была совсем другой. Сержант Петя Сафонов был нам не чужим человеком.

      
       После девятого класса экзаменов не было, и это радовало. Да еще необходимость нам, мальчишкам, пройти сразу после школы десятидневные военные сборы придавала особую прелесть началу лета. Рассказы нашего учителя начальной военной подготовки о том,  что там, на практике мы освоим все, что он нам рассказывал на уроках, да еще обещание пострелять из настоящих автоматов, обладали какой-то притягательной силой, и мы с нетерпением ждали команды на эти самые сборы.
       Правда, чтобы добраться до настоящих автоматов, почувствовать их тяжесть, мощную отдачу при стрельбе, нужно было каждому из нас обзавестись автоматом деревянным, но изготовленным по шаблону самого настоящего Калашникова. Николай Демьянович раздал бумажные трафареты в натуральную величину и наказал каждому выпилить, выстругать, словом изготовить любыми доступными средствами оружие для прохождения сборов. Причем было строго заявлено, что у кого оружия не будет, тому сборы не зачтутся. Пришлось делать.

       Подходящая по размерам и толщине доска нашлась у деда, который даже аккуратно остругал ее, чтобы любимый внучек, не дай бог, не занозил руку. Дальше я все делал сам. Сначала обвел бумажный шаблон карандашом, потом часа четыре выпиливал, вырубал, подстругивал и зачищал избытки древесины. Сначала тупоносым рашпилем убирал все неприглядные бугры, потом надфилем сглаживал мелкие неровности, а потом еще и наждачной бумагой довел свое будущее оружие до ума. Автомат получился на загляденье. Даже дед меня похвалил и помог присобачить кусок прочной кожаной вожжи вместо ремня. Теперь я мог свободно вешать автомат на плечо и тяжелым мне он тогда не казался. Как я ошибался!..

       Когда мы с рюкзаками, сумками, вещмешками, забитыми сменной одеждой да небольшим запасом домашних харчей, с самодельными автоматами собрались в школе перед отправкой, я поразился разнообразию оружия в наших руках. Автоматы Калашникова, изготовленные по шаблонам Николая Демьяновича, были едва ли у трети учеников. Да и то чуть ли не у половины они были вырезаны хоть и в натуральную величину, но … из фанеры. И у них было несомненное преимущество – они были намного легче изготовленных из доски – двадцатки. У остальных было абы что, даже немецкие Шмайссеры встречались. Но самым большим оригиналом оказался Саня Демин, сын нашей классной, он явился с фабричным пластмассовым автоматом, который даже громко постреливал и посверкивал красными вспышками в дуле, пока у него на второй день не сели батарейки.
       Демьян, рассаживая нас по автобусам, только смущенно крякал от удивления, видя такое многообразие и разнокалиберность наших поделок. Наверное, ему было стыдно перед военными, которым он нас передал, но поделать он уже ничего не мог.

       Так началась наша «армейская» жизнь.
       В нашем взводе было тридцать восемь человек, все мальчишки из нашей школы, разместившиеся в четырех палатках. Рядом в таких же лагерных солдатских палатках, также разбитые на взводы, жили армейцы из соседней восьмой школы с английским уклоном и четырнадцатой, расположенной у центрального рынка. Нас объединяло то, что все мы были из центра города. Да еще в восьмой училось немало наших друзей, кто под напором родителей перешел из нашей, первой, в спецшколу после ее недавнего открытия. Обозвали всех нас первой ротой.
       А вот еще три взвода, объединенных во вторую роту, из двадцать девятой, семнадцатой и четвертой, были из мальчишек живших и учившихся на Монгоре да на Крекинге. Это самая окраина города, где мы практически не бывали. И здесь их поселили в палатках, расположенных за плацем, на котором по утрам проходило построение, чуть дальше от столовой, чем нас.
        Держались они особняком, да и мы, собственно, в друзья к ним не набивались.

       Нашим взводом командовал сержант. Звали его Петр, фамилия у него была Сафонов, о чем перед самым отъездом нам поведал Николай Демьянович. Сам сержант ни по имени, ни по фамилии нам не представился и к себе требовал только стандартного обращения «товарищ сержант». К нам же он обращался просто – «боец», реже – «курсант», хотя почему боец, не понятно. Какие из нас, девятиклассников, бойцы. Курсант еще куда ни шло.
       Был ли он срочником, сверхсрочником или каким-то сотрудником военкомата мы не знали, но то, что он настоящий военный быстро поняли. Спокойный и уверенный, всегда подтянутый, чисто выбритый, с аккуратно подшитым белым подворотничком и в начищенных сапогах.
       Отбой – сержант еще на ногах, подъем – сержант уже на ногах. Когда он спал и сколько мы не знали, но точно меньше нас всех, а вот ходил и бегал наравне с нами, если не больше.

       Все десять дней, что мы пытались освоить азы армейской жизни, и прежде всего, наверное, приучиться хоть к какой-то дисциплине, сержант был для нас и мамой, и папой. Только мы поздно это поняли. Свое военное дело, как выяснилось, он знал до мельчайших подробностей, но особо нас не доставал, понимая, что за десять дней из разгильдяев, вырвавшихся из-под опеки родителей, сделать людей, способных адекватно воспринимать и точно выполнять приказы, невозможно.
       Первые дни мы даже провоцировали его на неуставные отношения, понимая, что нам, как не принявшим присяги, да и вообще…. даже за многие провинности серьезных наказаний не будет. Он это прекрасно знал и, большей частью, не обращал внимания. Когда мы все же нашли общий язык, мы поняли, как он доверял нам и как хитро подсказывал решение поставленных задач, что нам казалось, что это мы сами с усами.

       Поначалу мы его сильно невзлюбили.
       Первая встреча с сержантом произошла в автобусе еще до отправления. Когда мы со своими баулами и деревянным оружием расселись по облюбованным местам, уже сколотив кучки по интересам и школьным привязанностям, в салон забрался наш Демьян и этот самый сержант с пустым вещмешком в руках, которого учитель и представили как командира нашего взвода.
       Высокий по нашим меркам, плечистый вояка, с открытым лицом,  внимательно посмотрел на нас, словно запоминая кто где сидит, и сделал заявление, которое нам, безусловно, не понравилось.
       - Так…, бойцы, знакомиться будем позже. Сейчас взяли свои рюкзаки  и сумки на колени… - дал нам время выполнить этот странный приказ, - открыли… Все колюще – режущее и спиртное вынули и сложили в этот вещмешок, - закончил он совершенно неожиданно и приподнял за угол горловину мешка, который держал в руках.
       По рядам прокатился нестройный гул, показавший наше неодобрение и несогласие. Никто не сделал даже малейшей попытки достать что-то запрещенное из перечисленного, хотя у многих кое-что неположенное в рюкзаках конечно было.

       У меня в почти таком же, как у сержанта вещмешке, завернутый в теплый свитер, лежал нож, который я отдавать совсем не собирался. Да ладно бы нож… Это был настоящий кинжал, наподобие эсэсовских, какие я не раз видел в фильмах про войну. Его подарил мне еще год назад Тагир, дружок по Конному двору, уже работавший на комбайновом заводе учеником то ли слесаря, то ли токаря. Его он сделал на работе из ромбовидного напильника,  приложив все свое уменье и полученные навыки. Сначала сточил все насечки, потом отшлифовал до зеркального блеска и, наконец, наточил почти до остроты бритвы. Ручку из куска дерева, вслед за гардой из нержавейки в виде крестовины, он посадил на клей, и обмотал ее алюмишкой, виток к витку, так что смотрелась она, как и весь клинок очень здорово. В руке нож лежал идеально, правда, был немного тяжеловат.
       Зачем я взял его с собой на сборы, сам не знаю. Наверное, просто повыпендриваться перед дружками. Резать даже хлеб им было неудобно, строгать что-то было бы настоящим кощунством, а заколоть этим кинжалом  кого-то я, естественно, не собирался. И это чудо надо было отдать!?.. Да хрен вот вам!..

       Албай, сидевший рядом со мной, заерзал, и я понял, что у него в большой черной сумке, тоже есть что-то криминальное. Впрочем, такие же телодвижения, которые легко читались опытным сержантом, делала почти половина нашего будущего взвода.
       Поскольку никто добровольно сдавать ничего не собирался сержант пошел по рядам. К кому-то он только заглядывал в сумки и рюкзаки, а у кого-то основательно перетряхивал, так что в вещмешке, который он передал Демьяну, вскоре появились и первые запрещенные и опасные предметы. Это были обычные ножи - самоделки, но ни один не мог сравниться с моим. Эх, на сборах бы я был в азях…

       Наконец очередь дошла до нашего ряда. Когда Албай, сидевший ближе к проходу, открыл свою сумку и достал пару каких-то тряпок, из нее сразу показалось горлышко бутылки с завинченной пробкой. Бутылка была из-под «Старки», но вот содержимое было явно не фабричным – мутное с сизым оттенком, что легко определялось даже через темно-коричневое стекло бутылки. Албай вынужденно достал бутылку и, издалека показывая ее сержанту, не дожидаясь вопросов, заканючил.  Он стал гнать такую пургу, что даже ему самому стало понятно, что фокус не пройдет.
       - Да это настойка… от кашля. Мать дала специально, чтоб совсем не разболелся, - и демонстративно закхекал.
       Сержант молча протянул руку и не подчиниться жесту было просто невозможно. Бутылка перекочевала к нему. Да еще Демьян стоял за спиной. Учитель…, блин…
       Когда сержант отвинтил туго затянутую пробку я, сидевший рядом, отчетливо уловил запах бражки. Пацаны рядом радостно загудели. Наверное, тоже почуяли. Бутылка перекочевала в вещмешок.
       Вовка, понявший, что терять ему больше нечего, решил наехать на сержанта:
       - Вот разболеюсь, отвечать будете. Мать еще и в военкомат нажалуется…
       Сержант даже ухом не повел. Зато наш Демьян легонько так, по отечески, стукнул Вовку по затылку:
       - Молчи, болящий… Смотри как бы я сам матери не нажаловался, что за микстуру ты с собой взял… Да и откуда, интересно?
       Албаевские карты были биты, он замолчал и с сопением стал складывать манатки обратно в сумку. Понятно, что бутылку бражки он прихватил из дома без спроса, скорее всего, просто слил из фляги, а туда воды добавил. Плавали, знаем…

       Я же, пользуясь тем, что сержант немного отвлекся обнюхиванием мутного содержимого, стал готовиться к собственном шмону.  Вещмешок поставил на сиденье между мной и Вовкой и в первую очередь спокойно, даже демонстративно, достал свитер с кинжалом внутри и спокойно положил его себе на колени. Потом так же спокойно стал вытаскивать остальное и складывать тоже к себе, так что тряпочная кучка быстро увеличилась. А сверху я для понта положил запасные трусы. Специально из пакета выдернул. Из кучи ничего не торчало, не сверкало, не стучало. Если сержант сам не будет все перетряхивать, должно срастись. Срослось.
       Заглянув на дно пустого вещмешка, наш взводный перешел к соседнему ряду. Наверное, западло было трусы в руки взять…
       Я даже облегченно вздохнуть не пытался, чтобы не спугнуть удачу. А вещи стал складывать, когда он перешел еще на ряд дальше. «Ай да Пушкин!.. Ай да сукин сын!..» - мысленно аплодировал себе я.

       Вещмешок с контрафактом, между тем, постепенно наполнялся. К Албаевской бутылке вскоре присоединились еще две, одна с «Солнцедаром», другая со «Столовым» по девяносто две копейки, еще пара ножей ничего из себя не представляющих, и одно настоящее шило с деревянной ручкой.
       На заднем, широком во весь салон сиденье, где сидело человек пять, шмон шел дольше всех. Но, что удивительно, ничего запрещенного в вещах пацанов здесь найдено не было. Мальчишки радостно загудели, и даже на передних сиденьях можно было расслышать реплики типа: «Мы же вам говорили…».
       Но триумф их был недолгим. Сержант на подобных обысках, наверное, собаку съел. Всех весело галдящих он поднял и выставил в проход, после чего спокойно заглянул под  сиденье и выдвинул из-под него деревянный шоферской ящик. В таких ящиках у водителей обычно хранится ветошь, обтир, иногда старые ведра для всяких нужд, изредка какой инструмент. Сержант спокойно приподнял замасленные тряпки и тут же выудил две бутылки портвейна «777» - «Три семерки», которые неторопливо передал протиснувшемуся к нему Демьяну. Мешок у того сразу потяжелел.
       По тому, как дернулся, почти провернулся в проходе Саня Демин, было понятно, что эти цифровые запасы были его. Когда все расселись, а Демьян, прихватив мешок, распрощался с нами, Саня все зудел и зудел, тяжело переживая утрату.
       Албай от него не отставал. Обращаясь преимущественно ко мне, как к непосредственному участнику недавних событий, он искал ответ на мучивший его вопрос:
        - Не, ну ты скажи, зачем ему одному столько выпивки? – имея в виду Демьяна. - Вот зачем? А еще учитель…
       Допустить, что Демьян просто выльет все реквизированные запасы в канализацию, Вовка просто не мог. Я, впрочем, тоже.

         
             Главным оппонентом нашему сержанту, или проще – возражателем, на первых порах был Дёма, сын нашей классной, Саня Демин. Впрочем, как и на вторых, и на третьих… Наверное, никак не мог простить утрату двух бутылок портвейна. Он никогда не упускал возможности вставить шпильку в его команды, прокомментировать со злым юмором действия командира взвода, спародировать или что-то подобное. Иногда это удавалось, но большей частью заканчивалось явно не в пользу Саньки, и от этого он бесился еще больше.

       Саня был неплохим парнем, но почему-то считал, что его легко и просто отнесут в разряд маменькиных сынков, раз у него мама наша классная, если он даст хоть малейший повод. Вот чтобы этого не случилось он всегда прикрывался веселым нахальством, однако на уроках за рамки обычно не выходил. Учился неплохо, а вот дисциплиной был не удручен - частенько вступал с учителями в споры, организовывал междусбойчики, мог демонстративно разуться на уроке или разложить карточный пасьянс, словно хотел казаться хуже, чем он есть на самом деле. В школе мы все это прекрасно видели, понимали и как могли ему подыгрывали. Нашу классную маму, учителя английского языка, Ольгу Михайловну, мы любили, и эта любовь словно распространялась и на ее сына. Здесь же, на сборах, когда мамы, которую он все же побаивался,  рядом не было, Дёма отрывался по полной.

       В первый раз сержант поставил его на место буквально на второй день нашей подневольной жизни. Армейские сборы, естественно, подразумевали, что все мы, как бы молодые бойцы, обязаны ходить строем куда бы ни приказали, и мы действительно ходили. Возвращаясь после полевых занятий перед ужином, уставшие и злые, мы, совершенно не приспособленные к таким нагрузкам, какими нас начали потчевать с первого дня в виде усиленной утренней зарядки и пробежек больше километра по утрам, да еще постоянно таскавшие деревянные автоматы, еле волочили ноги и ходить строем нам не хотелось. Нам хотелось лежать. И лежать долго…
       Наконец, долгожданная команда сержанта перед палатками:
       - Взвод, стой!
       Злой и ехидный Дёма тут же комментирует:
       - А х…и тут стоять…
       Мы, посмеиваясь, все же замерли, ожидая, как отреагирует командир взвода.
       После секундной паузы Петр уточнил:
       - Вы куда-то торопитесь, боец?
       Только день на пятый нашей армейской жизни мы поняли, что сержант обращается к подчиненным на «Вы» исключительно, когда начинает сердиться, но держит себя в руках, понимая, что взять с нас, обычных уличных пацанов, нечего.
       Дёма не стушевался. Изображая эдакого рубаху – парня он сразу ответил:
       - Да жрать охота. А у меня пирожки матушкины еще остались. Принести? – и с готовностью развернулся к палатке, оставаясь лицом к сержанту.
       Сержант, не приказывая и не прося, произнес:
       - Несите…
       Вот тут Санька, дернувшись, на мгновенье застыл на месте – пирожки, захваченные из дома, съели еще в автобусе, но, все же пересилив себя, отправился в палатку, правда, уже не с той торопливостью, какую выказал  во время своего демарша. Взвод остается стоять, ждать. Через пару минут Саня понуро возвратился и, встав в строй, не нашел ничего лучшего, как сказать:
       - Нету… Кормят-то не очень… Вот, наверное, украли и съели… - он беспомощно развел руки, мол, не виноватая я…
       Петр долго и внимательно смотрел на него:
       - Вы что же, хотите сказать, что рядом с вами живут не ваши товарищи, а воры?
       Говорил он негромко, но мы, восхищенные дуэлью, затихли и слышали все отчетливо.
       - Нет… ну… - мычит Дёма и замолкает.
       Больше сержант не говорит ничего, распускает взвод. По пути к палатке, когда сержант остался далеко позади, Серега Трошин шлепает Саньку снятой рубашкой по заднице:
       - Умыл он тебя, Дёма… – ехидно резюмирует он.
       Санька только отмахивается, понимая, что сержант его переиграл и мы на стороне командира.

       Менять свое мнение о командире взвода в лучшую сторону, несмотря на множественные инциденты в автобусе, а, может быть, именно благодаря им, я стал практически на второй день нашей службы. И думаю, что я был не единственным.

       В лагере мы проводили не так уж много времени. Подъем, зарядка, наведение марафета, построение, завтрак. В девять, если не планировались занятия по разборке и сборки автомата, проходившие здесь же за длинными столами, или занятия по строевой на плацу, мы уже были далеко «в поле». Подобно тому, как в детских садах у каждой группы есть своя любимая беседка, где они проводят часть уличного времени, так и у каждого взвода здесь была своя любимая поляна, где проходили многие полевые занятия.
       Здесь помимо сержанта с нами встречались и пытались научить чему-то и другие военные. Главная цель всех педагогов, и они этого не скрывали -  закрепить на практике знания, полученные на уроках НВП.
       Педагогов в форме было много, и занятий было много, но мне особо запомнилось самое первое, когда сержант довел нас до поляны, и предложил располагаться кому где хочется, но в пределах звукового контакта. Ну-у… сидеть или тем паче лежать, это не строем ходить. Мы быстренько расположились на травке, не зная, о чем пойдет разговор, но предполагая, что сейчас он начнет нам вправлять мозги, приучать к дисциплине. Отнюдь…

       - Вы, я думаю, разозлились на меня за тот шмон в автобусе? - совершенно неожиданно для многих начал сержант.
       Это было так необычно, что кое кто из лежащих приподнялся, а кто-то даже подвинулся поближе. Первым, естественно, отреагировал Дёма.
       - Еще бы… портвейн тоже денег стоит. Да и что там было бы с бутылки на десять человек? Так… Просто отметить начало сборов хотели…
       - Да, конечно, - задумчиво продолжил Петр, - для этого и прихватили десяток ножей на сорок человек. Просто отметить…
        Он опять немного помолчал, думая, что кто-то еще скажет несколько слов, но желающих не нашлось.
       - А вы знаете, что в позапрошлом году здесь на сборах мальчишка, ваш ровесник, погиб?
       Вот это поворот!.. Что-то краем уха слышали, но тогда мы учились еще в седьмом, и нам до сборов было, как до Луны пешком, поэтому особо не интересовались. Но что-то слышали. Вроде один другого зарезал…
       - Тогда тоже открытие сборов отмечали, - опять задумчиво продолжил сержант.  - Сколько  мальчишки выпили, не знаю. Может тоже бутылку на десятерых, может больше… Не знаю… Да много ли вам надо? Полстакана? Думаю, хватит для куражу.
       Мы молчали, хотя тяжелые мысли начали со скрипом в наших головах поворачиваться в нужную сторону.
       - Слово за слово, как это бывает, сцепились… Вышли за палатки, как раз там, где сейчас вторая рота стоит, помахались… Потом один, обиженный, в палатку вернулся, нож из рюкзака достал, да и ударил своего же одноклассника. Прямо в сердце…

       Мы молчали, пытаясь представить себе как это было. Представлялось с трудом… Хотя, с нами же ничего такого произойти не может…
       - А он был единственный сын у родителей… Второй – тоже единственный, теперь в колонии для несовершеннолетних. У скольких людей жизнь покалечена из-за полстакана вина? Даже у нас, военных… Начальник сборов… Командир роты… Командир взвода… Все пострадали. - Он повернулся к Дёме. - Вот только подумайте, что из вас кто-то домой не вернется. А ведь вас ждут. Просто подумайте!.. Представьте… Может – ты, а может ты, - перевел он взгляд на Албая, сидящего рядом со мной.
Вовка от такого прямого взгляда даже отшатнулся. А сержант после Албая почему-то стал смотреть на меня и взгляда не отводил. Вот же…
       - Ну, а ты, думаешь, обманул меня? – снисходительно, но без ехидства обратился он ко мне. - Переиграл? Я ведь сразу понял, что у тебя в мешке что-то есть, когда ты трусы свои сверху выложил. Это только первоклассник не смог бы догадаться.

       Я понял, что катастрофически краснею и теряю с таким трудом зарабатываемый в школе авторитет. На меня сейчас смотрит весь взвод, и что за история с трусами, пацаны не понимают. Многие ведь ничего не видели и не слышали, каждый свои дела делал. Вон, Дёма, портвейн прятал… А я-то искренне поверил, что сержанта смог провести!.. Даже как Пушкин от неожиданной удачи в восторг пришел. Да еще трусы эти… Сейчас мнившаяся в автобусе удачной задумка уже не казалась такой шикарной. Так проколоться!..
       - Я понял, что эта вещь в рюкзаке тебе очень дорога, и ты с ней ни за что не расстанешься без скандала. Так? – он даже не стал ждать ответа, был уверен в своей правоте. – Поэтому я и не стал в вещах рыться. Зачем? Вы и так все сидели как на иголках. Просто взял тебя на заметку и здесь отследил. У вас в палатке все было тихо. Значит, не вино. Да и из-за него ты бы целый спектакль не разыграл. Скорее всего, нож? Так?

       Сказать, что мне было стыдно?.. Вряд ли. Было просто не по себе. Что  если бы Демьян увидел мой эсесовский клинок, каких он наверняка на войне насмотрелся, тут и до директора могло бы дойти. Это не перочинный ножик. Это настоящее холодное оружие. Могли бы… Да что гадать теперь.
       - Знаешь что, - предложил вдруг сержант, - давай так решим. Ты мне клинок отдаешь, на сохранение, а я его тебе возвращаю, как домой приедем. Я же не милиция. Ну, а если голова на плечах есть, я думаю, дальше ты все правильно решишь, как с ним поступить.
       Дальше я как будто выпал из реальности, и о чем говорил еще сержант с другими парнями, я практически не слышал, все копался в себе. А если бы и правда с кем-то что-то не поделил? Мог схватиться за нож? Трезвый вряд ли. А если бы Албаевскую бражку выпили. Думаю, что мы бы с Вовкой вдвоем бутылку приговорили, на десятерых бы точно делить не стали…
       Прав сержант. Во всем прав. Я его зауважал. Он ведь о нас, сопляках, думает.
               

        Второй раз с нашим командиром мне пришлось столкнуться на стрельбах. И опять он меня удивил.
       Огневую подготовку вел у нас сам командир роты капитан Евтюхов. Как этот маленький, абсолютно невзрачный человек с редкими белесыми волосами и такими же ресницами мог стать офицером в голове не укладывалось. Он же при поступлении в училище должен был и физподготовку сдавать. А поверить в то, что этот щуплый, похожий на рано постаревшего подростка, человечек может подтянуться хотя бы десяток раз, что было не в напряг любому из нас, удавалось с трудом. Мы даже подумывали, что его специально из армии сюда спихнули, пацанами командовать. Звали мы его Тюха.
       Зато второй ротой командовал капитан, которого я бы называл не иначе как «настоящий полковник». Крепкий, да что там – могучий, как наша непобедимая армия, хоть и не высокий ростом, но с широкой грудью, с раскатистым голосом и размером обуви под сорок пятый.
       Наши капитаны устроили негласное, а может быть и гласное соревнование, чья рота лучше. Неважно в чем, во всем, но лучше! В строевой, в стрельбах, в сборке – разборке автомата, в надевании противогаза, даже в скорости приема пищи. Чем быстрее – тем лучше!

       Третьим офицером, кто жил в офицерской палатке, был «политрук», так мы его между собой называли. Майор, скорее всего, заместитель командира по политической части, проводил с нами беседы, ориентированные на наше правильное политико – моральное состояние. Правильное, значит созвучное справедливым и нужным целям и задачам, поставленным перед нашей страной и народом любимой партией. Мы так думали, что этот замполит и был третейским судьей в споре капитанов, чья рота лучше.

       Всю свою внешнюю невзрачность по сравнению с командиром второй роты Тюха компенсировал дотошностью, доходившей до въедливости. Ну, вот скажите, какая разница в каком порядке называть основные составляющие части автомата? Что изменится, если назвать сначала пенал для принадлежностей, а потом шомпол или штык-нож? А-а…, нет, многое изменится. Самое главное – изменится настроение командира роты. Пенал для принадлежностей должен называться в последнюю очередь, как самый малозначащий предмет, и кто этого не знает, тот разгильдяй, и если бы здесь была настоящая армия, он бы обязательно получил наряд вне очереди. Вот как-то так.

       Стрельбы, к которым мы так долго и упорно готовились, тщательно разбирали и собирали автомат, чтобы не ударить в грязь лицом, нас откровенно разочаровали. Прежде всего тем, что стрелять мы должны были не из автомата, который я даже сейчас могу разобрать пусть и не за семнадцать секунд, что демонстрировал на сборах, а из карабина, который впервые увидели на стрельбище. Хотя Демьян обещал…
       Стрельбище располагалось километрах в трех от лагеря и к нему мы повзводно выдвигались по очереди после емкого инструктажа с непременным указанием на кары небесные, которые постигнут того, кто хотя бы попытается нарушить порядок стрельб или проще технику безопасности.

       На поляне, раскинувшейся перед небольшим пригорком, с установленными там ростовыми мишенями, метрах в пятидесяти от него был расстелен огромный кусок брезента, куда поочередно приглашали по десять молодых бойцов, продемонстрировать свою меткость. Почему отцы – командиры начали вызывать стрелков с левого фланга, а не с правого, что обычно и практикуется, понять было сложно. Но, именно так я оказался в первой десятке, поскольку стоял как раз десятым с конца шеренги. Вовка, мой дружок, стоял самым последним. Он оказался на одном краю брезента, я на другом.
        Перед нами лежали далеко не новые, но еще притягательные для мужчины любого возраста своей особой красотой и мужественностью, уже заряженные тремя патронами карабины. Заряжали их солдаты – срочники, которые почему-то сегодня присутствовали здесь в изобилии. То ли нас от оружия охраняли, то ли наоборот. Раньше мы их видели только в качестве дневальных возле офицерской палатки, ну и  на кухне в белых передниках.
       Нам надо было просто по команде лечь, прицелиться и выстрелить три раза, желательно в мишень и желательно в центр ее, после чего сказать заветную фразу: «Курсант такой-то стрельбу окончил». И ждать, не вставая, когда отстреляются все десять молодых снайперов. Никем другим мы себя не представляли.

       До этого из боевого оружия я не стрелял. У брата была старенькая незарегистрированная одностволка, к которой он сам на заводе где работал, сделал вместо изношенного и сточенного вполне исправный боек, и раз, когда мы еще жили на Конном дворе,  дал стрельнуть. Было это классе в шестом, поэтому тех ощущений я уже не помнил и, честно сказать, сейчас волновался и переживал, как у меня получится.
       Получилось скверно. Правда, не сразу… Первый выстрел я сделал вполне прилично, прицелился, затаил дыхание, нажал на курок между ударами сердца, словом, все как положено, как учили. А вот дальше я как будто забыл все, как будто не учили…

       Перед собой я увидел рукоятку затвора и почему-то решил, что ее надо обязательно передернуть, чтобы дослать патрон в патронник, как будто это был не самозарядный карабин Симонова, а обыкновенная винтовка. Что я и сделал. Естественно снаряженный патрон вылетел и, радостно поблескивая желтыми боками, отправился в недалекое свободное путешествие не через ствол, а сам по себе, вращаясь и переворачиваясь.
       Я совершенно упустил из виду, что практически рядом со мной – я же лежал крайним слева, стоял командир роты Евтюхов, которому такой фортель никак понравиться не мог. Стрельбы, похоже, тоже входили в соревновательную программу между ротами и очевидный конфуз подчиненного бойца, мог дать фору противнику.  Раздраженный капитан, не снисходя до разговора с виновником невиданного доселе случая, обратился к сержанту, командиру нашего взвода:
       - Сержант, - резким, но негромким голосом, чтобы не услышали лишние, начал он, - вы что, совсем ничему своих бойцов не научили? Это что за художества с патронами? Они у вас что, совсем ничего не понимают? Не знают, чем карабин от винтовки отличается?

       И все в таком же духе, как будто не он сам вел у нас огневую подготовку, в том числе и про стрелковое оружие рассказывал. Я готов был от стыда провалиться сквозь землю, лежал и не знал, что делать дальше – то ли стрелять, то ли подождать, пока капитан выскажется и успокоится. Но тот все бубнил и бубнил что-то.  Вот это я лопухнулся так лопухнулся…
       Наш сержант словно не обратил на слова капитана внимания. Молча он поднял выскочивший патрон, наклонился надо мной и накрыл своей теплой широкой ладонью затворную раму, а заодно и мою руку. Просто сжал их как в кулаке.
- Спокойно, - обращаясь ко мне совершенно нейтрально, как будто ничего не произошло, произнес он. – Это карабин, здесь затвор не надо передергивать. Прицелься  и стреляй, - уверенно закончил он.
       Мне стало так спокойно и хорошо, что я поверил, что ничего зазорного не произошло. Да пошел он, этот капитан…
       Я прицелился и выстрелил во второй раз, краем глаза заметив, как далеко вылетела пустая гильза. Петр протянул мне не использованный патрон:
       - Оттяни затвор, - ровным голосом командовал он, - поставь на предохранитель. Теперь засунь патрон в ствол. Сними с предохранителя, верни затвор на место.
       Когда убедился, что я все сделал правильно, молча кивнул, словно одобряя. На душе у меня опять потеплело и мне отчаянно захотелось хоть чем-то отблагодарить своего сержанта. Чем, понятно – только меткой стрельбой Я прицелился, словно слился с карабином, осторожно нажал на курок. Мне очень хотелось попасть в десятку, но… не попал.
       После того как все откричали, что стрельбу закончили и отложили карабины, солдатики побежали к мишеням и принесли их своим подопечным. У меня было три восьмерки! Десятки, увы, не было, но было три восьмерки.

       На этом мои злоключения не кончились, поскольку день был явно не мой.
       Солдатики после окончания первой части Марлезонского балета стали собирать пустые гильзы, тщательно считая свои находки. Только тогда до нас дошло, для чего был расстелен такой огромный брезент, на котором при желании мог одновременно расположиться весь взвод. Оказывается для того, чтобы легче было собирать стреляные гильзы, число которых обязано было точно совпасть с числом выделенных для стрельбы патронов. Не дай бог, кто-нибудь из малолеток зажулит целый патрон, а потом где-нибудь применит!?.. Да даже просто в костер бросит… Кто будет виноват? Так что солдатики тщательно трясли все складки брезента, собирая латунный урожай.
       Относительно быстро нашли двадцать девять свежих гильз, приятно пахнувших порохом, а вот последняя, тридцатая, как в воду канула. Поэтому вторую десятку вольных стрелков на огневой рубеж все не приглашали, и взвод, переминаясь с ноги на ногу, понуро стоял в изломанном строю, поскольку присесть на травку капитан категорически не разрешал.
       Началась вторая часть известного балета Людовика XIII.
       Почему командир роты решил, что эта пропавшая гильза именно моя, не знаю. Он стал опять выговаривать сержанту, что его бойцы, или нет, курсанты, только и могут, что все портить. Сейчас вот даже стрельбы затягивают, и конкретно показал пальцем на меня. А там ведь вторая рота ждет... Эк…, как загнул… Какая вторая рота, когда даже один взвод нашей, первой не отстрелялся?..

       Гильзы после выстрела выбрасывало вправо, так что мои-то должны были лететь как раз на брезент. Если где и надо было искать пустую гильзу, так это со стороны Вовки Албаева, лежащего справа. У него как раз могло выбросить ее на землю. А там в траве да под кустиками найди ее…
       Наш сержант, похоже, думал точно так же. Во всяком случае, воспользовавшись паузой, которую ненадолго взял нудящий Тюха, он отправился на противоположный край брезентовой лежанки, где за краем стал тщательно осматривать кустики, траву и все неровности почвы. Через пару минут он нагнулся и протянул солдатам последнюю недостающую гильзу.
       Я вздохнул с облегчением и со злорадством посмотрел на капитана. Правда, когда он отвернулся. А как хотелось сказать, что я здесь не при чем.

       Стрельбы продолжились. В последней неполной десятке стрелял возражатель Саня Демин, который все никак не мог угомониться и здесь не удержался, чтобы не нашкодить, чем здорово помог мне избавиться от назойливого недоброго внимания капитана. Он прекрасно знал принцип стрельбы из карабина, или успел выучить, глядя на нас, стрелявших раньше. Не успела прозвучать команда «огонь», Дёма, не хуже лихого ковбоя, стал нажимать ну курок так часто, как только мог. Его выстрелы едва ли не слились в автоматную очередь. Саньке не нужна была меткость, набранные очки, ему надо было покуражиться, опять подчеркнуть свою независимость и не сломленный бунтарский дух.
      Капитан в изумлении открыл рот, потом опять начал строжиться из-за этого цирка, но Дёма нахально заявил, что сначала надо бы мишени посмотреть - у него наверняка все десятки. Он с детства хорошо стреляет, ежедневно в пневматический тир ходит, кроме понедельников, конечно, что вызвало нездоровый смех в шеренге и такой же нездоровый интерес капитана к результатам его стрельбы. А результаты оказались совсем не такими, как Дёма озвучил, за что он, да и сержант за компанию, получили, мягко говоря, приличную выволочку. Три очка из тридцати возможных, на что Дёма опять беспардонно заявил:
       - Ружье  не пристреляно…

       Кстати, когда отстрелялся весь взвод, и подвели итоги наших снайперских упражнений, я со своими двадцатью четырьмя очками вошел в пятерку лучших. Пустячок, а приятно…


       На восьмой день нашей нелегкой службы, когда изнуряющие нас до состояния выжатого лимона утренние километровые пробежки вокруг лагеря уже перестали казаться изуверскими, «поллитрук», в которого мы вскорости перекрестили «замполита», на утреннем построении заявил, что сегодня нас ждет испытание посерьезнее. И это испытание действительно покажет кто есть кто, и не зря ли они, наши отцы - командиры потратили целую неделю своего драгоценного времени на выработку у таких долбо… раздолбаев как мы… того…, того…, и того тоже.
       Короче, вскоре после завтрака нас ждет шести километровый марш – бросок с полной выкладкой, то есть с нашими деревянными автоматами и противогазами, которые нам выдали еще в школе и здесь мы их не насилии с  собой разве что в столовую и туалет.

       Вот тут мы дружно позавидовали Сереже Шпанову, который каким-то чудесным образом открутился от сборов, и как говорили совершенно официально. Кто-то утверждал, что он обзавелся медицинской справкой о неважном состоянии здоровья, которую приволок Демьяну вместе с набитым неизвестно чем объемным пакетом, а вышел от того с пустыми руками, но полный надежды. Скорее всего, это были злопыхатели или завистники.
       Ведь другие заявляли, что папаша Шпана, главный режиссер нашего городского драматического театра, отправляется вместе со всей труппой и женой, актрисой того же театра, на гастроли и оставить сыночка, одного в пустой квартире никак не может. Тому ведь всего шестнадцать лет.

       Кто абсолютно не переживал из-за предстоящей маршевой экзекуции, так это Пашка Коровин, пришедший к нам два года назад. Пашка был самым высоким в классе, на физкультуре стоял самым первым в шеренге, и всегда был впереди на всяких физкультурно-спортивных мероприятиях. Он прекрасно играл в баскетбол и  волейбол, а вот футбол не любил. Может потому, что футболом мы в школе занимались немного. Ему надо было все и сразу.
       Мало кто знал, да, честно, и представить себе не мог, что Паша в раннем детстве перенес операцию на сердце. Он это тщательно скрывал, пока, видимо забывшись, случайно не снял футболку в раздевалке при всех после физкультуры и мы не увидели огромный послеоперационный рубец прямо посередине грудной клетки.
       На все вопросы он отвечал односложно, немного смущаясь, но все же мы выяснили, что из группы малышей в десять человек в живых после этой экспериментальной, только еще осваиваемой операции остались всего двое – Пашка и еще одна девочка, о которой он ничего не знает. Поэтому он и живет за них всех, умерших, он прямо так и сказал. Нам, честно говоря, стало немного не по себе, пока эта история не подзабылась.
      А вот почему его после операции на сердце допускали до занятий в основной группе на физкультуре, понять не могли. Вот он бы уж точно от сборов мог откосить, но… Пашка это Пашка.

       На дистанцию наш взвод уходил первым. Следом, с каким-то временным интервалом, старт брал взвод второй роты, за ними снова взвод нашей, ну и поочередно все остальные.
       Зачем это надо капитанам, да, наверное, и «поллитруку», было понятно. Слухи о негласно-гласной договоренности между забившимися на спор командирами рот витали в воздухе. Тюха периодически на построении тыкал нас как котят в якобы имевшие место успехи второй роты, во что мы не очень-то и верили, подначивал, но радости нам это  не доставляло. Сборы подходили к концу, а спор о лучшей роте так и не был решен, и победитель, похоже, так явно и не нарисовался.  Кому из капитанов бежать за поллитровкой в ближайшую деревню было пока не ясно. Возможно, что предстоящий кросс по пересеченной местности что-то изменит и все же расставит претендентов на правильные места.
       Тем не менее, сержантам, командирам взводов, было строго настрого наказано никаких поблажек никому не давать, все запланированные мероприятия провести в полной мере. Отражение условного противника, и преодоление химически зараженной местности, и уклонение от ядерной вспышки справа – слева и много что еще ждало нас на этой недружелюбной полосе препятствий.

       Первый километр мы преодолели  относительно легко, поскольку бежали по проселочной дороге, с которой вскоре пришлось свернуть, иначе бы так и прибежали в расположенную неподалеку деревню. Прямо с деревянными автоматами и в противогазах, где распугали, а скорее насмешили бы всех деревенских кур.
Дальше стало сложнее. Сержант в своих тяжеленных даже на вид кирзовых сапогах легко взбирался на пригорки, перепрыгивал ямы, перебирался через поваленные деревья, и даже высокая трава была ему не помехой. Как он умудрялся вести нас правильным путем, оставалось только гадать. Бег сменил быстрый шаг, но очень не на долго, минут на пять, чтобы поглубже вздохнуть, да утереть пот, уже ручьями бежавший не только по лицу, но и по всем другим интересным местам. Вот только жаль, что вытереть его было нечем, да и некогда.
       Наша сплоченная поначалу группа стала постепенно вытягиваться и разделилась на авангард и арьергард, расстояние между которыми постепенно увеличивалось. Вперед ушли самые здоровые, да те, у кого были легонькие автоматы из фанеры. Ушел и  Дёма со своим пластмассовым, уже не сверкающим красными вспышками «ружьем». Нам с Албаем, и еще десятку ответственных «курсантов», у кого автоматы были в натуральную калашниковскую величину, да еще не из тонкой дощечки, постоянно колотившие по хребту, приходилось тяжело.

       Сержанту надо было отрабатывать с нами нормативы № 1, 3, 4, да и другие, поэтому он немного притормозив авангард, начал командовать:
       - Вспышка справа…
       Мы дружно падаем ногами вправо и прячем руки и оружие под себя. По нормативу мы должны еще и поднять воротники, но у большинства, кто бежал в футболках, их просто не было, и на это командир не обращал внимания.
       - Вспышка слева…
       Все то же самое, но ногами в другую сторону.
       - Вспышка с тыла…
       Просто падаем головой вперед, стараясь урвать хоть несколько секунд отдыха.
       - Подъем… Бегом…

       Еще через километр отражаем атаку условного противника. Хоть и поцарапались в густом кустарнике, зато перевели дух, можно сказать  отдохнули. На мокрые лица, обляпанные паутиной, разодранную кое у кого одежду, ставшие чугунными ноги, стараемся не обращать внимания. Удается с трудом.
       Бежим… Идем быстрым шагом… Опять бежим с единственной мыслью - когда же конец?.. А ведь еще в противогазах…
       - Газы, - что было мочи орет сержант, и мы максимально быстро стараемся надеть опостылевшие даже на боку противогазы.
       А ведь еще надо закрыть глаза, затаить дыхание и не забыть сделать глубокий выдох. А потом еще бежать в нем!.. Садизм, натуральный садизм…  Радует одно, что за всеми нами одновременно командир взвода проследить не может и мы, видя его спину, откровенно филоним.
       Все… Опять вперед…

       На последнем, как нам казалось, километре мой дружок Вовка стал сдавать. Он был самым маленьким в классе среди мальчишек. Нет, не маленьким – низкорослым. Он был вполне себе упитанным и широким в кости, но вот низкий рост и, соответственно, короткие ноги, заставляли его гораздо чаще двигать этими самыми ногами. Сил он тратил гораздо больше, чем наши высокорослые, длинноногие друзья.
       Вовка стал задыхаться и в один прекрасный момент просто встал, уперся руками в колени и так стоял, мотая головой упрятанной в противогаз, и раскачивая, как слон хоботом, соединительным шлангом, предусмотрительно открученным от фильтрующей коробки. Мы все сделали это заранее, рассчитывая, что так, может быть, удастся не умереть на бегу. Даже через резиновый шлем - маску можно было услышать, как тяжело с хрипом он дышит.
Бросать дружка было негоже.

       - Вован, - зарычал я через шланг, который чтобы разрядить ситуацию поднес к уху Албая, - надо бежать… Немцы сзади… - имея в виду взвод второй роты.
       Сейчас они для нас были противниками. Вовка пытался рассмеяться, но только закашлялся и задергался, приподнял маску противогаза и сделал несколько глубоких вдохов. Рядом с нами в пределах видимости никого не было, и никто не увидел, как Албай, сняв маску, отравился и погиб смертью не очень храбрых. Я взял его автомат, который был по весу почти близнецом моему, подхватил дружка под руку и попытался тащить его вперед. С трудом, но это удалось. Вовка даже маску опять опустил. Вернулся к жизни. Казалось, что мы уже где-то близко от финиша.
        Мы не бежали, просто не могли, но мы шли, и нам казалось, что быстро. Никого впереди не было, взвод не заметил потери двух бойцов. Албай спотыкался все чаще, но пока не падал, да и сам я с двумя автоматами на плече, с трудом переставляя ноги, являл собой довольно жалкое зрелище. Но мы шли…

       Очки в противогазе запотели, и рассмотреть тропу, по которой с трудом двигались, и периметр можно было с трудом. Внезапно я почувствовал, что кто-то тянет автоматы у меня с плеча, явно стараясь помочь. А может разоружить?.. Может это «немцы» нас догнали?.. Я, вцепившись в автоматы, задергался не хуже своего дружка.
       Оказалось - нет, это наш ангел – спаситель в армейской форме, сержант, появившийся словно из-под земли, решил разгрузить нас. Ему хорошо, он был без противогаза.
       Петр не сказав ни слова, взял оба наши автомата себе на плечо, да так легко это сделал, как будто они ничего не весили. Странно, весу в них обоих, на мой взгляд, было не меньше пуда…
       Через сотню метров Петр скрылся с нашими автоматами впереди за поворотом тропинки, и оттуда сквозь деревья прозвучала команда: «Отбой». Мы с неимоверным облегчением стащили за ушки ненавистные противогазы и кое-как с ожесточением запихали их в сумки.  Жить стало лучше, жить стало веселей.
Мы прибавили хода и вскоре догнали растянувшийся взвод. На нас никто не обратил внимания, у каждого своих проблем было по горло.
       Петр,  так же ни слова не говоря, вернул нам оружие, а вскоре показались палатки такого желанного и родного лагеря.

       Отдышавшись, мы по достоинству оценили благородство сержанта, который не только помог нам, но самое главное, не выставил нас на посмешище перед взводом, даже не заикнулся о происшествии. Да еще и не нахлобучил нас за отвинченные шланги противогаза, а ведь видел все прекрасно и имел полное право.
       Мне кажется, Албай его тоже зауважал, даже реквизированную бражку простил.



         Все! Война кончилась! Сегодня едем домой. Военным сборам кирдык. Девять дней пролетели вскачь, с ветерком. Первые, конечно, буксовали, а потом ничего, наладилось. Даже позавчерашний марш-бросок сейчас вспоминается с улыбкой. Было тяжело, но мы добежали, и это главное. А кому сейчас легко?..
       Взвод второй роты нас так и не догнал.  Никаких особых достижений вторая рота на сборах не продемонстрировала и вопрос о лучших бойцах для нашего Тюхи и ихнего «настоящего полковника» так и остался нерешенным. Не знаю, чем уж капитаны думали, но напоследок постановили опять устроить соревнование. Спортивное. Не в ратном деле, так может быть в привычном для нас, школьников, футболе, кто-то станет лучшим.
       А может быть, они думали совсем наоборот. Футбольный матч ведь тоже можно представить войсковой операцией: быстрота, натиск, точность, выносливость. Быстрота, основа нападения есть – есть, точность в пасе – та же точность в стрельбе, ну и выносливость это основа всего, как и в марш-броске. Вот и разрешение спора. Легко и просто.

       Через два часа после завтрака должен состояться футбольный матч между сборными первой и второй роты. Футбольное поле за спортгородком со стандартными воротами без сетки и невысокой травой было расположено практически рядом с лесом, где мы позавчера воевали. В последние дни мы с удивлением отметили, что у нас появилось время, которое можно было потратить не на восстановление сил, бесследно исчезающих в течение дня, а на что-то другое, и мы стали тратить его на футбол. Наверное, крики и футболистов и болельщиков, разносящиеся после ужина по всему лагерю из совсем недетских глоток, когда-то услышанные и запомнившиеся отцам – командирам и сподвигли их на этот суперматч, где победителю доставалось все. Ну, если быть уж совсем точным – не победителю, а его командиру. Даже так – командиру роты: и слава, и халява в виде поллитровки из магазина соседней деревни.

       За два часа надо было собрать команду, сыграться и сыграть на победу.
       Если кто думает, что это легко, да еще без тренера, могу заверить, что он очень ошибается. Из нашего взвода за школьную сборную играли только трое: Серега Трошин в нападении слева, Сережа Комаров – вратарь, ну и я - в полузашите справа. Остальные игроки были из десятых классов, которые в этом году, возможно, уже будут играть за сборные институтов или заводских команд.
       Конечно, были играющие в футбол и в восьмой и в четырнадцатой школе, и в целом команда набралась, да не одиннадцать футболеров, а чуть больше, с длинной скамейкой запасных, как и положено. Каждый из нас мяч в своей жизни видел, даже пинал по нему иногда, но для командной игры и, главное, победы, этого было явно мало.

       Мы сразу после завтрака заняли одну половину поля, где пытались разобраться кому где играть, другие ворота абонировала вторая рота, столкнувшаяся с теми же проблемами. Примерно через час что-то начало вырисовываться, а еще через полчаса на поле появился «поллитрук» с весьма веселым выражением лица – наверное, радовался окончанию сборов, да и оба командира рот, тоже в весьма благодушном настроении, с ослабленными галстуками и расстегнутыми воротниками. Начали они отмечать окончание сборов или нет, не знаю. Близко я к ним не подходил и запаха радости на таком расстоянии не чувствовал.
       Из сержантов я рассмотрел только нашего Петра, да еще одного, скорее всего из дневальных, которому предстояло быть судьей. Его, по-отечески похлопывая по спине и что-то шепча на ухо, напутствовал «настоящий полковник», а потом, как-то совсем не по-родственному ткнул кулаком в бок, и присоединился к офицерам.

       Чтобы судье, да и нам было легче разобраться - кто есть кто, решили одну команду раздеть до пояса, второй играть в одежде. Полуголыми остались мы.
       Игра складывалась тяжело. Играли сумбурно, вязко, пытались играть в пас, но выглядело это настолько очевидно, что разрушить атаку было делом простого желания, даже не техники. Кто-то решался на индивидуальные проходы, но мастерства не хватало и все разбивалось о нашу несыгранность. Понятно, что поначалу больше внимания уделяли обороне, но и на передачи вперед из наших форвардов, как, впрочем, и во второй роте, частенько никто не выходил. Ор над полем стоял знатный, но дела это не меняло.
       Моменты были. Были и у нас, были и у них, но вот до ударов по воротам доходило не часто. Правда, по паре в створ все же случилось, но вратари были на месте.
       К концу первого тайма нас прилично так прижали к воротам, была пара угловых, но мы с помощью Сереги Комарова, нашего вратаря, вытащившего  мяч прямо из нижнего угла, выстояли. На перерыв мы уходили злые и недовольные.

       Второй тайм, отдохнув за кромкой поля, поскольку никаких раздевалок на стадионе, да и во всем спортивном городке не было, обсудив свои проблемы, разобрав ошибки, мы начали довольно резво. Первые десять минут мы реально давили и мяч практически не выходил за среднюю линию к нашим воротам. Пара неплохих атак, несколько ударов в сторону ворот и даже два в створ, но этого было мало. Нужен был гол. И он случился…
       Наша защита, тоже возжелавшая участия в атаке на чужие ворота, просто проспала контратаку, разыгранную как по нотам. Передача в центр, две перепасовки с края на край и у наших ворот, прикрытых кроме вратаря одним защитником, двое нападающих второй роты. Еще один пас и удар в пустой угол, который Комар при всем желании не смог перекрыть, хотя прыгнул отчаянно. Гол случился, только в наши ворота.

       Болельщики второй роты орали так, что, наверное, напугали основных зрителей, ради кого этот матч и затевался – командиров рот и «поллитрука». ВИП-ложи  на стадионе не было и весь первый тайм вместе с перерывом начальники, в отличие от болельщиков в большинстве своем сидевших или лежавших на траве, просто простояли у кромки поля, переминаясь с ноги на ногу. За час даже просто присесть на корточки не решились.
       После забитого гола, сопровождавшегося оглушительным ревом, офицеры непроизвольно отшатнулись, осмотрелись, предосудительно покачали головами и, скорее всего, решили, что эмоций от футбола им вполне достаточно. «Настоящий полковник», командир второй роты, помогая себе руками, что-то горячо доказывал приятелям. Наверное, убеждал, что раз вторая рота вырвалась вперед, значит, она и есть лучшая, и стоять до конца матча глупо - долго и тяжело. Все и так ясно…

       Лавируя между расположившимися на траве болельщиками, капитаны и майор – «поллитрук» ретировались в сторону своей палатки, а вокруг кипевшего страстями футбольного поля остались практически без присмотра почти две сотни возбужденных пацанов. После забитого гола и ухода офицеров сидевших, и тем более лежавших практически не осталось. Все повскакали на ноги и орали каждый свое. В этой какофонии звуков доходило практически до прямых оскорблений противников и словами, и жестами как с одной стороны, так и с другой, тем более, что болельщики команд расположились по разные стороны поля.

       Нам на поле было не до выяснения отношений, нам надо было отыгрываться, и надо было побеждать. Не дав злости победить здравый смысл, мы не бросились сразу в атаку, боясь нарваться на еще одну результативную ответку, а потихоньку начали давить, сосредоточившись на проходах по краю с передачами в штрафную второй роты. Сборная наших противников оборонялась и огрызалась довольно успешно. Были попытки контратак, но сейчас мы были начеку, и наша защита не дремала, как в первый раз. Минут за десять до конца игры мне все же удалось очень качественно подать с угла штрафной на противоположный угол вратарской прямо Сереже Трошину на голову. Тому не оставалось ничего другого как послать мяч в девяточку, куда вратарь не мог дотянуться.
       Теперь сильнее орали наши болельщики, а болельщики «одетых» скромно что-то выкрикивали и размахивали руками. Несмотря на такой эмоциональный всплеск, сопровождающийся почти громовыми раскатами, из офицерской палатки никто не показался. Похоже, отцы – командиры все для себя уже решили, кто лучший. А может быть, уже радостно отмечали победу второй роты…

       Играть после забитого гола стало сложнее, особенно мне, косвенному виновнику возникшего паритета, играющему на правом фланге, где разместились как раз болельщики второй роты. Они сгрудились практически у самой кромки поля и реально мешали – выкрикивали в мой адрес разные словечки, стараясь найти пообиднее, строжились в мою сторону, заходя на поле, и даже пытались сунуть палку в ноги, когда я пробегал с мячом по краю поля мимо них. Все попытки наших ребят обратить внимание судьи на этот беспредел оказались безуспешными, тот сам не знал, что с этим делать, а может боялся, и просто старался не замечать.
       Кроме того «одетые», видя слабость судьи, стали откровенно грубить, просто и незатейливо наступали на ноги, встречали прямым корпусом, а когда не смотрел судья стали бить по ногам. Тут-то досталось и мне по лодыжке, когда я пытался убежать с мячом от догоняющего меня нападающего. Тот был на пол головы выше, да и внушительной комплекцией от меня, хоть и не субтильного, здорово  отличался. Ну а что касается размера обуви, его сорок второй против моего тридцать девятого явно выигрывал. Он просто срубил меня, ударив точно в голеностоп. И хоть играли мы в кедах, удар был настолько сильным, что я просто покатился по полю, а потом с трудом встал на ноги. Бегать я уже не мог.

       В обычном, нормальном городском футболе за такое сразу бы показали красную карточку. У нас, упорно отворачивающийся от нарушений, но все же увидевший эту бойню несмелый судья, назначил всего лишь штрафной. Меня быстренько заменили, благо скамейка запасных было длинной, и верный Албай, подставив свое плечо, оттащил меня в палатку, где туго замотал ногу бинтом. Буквально через несколько минут стадион опять взорвался яростными криками, по которым можно было предположить, что кто-то снова отличился - или забил, или забили ему. Вовка побежал на разведку.

        Еще через минуту, когда я уже выполз из палатки и пристроился рядом с ней, поглядывая в сторону поля, стараясь понять, что там произошло, мимо спотыкаясь из-за задранной головы, сжимая разбитый нос пальцами, прошагал Серега Трошин. На груди у него были разводы крови, смешанной с потом и грязью. На мой немой вопрос он только отрицательно махнул рукой, даже не отрывая пальцев от носа.
       Похоже, ему досталось, и не хило. Интересно, это на поле или уже за его пределами, после матча? Может, из-за этого так орали? С трудом я все же поковылял в сторону поля, а мне навстречу уже бежал разгоряченный Дёма, собирая всех оставшихся в лагере. Из его криков я понял, что заваривается каша со второй ротой, игрок которой разбил нос Сереге, а этот пугливый судья, вместо того, чтобы удалить его с поля, даже засчитал забитый мяч.

       Все это произошло в нашей штрафной. В прыжке Серега пытался бороться за верховой мяч, а нападающий второй роты, пытаясь того перепрыгнуть размахался руками,  врезал ему локтем в лицо и разбил нос. Мало того, после того как Серега упал, заливаясь кровью, он спокойно отпасовал мяч дружкам и кто-то его заколотил в ворота, хотя наши все отвлеклись на Серегу и его травму.
       Судье надо было остановить матч, ведь явное грубейшее нарушение в штрафной, но тот просвистел только после забитого мяча. Все попытки описать ситуацию как оно было, он воспринимал как-то неадекватно, пугливо, озирался по сторонам и буквально через минуту, хотя время еще было, дал финальный свисток и, прихватив казенный мяч, быстро удалился в сторону палаток сержантского состава.
Как это можно было объяснить, мы не знали.
       Вот тут и подумаешь – а не купил ли его или, может, запугал командир второй роты? Не зря он его так обнимал перед матчем. Да и рычаги воздействия были. Не было только совести. Ну, это – так, из разряда домыслов.
       Щемящая обида захлестнула все три школы центра города.

       Следом за трусливым побегом судьи на поле развернулись нешуточные события, грозившие перерасти в настоящую бойню. Несправедливость, вот что завело наших, и мы готовы были биться из-за нее до крови. Вторая рота сгрудилась у одних ворот, наша у других. Кто-то сбегал за пацанами, остававшимися в лагере, кто-то прихватил найденные палки и две сотни разъяренных мальчишек готовы были кинуться друг на друга в любую секунду. Чем это могло кончиться, не мог предугадать никто. И никого из офицеров, отцов – командиров, кто бы мог остановить это, рядом не было.
        Был один Петя Сафонов, обыкновенный сержант.

       Когда я, припадая на больную ногу, с трудом доковылял до ворот, благо наши были ближе к лагерю, сержант как раз стоял посередине поля между двумя сворами озверевших мальчишек. Одно слово, жест, крик и все… начнется. Или для кого-то кончится… все.
       Сержант стоял между собравшимися совершенно спокойно, и, казалось, не замечал готовой вспыхнуть драки. Воинственные крики с обеих сторон постепенно стихли, конечно не полностью, но услышать, что он говорит было можно.
       - Вы подраться решили? – как-то вроде даже лениво спросил сержант.
       Вновь громкие крики стали ему ответом, и не понять этот ответ было невозможно. Петр поднял руку вверх и крики немного утихли.
       - А за что? – с большим интересом спросил он, как будто уж очень ему захотелось узнать из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор.
       - За справедливость… Гол неправильно засчитали… - раздавалось с нашей стороны.
       Разбитый Серегин нос даже не упомянули – в игре всякое бывает, не специально же ударили. А вот меня, похоже, специально, но я не стал подливать масла в огонь.

       Вторая рота здесь больше отмалчивалась, хотя были крики и с ее стороны. Кричали что-то примитивное, типа: «…они сами козлы…».
       Петя вроде как задумался, потом показал рукой на вторую роту:
       - Так ведь не они несправедливый гол засчитали… - тупое молчание было ему ответом.
       Ведь действительно, здесь только судья безголовый виноват.
       - Может судье проще рожу набить? – как бы советуясь с самим собой, спросил Петр.
       Похоже, ему тоже не понравилось лицемерное судейство. Раздалось несколько смешков, напряжение на градус снизилось, а Петя пошел дальше.
       - У кого отцы или деды воевали, поднимите руки, - уже громко крикнул он.
       Вопрос был не понятен и сразу ни одна рука не поднялась. По рядам прокатился нестройный гул – что за фигня? Причем тут отцы и деды?
       - Что, ни у кого не воевали? – опять громко спросил сержант.

       У меня дед не воевал, была бронь от завода, а вот отца призвали в феврале сорок пятого, уже в конце войны, когда ему исполнилось восемнадцать. Служил он в подводном флоте на Балтике, но рассказывать об этом не любил, так что я даже не знал, участвовал он в боевых походах или нет.  Военных наград, кроме юбилейных, не было, и носить их отец не любил.
       Я, оглядываясь вокруг и увидев постепенно густеющий лес рук, поднял свою. Больше половины пацанов с обеих сторон задрали руки вверх, и сержант с удовлетворением посмотрел на нас, потом махнул рукой – опускайте.
       - Вот видите, - пока непонятно к чему клонил сержант, - ваши отцы и деды бились действительно за справедливость. Бились насмерть, чтобы эта справедливость восторжествовала, бились с общим врагом. А вы? Где вы нашли врагов? – он с видимым удивлением посмотрел вокруг. - Ваши отцы и деды бились и друг за друга, жизнью часто рисковали, прикрывая друзей, а вы хотите это все разрушить из-за кого-то паршивого гола? Хоть его и защитали, тем более что несправедливо, это не стоит кровавого побоища. Пусть лучше будет ничья… Это – справедливо.
       Сержант недолго помолчал, в раздумьях покачал головой и повторил:
       - Нет…, не стоит… Думайте сами… - Повернулся и пошагал, не оборачиваясь куда-то в сторону стрельбища.

       Мы стояли совершенно сбитые с толку словами Петра. Весь наш воинственный пыл куда-то незаметно исчез, словно растворился. Кто-то из наших парней в первом ряду с ожесточением плюнул, выматерился, бросил на землю приготовленную палку, повернулся и тоже не оглядываясь пошагал к палаткам. Следом тронулись и остальные.
       Вторая рота отреагировала адекватно, не заулюлюкала, не засвистела, не закричала, что мол «забздели». Там тоже оказались нормальные пацаны, умеющие думать. Мальчишки так же молча развернулись и угрюмо подались к своим палаткам.

       А на поле уже бежали запыхавшиеся, но запоздавшие капитаны и «поллитрук», раскрасневшиеся и расстегнутые на все пуговицы. За ними сержанты, дневальные, даже повара с кухни, разве что не в белых передниках и колпаках. Мы проходили мимо них, никак не реагируя на визгливые вопросы «отцов – командиров» о том, что здесь происходит.
       Что происходит?.. Что происходит?..  Взросление происходит.

 
      Мы, мужская половина класса, оглушенные известием о гибели нашего сержанта, которого к концу сборов, если не полюбили, то уж точно считали своим, молчали, пытаясь осмыслить слова военрука. Петя Сафонов, наш сержант, погиб… Глупость какая-то…
       Совсем недавно, три месяца назад, прощаясь вот здесь возле школы, он каждому из нас пожал руку и каждому сказал какие-то слова. Конечно, он не был пророком в нашем маленьком военном отечестве, но  то, что он оценивал нас не только по внешней стороне нашей мальчишеской ершистости, а по каким-то другим критериям, не подлежало сомнению.   
 
       Именно здесь он вернул мне мой кинжал, завернутый в кусок чистой прочной ткани, напоминающей брезент, наверное, чтобы никому не бросался в глаза и не вызвал нездорового интереса у немногочисленных, встречающих нас учителей. Даже в таком пустяке он проявил понимание и деликатность.
       - Клинок действительно хорош, - улыбаясь, сказал он мне. - Даже трудно поверить, что его мальчишка сделал. Береги его, но лучше дома храни.
       Я даже не стал разворачивать свое сокровище, молча спрятал в вещмешок, а Петр все не отходил от меня, ждал. Когда я поднял глаза, он протянул мне раскрытую ладонь, которую я пожал с удовольствием.
        - Я вижу ты не глупый парень. Надежный, ответственный… Дружка вон своего в беде не бросил, - он улыбнулся и кивнул на стоящего рядом Албая, вспомнив марш – бросок и наш с Вовкой печальный финиш в арьергарде. - Таким и оставайся. Я думаю, ты правильно жизнью распорядишься, - и перешел к следующему бойцу.

       Прощание перед школой затянулось, но никто не спешил уйти, лично не попрощавшись с сержантом. Даже Дёма, постоянный возражатель, дождался сержантского рукопожатия. О чем они говорили, чем сержант напутствовал Саньку, не знаю, не слышал. Видел только, что Дёма отошел чем-то озабоченный и задумчивый. Похоже, и для него у Петра нашлись нужные, правильные слова. И ни слова упрека, хотя было за что, и даже не один раз.

       Добрый, ответственный и отзывчивый парень, старше нас всего-то лет на пять – шесть. Какой командир?.. Он больше старший брат для каждого из его взвода.
       Как он мне помог собраться на стрельбах, когда я, мягко говоря, оконфузился, но потом оказался в пятерке лучших… А мог бы как Тюха – рявкнуть и обругать, за тем не заржавеет. А на марш-броске!.. Молчком помог неподъемные автоматы понести, и, главное, никому не сказал об этом! Мальчишеское самолюбие пощадил… А мог бы…
       Нет. Петя не мог… Это не Тюха. Теперь я отчетливо понял, что человечность количеством звезд или лычек на погонах не измеряется.

       Наши девчата, спасибо им, тоже молчали, понимая, что с нами происходит что-то не совсем обычное и мешать нам переживать свои эмоции не стоит. Серега Шпанов, который и на сборах-то не был и Петю в глаза не видел, каким-то шестым чувством тоже понял, что и ему сейчас лучше помолчать.

       Пауза затянулась, пока Сережа Трошин, сидевший наискосок от нас с Албаем, не оторвал свой взгляд от кончика пальца, которым уже целую минуту выписывал на крышке стола какие-то только ему понятные фигуры, и не задал вопрос, что крутился на языке у всех. Голос у него был глухим и хриплым, как будто что-то мешало ему,  и спрашивал он через силу.
       - Николай Демьяныч, а как погиб Петр?

       Наш бывший военрук наоборот немного ожил. Его беспомощное выражение лица поменялось на просто грустное, печальное что ли, но все же живое. Скомканным носовым платком, который он так и держал в руке, Демьяныч снова отер лысину, обвел весь класс долгим взглядом и даже чуть улыбнулся уголками рта, хотя улыбкой это назвать было трудно. А может и не улыбнулся вовсе…
       - Он… погиб… на пожаре…
       С трудом подбирая слова и произнося их с большими паузами он, казалось, набирался сил для будущего рассказ. Мы сразу поняли, что Петр и пожар связаны как-то по-особому, не просто как обыватель и пламя.

       - Там в деревне рядом с частью пожар начался, - чуть оживившись, продолжил Николай Демьянович. - Он в магазине был и услышал… Там женщина прибежала звонить, чтобы пожарных вызвать. Телефон-то только в магазине да сельсовете…
       Военрук сделал небольшую паузу, глотнул воздуха, опять протер платком лицо.
       - Крыша уже в огне, из двери дым… А мужиков никого рядом нет, одни женщины да дети. Кто-то сказал, что там мальчишки в доме… двое. Петя и нырнул в дым, даже лицо не завязал… Одного вытащил, действительно мальчика лет семи, а тот плачет, твердит что там брат его еще, младший, спрятался где-то…
       Слова давались Николаю Демьяновичу с трудом. О красоте речи и правильности предложений он не думал, говорил, как бог на душу положит, а мы старались не пропустить ни одного слова.
       - Второй раз его долго не было, потом появился… Уже еле двигался… Никого нет, говорит… А пацан что-то про подпол говорит, что может брат туда от испуга забрался. Там подпол  на кухне рядом с печкой. Ну, Петя и полез еще раз…

       Тут он замолчал надолго, а мы тоже молча ждали продолжения и каждый, наверное, видел для себя и этот дом с клубами дыма из дверей и горящей крышей, и растерянных людей вокруг, и где-то мчащуюся по лесной дороге пожарку, и Петю ползущего в дыму в поисках крышки подпола. Наконец, Демьяныч, поборов себя медленно продолжил. Собственно не продолжил, а закончил.
       - Мальчишку он нашел и в коридор выпихнул, где его люди все же подобрали и вынесли… Живого… А сам из подпола уже выбраться не смог… Задохнулся.
       Потом медленно еще раз обвел нас своим грустным взглядом, наклонил голову, пробормотал:
       - Извините, - и направился к двери.
       Мы были ошарашены – никогда еще ни один учитель перед нами не извинялся, да и за что?  Мы провожали его, синхронно поворачиваясь, как будто знали, что он скажет что-то еще.
       В дверях Николай Демьянович действительно остановился, поднял голову и тихо произнес:
       - Он был моим племянником… Петя Сафонов… - и вышел.

       Мы продолжали сидеть в класс, и никто, похоже, не собирался отправляться домой, хотя уроки давно кончились. Мы понимали, что каким-то образом должны отразить свое отношение ко всему здесь рассказанному, но не знали как, поэтому молчали. Нам надо было осмыслить произошедшее. Тягостные мысли легко читались на лицах всех мальчишек, и девчонки не лезли со своими «охами и ахами» за что мы им были только благодарны.
       Последние слова нашего бывшего учителя расставили все по своим местам.
       Наверное, Петр многое ему выложил о нашей службе, о нас. И Демьяныч понял, что общались мы более тесно, чем командир и подчиненный. Правильно военрук сделал, что рассказал… Мы имели право и должны были это знать.

       Саня Демин, почему-то сегодня сидевший на первой парте, опираясь на крышку стола, тяжело поднялся, отодвинул ногами стул, выпрямился, опустил голову, да так и застыл. Я сначала подумал, что он хочет что-то сказать, может быть даже извиниться за все свои фортели на сборах, но тот стоял и молчал. Через секунду я понял, что именно так Дёма хочет попросить прощенья у сержанта, которого постоянно доставал на сборах, и так почтить память погибшего солдата. Дёме было тяжело.
       Я поднялся следом, опустил голову и тоже молчал. Албай непонимающе уставился на меня. Но не зря же мы сидели за одной партой несколько лет. Он быстро все понял и тоже молча встал. Следующим был Серега Трошин. Потом, по мере осознания происходящего в классе стали подниматься и остальные парни. Последним из мальчишек встал Сережа Шпанов.

       Двенадцать подростков застыли в классе  с опущенными головами. И, поверьте, это была не показуха. Это было самым малым, что мы сейчас могли сделать для памяти нашего сержанта.
       Затем, как-то синхронно встали и все наши девчата, разделяя с нами горечь потери. Никто не командовал, не предлагал почтить память, как часто бывает. Никто не принуждал, не требовал, не просил… Мы просто стояли всем классом и молчали безо всяких призывов.

       Мальчишки вспоминали хорошего парня Петю Сафонова, нашего сержанта, а девчата взяли на свои хрупкие девичьи плечи часть нашей тяжелой утраты.

       Так стояли мы долго, пока тот же Дёма, ставший как будто взрослее, тихим, спокойным голосом не сказал:
       - Все ребята, по домам…

       Мне кажется, именно тогда мы распрощались с детством.