Бегство из детства

Глава первая.
От нуля до пяти.

За редким исключением, я лично не очень люблю читать детские воспоминания, особенно известных личностей. Помню ещё школьником как то попробовал читать "Детство" Льва Толстого и бросил на середине. Но бывают очень интересные детские воспоминания людей, с которыми я сталкиваюсь в повседневной жизни. Такие воспоминания намного глубже западают в душу и гораздо более близки, так как они происходят не двести лет назад, а примерно в те же времена, когда и я был молод. Начну писать о своём детстве и постараюсь сделать это как можно интереснее. Садитесь поудобнее и слушайте мой рассказ.

Часть первая
 Когда моя мама меня вынашивала, она почему-то была уверена, что должна родиться девочка. Возможно потому, что сын у неё уже был, а может это были предчувствия или какие-то приметы. Но об УЗИ тогда мало кто слышал, тем более в "глуши" в Саратове. Она даже имя придумала: Галочка.
 Как вспоминала моя мама, я родился синеньким без криков, и врач даже подумала, что я умер, но потом услышала пульс и начала меня хлопать и приводить в чувства. Лишь когда меня положили под яркую лампу, я облизнулся. Все облегчённо вздохнули: "Жив". А причиной этого моего состояния было удушье собственной пуповиной: уже тогда мне хотелось крутиться, а не сидеть сложа руки как все.
 "Галочке" нужно было срочно придумать мальчишеское имя.
Сначала мама меня чуть не назвала Толиком. Но папа был против: мамин двоюродный брат Толик был большим шалопаем в юности. И ещё он подозревал, что Толиком звали мамину первую любовь.
 Случайно мама услышала от одной из рожениц в палате, что та своего мальчика хочет назвать Виталиком. Маме понравилось это имя, она вспомнила героя Гражданской войны Виталия Бонивура, и вопрос был закрыт. То, что этого героя молодым сожгли в топке паровоза, её, видимо, не очень испугало.
 Из тех же рассказов моей мамы я помню, что мой, старший меня на пять лет, брат сильно ревновал и долго не мог принять моё существование.
 Как-то мама прибежала ко мне грудному из-за моего необычно громкого плача, но никаких признаков болезни не было. Когда же она взяла меня на руки, то обнаружила, что мой родной братик положил мне в кроватку под спину сапожную щётку. Она его отругала, но на этом мои испытания на прочность только начинались.
 Когда мне надоело ползать и я пошёл, то первым, что я сделал - это пересчитал, причём многократно, все углы нашего кухонного столика. Как ни странно, но пересчитывал я их лбом, поэтому несмотря на лёгкие сотрясения мозгов и бесчисленное количество шишек и синяков, всё же с математикой в школе у меня потом был полный порядок.
 Пожалуй я должен рассказать Вам подробнее о моём трудном детстве от двух до пяти, так как после пяти мои родители уже не сомневались в том, что я почти взрослый, ну или размышляю как взрослый.
 В два года я неплохо разбирался в музыке. Дело в том, что моего брата тогда отдали в музыкальную школу, а он мечтал быть хоккеистом. Представьте себе хоккеиста, пытающегося стать баянистом. Вот примерно так он и играл гаммы и фуги. Мне же подарили маленький детский аккордеончик. На нём я играл примерно как мой брат на баяне: слабонервным стоило затыкать уши. Но уже через полгода брат показал мне песенки крокодила Гены, В траве сидел кузнечик и ещё что-то про зайку под горой. Через неделю я уже сам сочинял музыку. Бывало проснусь утром, и в голове играет новая мелодия. Жаль только: нот не знал и не мог ничего записать.
 Тогда же в два года я впервые высказал свой протест несправедливости.
 Мои родители со старшим братом поехали отдыхать на Чёрное море, а меня оставили у бабушки в деревне. Мне было обидно, что меня не взяли на море с отговоркой, что я ещё маленький. Когда они вернулись, то привезли мне чашечку с трубочкой - откупились. А потом папа захотел записать мою речь на память на магнитофон. Стихов я тогда ещё не знал, но выдал серьёзную прозу в виде своего первого фантастического рассказа-утопии в прямом смысле этого слова. Я рассказал в магнитофон такую страшную историю: "Я купил машину и поехал по морю (причём букву "р" я тогда ещё не выговаривал, а вместо буквы" т" говорил "к") и уканул" - в смысле утонул. Но мой протест в виде вымышленного самоутопления не был оценён современниками. Быть может потомки оценят его гораздо выше.
 Когда мне было три года, произошло событие, оставившее неизгладимое впечатление в моей памяти. Брата Леню отправили на летние каникулы к бабушке в деревню. Мама поехала отдыхать по путёвке в санаторий. А мы с папой поехали к его маме и брату в Винницу. Приехали мы благополучно. Там у бабушки я наконец научился кушать вишни и выплевывать косточки. До этого я их глотал целиком. Помню как мы с папой зашли в будку телефонного автомата и позвонили маме. Я ей сказал, что очень её люблю и скучаю, а она почему-то плакала.
 И вот наш отдых в Виннице закончился- мы поехали на поезде домой в Саратов. Где-то посередине дороги поезд остановился. Папа мне сказал, что сходит в ресторан и купит нам что нибудь перекусить. Я согласился подождать его в купе. Прошло довольно много времени как он вышел, я начал переживать. Вдруг поезд тронулся, стал ускоряться. Я вскочил и закричал, звал папу, плакал, а его всё не было. Мне было страшно жалко папу: я боялся, что он потеряется и не сможет вернуться домой. К тому же сам я не знал - на какой остановке выходить и как от поезда добираться до дома. Я разревелся, соседи по купе безнадёжно пытались меня успокоить... Тут вдруг приходит мой папа и говорит, что в ресторане была очередь. А потом объясняет, что из поезда ему выходить и не надо было, так как в середине поезда есть вагон-ресторан. Неужели нельзя было сразу объяснить?! Это была моя первая обида на папу. Ему конечно потом, когда мы приехали домой, досталось от мамы, и я его пожалел и простил.

Часть вторая.
 Ещё я отличался от большинства малышей тем, что никогда в жизни не просился на руки, каким бы уставшим я не был. Часто случалось, что родители вели меня вечером уставшего за руку домой и обнаруживали, что я иду с закрытыми глазами и сплю.
 Когда мне дарили конфету или шоколадку, я обязательно спрашивал: "А для Лёни тоже есть?" И потом растягивал эту шоколадку по одной дольке на целую неделю, запивая молоком. Лёня же часто съедал за секунду свою, не волнуясь о брате, а потом добирался и до моей.
 Никогда в жизни я не просил у родителей ни одной игрушки. Обычно братик клянчил игрушки, а родители уже заодно иногда покупали что-то и мне, чтобы не было зависти. Но я всегда думал о том, что у родителей не хватает денег, а поэтому и разговоров про игрушки не должно быть.
 Как-то раз брату купили какой-то дорогой брелок с фонариком. А брат не просто хвастался, но ещё и обманул меня. Говорит:
- Вот видишь кнопочка? Если на неё нажать, то вылезет рука и заберёт монетку внутрь (до этого мы смотрели нечто подобное по телевизору).
- Покажешь?
- Не покажу.
И начал смеяться:
- Обманул дурака на четыре кулака.
Я, обиженный на брата, пошёл к бабушке и рассказал ей об этом. Они с дедушкой тогда только переехали к нам из деревни: дедушка вышел на пенсию, а бабушка не работала. Она пошла со мной в ближайший игрушечный магазин примерно в километре от нашего дома и купила мне металлическую божью коровку с заводным механизмом. Стоила она целых пятьдесят копеек. И я очень любил эту божью коровку именно потому, что мне её купила бабушка. К тому же, когда мы пришли домой, дедушка заметил, что в его кошельке пропало пятьдесят копеек. И он сердился на бабусю, что та взяла без спроса. Он привык к строгому учёту и даже первые несколько лет контролировал "общую кассу" в белой пластмассовой коробке у нас на холодильнике. Папа, мама, и дед оставляли там часть своих денег на питание и другие общие расходы. Жили довольно бедно. Папа работал посменно в котельной и зарабатывал меньше, чем мама учителем немецкого в школе. Но жили дружно, если не считать, что часто дрались мы с братом. И я, несмотря на разницу в пять лет, лез на него с кулаками, так сильно он меня доводил до слез. В неравной драке я получал очередную порцию боли и обиды, плакал ещё сильнее. Бабушка рассказывала папе, а Лёня прятался в спальне и запирался. Но иногда ему всё же доставалось от папы. Папа его наказывал за плохое поведение. А я смотрел и делал выводы: как себя надо вести, а как нет. Поэтому мне наказаний не требовалось: учился на чужих ошибках. Да и характеры у нас с братом были слишком разные. Ему нравилось доводить не только меня, но и бабушку, и маму. А я, наоборот, их успокаивал. Когда мама приходила из школы чем-то расстроенная, я прижимал её руку к своей щеке и говорил, что я её люблю. И она часто повторяла: "Виталик, ты - моё успокоительное лекарство". По вечерам она до поздна писала планы для школы в моей комнате за письменным столом при настольной лампе. Над столом висел её студенческий портрет, очень красивый портрет. Я смотрел на него и засыпал. А когда не мог заснуть, то она ложилась рядом, а я пальчиком накручивал ей кудри и засыпал.
 Когда мне было три с половиной года и больше, я уже засыпал сам, но имел привычку класть какую нибудь маленькую игрушку под подушку. Больше всего мне нравилось положить под подушку маленького пластмассового слоника размером с копейку. Но потом он потерялся и я долго не мог найти ему замену. Тогда бабушка подарила мне свой старенький кошелёк для мелочи. В него я уже мог положить любую самую маленькую игрушку, и она никогда не терялась. Большие игрушки, которые в этот кошелёк не помещались, я не любил. Но вот была у меня замечательная металлическая пуговица. На её обратной стороне по кругу располагались дырочки. И я себе представлял, что это маленькая летающая тарелка с иллюминаторами и инопланетянами.
 
Часть третья.
Когда мне было четыре года, родители, брат и я поехали отдыхать на турбазу на берегу Волги. Папа брал вёсельную лодку напрокат, и мы на ней катались и даже ловили рыбу. В лесу мы собирали грибы и потом их сушили. Но со мной на этой турбазе произошла неприятная история. Когда мы обедали в столовой и пили кисель, вокруг сладкого киселя собралось много диких пчёл. Одна села мне на внутреннюю стенку стакана, и когда я хотел сделать глоток, а она вылезть, то я её чуть прижал щекой. Ну и она в долгу не осталась... Боль была ужасная, щека раздулась так, что правый глаз перестал видеть. Через несколько дней всё прошло. Но детский страх перед всеми жужжащими возле уха насекомыми сохранился на многие годы.
 В то же лето я умудрился заработать ещё один детский страх. Когда мой брат играл с мальчишками во дворе в футбол, я стоял возле площадки и смотрел. Вдруг мяч со всего размаха ударил мне прямо в лоб. Мне было больно и кружилась голова, но когда мальчишки и Лёня с ними начали смеяться, то мне стало ещё и обидно. Я убежал домой умыться. С тех пор я не люблю все виды спорта с мячом, который больше теннисного и бильярдного.
 В те далёкие времена на телевидении было очень мало каналов и передач. Если показывали новый мультик - это было грандиозным событием для детей. Я был счастлив, когда выходила новая серия "Ну погоди" и ужасно расстраивался, когда вместо мультфильма вдруг показывали очередное выступление Брежнева или партийный съезд. С другой стороны из-за того, что почти не было детских передач и интернета, мы часто и подолгу играли во дворе. Я подружился с Юриком и Наташей с первого этажа, а мы жили на третьем. Наташе я давал свой зелёный трёхколёсный велосипедик покататься, а с Юриком мы занимались "археологическими" раскопками за домом. Там была земляная насыпь, в которой мы откапывали много интересных камешков. Иногда попадались древние окаменевшие ракушки аммонитов и "чёртовы пальцы"- окаменелые остатки белемнитов, живших миллионы лет до нас. Один из таких белемнитов я тоже любил класть себе под подушку перед сном.
 По вечерам перед сном мама иногда читала мне сказки. Книг со сказками у нас было немного. И когда уже всё было перечитано, она брала учебник немецкого языка и переводила мне немецкие сказки и стишки. А ещё я обожал смотреть и слушать диафильмы. Из-за того, что родителям и брату было некогда, то я начал учить буквы по кубикам и букварю брата. Мне помогали учиться читать мама и бабушка. В пять лет я уже начал читать и писать без их помощи.
 Вторая моя поездка в Винницу была в этот период. Мы поехали
 вчетвером: родители, брат и я. Мне очень нравился винницкий дворик, где мы играли все вместе: Лёня, я, двоюродная сестричка Ира, тогда ей было девять лет и её соседская подружка-ровесница Света.
Как-то мы играли в игру "Царь-гора" на горке возле дома: "царь" должен был как можно дольше простоять на вершине горки, а все остальные пытались его столкнуть вниз. Игра весёлая, но не совсем безобидная. Так, братец меня толкнул чуть сильнее, чем требовалось, и я упал в ещё не подсохшую после дождика лужу.
Все надо мной, перепачканым с ног до головы, смеялись. Ира привела меня домой помыться, а мама как увидела, то тоже начала смеяться. Вот от кого я не ожидал смеха, так это от неё. Мне было очень обидно. Спасибо, тётя Шура - мама Иры, быстро отвела меня в ванную комнату и помогла отмыть грязь.
 Так устроена человеческая память, что детские неприятности и обиды хранятся там дольше, чем хорошие и добрые воспоминания. Но детство всё равно навсегда будет влиять на всю нашу оставшуюся жизнь потому, что это фундамент нашего характера, нашего мировоззрения, наших чувств и представлений о мире и окружающих. И сколько бы бед и несчастных случаев в нашем детстве ни было, сам факт, что мы были маленькими, наивными, доверчивыми и добрыми говорит о том, что пронести эту доброту и открытость через всю жизнь может каждый человек. Просто надо вспомнить и положительные моменты из нашего детства: мамины тёплые и ласковые руки, добрую бабушку и сильного папу, большие тогда деревья и светлый и в основном добрый мир нашего детства.


Глава вторая
О национальном вопросе.

Прошу прощения, что название этой главы совпало с одной из работ В.И.Ленина. Это чисто случайное совпадение. Но это название как нельзя подходит для объяснения моих мыслей по этому вопросу. Как я вообще отношусь к национальностям и к своей в частности? Начну, как обычно, свою историю с моего детства.
 В детстве я рос очень любознательным ребёнком, но так вышло, что в детских играх мы играли в войну с фашистами и порой не задумываясь ассоциировали их с немцами. Мальчишеские игры конечно же основывались на виденных фильмах и скупых историях взрослых, переживших ту далёкую Вторую мировую. Если бы меня в шесть лет спросили - какие национальности мне известны, думаю, что я бы ответил лишь русские и немцы.
 Но вот пришла пора идти в первый класс. Мне в мае исполнилось семь, и я считал себя уже большим. Мой старший брат уговорил моих родителей купить мне не ранец, как "первоклашке", а "взрослый" портфель. С этим портфельчиком я чувствовал себя ещё солидней, как ёжик... Ведь в портфель, кроме тетрадок, учебников и авторучек, я положил несколько любимых маленьких игрушек, которые обычно клал под подушку, когда засыпал, а теперь мог носить их с собой. Среди них был любимый белемнит или "чёртов палец", как его тогда прозвали в народе - гладкий и заострённый как длинная пуля тёмно-коричневый окаменелый остаток моллюска, жившего миллионы лет назад в древнем море, на дне которого находятся вся средняя Россия и северный Казахстан.
 А ещё у меня был мешочек со сменной обувью. В Советских школах это был важный  атрибут. Ведь строгую уборщицу обычно боялся даже сам директор школы. И если полы помыты и ещё не высохли, то легче было пройти по минному полю, чем мимо нашей уборщицы, такой крик она могла поднять на любого несчастного.
 Благополучно закончился первый учебный день в моём первом классе. Облегчённо вздохнув, я начал переобуваться в большом вестибюле школы, чтобы идти домой. Мимо меня проходил "большой мальчишка", думаю класса из четвёртого или пятого. Наклонившись надо мной, переобувающимся, он громко и очень ехидно выкрикнул лишь одно слово, чтобы все слышали: "Еврррей!", причём сильно нарочно скартавив на букве "эр", что это стало выглядеть как ругательство. И пошёл дальше со своими дружками.
 Дело в том, что я картавил до семи лет, моя мама упорно занималась со мной и буквально за несколько месяцев до школы я научился говорить букву "эр" правильно. Я не понял - почему он так сказал. Придя домой, первым делом спросил бабушку, а потом и папу с мамой: "Что такое еврей?"
 Уже гораздо позже, будучи старшеклассником, из маминых рассказов я узнал, что  её мама, которую я привык звать бабусей, до семнадцати лет вообще не знала русского языка. Её родной язык был идиш, и жила она до войны на Украине. И по маминой, и по папиной линии все известные наши предки были евреями с Украины. Мамина девичья фамилия была Островская, и звали её Фира Львовна. У бабушки девичья фамилия - Зильберман, а звали её Броня Яковлевна.
 В Саратовскую область они эвакуировались в 1941-м году из чисто еврейского колхоза, где многие говорили на смеси идиш-украинский-русский. Мамин папа Островский Лев Иосифович работал там бригадиром тракторной бригады. Когда началась война с Германией, он, как коммунист, получил "бронь"(отсрочку от призыва в армию) и партийное задание: вывезти все трактора за Волгу, чтобы не достались фашистам.
 Но он категорически заявил, что без семьи не поедет. У них кроме мамы было ещё три сына. Старшему тогда было двенадцать, среднему - девять, маме - четыре, а младшему - два годика. Не успели они выехать из своего села Калиновка Днепропетровской области и отъехали на тракторах с телегами лишь до соседнего села, как узнали, что всю бабушкину семью, да и вообще всех, кто там остался, фашисты расстреляли как евреев в первые же часы.
 Моей маме, четырёхлетней девочке тогда из детских воспоминаний врезалось в память лишь как им пришлось пролезать под железнодорожными вагонами на какой-то станции. И её отстающий двухлетний братик Миша кричал ей: "Фила, дай луцьку!" - "Фира, дай ручку!"
 Бабушка рассказывала, как они доехали на тракторах до крутого западного берега Волги. А когда первый тракторист начал съезжать на тракторе, то перевернулся, и ему отрезало обе ноги. Остальные трактористы боялись спускаться. И тогда в трактор сел мой дедушка. Он медленно спускался, а рядом шла бабушка и держала его за фуфайку, чтобы успеть вытащить, если трактор начнёт опрокидываться. Так они спустили два трактора. И только после этого другие трактористы к ним присоединились и спустили остальные трактора к переправе.
 Они поселились в селе Сосновка Саратовской области. Сколько ни пытался мой дедушка проситься на фронт, его не пускали: он нужен был в селе, на нём держались все трактора, и он пахал с утра до ночи. А бабушка пекла хлеб для армии.
 Семья моего папы до войны жила тоже на Украине в селе Кацмазово в Винницкой области. Их всех фашисты с 1941 по 1944-й год продержали в гетто, пока их не освободили наши войска.
 Многое можно было бы ещё рассказывать о моих родных, но тогда, в семь лет  просто хотелось понять: почему мне стыдно быть евреем и нужно ли этого стыдиться?
 Папа тогда начал объяснять, что евреи живут по всему миру. Их страна тысячи лет назад была разрушена, после войны было создано заново государство Израиль. Но оно капиталистическое, и Советский союз с ним не поддерживает связь. Тогда я помню, что спросил: а в чём разница между капитализмом и социализмом? На что папа начал мне говорить какие-то совсем непонятные вещи, и чтобы упростить для понимания ребёнка, сказал, что разницы особо и нет, просто там люди борются за выживание, а мы уже хорошо живём.
 Но у меня остался какой-то осадок от всех этих недосказанностей. К тому же через какое-то время бабушка посмеялась над тем, что от меня отсадили девочку Дымову Веронику, с которой мы постоянно толкались под партой ногами, а посадили со мной Алтынбаеву Эльмиру. Сказала: "Татарка с евреем..." и засмеялась. Ну и в чём проблема? Я тогда не понял, но промолчал.
 Чем я становился старше, тем больше начинал понимать, что своё еврейское происхождение лучше не афишировать, а всячески скрывать. Обидные выкрики в мою сторону были не часто, так как моя мама работала в этой же школе учителем немецкого языка. Но иногда и она приходила домой со слезами, так как в её сторону были высказывания и невоспитанных учителей, и даже учеников-старшеклассников. Помню, как однажды она пришла вся в слезах и рассказала, что прямо на уроке ученик, сын учителя математики, сказал ей: "Уезжай в свой Израиль!"
 Когда я стоял в очереди в "Первый отдел"(отдел безопасности) при оформлении документов сразу после поступления в институт, то пропустил впереди себя всех ребят, только бы они не увидели в моём паспорте "пятую графу" - национальность.
 А когда после армии уже на третьем курсе один из студенческих друзей узнал, что я еврей, то удивлённо сказал: "Виталий, хоть ты и еврей, но ты - хороший парень". Для меня это звучало как "я тебе не завидую, но ты держись". Мой брат тогда уже встречался с русской девушкой. Дедушка, как старый коммунист, всегда говорил, что национальность - не важно, главное - по любви. А моя мама сильно переживала, что однажды её старший сын может пожалеть, что не нашёл себе еврейку. Но мой брат не похож на меня. Его всегда тянуло подальше от семьи и поближе к русским друзьям. Теперь, когда прошло много лет, его сын женился на немке, а внук теперь вообще не понятно кто по национальности.   
 Живя много лет в Израиле, я видел конфликты не только между арабами и евреями, но и между самими евреями, выходцами из разных стран. Особенное напряжение есть между светлыми евреями "ашкеназИм" и тёмными "сфарадИм". Нас здесь до сих пор называют русскими, и тоже порой это звучит словом ругательным. Не как звучало "еврей" в России, но всё же...
 С развитием общества и сильным смешиванием различных национальностей, люди приняли мудрое решение: убрать графу "национальность" из паспорта. И, по большому счёту, людей смешанных национальностей сегодня гораздо больше, чем тех, у кого все предки одной национальности. Более того, при смешивании национальностей люди становятся красивее, умнее и здоровее. Так почему бы не забыть об этих признаках вообще, как о чём-то ушедшем в историю?   
 Мне думается, что поддерживание националистических чувств выгодно государству, но не его жителям. Ведь иначе отпадёт смысл поддерживать государственный аппарат. Который, как известно, является аппаратом насилия: руководство, полиция, армия, налоги. Уберите сегодня все правительства и что произойдёт? Наступит мир. Никому не будут нужны войны. Я - за единое правительство планеты Земля и мир во всём мире. И пусть это выглядит наивно и утопически сегодня, я верю, что завтра люди будут изучать национальности лишь на уроках истории, а вместо войн из-за территорий и по национальным идеям, будут осваивать космос в мирных целях.


Глава третья.
Как я бросил курить.

Вы конечно удивитесь, но курить я начал в семь лет. А когда бросил? Слушайте и не перебивайте. Дело было в первом классе. Со мной учился Олежка Никитин. И мы были не только друзья, но и соседи: я жил на третьем этаже, а он - на пятом в нашем же подъезде. С первых же дней я давал ему списывать природоведение и математику, а он учил меня хулиганить. Мы практически никого не обижали и... даже никого не поранили... хотя риск был и немаленький. Ладно. Начну рассказывать по порядку.
 Не знаю откуда Олежка находил все эти изобретения пиротехники, но почти каждый день он выдавал новые талантливые идеи как похулиганить, и мы спешили их испытать на практике. Сразу предупреждаю: подобные опасные эксперименты не стоит проводить не только дома и на улице, но даже и в оборудованных лабораториях)
 Как-то Олежка, после очередного списывания моей домашки по математике, говорит мне:
- Виталька, а давай постреляем.
- А как и чем?
- Пулями, конечно.
- Настоящими? А где мы их возьмём?
- Знаю я одно местечко. Пошли. Только спички захвати. А я возьму плоскогубцы.
 И мы пошли на школьный двор, прихватив две коробки спичек и плоскогубцы. А там за теплицей возле забора, действительно, валялись пустые гильзы от мелкокалиберной винтовки. Кто там стрелял и зачем - нас абсолютно не интересовало. Но это именно то, что нам было нужно.
 Мы соскребли серу почи со всех спичек, распихали её по гильзам, а потом зажали открытую часть гильзы плоскогубцами. Разожгли небольшой костёр, побросали туда эти "пули" и спрятались за огромный камень.
 "Пули" себя долго ждать не заставили, и то и дело начали раздаваться громкие выстрелы. Нам тогда здорово повезло, что нас не задело и никто не проходил рядом. Мы же были в восторге - "пули" стреляли как настоящие.
 Вот только Олежке этого эксперимента было мало. На следующий день мы нашли пустую бутылку, насыпали в неё строительный карбид - белые камешки, которые в воде пузырятся и выделяют ядовитый газ, залили водой и, конечно, закупорили бутылку. Через несколько секунд пробка пулей с шумом выстрелившего шампанского вылетела на десятки метров. Но это было не очень интересно. И мы решили усложнить эксперимент. Новую бутылку с такой же начинкой мы закопали в песке песочницы. Дело было вечером, так что маленьких детей поблизости не было. Сами мы отошли метров на двадцать за забор и стали ждать, когда произойдёт взрыв. Но взрыва всё не было... И тут мимо песочницы проходил мужчина в кепке. Кричать ему было уже бесполезно. В ту самую секунду, когда он поравнялся с тем местом, где была зарыта бутылка, взрыв и произошёл... Грохот. Песок поднялся большим столбом. Мужик аж присел и потерял кепку. Огляделся, и увидев нас за забором, побежал за нами с криками "Вот я вас сейчас поймаю!"... Да, убегать нам пришлось довольно долго, но он нас не смог догнать. И тут нам тоже повезло.
 А с курением вышло так. Всё тот же Олежка стащил у своей мамы из кошелька пятьдесят копеек, пошёл в ларёк, где продавались сигареты, и купил якобы для папы (папы у него не было) пачку сигарет "Солнце". После школы, когда я к нему зашёл в гости, он сказал:
- У меня есть пачка сигарет. Покурим?
- Я не умею.
- Это просто. Я тебя научу.
- Ну хорошо.
 И мы уселись на балконе последнего пятого этажа, зажгли по сигарете и пробовали курить. За первой сигаретой была вторая, третья... Выкурили всю пачку на двоих.
 Было весело. А потом у Олежки нашлись батон свежего хлеба и сгущённое молоко. Закусили мы этим, чтобы меньше было от нас запаха. Пошёл я домой. Мама ещё не пришла с работы. Я был дома один до вечера. И тут вдруг как мне скрутит живот от этой смеси сигаретного дыма с батоном и сгущёнкой... Мне было ужасно плохо. И я решил: больше никогда в жизни не буду не курить. С тех пор терпеть не могу табачный дым. И как меня в армии ребята ни уговаривали выкурить хоть одну сигаретку, я просто не хотел на неё даже смотреть.


Глава четвёртая.
Электричка.

Когда мне было девять лет, а папе тридцать девять, мы с ним были особенно близки. Он ещё только думал поступать в институт на вечернее отделение. Была жива бабушка, на которой держались приготовление пищи на две семьи, да и всё хозяйство. Оставался последний год до её смерти и до поступления папы в институт. С десяти лет я уже был намного более самостоятелен, но и намного более одинок. И этот год, в который мы с папой начали ездить на рыбалку особенно запомнился мне одним случаем.
 От нашего дома в Саратове до Волги было довольно далеко по тем временам: километров сорок или пятьдесят, если уж говорить о рыбной ловле. Машины у папы не было, на переполненных пляжниками автобусах добираться два часа с удочками было неудобно. А вот электричкой за два часа с комфортом и без головной боли- куда пристроить удочки, можно было доехать до станции Сазанка. Там же до Волги было три минуты ходьбы. Поэтому, раз попробовав рыбалку на Сазанке, мы вкусили все её прелести и летом каждые две-три недели в выходные добирались именно туда.
 Поначалу мы не были в курсе и доезжали до железодорожной станции на троллейбусе, к тому же нужно было ещё прилично идти пешком. Но в электричке, разговорившись с попутчиками, мы узнали, что почти напротив нашего дома можно пройти через завод ЖБК(железо-бетонных конструкций) и выйти на промежуточную станцию. Электричка там останавливается всегда, но буквально на несколько минут. Приходить нужно немного раньше, но залезть на неё успевают все. А главное и рядом, и время экономишь.
 Пришли долгожданные выходные, в которые мы планировали порыбачить. И вот пробравшись впервые и не без труда через завод ЖБК- пришлось спрашивать работников как пройти на станцию, мы сели на лавочку станции в ожидании электрички. Электричка опаздывала минут на пятнадцать. Ожидающих её рыбаков и просто людей собралось несколько десятков человек. И когда она наконец подъехала к платформе, не самый культурный народ-мужики начали первыми взбираться по лестницам на вагоны.
 Мы с папой подошли к последнему вагону, где было меньше людей. Впереди меня залез мужчина. Я за ним уже занёс ногу чтобы поставить на первую ступеньку. Папа сзади меня стоял на асфальте платформы, но уже держался за поручни вагонной лестницы... И тут электричка резко тронулась. Машинист, видимо, решил сэкономить несколько минут, сократив время стоянки до одной минуты. Действительно: зачем ему смотреть в зеркала или все пассажиры сели? Станция ведь промежуточная, да и в Советском союзе народ - это так, народные массы. Кто не успел- тот опоздал. Не его проблема.
 Вися на руках, я подтянул обе ноги и поставил на нижнюю ступеньку в ожидании, что мужчина передо мной наконец поднимется на верхнюю четвёртую ступеньку. Пока он поднялся, электричка уже так разогналась, что папе пришлось бежать. Меня тянуло центробежной силой свалиться папе на голову, но я изо всех своих детских сил держался за поручни. К моему огромному сожалению поднять ногу на следующую ступеньку сил уже не оставалось из-за давления центробежной силы поезда. Папа боялся отпустить поручни, так как понимал, что тогда и он полетит кубарем под колёса, а следом за ним и я. Эти секунды казались вечностью как в очень замедленном кино. Я пытаюсь оторвать ногу и поднять её на вторую ступеньку, но мне это не удаётся. Как будто на ноге прицепили гирю весом в три моих. Папа вот-вот разожмёт поручни и...

Продолжение Вы найдёте на сайте ЛитРес.