Ленин в Швейцарии. Дефекты зрения

Уехать из Швейцарии Ленин и группа товарищей торопились что есть сил. Хотелось, чтобы все прошло тихо, бесшумно – ведь отъезд был делом рук германского генштаба, и это в самый разгар войны Германии с Россией! Но конспирация не удалась. Когда революционеры с подушками, одеялами и прочими пожитками отбывали с почти пустого Центрального Цюрихского вокзала, им вслед кричали, по-русски: «Провокаторы! Свиньи! Предатели! Вас повесят как жидовских подстрекателей!».Поразительно нешвейцарская и почти сюрреалистическая картина - так патриоты-эмигранты провожали большевиков, направлявшихся на их общую отчизну, в Петроград.
 
От войны дезертируют Ильичи в Эдемский сад – в нейтральное государство, притом, как и положено, при весьма пикантных обстоятельствах. В Галиции, где они оказались к началу Первой мировой, Ленина посадили по наводке местных крестьян – почуяли что-то неладное и решили, что он шпионит на Россию. Грозил военный суд. Но министру в Вене разъяснили, что социал-демократ Ульянов в ненависти к царю самого кайзера переплюнет, так что при настоящих условиях может быть очень полезен Австро-Венгерской империи.

И вот, ровно сто лет назад, через пограничный городок Бухс, из Австрии в Швейцарию, въезжают трое. Теща Ленина - с действующим загранпаспортом, Крупская – с просроченным внутренним, и главное действующее лицо -  без паспорта в принципе. Но из Вены уже телеграфировали, и дело было улажено наилучшим образом. Так что с Цюрихского вокзала летит открытка обратно в Вену – мол, все по плану, пропустили, благодарю, с партийным приветом. Кстати, для начала Цюрих – только транзит, троица пересаживается на поезд в Берн.

Ну да, Швейцария аккуратна, ухожена, подстрижена, поглажена, все есть, все под рукой. Тихо – можно сосредоточиться на самом важном,  понятно на чем. Книги из библиотеки пришлют, куда пальчиком покажешь, да еще за бесплатно, почта – просто песня. Почта, ее нельзя недооценивать, – это архиважно, потому что русской революцией приходится управлять дистанционно. И как знать, что там, на исторической родине, когда уже семь лет в эмиграции. И это еще не предел, еще три года отсидеть придется.

Но главное, Швейцария – это  страна-убежище,  страна-бункер, она нейтральна до мозга костей, до трещинок гранита, до беспринципности горных тропинок –  они же всех пускают ходить по себе, всех без разбора. Ведь сказал женевец Анри Дюнан: «Все братья!», и с этих двух слов начинается Красный крест, перевернутый швейцарский флаг. Эта страна-бункер брала раскольников церкви гугенотов и французских аристократов, спасавшихся от эшафота, и анархиста Бакунина, который здесь умер, здесь и похоронен, и этих неопрятных русских студентов: они записывались на химфак и взрывали самодельные бомбы на Цюрихской горе.

А с началом Первой мировой понаехали дезертиры и пацифисты. А война – это хорошо, чем беспощаднее, чем больше крови – тем ближе к цели. Цель оправдывает средства. Все, что в интересах пролетариата – все честно. Нужно обратить оружие против своих правительств, читай между строк – против своей страны. Пролетариат не может любить то, чего у него нет – у пролетариата нет родины, пока она буржуазная. Нужно еще поработать над тем, чтобы империалистическая война превратилась в гражданскую, а значит – в революцию.

Вот с такими хищными мыслями ступал фюрер русской революции на «землю свободы и благополучия», как сказал когда-то Карамзин в своем знаменитом романе в письмах. Концепция, от которой пришли в ужас не только Плеханов и меньшевики, но даже некоторые «свои», была готова еще в Австрии. Из Берна, строго конспирируясь, - боялся, что вышлют за нарушение нейтралитета, - Ленин пускал тезисы о войне по миру. В листовках, переписанных от руки; в газетах, изданных на нелегальных типографиях; на докладах в Народных домах – это такие клубы социалистов и профсоюзов. Или на конференциях: собирались они в кафе или ресторанах за кружкой пива, или где-нибудь на пленере, как, например, «Лесная конференция» в Бремгартенском лесу.

Стояли теплые сентябрьские деньки, солнечные, еще не бабье лето – нет, внизу, в швейцарском плоскогорье, в этом прогибе между Юрой и Альпами,  в начале сентября еще лето, хотя и печальное, уходящее, тонкое, как сношенная вещь. Ленин только приехал в Берн, четырнадцатый год. Договорились встретиться у большевика Шкловского, а потом все вместе, человек семь-восемь, из них оба Ильича (Ленин и Крупская) и Инесса, прогулялись до леса на окраине города. Нашли уютное местечко: кто на траву сел, кто на пеньке пристроился, кто к дереву прислонился. Какая умиротворительная картина! Иногда подсматривая в листочки, Ленин говорил о том, что нужно бороться с патриотизмом и национализмом. И про войну вместо мира.
   
Бремгартенский лес совсем рядом с квартирой Ульяновых в Берне. Дистельвег - улочка тихая, маленькая, чистенькая, в дом напротив сразу же въехала Инесса Арманд. Вот и в Париже было так же: Ленин только увидел ее, и через пару недель перевез на рю Мари Розе, два, а сам, с Надей и тещей, жил в номере четыре. Надя, преданная, как собака, предложила уйти, несколько раз тогда в Париже предлагала, но хозяин сказал: «Останься!», и она осталась. Надя, как и Швейцария, - удобная, хотя пуговицу толком пришить не может. Но, говорил хозяин, революции на смятых простынях не делаются. И все же любовный треугольник все время видят на прогулках, и даже называют «партией прогулистов».  Ильич берет с собой в бернский лес конспекты статей и докладов, Надя – учебник итальянского, Инесса – рукоделье.

Лето пятнадцатого проводят в Альпах, в захолустном Зёренберге в кантоне Люцерн. Когда умерла мать Елизавета Васильевна, у Крупской от горя совсем обострилась базедка, и врачи прописали ей берглюфт, горный воздух. По объявлению в газете нашли дешевый пансионат. Горы, пешеходные тропинки, небо над головой, пыль под ногами - Надя расцветает. Ильич пишет «Социализм и война» (идея защиты отечества – лживая и лицемерная) и Инессе Федоровне, с напором, – «Приезжайте!». При этом дает ей ЦУ: в Берне в Швейцарском альпийском клубе должна узнать, сколько стоит ночевка в горной хижине и что делать, если идти наверх с группой.
 
Он любил и умел ходить, и писал тоже, гуляя, – проговаривал мысли шепотом, потом – громко, а записывал их за столом.  И в горах много ходил, но очень по-своему. Он их и не видел: его навязчивая, маниакальная идея была и выше, и больше четырех и даже пяти тысячников, и всегда их собой загораживала. Еще в первую, женевскую эмиграцию, пошли с Крупской смотреть закат. Спускаясь, встретили двух рабочих, разговорились. Рабочие, оказывается, забравшись на гору, уснули и проспали несколько часов. Всю ситуацию Ленин притягивает за уши – пролетарии не могут любить природу, не могут наслаждаться ею, пока мы живем в буржуазном обществе. Прогулку подытожили несколько плоских и очень сомнительных штампов.
 
Когда в Зёренберг приехала Инесса, они опять сложились в треугольник. До обеда работали в саду, почти эдемском. В эти часы Инесса играет – она была талантливой пианисткой. После обеда шли наверх и возвращались только к вечеру. В горах собирали альпийские розы, ягоды. Как-то Зиновьев, а он в это время отдыхает с женой в Хертенштайне, на неземной красоты Люцернском озере, присылает Ильичам в Зёренберг черешню. Они в ответ отправляют ему белые, разумеется, собственного сбора. Белых в том году было много, очень много, Ленин вообще любил ходить по грибы, впадал в какой-то раж, выбрасывал гормоны счастья. Может, поэтому Курехин придумал, что Ленин – гриб? И ведь поверили, как и во всю эту ленинскую мифологию!
 
В сентябре из Зёренберга Ильич отправляется в Берн. Оттуда мужчины и несколько женщин, под видом научной экспедиции, грузятся в четыре повозки и едут  – едут, никто не знает куда. Никто, кроме швейцарца Роберта Гримма, – он готовит эту сходку и, чтобы она не сорвалась, нужна полная, тихая, как мышь, конспирация. Едут через поля и леса, поднимаются выше, к деревне из нескольких ферм. Там селятся в единственной и неповторимой гостинице Циммервальда и в четыре часа пополудни открывают социалистическую конференцию, причем самую первую международную. До интернета еще далеко, но была тогда мощная партийная паутина, интернациональная, так что по-своему - тоже интернет.
 
Ленин в курсе, что его там не очень-то ждут – сначала даже забыли пригласить. Нервничал, что сойдутся эти скоты и возьмут чуть влево, потому что знают – это нужно. Нужно, чтобы водить толпу за нос. А это все равно, что ворочать кучу дерьма – только на месте топтаться. И вот эта вот мразь будет требовать мира, голосовать против аннексии и подсобит буржуям задушить семя революции. Да, о расстановке. Ленин и еще семеро – крайне левые, Троцкий и Мартов – в центре, большинство - справа.
 
Напечатать в бернской типографии брошюру «Социализм и война» (с приложением манифеста «Лесной конференции») Ильич сильно торопился. Печатают ее и по-русски, и по-немецки: архиважно выйти на европейцев, за границы этой политической провинциальности, где о тебе знает горстка политэмигрантов, осужденных Российской империей зэков. Брошюру он раздает, но тональность съезда пацифистская, и его тезисы о том, что прочный мир обеспечит только социальная революция и поэтому надо действовать против своих правительств, не проходят. Их и всерьез-то никто не принимает.
 
Выжатый, как лимон, в растрепанных чувствах возвращается Ленин в Зёренберг. Идет с Надей на гору Ротхорн, раз уж мы в Швейцарии, то просто обязаны обозначить высоту – две с половиной тысячи метров, и засыпает на верхушке, едва присев, как-то неудобно, скрючившись, почти в снегу, сном праведника. Вообще-то психические перепады, от крайнего возбуждения до полной апатии и депрессии, случались у Ленина довольно часто. Но берглюфт и тишина приводят его в порядок, потом резко холодает, выпадает снег, и Ильичей из пансионата попросят – тогда гостиницы закрывали на зимний сезон.

И опять Берн, но в столице не везет с жильем. Из той квартиры, где совсем рядышком Инесса, выгоняют: хозяйка не хочет держать у себя безбожника. Ни о вероисповедании, ни о перевороте, который готовит Ленин, она, конечно, понятия не имеет, но видит, что тело Елизаветы Васильевны, тещи Ленина, кремировали, не похоронив по-христиански. В другой квартире едва удержались один день – выгнали за то, что днем жгли электричество. «Ужас, какие мещане эти швейцарцы!» - пишет Крупская. Помаялись, помаялись и собрались в Цюрих, якобы работать в библиотеках. Думали, на пару недель, а остались с января шестнадцатого по тот самый пломбированный, как зуб, вагон. Ну что ж, человек предполагает, а Бог располагает. 

Какую присматривал в Цюрихе комнатку? Чтоб сдавалась в рабочей семье, притом рядом со столовкой, например, студенческой, и чтобы комнатушка была, пусть даже с одной кроватью на двоих, самая дешевая. Часто обращается к партайгеноссе – помогите, найдите мне переводы, статьи, чтения, рефераты, хоть что-нибудь, только бы не нищенствовать. Или Наде найдите – что-нибудь из переводов или по педагогике. На газетах экономил – не покупал. Торговался со швейцарской миграционной службой, чтобы залог платить не тысячу франков, как положено, а триста, а потом не триста – а сто, а потом и ста не хотел в Цюрихе давать. И это при том, что чудовищные суммы выдавались большевикам германским правительством на развал Российского государства. И Австро-Венгрия, кстати, тоже платила.

Поступали бундесмарки  в «отстойник русской революции» (так назвал Солженицын Швейцарию) к барону фон Ромбергу, посланнику  Германии в Берне, и шли по нескольким канавам, сточным канавам. Одна из них - через эстонского националиста Кескулу.  Деньги чистят, стирают, полощут, выводят пятна, прямо образцовый ленинский субботник, и пускают через столько рук и такими отмытыми, что, возможно, фюрер даже и не знает, кто их партийный благодетель (или закрывает на это глаза). Зато немцы о нем уже осведомлены. Первое упоминание Ленина в немецких документах – отчет фон Ромберга, со слов Кескулу, о тайном собрании русских социалистов в Берне. Эта встреча в боковой комнатке дешевого грязного кафе в марксизме-ленинизме фигурирует под кодовым названием «Бернская конференция». Так что, сообщает Ромберг рейсхканцлеру, все идет по плану.
 
Еще одну канаву для стока бундесмарок роет великий и могучий Парвус, уроженец Минской губернии, гражданин Германии и немецкий шпион. Большой, грузный, фактурный, богатый, наглый, с сигарой во рту, он подходит к пролетарской бернской столовке, где скромно и неприметно, по шестьдесят сантимов на человека, кушают большевики. Израиль Лазаревич Гельфанд – это его родное имя – хочет убедить фюрера поучаствовать в своем бизнес-проекте, знаменитом «Меморандуме д-ра Гельфанда».  А как же, товарищи, конспирация?! Ильич засуетился, отвел Парвуса к себе на квартиру, пошептался, пошушукался, выпустил агента из своего гнездышка, а потом гордо заявил, что послал его на три буквы кириллического алфавита. Так и сказал, про три буквы.
 
Возможно. От такой жирной наколки на теле репутации за всю жизнь не избавишься, будешь без конца мыть руки, как леди Макбет, да без толку. Чтобы самому не подставляться, Ленин дает Парвусу своего партийного товарища, поляка Ганецкого, и работа идет через импортно-экспортную компанию, которая покупает - продает контрабанду, в том числе оружие. В общем, какая-то пирамида, но сейчас не о том. Когда Ильич узнает о февральской революции, он одержим – как можно быстрее быть в нужном месте, а время – это очевидно, оно как раз самое нужное. И тогда историческая необходимость еще раз столкнет эти две фигуры, маленького и большого, но сначала – сначала был Цюрих.

 Старый город по правую сторону Лиммата. Улицы узкие, и чувствуешь себя, как под каменным прессом, - тесно, мрачно. Это уже в наше время, кажется, в семидесятые, на Шпигельгассе, где жил Ленин, снесли несколько домов, и получился сквер. Его засадили кустами – у них продолговатые листья с острыми шипами по краю, и кусты эти какие-то очень специальные: листву они не сбрасывают, зато к зиме выпускают тусклые желтые цветы.
 
Сто лет назад двор был сильно вонючий, там была колбасная фабрика, зато шовинизмом в семье сапожника Каммерера и не пахло. Квартира – прям третий Интернационал: хозяева-швейцарцы, жена немецкого булочника с детьми, итальянец, австрийские актеры с рыжей кошкой и российский подданный с преданной соратницей, он позиционирует себя как литератор и журналист.  Но когда повесят доску на этот дом, обозначат совсем не ту профессию, которую он указал в анкете цюрихской миграционной службы, а совсем другую – «фюрер русской революции».

А быть фюрером мировой революции – это по-крупному, это масштабнее. И Швейцария очень даже сгодится, чтобы готовить такой вот переворот – нейтральна, лояльна, беглых по запросу царской охранки не выдает, многоязычна, и через язык выходишь сразу на немцев, французов и итальянцев и поражаешь через этот центр всю Европу. А еще – еще, говорил Ленин социал-демократу Эрнсту Нобсу, сидя на скамеечке на берегу Цюрихского озера, напротив снежных лебедей и белых Альп, она, Швейцария, самая революционная страна в мире. Потому что, и это же уникально, всем швейцарцам выдаются винтовки и даже амуниция, и они держат ее дома, как какой-нибудь самый банальный мужской инструмент – ну, например, топор или пилу, или рубанок.    

Понятно, революцию заметками на полях библиотечных книжек не сделаешь. Об этом и говорил Парвус, предлагая немецкое золото, - необходимо оружие и то, чем за него платят. Но какой же Китайской стеной нужно было отгородиться от мира, чтобы на прогулке по экономике, политике, истории и конституции Швейцарии, не увидеть самую прекрасную ее вершину, ее опрокинутую пирамиду власти? Ее Маттерхорн в стойке на голове. Если все что нужно, уже перевернуто в этой счастливой стране, зачем тогда переворот?
   
Затем, что Швейцария – республика лакеев. Эксперимент с самой революционной страной не удался, лозунг не зацепил, Ильич разочарован, расстроен, он даже рассержен и уже вешает следующий ярлык, разумеется, публично, на собраниях. Встречались и выступали в Цюрихе в рабочем клубе «Айнтрахт», или в Народном доме, где он подтвердил тест на беременность - «Европа чревата революцией», или в кафе и ресторанах. Они все в центре и многие, поскольку переворот не удался, сохранились, а «Кауфлойтен» - очень лакомое буржуазное местечко, так что даже можно водить кулинарный тур «По ленинским местам».

Ну какой террор с лакеями, со швейцарами, как говорил Карамзин? Ответственные, сознательные, послушные, законопослушные. Вокруг война, продукты дорожают, население беднеет, правительство обращается к народу – не потреблять мясо два раза в неделю. Надя на кухне на Шпигельгассе, подрумянивая свой кусочек, спрашивает у хозяйки, как же проверять будут – не пошлют же контролеров по домам. Хозяйка удивляется – зачем же проверять? Если знают, что затруднения, так и не будут есть мясо.
 
У Нади опять базедка, и летом шестнадцатого надо ехать в горы. Отдыхают во Флумсе. Сейчас от Цюриха – час на машине, так что там катаются горнолыжники-однодневки – утром на подъемники, вечером - обратно. Ильичи сняли комнатку в пансионе «Чудивизе» – ее надо было убирать самим, и сапоги чистить тоже надо было самим. Но это не проблема, а скорее повод вспомнить и особенно – записать для истории, как Ильич, в лучших швейцарских традициях, под специальным навесом вместе с простыми, так усердно натирал горные ботинки, свои и Надины, что однажды даже опрокинул корзину с кучей пустых пивных бутылок. Проблема другая – что почту доставляют только раз в день, на ослике. А ослик и Швейцария – они ведь рифмуются, ведь князь Мышкин в тот самый момент открывает глаза на нее и влюбляется, когда слышит крик осла на Базельском рынке, его этот крик разбудил. А для Ильича ослик – это неудобно, это задержка, проволочка в деле.

В Цюрихе фюрер особо прилежно плетет партийную паутину, делая акцент как раз на швейцарцах, но ясно, что они существуют в параллельных мирах. Это только в мемуарах товарищей пишут, что Ленин живет в эмиграции - в Берне и Цюрихе, или Париже, где он ездит в библиотеку на велосипеде, или в Лондоне, который он очень любил. На самом деле все это время он существует как вещь в себе. Он и февральскую революцию-то не заметил – сначала не поверил слуху, решив, что очередная буржуазная утка. Пошел на Бельвю, там на здании редакции «Нойе Цюрхер Цайтунг» вывешивают свежий номер. Потом к киоску на Пфауенплатц – и тогда еще не верил, не купил газету.

А потом, чтобы вырваться из проклятой Швейцарии, начал строить планы, прикидывать. Через Англию – просто арестуют. Может, притвориться немым шведом? А слепым – это было бы ближе к истине. Или поменяться на интернированных немцев? Тут в норе на Шпигельгассе появляется Парвус, не сам, через посредника, с готовыми документами германского генштаба – вот они, с печатями, только руку протяни.  И Надя в списке, и Инесса, все просчитано. Но связаться с Парвусом – провалить революцию, и несколько большевиков в почти пустом вагоне – это тоже компромат, нужно раствориться в каком-нибудь круглом числе, например, сорок. И тогда Ленин, через нейтральных швейцарцев, сначала Гримма, потом Платтена, ведет переговоры с посольством в Берне, и Ромберг принимает все требования, все условия, подписывает все без проволочек – так хочется запустить скорее это страшное бактериальное оружие, этих русских революционеров. Ни при въезде в Германию, ни при выезде не будет никакого досмотра – ни пассажиров, ни документов, никто, кроме Платтена, не имеет права ни войти в вагон, ни выйти. Вот это и называют пломбированный вагон – как зуб.
 
Рейнский водопад – он почти у самой границы с Германией, из окна поезда, если сесть с правой стороны, его хорошо видно. Карамзин ходил сюда из Цюриха пешком, подставлял себя его брызгам, замирал перед ревом волн и готов был встать на колени, преклоняясь перед его величием. Об этой прекрасной и свободной стихии он написал строки, ставшие культовыми в русской литературе. 
Вряд ли Ленин взглянул на водопад – мысленно он уже был в Петрограде, может, где-нибудь на Финляндском вокзале, может, на броневике с протянутой рукой. Швейцарию он не увидел, проглядел. Да и Россию - тоже, но это уже намного трагичнее.