Про память

Владимир Рогожкин
Про память.
(Памяти моих родителей, посвящаю)

Что это такое, память? Просто, память. Без оговорок, компьютерная, или человеческая. И для чего, собственно говоря, она нужна?  Задай этот вопрос грамотному человеку. И не просто грамотному человеку,  а очень грамотному человеку. И устанешь слушать ответы. Множество ответов. А самое главное - все правильные. Сотню мыслителей всех времен и народов привлекут себе в поддержку. И до того заговорятся, что в конце – концов сами запутаются, приведя множество противоречивых ответов.
Задай тот же вопрос обыкновенному человеку. Цитировать великих он, скорее всего, не будет. От построения прямо на ваших глазах математических моделей тоже воздержится. Сравнит, скорее всего, память с кладовкой в старом доме, в которую запихиваем мы все, что не попадется под руку, ни сколько не задумываясь, нужно это нам или нет. Возможно, ваш собеседник добавит при этом, что память нужна для того, что бы помнить долги окружающих. Или же собственные долги. Начнет вспоминать, и, в конце концов запутается, кто должен  ему, или должен он.
Задай этот вопрос юному созданию и чем юнее это создание будет, тем лучше. В результате получите гениальный ответ:
  - Память, это просто память! А нужна она, -  ребенок обязательно изобразит на своем лице философскую мину  и, сделав паузу,  закончит – а нужна память для того, что бы помнить.
К моему великому стыду, да чего уж лукавить, стыду всего моего поколения, мы почти ничего не знаем о людях переживших великую годину. А ведь это наши отцы и матери. Наши героические деды и во всем себе постоянно отказывающие, бабушки. Совсем еще недавно они были рядом. И мы могли лишний раз расспросить, записать. Они когда-то, что-то говорили! А мы, возможно, что-то успели забыть. Возможно, слушали не внимательно. Теперь приходится буквально по крохам выдирать информацию из собственной памяти. И  еще, если в них  что-то сохранилось, военных архивах.
И если мы сегодня не расскажем о наших отцах и дедах, кто потом расскажет о нас!
Примерно так думал я, шаркая на стареньких лыжах, по такому знакомому, и в то же время такому не знакомому, сказочному лесу. Не думайте, умом я пока не тронулся. И ни в какую мистику ударяться не собираюсь. Даже популярным сегодня «Фентези» не увлекаюсь. Короче говоря – человек прошлого века. Но лес действительно сказочный.
Зима впервые за многие годы наконец – то взяла свое. Снегу навалило несколько годовых норм. Легкий морозец, который не заставляет прятать щеки в шарф. Наоборот, хочется подставить лицо под порывы бодрящего ветерка. Ветки деревьев, укутанные белым снежным саваном, кланяются мне как красавицы из восточного гарема, кланяются своему всемогущему повелителю. Они кланяются. А я шаркаю себе на лыжах.
  -  Ширк! Ширк! Ширк…
Спина под свитером мокрая. Пар изо рта клубится. Щеки красные. За плечами у меня ружьишко. Двуствольная курковая централка шестнадцатого калибра. С ней еще мой дед, по отцовой линии, отходил лет пятьдесят. Если не больше. Лесником дед работал в этих местах. В кармане куртки вместе с перчатками цифровой фотоаппарат. Раньше, когда фотографировал стареньким отцовским «ФЭД – 2»,  фотографии получались более выразительными. Более жизненными что ли! Потом, с  ростом моего благосостояния и технического прогресса, появлялись более сложные камеры. А вот жизнь, наоборот, из моих фотографий куда – то уходила. И наконец – то, я владелец широкоформатного зеркального японского чуда с идеальной оптикой. А фотографирую все реже и реже. Больше люблю рассматривать пожелтевшие фото тех далеких лет. Вот церковь. Не пишу старая. Она действительно совсем еще не старая. Моя вечно юная красавица архитектуры начала прошлого столетия. Сейчас на луковках куполов крестов нет. Помешали кому – то. А на моих фотографиях в их зеркалах отражается солнце, не помню уже какого года. Цветные витражи окон мальчишки давно уже из рогаток побили. А у меня они местами еще сохранились. А вот дом деда. Стоит на окраине села. Сирота – сиротой. В позапрошлом году его снесли. А на моей фотографии еще со ставнями,  пусть и с ободранными еще в войну, наличниками,  и со стенами,  ошелёванными   досками, дом   стоит целехоньким.
Ти – ше! Заяц. Вот мы его сейчас! Он, дурачок, притаился, уши навострил. Принюхивается. А меня за березой не видно. Солнце за моей спиной слепит его косые глаза. Да и сторона подветренная. Все условия, чтобы этого зайца «добыть». Замираю тоже. Тихо – тихо высвобождаю свое сокровище. Ловлю зайца на «мушку». Щелчок, затем второй. Готово! Теперь ушастый ты мой! Никуда не денешься. Заяц подскакивает. Кидается в одну сторону, в другую. Перекувыркивается через голову и огромными скачками исчезает за деревьями. Не удержавшись от соблазна, словно пацан,  свищу вслед в четыре пальца. Давно такой удачи не было. Замечательные кадры.
Делаю контрольный «выстрел». Фотографирую заячьи следы. Эти следы, ни с какими другими не спутаешь. Сколько этих следов было в нашем саду…. Поленишься, не укроешь вовремя яблони, и эти вандалы обязательно обгрызут ветви и стволы молоденьких яблонь. Заячьи следы по весне исчезнут вместе со снегом. А обгрызенные яблони останутся. И жди потом, пока голые от коры стволы пустят новые побеги. А их еще и прививать нужно. В общем, садоводам от зайцев одни неприятности. С другой стороны и им тоже кушать хочется. А попутно с этим, гляди, и след в жизни на стволах ваших яблонь оставили. Словно нерадивый школьник на деревянной скамейке - здесь был Петя. Это вам не какой – то там след на снегу. Впрочем, след на снегу тоже след…


Про солдатские сны и толстопятые носки.

(Памяти моего отца Рогожкина Ивана Павловича)

Первое, что приходило на ум, Ивану Рогожкину при воспоминании о войне - это курьезное восклицание матери, обращенное к его слепому отцу:
 - Павел, скорее лезь в четверть! Доставай погреб! Наш Ванюшка вернулся!

Но тогда, в августе сорок третьего, до этих слов матери было – ой,  как далеко!
Сельский почтальон Петька, слабый на головку, поэтому и не забрали в армию, сбился с ног, разнося, по понуро стоящим, вдоль вечно грязных деревенских улиц избам, похоронки. Настал черед недавней ребятни. Когда,  многодетная мать, Пелагея Рогожкина увидела сворачивающую к их  дому телегу, запряженную изможденной гнедой кобылой, с подвязанным не по-здешнему хвостом и вооруженных красноармейцев, сидящих в телеге, сердце ее тревожно забилось. До этого, смерть уже дважды за короткое время посещала их дом. В конце сорок первого погиб сын Дмитрий, воевавший в составе прибывших на помощь столицы сибирских дивизий. Несколькими месяцами раньше, в Смоленске при бомбежке погибла дочь - Софья.  От старшего сына Николая, воевавшего с самого начала войны, не было вестей. Теперь приехали за младшеньким! Больше всего на свете ей хотелось тогда заплакать, заломить руки, страшно закричать. Но, ничего этого, вопреки ее желанию,   не произошло. Она, словно окаменела и не смогла выдавить из себя ни слезинки, ни единого, даже самого слабого стона. Ее жизнь потеряла  смысл. Ему еще и семнадцати не исполнилось. Попыталась достучаться женщина до сердца, показавшегося ей старшим, в этой паре, молодого, но уже совершенно седого красноармейца, упорно отводящего глаза от нее и ее мужа Павла, понуро склонившего голову над столом. С радостью отправился бы Павел на фронт вместо сына, но черед семидесятилетних, да к тому же, еще и слепых, еще не настал. На выручку товарищу пришел маленький и шустрый, одетый в забрызганный грязью ватник:
 - Не исполнилось, исполнится в учёбе. Ни на фронт, же его сразу погонят. Что поделаешь, доля наша мужицкая такая.
Закурили. Подождали, пока Иван возьмет свою нехитрую одежонку и  наспех собранную матерью снедь.
Десяток сваренных вкрутую яиц. По одному, из приготовленных для сдачи продналога, выкраивала. Краюха свежеиспеченного на поду ржаного хлеба. На половину с лебедой. Наполовину с плевелами и отрубями. Наполовину с материнскими слезами. Хорошо еще догадалась заранее тесто поставить и чуть свет в печь посадить. Сухари они и есть сухари. А это свой, еще теплый. Родным домом пахнущий. Большая бутылка протомленного до красноты молока с пенками. Свежее, утрешнее,  на такой жаре прокиснет. Огурцы, молодой чеснок, зеленый лук со стрелками, Ванюшка такой любит. Жестяная коробка с леденцами. Ко дню рождения берегла. Аккурат в ноябрьские праздники родила Ванюшку. Последыши, они всегда самые желанные.  Так радовалась, что мальчик, так радовалась. Уж лучше бы была девочка!
Варежки, по военному времени с тремя пальцами. Старший Дмитрий, просил такие связать. А она ему их так и не отправила. Теперь вот младшенькому пригодились.
Две пары носок, по-особому, пензенские, с двойной пяткой связанных. Перебирает в памяти мать. Все ли положила? Все ли предусмотрела? Поди половину забыла.
Повздыхали, взгромоздились на телегу и уехали. А убитая горем мать, так и осталась стоять у калитки, на обочине грязной деревенской улицы. И будь ее воля, простояла бы так, до самого возвращения сына. Если бы только знала, что он вернется. Если бы только знала! 

Несколько месяцев, проведенных в одном из учебных подразделений Казани , пролетели как один день.  Гоняли так, что засыпали на ходу. Порою, не успев донести ложку до рта. Проклиная успевших опостылеть старшин и сержантов. И как потом были благодарны им в первом же, бою.

Белорусский фронт. Действующая армия. Первый, навечно врезавшийся в память бой. На их сводную роту, состоящую из двух, еще не обстрелянных стрелковых взводов, напоролись отступающие немецкие танки. Ни противотанковых ружей, ни гранат, у них не было. Исход боя был заранее предрешён. Два танка и самоходное орудие немцев, методично расстреливали из пулеметов, рассыпавшихся по картофельному полю, пехотинцев. Одними из первых под огонь попали два молоденьких,  только после училища, младших лейтенанта. Их буквально перерезало одной очередью. Совсем недавно шли по обочине, перекидывались шутками и ничего не подозревали. Именно это поразило Ивана так, что он долго не мог прийти в себя. В условиях боя, долго - это несколько минут, а скорее всего секунд.  Вывело из оцепенения восклицание одного из них:  -
- Братуха, помоги!
 А чем он мог помочь ему, волочащему вдоль картофельной борозды, собственные внутренности?  Всё дальнейшее воспринималось, словно в кошмарном сне. Расстреляв весь боекомплект из пулемета, по неопытности этот пулемет бросил, спасаясь от танковых гусениц. Но  угораздило попасться на глаза ротному и,  под угрозой расстрела, был  отправлен за брошенным пулеметом. На каждое его движение, которое он совершал, ползая по картофельному полю, немецкий танкист отвечал, новой очередью, словно потешаясь. То с одной, то с другой стороны, слышались крики раненых и умирающих. Посчитав, что все равно не жилец - или ротный пристрелит его как труса и паникера, или танкист до него наконец-то доберется, поднялся во весь свой щуплый  рост и пошел прямо на самоходку. Её пулемет внезапно замолчал,  а сама самоходка зачадила и стала медленно отползать.
Свой пулемет он выволок из–под груды убитых и ротному в конце боя предъявил. И сам в этом бою чудом выжил. А-то, что за этот бой его не наградили, такая, собственно говоря, мелочь!

Вот если бы каким-то чудом уснуть и проспать сутки! Да, что там сутки, неделю! Это совсем другое дело!
Сны солдатские. Сколько про них рассказано и написано. Неправда, что солдатам на войне ничего кроме войны снится, не может. Мирная жизнь снится, да и еще как снится Вот ради этой мирной жизни и снов, про эту мирную жизнь, и воевали
И жизни свои жалели в самую последнюю очередь. А война начинала сниться уже потом, в мирное время. И это при условии, что до мирной жизни доживали.

Вопреки тому, что матери больше любят сыновей, любят и жалеют, и  верхнюю пуговицу на воротнике, еще и при девчонках,  застегнут, и  самый лакомый кусочек за столом подсунут, и лишний часочек поспать дадут, почему-то часто снился отец. Может потому, что при расставании даже попрощаться с ним по-человечески не успел. Значение присутствия отца в своей судьбе понимаешь не сразу. Порой на это не хватает целой жизни. Это присутствие нужно прочувствовать. Если можно так выразиться, на себя примерить, что ли.
Отец, слепой старик, возраст которого резко перевалил за семьдесят в самые трудные дни начального периода войны, умудрялся спасти от голода не только своих близких, но и других женщин, стариков, детей от голода. Мужчин в селе практически не оставалось. В те годы пользовались огромным спросом ручные мельницы. Жернова, изготовленные из двух дубовых плах, с вбитыми в них кусками разбитых чугунов. Но ведь эти дубы, порою почти в два обхвата и не только, повалить нужно было при помощи обыкновенной двуручной пилы.  Не только распилить на ровные части. Но еще и привести домой на обыкновенной двухколесной тележке, порою по несколько километров, вместе с несовершеннолетним сыном, Ванюшкой.
А как он мог отладить косу. Ни только её насадив на черенок, отбив и идеально заточив. Тут и при нормальном зрении сто раз порежешься, прежде чем косу отладишь.
А как они с отцом, чуть было, под трибунал не угодили, взявшись изготовить рассыпавшийся подшипник привода ножа лобогрейки, из дерева! И не поверите, изготовили! Кстати, Иван, эту лобогрейку, когда с войны вернулся, застал работающей.

В сорок четвертом, в Польше, после сорока километрового марш – броска пришлось стоять ночью в боевом охранении. Перед рассветом почувствовал, что засыпает. Все попытки хотя бы немного развеяться, ни к чему не привели. На какое-то мгновение закрыл глаза. А ему уже родная Дмитриевка снится, и деревенские девчонки ласково улыбаются. Какие же сны без девчонок, когда тебе восемнадцать лет? Даже, если вокруг война свою страшную дань, ежесекундно собирает. Из такого сна разве просто так вырвешься! Дремлет Иван, опершись руками о ствол автомата, и вроде бы все как наяву. Темнота – глаз коли. И попеременно-то с нашей, то с немецкой стороны ракеты взлетают. А он спит и девчонки снятся…
И вдруг – голос женский, вроде бы как матери:
 - Ванюшкаааа!
 Открывает глаза, а  в свете вновь вспыхнувшей ракеты, в нескольких метрах, видит оскаленное от злобы лицо, бросившегося к нему немецкого разведчика.
Он, как за ствол своего ППШ держался, так  основательно, по- деревенски, с оттягом, приложился прикладом к голове нападавшего.
А потом, всё удивлялся прочности приклада своего автомата, а  на нож,  зажатый в руке валяющегося рядом немца, смотреть боялся.
 - Не признайся я взводному, что заснул, глядишь и у меня лишний орден бы на гимнастерке был! - жаловался он потом однополчанам.

В одном из боев под Варшавой пулеметная  очередь прошила обе ноги.
Военный госпиталь, сначала в Бресте, затем в Мозыре. Болезнь осложнялась, грозила ампутацией обеих ног. Как тяжело раненный, был отправлен в эвакогоспиталь в
 г.Тбилиси.
 Там, после известия о предстоящей ампутации ног, попытался покончить с жизнью, выпрыгнув с пятого этажа.
Главный врач госпиталя, пожилая грузинка – женщина крайне интеллигентная, сорвала голос, требуя от кого-то, на другом конце провода дефицитный пенициллин. И судя по тому,   как она при этом «высокохудожественно» и непечатно выражалась, сомнения в том, что лекарство привезут, ни у кого не возникло.
Ноги ему спасли. Однако из Вооруженных Сил был комиссован по инвалидности.
В сопровождении приехавшей за ним старшей сестры Марии и молоденькой медсестры, с пересадкой в непобежденном Сталинграде, кое – как доковылял на костылях до родной Дмитриевки.
И наконец-то радостный крик матери, от волнения и растерянности всё перепутавшей:
 - Павел, скорее лезь в четверть! Доставай погреб! Наш Ванюшка вернулся!

PS(После написанного.)

На Первом Белорусском фронте воевало много бойцов из Пензы. И, ему часто приходилось слышать, как бойцы получавшие посылки с тыла, по одному только виду связанных с особой, не постыжусь этого слова, с материнской любовью  и заботой носок, безошибочно определяли – наши, пензенские, толстопятые.


Про старые фотографии.

(Памяти моей мамы Рогожкиной Нины Ивановны)

 -Что, слабо лизнуть буфер вагона?
- Да запросто!
И две подружки, Мира и Нина, дружно приклеиваются языками к раскалённой на сорокаградусном морозе железяке, принадлежащей одной из теплушек воинского эшелона, битком забивших железнодорожную станцию Пачелма. Так, она - Нина наглядным образом продемонстрировала, произошедшее с ней накануне недоразумение. Не удержавшись от соблазна, лизнула она тогда массивную дверную ручку, входной двери дома. Но всё обошлось - выручил старший брат, отлив  любознательную сестрёнку, с помощью чайника горячей воды. Эксперимент с вагонным буфером закончился на много печальнее. Старшего брата с чайником рядом не оказалось. Поэтому проблемы с дикцией наблюдались у подружек почти целый месяц.
Не знаю, что заставило меня начать рассказ о матери, с этого наивного эпизода. Возможно, те лукавые чёртики, делавшие её глаза такими выразительными, до самой старости. Может ещё что? Я об этом не задумывался. Но иногда, перебирая старые фотографии, задаю себе вопрос. Будь я художником, как бы я нарисовал свою мать? На фоне цветущей вишни, молодой и красивой? Или уже в преклонном возрасте, среди детей и внуков? Скорее всего, нарисовал бы я её - подростком. В старых отцовских валенках, с огромной кочергой в руках и улыбающимся лицом, перепачканным сажей, только что выбравшуюся из под маневрового паровоза "Кукушка". Был, оказывается, такой способ добычи угля. Тот, кто чистил топку паровоза, получал право первым покопаться в шлаке, выбирая не сгоревшие кусочки.
И ни у кого не возникало мысль, набрать угля из огромных куч, насыпанных рядом. Это уголь, для воинских эшелонов.
А эшелоны всё шли и шли. Воинские - на Москву, а обратно - санитарные. И порою казалось, что последних, намного больше.
Не просили ничего голодные и обмороженные солдаты, той страшной зимы сорок первого - сорок второго годов. Просто стояли у порога, глядя под ноги. Стояли и молчали.  Да и что можно спросить у женщины, окружённой голодными детьми и внуками. У самих-то, в лучшем случае - оладьи из картофельных очисток. Не смотрели в глаза, когда жадно съедали угощение и грелись у печи, в которой горел уголь, с таким трудом добытый хрупкой девочкой.
Вряд ли кто из них дожил до победного сорок пятого. Но,  в промёрзших окопах, зубами вгрызаясь в землю Подмосковья, вспоминали, наверное, они и оладьи, и глаза детей, смотрящих на них, с такой надеждой. И огонь, горящий в обыкновенной русской печи, вспоминали. Не могли они этого не вспомнить...