Нехороший дом

       Вот и всё. Меня больше нет.  То есть,  нет меня как субъекта рассказа. В конце концов я  решила, что хватит – о себе написано шестьдесят рассказов, что несколько меньше прожитых мною лет. И вообще, я же зареклась (и об этом писала в заключительном рассказе «Какая я плохая») писать от своего имени, навлекая на себя недовольство, удивление, возмущение, негодование и прочие сильные чувства подруг, обвинявших меня бог знает в чём, во всех содеянных грехах, которые , как оказалось, я  так искусно от всех скрывала, прикрываясь личиной праведности и безупречности.
       Так мне и надо, решила я и, одумавшись, положила себе конец. Теперь «ура», я свободный человек  и могу в своих историях приврать, сочинить, придумать, нафантазировать  -- в общем, натворить  всё тот же бог знает что! И никто мне не судья. Да и вообще, не судите, как говорится, да не судимы будете.

       Итак, однажды намертво влюбившись, решила Ия выйти замуж, радостно покинув опостылевший провинциальный, довольно южный  городок и направив столь же радостно свои стопы в экс-столичный город на берегах небезызвестной реки.
       Тут-то и начинается история, вынесенная в заголовок.
       Что опять за чепуха? – слышу голос раздосадованного читателя. Неужели мало булгаковской «нехорошей квартиры» №50 по Большой Садовой в Москве,  описанной им в романе «Мастер и Маргарита»? А тут, видите ли, уже и целый дом не угодил автору!
       И всё же он заслуживает нашего повествования, хотя всё случившееся в нём  и сопряжённое с жизнью Ии представляется мистикой, что, к слову,  есть «особый  способ понимания и восприятия мира, основанный на эмоциях, интуиции и иррационализме», как гласит учебник. Или, если хотите остаться в рамках здравомыслия, то просто совпадением.

        При выходе замуж, Ия была оповещена, что ожидающие её полустоличные хоромы были на самом деле, хоть и в центре города, но не больше комнаты в коммунальной квартире. Однако общеизвестно, что с милым рай и в шалаше. Правда, в пословице ничего не говорится  о том, что в нём ещё будет прописана и  будет жить-поживать,  как говорила Иина подружка, «свекровИще», для которой любой выбор любимого сына будет роковой ошибкой, вот увидишь…
       Фееричной Ие даже в страшном сне не являлось то, что предстояло увидеть и пережить  хрупкому, юному, прелестному, изнеженному созданию, проведшему двадцать лет, как она потом начала понимать, в раю. Хотя бы в смысле быта.
       Итак, этот нехороший дом.  Могу, конечно, дать его точный адрес, но боюсь, что даже после публикации этого рассказа он не станет так  же популярен, как теперешний дом №10 по Большой Садовой в Москве.
       Пятиэтажный кирпичный доходный дом, построенный в 1861 году  в стиле эклектики,  ничем особенным не выделялся, разве что был известен тем, что в нём некогда обитала выдающаяся актриса Пушкинского (ныне Александринского) театра Корчагина-Александровская, знаменитая  «островская старуха», которая  в годы войны на личные средства купила боевой самолёт. На борту истребителя была надпись: «За Родину! От народной артистки СССР Корчагиной-Александровской». Однако неплохо зарабатывали актёры!
       Вот туда, на четвёртый этаж, в большую комнату с двумя венецианскими окнами и балкончиком, выходившим на шумную улицу, и въехала наша Иечка.
Въехала, ужаснулась, да делать нечего. Муж, стараясь поддержать её морально-жизненные силы, а заодно пытаясь продлить срок семейной жизни с любимой жёнушкой, пытался подсластить пилюлю горькой реальности, с которой неожиданно столкнулась Иечка, напоминая ей о том, что вот-вот дом пойдёт на капитальный ремонт и их расселят.
       Ия с благодарностью глотала сладкую пилюлю надежды, всякий раз заливаясь безутешными слезами после ссоры. Свекровь её даже жалела, заставая в слезах, но поделать тоже ничего не могла. Особой остроты отношения достигали всякий раз при появлении в комнате матери мужа, приехавшей без предупреждения из загорода, где она подолгу жила летом у сестры. Как правило, это происходило в момент любви.
       Теперь собственно о квартире и её народонаселении, которые стали для Иечки ещё одним неприятным сюрпризом. Из читанной литературы советского времени Иечка знала, что коммуналка – это просто другая разновидность рая, где все очень дружно живут, ну, как одна семья: вместе отмечают праздники, разделяют горе, а при необходимости делятся последней луковицей.
       В квартире было пять комнат. Две из них занимало вполне интеллигентное,  по советским меркам, инженерно-техническое семейство, обременённое девочками-двойняшками  и Порфирием Васильевичем, дедом старой коммунистической закалки.  Там было тихо, лишь раз в месяц Надя --  жена, мать и одновременно дочь – возвращалась поздно, в приподнятом настроении и зачем-то делилась с Ией опытом многолетнего замужества -- мол, да, муж молча сносит эту, уже ставшую традицией позднюю явку жены под лёгким шофе.
       В соседней комнате обитала интеллигентного вида пожилая дама с Валеркой, сыном-балбесом. Хороший, добрый парень, любящий мать, но пьющий беспробудно. Образования толкового не имел -- так, перебивался где-то электриком, но долго его, в силу пристрастия к алкоголю, похоже, нигде не держали.
       Классикой коммуналки была, конечно, другая парочка с дочкой–оторвой  от первого брака мамаши, что называется, из молодых, да ранняя.  Вот уж откуда регулярно неслись брань, мат и прочая чертовщина. И, конечно, незабываемый эпизод, изображающий пьяного соседа, гоняющегося с топором в руках по кухне за Иечкиным мужем. Вполне тянет на нехорошую квартиру, пусть и не мистикой, зато чистейшей правдой. Круто!
       Кухня большая, метров двадцать. Вдоль стен висят видавшие виды полки, одинаковые во всех домах с коммуналками, задёрнутые занавесочками, за которыми хранится нехитрая кухонная утварь. Под ними стоят тумбочки с дверцами, где спрятаны крупы и прочая подручная мелочь. Две газовые плиты по две конфорки на семью,  и  не дай бог покуситься на третью – это вызовет недовольство разной степени выраженности, в зависимости от уровня самобытности соседа.
       Ванная комната  в квартире не предусмотрена. Есть, правда, туалет – уборная, если по-простому, куда по вечерам и утрам, по выполнении супружеских обязанностей, в очередь устремляются с ковшиками жёны, предварительно согрев водички на плите. Чистюли в квартире не только женщины: сосед-алкоголик, который с топором, после каждого посещения отхожего места в любое время дня  и независимо от наполненности кухни народом, производит омовение под единственным квартирным краном над единственной раковиной. И не мусульманин, сами понимаете, поскольку шибко за воротник закладывает.
       Счастья от всего от этого в глазах Иечки было мало. И, видимо, настолько, и так бросалось в глаза даже непосвящённому, что однажды, поздно вечером, когда она возвращалась после университетских занятий, к ней в трамвае подошёл молодой человек и протянул гвоздичку  со словами, что у неё самый грустный вид среди всего трамвайного населения. Выйдя из вагона и идя домой, она горько плакала. Но обратной дороги не было…
 
       Годы шли… Настал-таки черёд капитального ремонта дома. Но коль скоро закон подлости так никто и не отменил и он чётко выполняется, то, согласно новому плану перепланировки квартиры, их комната не претерпела никаких изменений и метраж сохранялся, соответствуя норме в восемь  метров на человека.  Следовательно, по окончании ремонта они должны были в прежнем, полном составе воротиться в ту же комнату. Облом, так  теперь это зовется.
Неожиданно на помощь пришла подружка Ии – деятельная, энергичная армянка. Она и произнесла это ужасное, невозможное, немыслимое, беспрецедентное для Иечки слово – взятка. 
       Сотрудница жилконторы, редкая красавица лет сорока пяти, очень чутко отнеслась к Иечкиным страданиям, вощла в её положение и чувствовалось, была готова ей помочь. Как подтолкнуть жилищную королеву к свершению решающего шага по предоставлению Иечке и её мужу отдельного жилья хотя бы на время ремонта (а там будет видно!), подсказала Ие, конечно, подружка.
       В назначенный день Иечка, взяв конверт, в который она предварительно вложила  шесть сиреневых бумажек, направилась в жилконтору.  Сев за стол начальницы, она дрожащими руками положила конвертик на стол, будучи абсолютно уверена, что та с негодованием отметёт  взятку, возмутится, возможно, призовёт свидетелей и заклеймит нашу Ию позором за попытку обесчестить честного сотрудника жилищной сферы, только и делающего, что ратующего за благосостояние лиц, живущих на доверенном ему участке.  Каково же было неподдельное изумление Иечки, когда дама, сидящая напротив, не говоря ни слова, сгребла конверт в случайно оказавшийся приоткрытым ящик стола.  Фокус удался, и Ия вместе с мужем, к стыду, конечно, став преступниками, коими оказываются взяткодатели, а не только взяткобратели, получили право на временное проживание в прелестной полуподвальной  двухклеточной  отдельной квартирке, о событиях и жизни в которой автор сего рассказа поведала в истории под названием «Как я боролась с наводнением».
       Осознавая совершённый  страшный грех, состоящий в подкупе совслужащего, Иечка тем не менее была бесконечно счастлива и пожизненно благодарна своей жил-спасительнице, фамилию которой частенько вспоминала.
 
       Теперь можно было и о детях подумать. И только подумали, как уже надо становиться на учёт в женской консультации со всеми вытекающими переменами в жизни.
       Иечка регулярно совершала визиты к врачу, пока однажды её врач не заболел  и её направили к другому гинекологу – Марье Петровне, которая стала Иечке и её мужу самым близким человеком. На сорок пять лет, пока она не подложила свинью всем подругам, которых многократно выручала из беды, и десяткам семей, которым с её помощью удалось обзавестись детьми, и многим другим, которым она хотела, но не успела помочь, скончавшись в одночасье неожиданно для всех и самой себя от обширнейшего инфаркта. А почему? Да потому, что всё время ей было не до себя: работа да заботы об уже здорово повзрослевшем, но остающимся ребёнком, сыне.
       Как же они все осиротели! Ия долго не могла себе места найти: всё вспоминала, как и чем она обязана Машке, как они с мужем, любя, её называли.
       Жила Машка при их знакомстве тоже в коммуналке, да такой жуткой, что Иечкина квартира была ещё образцово-показательной. Особенно Иечка была под впечатлением от туалета, ибо второй такой экзотики и вообразить трудно: сидя на горшке, чувствуешь себя очень комфортно и защищённо. Что с того, что штукатурка с потолка давно обвалилась, деревянные балки старого дома в стиле модерн насквозь прогнили, и вода течёт струёй из проржавевшей трубы? Ведь ты сидишь под раскрытым зонтом, хитро приделанном Машкиным соседом-пьяницей и наркоманом, и над тобой, как говорится, не каплет.
       Где ещё так рьяно заботятся о своих согражданах, где ещё вы найдёте первоклассного, преданного делу врача-гинеколога, живущего беспросветно в таких условиях?
       Худо-бедно, как-то Машка растопила сердце очень пожилой, весьма состоятельной, но одинокой петербурженки из бывших, сердечно за ней ухаживая, и та в конце концов завещала Машке свою квартиру, которая возьми  да окажись в том же доме, где раньше жила Иечка, на третьем этаже.  Мистика начинается, но это ещё не конец -  придётся потерпеть…
       Прожила Машка в ней несколько лет, но счастье к ней так и не заглянуло: жизнь по-прежнему вихрем крутила ею и вертела: работа - сын, работа - сын и т.д. Копила деньги, строила планы и квартиру – не для себя, конечно, для сына, который, пресытившись жизнью с мамашей, которой всё не так, съехал в построенную квартиру.
       Там и застал его среди ночи звонок от мамы, что ей плохо. Приехав  вместе со скорой, он успел с ней только попрощаться.
       А Иечка вообще не поверила в Машкину смерть: ведь накануне вечером во вторник  они болтали по телефону, и Машка, наконец, сказала, что взяла номерок к кардиологу на четверг. Наконец-то, вздохнула Иечка с облегчением и надеждой, вспоминая бесконечные жалобы Машки то на спину, то на сердце. К сожалению, между вторником и четвергом оказалась среда, злополучная среда…
 
       А вот и третий сюжет подоспел, заключительный, тоже о том, что дом-то нехороший.
       Опять прошли годы, и совершенно неожиданно Ия опять стала бывать в этом доме. Обожая французский язык, она стала посещать курсы, которые вела прелестная, обаятельная, интеллигентнейшая дама чуть постарше Иечки.
То ли обоюдная любовь к языкам, то ли обоюдная любовь к живописи сблизила их, но так или иначе, они подружились. Часто перезваниваясь, они практиковали одна свой английский, другая – свой французский.  Иногда вместе ходили на выставки, а однажды даже махнули в Хельсинки на выставку Анри Тулуз-Лотрека. И кому это всё мешало?
       Пришло время навестить друг  дружку дома.  И тут оказалось – да-да, вы не ошиблись – оказалось, что и она живёт по тому же адресу, на втором этаже. Впервые придя к ней в гости, Иечка почему-то почувствовала  себя неуютно, ей было всё время холодно и хотелось поскорее уйти.
       Француженка показала  квартиру, заполненную ценными книгами. На стене в большой комнате висела фотография красивой женщины, лицо которой показалось Иечке знакомым. Задавать вопросы было неудобно, но хозяйка сама сказала, что это её мать и что она считалась самой красивой женщиной микрорайона.  Иечка долго потом мучилась, пытаясь понять причину сходства портретного лица  с лицом женщины, которую она точно хорошо знала, но это ей никак не удавалось. И лишь когда она осознанно произнесла фамилию француженки, её током пронзила невероятная мысль и уверенность, что  мать хозяйки – та  женщина, которой Иечка дала взятку  и которая перевернула её жизнь. Задав при случае несколько наводящих вопросов, она убедилась в правильности  догадки, не сказав, конечно, ни слова о сопутствующем получению жилья обстоятельстве.
       Желания опять прийти  в тот дом Иечка не испытывала, да и отношения со временем потеряли интенсивность. Второй раз она всё-таки там оказалась после неприятной медицинской процедуры, спровоцировавшей невыносимо-сильную боль, заставившую Иечку быстро ретироваться из гостей.
       Так бы эта вялая дружба и продолжалась, не соберись Иечка на концерт в расположенный рядом с нехорошим домом хороший дом с Концертным залом. Грех было не заглянуть к давнишней приятельнице и учительнице на чашечку чая перед концертом.
       Надо сказать, что в тот первый календарный весенний день был погодный конец света: настоящий ураган со скоростью ветра свыше 25 м/сек, плюс косой, проливной дождь. Билет был куплен заранее, и пропустить концерт было обидно. Иечка вышла из автобуса, подошла к воротам нехорошего дома, которые не хотели слушаться набранного кода. В растерянности она стояла у ворот, надеясь на помощь.  Наконец, какие-то люди открыли ворота, в которые хотела впорхнуть Иечка.  Одной рукой она  придерживала сумочку, другой   собиралась раскрыть зонтик. Внезапно закружившийся ураганный вихрь, какой  бывает в арочном проходе, вывернул  зонтик наизнанку, а Иечкин глаз пронзила острая его игла.  В ужасе,  панике и со страшной болью она ощупывала глаз – слава богу, не вытек! Ничего не соображая, она всё-таки дошла  до квартиры приятельницы, где вперемешку с ужасом и радостью смотрелась в зеркало, как лопнувший сосуд разгорался  на её лице. Хозяйка с удивительным спокойствием предложила чаю. Иечка попросила таблетку от головной боли и вскоре заставила себя двинуться на концерт, запомнившийся  на всю жизнь: две оперы Беллини в прекрасном концертном исполнении.
       С фингалом под глазом Ия героически досидела до конца представления, что пошло ей только на пользу, так как она смогла  немного отвлечься и успокоиться. Каждые пять минут она трогала глаз и смотрелась в зеркальце: в полсантиметре от глаза на неё смотрела дырка на нижнем веке.
       Со временем колоритное украшение, пройдя все цвета радуги, покинуло Иечкино лицо, но не твёрдая на сей раз уверенность в том, что ноги её никогда не будет в этом нехорошем доме – третий звонок уже прозвенел…
       И ещё Иечка подумала, не было ли это происшествие отсроченным наказанием за дачу взятки, как нарушение норм социалистического общежития?